"Ночной поезд" - читать интересную книгу автора (Вуд Барбара)

Глава 16

Давид сидел, обхватив лицо руками. Стоявшие вокруг костра услышали, что он пробормотал:

– Я убью этого мерзкого палача!

Мойше посмотрел на юношу озабоченным взглядом, затем тихо сказал:

– Давид, тебе не следовало ходить в Зофию, и уж ни в коем случае днем.

Давид вскинул голову, его глаза сверкали, по щекам текли слезы.

– А почему нет?! – воскликнул он. – Вы ожидали, что я пойду туда после того, как вы мне разрешите?

– Это было опасно…

– Мойше, это всегда опасно! Мне надоело сидеть и ничего не делать в то время, как каждый день убивают все больше и больше людей! – Голос Давида стал пронзительным и эхом отдавался среди стен пещеры. – Мойше, это были невинные люди! Они совершили такой мелкий проступок. Украли еду, боже милостивый! Было видно, что их пытали. Скорее всего, этим занимался Шмидт, стараясь выбить из них информацию о нас. Разве тебе непонятно? Разве вам всем непонятно?

– Мне понятно, – раздался спокойный голос.

Давид посмотрел на нежное лицо Авраама и едва сдержался, чтобы не заплакать. «Да, – угрюмо подумал он, – мой друг, ты понимаешь. И Леокадия тоже. Но все остальные…» Давид сердито и с упреком посмотрел на окружавших его людей.

– Как вы можете вот так сидеть и допускать, чтобы такое происходило?

Матушек тяжело вздохнул.

– Давид прав. Нам надо действовать.

Но Антек, польский солдат, который редко говорил, возразил:

– Брунек, я не согласен. Думаю, нам надо рассредоточиться и на время затаиться в горах.

Капитан посмотрел на него, затем повернулся к Мойше.

– А вы как думаете? Мясник устало пожал плечами.

– Когда мы с Эстер впервые обнаружили эту пещеру, то думали лишь о том, как спрятаться. Мы хотели спастись. Мы не были бойцами. Но… – он покачал головой, – возможно, Давид прав. Пока мы на что-то способны, нам следует наносить нацистам чувствительные и быстрые удары. Беспокоить нацистов от случая к случаю – значит оказывать пассивное сопротивление, и это не выход из положения.

Давид фыркнул.

– Нет никакого пассивного сопротивления!

Брунек взглянул на Антека.

– Если мы и рассредоточимся, – сказал капитан, – то только после того, как сделаем Зофию неуютным для нацистов местом. Мы взорвем важный для них склад.

Антек посмотрел на своего командира, и в его глазах на секунду мелькнуло сомнение, затем он согласно кивнул:

– Будем сражаться.

– Но у нас так мало народу… – начал Мойше.

– Либо мы будем сражаться таким составом, – сказал Брунек, – либо наберем подкрепление.

– Откуда? – спросил кто-то. Немного подумав, капитан ответил:

– Мойше, а как насчет Зофии? Кто там может нам помочь?

– Это бесполезно, Брунек. Связующим звеном между нами и городом был Эдмунд Долата. Он там пользовался влиянием, но теперь за ним постоянно следят люди Дитера Шмидта. Он не сумеет нам помочь.

– Но найдется ведь еще кто-то? Разве нет человека, кого люди уважают и послушаются? Может быть, какой-нибудь священник?

Теперь заговорил Бен Якоби.

– Я знаком с отцом Вайдой уже много лет. Брунек, он пацифист. Я его знаю. Он заботится лишь о том, чтобы его люди пережили эту войну. Он точно посоветует нам отказаться от сопротивления.

– Разве нет известных юристов или врачей? Горожане часто следуют советам…

– Ян Шукальский, – сказал Мойше, – тоже не будет сражаться. Он очень занят спасением жизней и, думаю, забыл, что значит сражаться. Этот врач ничем не отличается от священника. Он будет соглашаться с нацистами так долго, как это необходимо для спасения жителей города.

– Разве не осталось никого, кто готов сражаться? Вы говорите о городе трусов!

– Нет, Брунек. Обитатели города не трусы, они просто считают, что лучше вести себя тихо и жить, нежели поднимать шум и оказаться на виселице. Мой друг, иногда я думаю, что мы с Эстер, если бы нам позволили остаться в Зофии, согласились бы со священником и врачом. Я иногда думаю… – Мойше взглянул на худое, усталое лицо жены, которое казалось неестественно бледным при свете костра. – Я иногда думаю, как бы мы поступили, если бы все еще жили в Зофии. Брунек, мы, возможно, не стали бы сражаться. Ведь кажется, что так легко соглашаться с нацистами, лишь бы не попасть в беду.

– Беду! – вскрикнул Давид. – Сегодня повесили неповинных людей, и вы это называете бедой?

– Не надо! – сказал Брунек, подняв руки. – Давайте не будем ссориться! Хорошо, мы остались одни. Зофия нам не поможет.

Он поерзал на своем табурете и пристально оглядел обитателей пещеры. Те сидели на холодном полу пещеры, прижавшись друг к другу, пили напиток из цикория, чтобы согреться, и пытались найти утешение в тепле от костра. Все, кроме одного бойца. Леокадия Чеховска расположилась на обнаженной породе и с отстраненным, холодным выражением лица чистила свою винтовку.

– Очень хорошо, – сказал Антек. – Если хотите уничтожить склад боеприпасов нацистов, то нам помогут другие группы Сопротивления.

Брунек согласился с этим. Остальным он объяснил:

– По пути сюда мы на севере встречали небольшие группы таких же изолированных бойцов Сопротивления, как мы. Одна группа действует недалеко отсюда, к востоку от Сандомежа и к югу от Люблина. Нам следует связаться с ними и узнать, как они могут нам помочь.

– А что потом? – спросил Мойше. – Как мы с этим справимся? Склад боеприпасов по величине равен небольшому городу и усиленно охраняется. Мы даже не сможем приблизиться к нему. Конечно, понадобится большая изобретательность, чем при взрыве моста.

– Мой друг, вы совершенно правы. Для такого боевого задания, боюсь, нам понадобится остроумный план…

– Итак, сегодня мы сделали инъекции вакцины всего десяти пациентам, – сказал доктор Шукальский Марии, пока оба шли из амбулатории по тускло освещенному коридору к кабинету.

– Да. Я старалась делать их только тому, кто жаловался на вероятные симптомы тифа.

– Я поступил так же. – Ян оглянулся через плечо, убедился, что в коридоре никого нет, и продолжал: – Сначала нам надо действовать осторожно и дать эпидемии разрастись точно так же, как если бы она была настоящей. Несколько больных тут, несколько больных там, причем их количество будет расти с каждым месяцем до самой весны. Летом и осенью количество больных начнет уменьшаться, затем, к зиме, станет снова расти.

– Знаете, Ян, – тихо сказала Мария, – до сегодняшнего дня я не понимала, что мы взялись за дело, которое придется продолжать до самого конца войны.

– Если она когда-нибудь закончится.

– Или до тех пор, пока нашу хитрость не раскроют.

– Думаю, мы будем в достаточной безопасности до тех пор, пока сможем сохранить ее в тайне. Если мы сообщим пациентам, что они заболели тифом и инъекция представляет собой лишь протеиновую терапию, то у них не будет информации, которая сможет пригодиться тем, кто что-то заподозрит. Например, Дитер Шмидт. Все его пытки не заставят этих пациентов сказать что-либо, кроме того, что они однажды болели тифом и им помогла инъекция протеина. К тому же с какой стати Дитер начнет спрашивать? Ведь кругом будет достаточное количество настоящих больных тифом, так что наша вакцина плавно впишется в ситуацию.

Оба подошли к двери кабинета и остановились. Мария огляделась и тихо сказала:

– Завтра, когда начнем обход, надо будет сделать инъекцию вакцины любому, кто неизлечимо болен. В больнице пять человек умирают от рака, а еще три лежат дома и умрут в течение месяца.

Шукальский кивнул.

– Согласен. Хорошо бы получить при этом положительный результат анализа Вейля-Феликса. Я хочу, чтобы все выглядело так, будто причина большинства смертных исходов – тиф. Чем больше людей мы «заразим», тем быстрее немцы объявят этот район зоной эпидемии.

По иронии судьбы, одну стену кабинета Дитера Шмидта украшала роспись побед Польши с портретом маршала Пилсудского, героя Польши, воевавшего с большевиками. Огромный красный нацистский флаг со свастикой выше человеческого роста закрывал большую часть портрета, но по краям все еще можно было разглядеть описание прежних успехов Польши.

Гауптштурмфюрер сидел за столом, держа в руке чашку с остывающим кофе, и дочитывал последний из утренних рапортов. Он не смог добыть ничего нового о тайном Сопротивлении. Совсем ничего. Даже его секретные агенты, многих из которых он внедрил в разные учреждения Зофии, не могли напасть на след Сопротивления.

«Эти люди хитры, – с презрением подумал он. – Но я хитрее. Их дни сочтены». Он издал короткий, самодовольный смешок, который походил на лай.

Досаду Дитера вызывала еще одна неприятность – каждый день поступали доклады о вероятных заболеваниях тифом. Но число заболеваний пока не достигло такого количества, чтобы вызвать беспокойство. Но все же от тифа умер хозяин фермы Вилков, затем молодой эсэсовец из ваффен-СС, приехавший сюда в увольнение. Дитер Шмидт решил предупредить Шукальского, что если болезнь примет угрожающие размеры, то его призовут к ответственности. Затем он положил рапорты в нижний ящик стола и убрал чашку и блюдце.

Вот так ему нравилось – когда стол чист, на нем стоит лишь лампа, телефон, экземпляр «Майн Кампф» и «Люгер Р.08». Именно таким он однажды увидел стол Гиммлера и считал, что так этот предмет мебели смотрится здорово. Как-никак человек, кому нечего скрывать, оставляет все на столе, его дела у всех на виду. Но когда стол чист, его дела скрыты, он хранит тайны и поэтому обладает властью.

Шмидт также задумал приподнять этот стол, всего на дюйм-два, и стул тоже, так что хотя посетитель не замечал, что комендант смотрит сверху вниз из-за стола, как высоко восседающий судья, психологический эффект получался тот же. А Дитер Шмидт любил пользоваться тонкими психологическими хитростями, чтобы придать больше веса своей персоне, например, с помощью пятен крови на паркете перед столом.

В дверь осторожно постучали, и вошел адъютант в униформе, щелкнул каблуками и выбросил руку в партийном салюте. Он сообщил своему шефу, что в этот час ему велено напомнить гаупт-штурмфюреру о посетителе, ожидавшем в передней. Шмидт посмотрел на часы и кивнул в знак одобрения. Адъютант был феноменально пунктуален. И у него была безупречная память. Шмидт отметил про себя, что того следует наградить. Посетителем был пожилой мужчина, который пришел в нацистский штаб три часа назад с каким-то прошением. Адъютанту велели заставить ждать посетителя три часа и время от времени сообщать тому, что комендант примет его в любую минуту.

Шмидт был твердо уверен, что время является его самым ценным оружием. В штабе гестапо в Берлине он узнал, что самый коварный и эффективный инструмент, который можно применить в отношении упрямого заключенного, – заставить того ждать мучительно долго.

Шмидт никогда не приглашал сразу в кабинет тех, кого вызывали на допрос. Он заставлял людей сидеть в прихожей, ждать и гадать, причем им твердили, что их вот-вот примут. Он обнаружил, что если мариновать тех некоторое время и дать им помучиться сомнениями и тревогами, то они доходят до нужной кондиции.

– Я приму его сейчас, спасибо.

Высохший старик с прядью седых волос вошел шаркающей походкой вместе с адъютантом и робко приблизился к столу. Когда он опустил глаза и заметил пятна крови на полу, у него округлились глаза.

Сначала Шмидт не смотрел на посетителя и, казалось, тщательно изучал свои хорошо ухоженные ногти.

Затем он оглядел манжеты своей униформы; если бы те хоть чуть потрепались, он заказал бы новую униформу. Когда прошло достаточно времени, он поднял глаза на поляка.

– Что вы хотите? – спокойно спросил он на немецком. Шмидт удивился и оказался недоволен тем, что ответ последовал на столь же естественном и четком немецком. Он старался прибегать к еще одному тактическому приему – заставлять жертву спотыкаться и заикаться на языке, с которым тот был не очень знаком. Но этот хитрый старый поляк говорил на немецком, как на родном.

– Я пришел просить разрешения, герр гауптман, на поездку…

– Герр гауптштурмфюрер, – поправил Дитер таившим угрозу тоном.

– Да, герр гауптштурмфюрер. Я пришел просить разрешение на поездку в Варшаву в следующем месяце.

– С какой целью?

Фетровая шляпа в руках старика, которая три часа назад выглядела прилично, сейчас превратилась в берет. Шишковатые пальцы с коричневыми пятнами мяли фетр, словно это было тесто.

– Мне предстоит получить награду…

– За научную работу!

– Да, да, герр гауптштурмфюрер! – Он достал из кармана потрепанный конверт и аккуратно положил его на стол.

Дитер Шмидт холодно посмотрел на него. Старик тут же подошел, открыл конверт и разложил на столе несколько открыток и дипломов.

– Я профессор Корзонковский, – быстро заговорил он. – Я раньше преподавал химию в гимназии, и в следующем месяце мне в Варшаве должны вручить награду. Я бы хотел попросить у вас разрешение на поездку.

– Награда?

– За отличное преподавание. – Профессор покраснел. – Многие из моих учеников добились успеха, став докторами, профессорами, инженерами и… ну… – Он раскраснелся еще больше. – Академическое сообщество хотело бы оказать мне честь в Варшаве. Ради этого я работаю всю свою жизнь, ради такого достижения. Наконец-то я получил признание… – Голос Корзонковского осекся под взглядом холодных глаз Шмидта.

– Понимаю. – Шмидт ритмично барабанил пальцами по столу, не спуская пристального взгляда со старика. В это мгновение он напоминал стального робота, производившего расчеты в уме. Наконец он сказал: – Не вижу препятствий для вашей поездки. Вас будут поздравлять.

Плечи Корзонковского опустились, будто из него вышел весь воздух.

– Спасибо, герр гауптштурмфюрер, – выдохнул он.

– Вы прожили весьма плодотворную жизнь. Я дам вам разрешение на поездку. – Шмидт встал, продолжая смотреть на старика без тени улыбки на лице. – Такое следует отметить. Вы очень одаренный человек, передающий знания, чтобы принести пользу вашей стране. Это действительно заслуживает награды. – Рука Шмидта опустилась на верхний ящик и чуть выдвинула его. – Скажите мне, профессор, вы любите шоколад?

Старик очень удивился, он совсем растерялся.

– Как вы сказали? Да-да, я люблю шоколад.

– Его ведь так трудно достать, правда? Хотите плитку? – Рука Шмидта достала картонную коробку, обернутую яркой бумагой. – Он из Голландии. Молочный шоколад с миндалем.

Лицо старика расплылось в улыбке.

– Как вы любезны, герр гауптштурмфюрер!

– А теперь закройте глаза и откройте рот. Вы скажете, понравился ли вам шоколад.

Старый профессор стоял перед комендантом гестапо, опустив руки по швам, и открыл рот, как птенец, которому в клюв вот-вот положат червяка. Дитер Шмидт спокойно взял «Люгер Р.08», направил дуло в рот старика и вышиб тому мозги.

Она застала Шукальского сидящим за столом, он держал в руке лист бумаги.

– Мария, у нас плохие новости. Два дня назад доктора Заянчковского забрали в гестапо.

– Не может быть! – Она опустилась на стул с бамбуковой спинкой и сложила руки на коленях. В резком послеполуденном свете она заметила, что Ян выглядел старше своих тридцати лет.

– Они увезли его ночью, – сказал он, – и члены его семьи с тех пор ничего не слышали о нем. Да они и не надеются услышать.

Пожилой человек, непритязательный и скромный в жизни, Людвиг Заянчковский жил в маленькой деревушке почти у самой развилки рек Висла и Сан. Он отвечал за разрозненные деревни в долине Вислы и выполнял свой долг с любовью профессионала почти тридцать лет. Теперь он находился в руках гестапо.

– Но почему? – Мария знала доктора Заянчковского как коллегу по профессии; она не раз работала с ним в хирургическом отделении и в его районе.

– Почему? – переспросил Шукальский. – В гестапо утверждают, что он пытался собрать и распространить информацию о концентрационных лагерях.

– Ян, он занимался этим?

– Не знаю. Людвиг всегда говорил откровенно. Думаю, что если он узнал об Аушвице и Треблинке, то поднял шум. Бедный старый глупец!

– И что теперь?

– Не знаю. Человек, принесший мне это известие, говорит, будто слышал, как гестаповец сказал Людвигу, что если его так интересуют концентрационные лагеря, то у него появится возможность отправиться туда и самому все увидеть.

– О боже мой…

– Полагаю, вы слышали о старом профессоре Корзонковском. Он когда-то преподавал химию в гимназии. Видно, он вчера отправился к Шмидту с просьбой разрешить ему съездить в Варшаву.

– И?

– Он не вернулся.

– Ян! Такое впечатление, будто Дитер Шмидт подталкивает нас к восстанию, чтобы у него был повод уничтожить всех.

Шукальский угрюмо покачал головой.

– Ян, и еще одно. Как раз этого я не понимаю. Дитер Шмидт ненавидит вас больше, чем всех других, но не трогает. Почему он не арестовал вас, не унизил, не казнил? Вы же знаете, как ему того хотелось бы.

– Думаю, это объясняется тем, что я ему нужен. – У Шукальского вырвался сухой смешок. – Это довольно интересный парадокс. Он жаждет устранить меня, и тем не менее я ему здесь нужен.

– Как это понять?

– Все просто: я тот врач, который всегда под рукой. Возможно, Шмидт животное, но он не так глуп, чтобы лишить себя и свою маленькую армию медицинской помощи. Во всей округе, Мария, мы с вами представляем единственную доступную медицинскую помощь, если не считать военных врачей.

– Значит, он не представляет для вас угрозы.

– К сожалению, это не так. Если воспользоваться уродливым мышлением Шмидта, то можно сказать, что я та собака, которая сторожит двор. Быть может, жалкая и нелюбимая собака, но такая, от которой домочадцы по крайней мере могут чувствовать себя в безопасности. Однако, – Шукальский поднял один палец, – стоит лишь раз укусить хозяина, как тот тут же избавится от нее. Кажется, Шмидт даже надеется, что я однажды совершу оплошность и тогда он сможет затянуть на моей шее петлю. Рядом со мной будут стоять моя жена и сын.

Мария вздрогнула и, к удивлению Яна, взяла его руку и посмотрела ему прямо в глаза.

– Все это какой-то кошмар, – тихо сказала она. – И нет возможности остановить его.

– Согласен, но есть способ облегчить нашу участь, и как раз этим мы и займемся. Распространим эпидемию. Однако сейчас нам придется довольствоваться другим.

– Что это?

– Надо прикрыть территорию Заянчковского. Это большой край, где разрозненно живут много людей, в горах и у гор имеются обжитые места. Им потребуется медицинский уход.

– Ян, нам не удастся охватить всю территорию.

– Надо будет попробовать. И в то же время применить протеиновую терапию.

Она приподняла брови.

– Вы хотите распространить эпидемию так далеко? Шукальский криво усмехнулся.

– А почему бы и нет? Вполне разумно допустить, что болезнь дойдет и до тех мест. По-моему, чем шире территория карантина, тем лучше.

– Конечно, вы правы. Теперь самый раз заняться этим, пока зима еще в разгаре. Чиновники, отвечающие за общественное здравоохранение, поверят нам еще больше, если мы распространим эпидемию зимой, когда заразные болезни путешествуют быстрее всего.

– Хотелось бы думать, что нам удастся извлечь пользу из ареста доктора Заянчковского. Если бы его не забрали, нам не подвернулась бы возможность расширить масштабы эпидемии. Теперь же мы именно так и поступим. Легче перенести его арест, если думать, что он помог осуществить наш план.

Оба какое-то время сидели молча, наблюдая за частичками пыли, которые плавали в проникавших через окно золотистых лучах солнца, и позволили себе такую роскошь, как держаться за руки. Вдруг Ян отпустил ее руку и нарушил молчание.

– Мне придется идти, – мрачно сказал он. – Надо посетить территорию Заянчковского и сделать все, что я смогу.

Мария уставилась на него своими большими ледяными глазами, уже догадываясь, что он скажет дальше.

– Зофия и больница останутся на вашем попечении, пока я буду отсутствовать. Может быть, два-три дня, самое большое неделю. Тем временем я сделаю инъекции по возможности большему количеству людей. Затем через семь или десять дней вернусь туда и возьму пробы крови для анализа Вейля-Феликса. Занимаясь этим, я сделаю еще ряд инъекций вакцины. При таких темпах, думаю, к концу месяца у нас будет около тысячи подтвержденных случаев заболевания тифом.

– Это очень рискованная операция, Ян, вы понимаете?

– Конечно, – тихо произнес он.

Гауптштурмфюрер СС Дитер Шмидт гордо ехал по Зофии, расположившись на заднем сиденье «мерседеса» с открытым верхом. Мало кто знал, что он родился в бедной семье из Мюнхена. Как это ни смешно, он был сыном мясника. Воспитанный в католической вере, Шмидт с радостью отказался от идеалов детских лет, когда его призвали на военную службу. После назначения в СС он легко принял новое учение рейхсфюрера Гиммлера. Хотя Дитер Шмидт мог проследить свою родословную до требуемого 1750 года и доказать, что в расовом отношении он чистый немец, тем не менее этот эсэсовец стыдился своего происхождения.

Он любил кататься в элегантной штабной машине. Пока она в сопровождении двух мотоциклистов ехала по извилистым улицам, Дитер Шмидт был глубоко удовлетворен своим внешним видом и реакцией пешеходов, которые останавливались и смотрели, как мимо них проезжает хозяин.

– Остановите вон там, – резко приказал он шоферу, указывая стеком в сторону костела. – Я уже давно не наносил визита святому отцу.

Шофер расплылся в улыбке и остановил машину у ступенек костела Святого Амброжа. Шмидт поднялся по ступенькам и подождал наверху, пока два капрала, сопровождавшие его машину на мотоциклах, откроют перед ним дверь. Не снимая фуражки, он вошел. Только два крестьянина молились, стоя на коленях, церковь казалась большой, гулкой и покинутой. Шмидт оглядел символы, которые стал презирать: ритуальные предметы церковной службы, четки, святые дары. Этот костел отдавал католическим поповством. Он напоминал ему о страхах перед исповедью, проклятиях проповедника с кафедры, священников в рясах и всесилии церкви. Он терпел присутствие в Зофии костела и священников исключительно по одной причине: они помогали держать людей в рабском подчинении и невежестве.

Через некоторое время под сводчатым проходом показалась черная фигура отца Вайды. Короткий и плотный, Дитер Шмидт не выносил огромного и мускулистого священника.

– Добрый день, герр гауптштурмфюрер, – поздоровался отец Вайда на отличном немецком. – Чему обязан такой чести?

Дитер Шмидт ненавидел священника почти так же, как и Яна Шукальского. Этот человек был скользким. Несмотря на все свое католическое невежество, он не был лишен хитрости.

– Я давно не навещал вас, Вайда, и подумал, что это обстоятельство могло вызвать у вас беспокойство.

– Я действительно беспокоюсь за вас, герр гауптштурмфюрер. Я беспокоюсь о вашей душе. Вы пришли исповедаться?

Брови Шмидта взмыли вверх, и зазубренный шрам на его щеке на мгновение вспыхнул. Дай он волю своему гневу, и священник будет праздновать победу, но Шмидту было нелегко сдержаться.

– Вы, священники, все время любите говорить покровительственным тоном, – спокойно ответил он. – Почему вы всегда думаете о человеке с самой худшей стороны? Почему вы смотрите на человека и думаете, что он грешен? Разве не по-христиански считать, что он соткан только из добра? Вайда, вы должны больше верить человечеству.

Дитер прошел мимо священника и неторопливо направился к центральному проходу нефа. Топот его сапог, изредка сопровождаемый постукиванием стека по бедру, глухо отдавался на каменном полу. Подойдя к алтарю, он повернулся к Вайде. Священник наконец отреагировал едва заметной улыбкой.

– Нам просто известны слабости человека. Как и то обстоятельство, что никто не безгрешен, герр гауптштурмфюрер, нам всем предстоит дать ответ высшей силе.

Губа Шмидта искривилась в презрительной собачьей ухмылке.

– Как вы думаете, насколько силен будет ваш Бог, если я прикажу вас прямо сейчас расстрелять?

– Если вы прикажете расстрелять меня, герр гауптштурмфюрер, кто же уговорит жителей Зофии вести себя смирно, как овцы?

Ухмылка перешла в холодную улыбку.

– Вайда, мы понимаем друг друга, и это хорошо. Кормите их священными облатками и затуманивайте им мозги ладаном. Тогда жителям Зофии не придет в голову восстать против рейха. Хотя… – Он задумчиво несколько раз стукнул стеком себя по бедру. – Я уверен, Вайда, что, если бы в этом городе появились намеки на сопротивление, вы первым узнали бы о них, разве не так? Католики во всем признаются своим священникам. В этих кабинках, где вы сидите наподобие полубогов, молодые женщины шепотом признаются вам в самых тайных сексуальных желаниях, мужья и жены признаются в прелюбодеянии, партизаны рассказывают о планах восстания. А услышав о таких намерениях, Вайда, я не сомневаюсь, вы передали бы эту информацию мне. Я правильно понимаю?

– Герр гауптштурмфюрер, не мне нарушать тайну исповеди. Я дал клятву при посвящении в духовный сан, что никогда не раскрою то, что мне говорят прихожане во время исповеди.

Шмидт рассмеялся, его смех напомнил резкий крик дикого гуся.

– Вайда, было бы любопытно посмотреть, как вы сдержите эту клятву во время пыток. Священник, вы столь же уклончивы, сколь упрямы, но я не обижаюсь на вас. Проповедуйте смирение, и я позволю вам пожить еще какое-то время.

В тени послышались шаркающие шаги, и оба мужчины увидели фигуру в капюшоне – из-за колонн появился брат Михаль, францисканский монах, приехавший сюда днем раньше. Он нес кадильницу к алтарю.

– Кто это? – спросил Шмидт, дав знак двум охранникам, стоявшим в глубине церкви, задержать монаха.

– Это францисканец, о котором я сообщал вам в своем докладе. Его монастырь у границы Чехии был уничтожен, и он пришел сюда в поисках убежища.

– Ах да, тот глухонемой.

Три гестаповца внимательно разглядывали согбенное тело брата Михаля. От страха у того плечи подались вперед. Тень от капюшона сутаны скрывала верхнюю часть его лица. Нижнюю часть скрывала борода.

– Вайда, у вас есть этот тип, да еще и гробовщик, получается настоящий паноптикум.

Капралы, прижавшие дула своих автоматов к дрожавшему телу монаха, расхохотались.

– От него есть какая-нибудь польза?

– Да. Он умеет красиво писать. Он умеет реставрировать картины. Костел остро нуждается в…

– Вайда, я слишком ценю свое время, чтобы болтать о ваших уродливых любимцах. Не забудьте то, что я говорил о партизанах, а когда сегодня будете ложиться спать, вспомните о моем предупреждении. Гм, конечно, если только у вас не обнаружится еще один любимец, которого вы возьмете к себе в постель.

Капралы снова рассмеялись и следом за своим командиром пошли к выходу. Отец Вайда и брат Михаль смотрели им вслед, и, когда большая дубовая дверь открылась и захлопнулась за ними, оба переглянулись.

В следующие четыре дня на Марию Душиньскую легли все заботы о больнице. Обход больных, неотложные операции, прием родов и продолжение инъекций протеуса требовали столько времени и сил, что ей не оставалось времени подумать о собственном одиночестве и досадовать по поводу того, что с Рождества она ничего не слышала о Максе Гартунге. Тяжелее всего было переносить вечера. Она лежала в холодной постели и слышала, как шуршит снег, падая на оконные стекла. В такие мгновения она думала о нем, а с каждым днем отсутствия Яна и молчания Макса на сердце у нее становилось все тоскливее.

Пока не было Шукальского, Мария брала пробы крови у всех, кому они с самого начала делали инъекции, упаковывала их и отправляла в Варшаву. Через два дня она узнает, даст ли анализ Вейля-Феликса положительный результат.

Ян Шукальский вернулся на пятое утро усталым и осунувшимся. Он позаботился о медицинской практике Заянчковского, работал почти без перерыва днем и ночью, накладывая швы на рваные раны, вправляя переломы, раздавая лекарства и делая инъекции протеуса. Он даже обнаружил несколько случаев настоящего заболевания тифом, что было обычным явлением для этого времени года, и отправил пробы крови в лабораторию, которой заведовали немцы. Он сделал двести тридцать инъекций в обширном крае в двадцати километрах к северу и собирался еще раз применить вакцину, когда вернется туда через неделю, чтобы взять пробы крови.

Мария за это время сделала сто двадцать инъекций и отправила кровь в лабораторию. Когда прибудут результаты, они с Шукальским решат, что предпринять дальше.

– Сергей, я просто не понимаю, что происходит. Правда, я ничего не понимаю, – вдруг заговорил Леман Брюкнер.

– Ты снова за старое? – Мускулистый русский приправил специями варившуюся в котелке капусту, вытер со лба пот и осевшие на него капли пара. – Может, тебе все это померещилось?

– Нет, не померещилось! – крикнул Леман из жилой комнаты. Он сидел в мягком кресле перед камином, положив ноги на табуретку и держа в руке стакан с водкой. Его узкое лицо нахмурилось. Это беспокоило его уже несколько дней. – Говорю тебе, из лаборатории исчезает стеклянная посуда.

– Кому она нужна?

– Не знаю, но оба врача снова долго работали в лаборатории. Знаешь, они работали допоздна, после того как я ушел. Но, когда я потом все проверил, мне не удалось найти ничего такого, из чего можно было бы выяснить, чем они занимались.

– Что ж, Леман, они ведь врачи.

– Конечно, они врачи. Но для этой цели они взяли на работу лаборанта. Я должен заниматься такой работой. Что ж, они могут заниматься этим изредка, но не так часто! Говорю тебе, Сергей, происходит что-то непонятное.

Сергей накрыл котелок крышкой и вытер руки полотенцем. Подойдя к двери, он сказал:

– Ты слишком много беспокоишься. Ты слишком серьезно относишься к своей работе. Почему бы тебе не забыть о ней после возвращения домой?

– Сергей, это не так просто. Совсем непросто.

«Да, это нелегко, – подумал Брюкнер, когда его друг вернулся на кухню, чтобы нарезать солонину. – Ты ведь ни о чем не догадываешься. Ты не знаешь о рапортах, которые я должен писать Дитеру Шмидту. Ты просто не знаешь, в какой опасной ситуации я оказался. Я же не могу пойти к нему и сказать, что из лаборатории исчезло несколько пробирок и колб. Он рассмеется мне прямо в лицо. Он поиздевается надо мной. Он и так издевается».

Леман поднес стакан к губам и откинул голову. Он почувствовал, как водка, обжигая горло, устремилась внутрь. Дитер Шмидт никогда не упускал случая напомнить Брюкнеру, что за полтора года его работы тайным агентом тот так и не вышел на след группы Сопротивления, действующей в этом крае. И по этой причине Шмидт считал его презренным субъектом.

И Брюкнер никак не мог забыть об украденных из лаборатории материалах. Быть может, они смогут дать ему ключ к чему-то. А может, все это не имело никакого значения. Но если это что-то значило и выводило на нечто более важное, нежели кража небольшого количества бензина, тогда этим стоит заняться. И тогда он покажет Шмидту.

Для ушей Сергея он громко сказал:

– Пожалуй, я кое-что проверю.

Наконец из Центральной лаборатории Варшавы пришли результаты анализов крови первых пациентов. Они оказались положительными. Всех, кому делали инъекции, внесли в список. Неделю спустя Шукальский снова уехал в отдаленные районы.