"Пять моих собак" - читать интересную книгу автора (Перфильева Анастасия Витальевна)

МАНЮНЯ

И ещё прошло два года.

Случилось так, что Васю положили на операцию в клинику, Андрейка уехал со старшеклассниками на зимние каникулы в Ленинград. У, как мне было одиноко, когда я возвращалась с работы домой!..

Хая Львовна приходила, садилась, утирая фартуком лицо, говорила:

– Зачем убиваться? Раз операция, значит, нужна операция. Ох, ох, ох… Мне тоже велят, я старая, боюсь. А он? Зачем убиваться?

– Да разве я убиваюсь?

– Я слепая, не вижу?

И, посидев молча, она выбегала на кухню. Однажды во время посещения клиники – Вася уже поправлялся – он сказал, оглянувшись на соседние койки:

– Собаку нам опять завести, что ли? Всё мне Бобка мерещится… Давай спаниеля, а?

– Спаниеля? Но ведь они же как будто охотничьи?

– А-а!.. – Вася махнул рукой. – Тут у нас один охотник лежит, профессионал. Так говорит, спаниели чудесны характером, верностью. А охота – так, забава для полковников в отставке.

– Ну, знаешь, твой профессионал того… Я слышала о спаниелях другое.

Этот разговор запал мне в душу.

Как-то, торопясь в клинику с передачей, я увидела в сквере медленно идущего военного в серой папахе и шинели без погон. На сворке он вёл двух спаниелей. Они были чёрные с серым, завитые, нарядные; кудрявые уши чуть не волочились по снегу, носы были уткнуты в землю. Собаки, подрагивая широкими спинами, раскачиваясь на коротких сильных лапах, азартно и тщательно вынюхивали затоптанную дорожку.

– Извините, пожалуйста, – догнала я военного. – Какие чудесные псы! Это ведь спаниели?

– Да, – ответил он с достоинством.

– А вы бы не могли мне посоветовать… Муж хочет завести маленького спаниеля, щенка. Как это сделать?

– Ваш муж охотник?

– Нет. Возможно, он и станет охотиться. – Я смутилась, потому что Вася за всю жизнь никого из животных, кроме мух, не убивал. Но, подумав, что военный в шинели без погон, может быть, и есть полковник в отставке, добавила: – А разве обязательно охотиться? Мы просто очень любим собак…

– Видите ли, – военный продолжал идти, так как его псы, энергично тряся хвостами, рвались вперёд и вперёд, – в охотничьем обществе вряд ли продадут щенка не охотнику. Тем более элиту или от дипломированных родителей с хорошей родословной.

Я понятия не имела, что такое элита; о дипломированных родителях с родословной тоже имела смутное представление. Но храбро сказала:

– Да нам вовсе не нужны дипломы! Был бы просто симпатичный щенок…

– Тогда я могу вам дать адрес. Есть два неплохих щенка, правда зимнего помёта.

Зимний помёт! Любопытно…

На следующий день, ничего не сказав Васе (хотела сделать ему сюрприз), после работы я пришла в тихий переулок возле Зубовской площади и позвонила в одноэтажный деревянный дом. Открыла мне дверь девочка с косичкой. Она быстро сказала:

– Вы насчёт щенка? По коридору прямо. Как раз в это время дальняя дверь в коридоре распахнулась, и из неё выбежали – покатились, трепеща короткими туловищами, два маленьких толстеньких существа.

– Это они? Ой, какие славные!..

Присев, я гладила обоих. Щенки тыкались мне в руки чёрными носами, трясли длинными ушками; став на задние лапки, без устали вертя хвостами-коротышками, норовили лизнуть в лицо.

– Топа и Машенька, вернитесь! – тихо и строго позвала стоящая на пороге седая женщина.

Щенки так же радостно бросились и к ней. Меня провели, усадили. Оказывается, вчерашний военный звонил, что придут смотреть щенка.

– А где их мать? – спросила я.

– Черри! – властно позвала девочка.

Что-то заворочалось за шкафом, оттуда вышла мама. Она была совершенно чёрная, не первой молодости. Усы были седые и брови, а небольшие тёмные глаза смотрели мудро и подозрительно.

– Сама чёрная, а дети светлые! – удивилась я.

Топа была рыжеватой, Машенька золотисто-белой, уже длинноволосой, и по хребту бежала светлая завитая полоска.

– У них отец серебристой масти, – объяснила хозяйка. – Топа, вернись! – повторила она, потому что Топа снова ринулась к порогу.

А Машенька… Возле моего стула стояла скамейка для ног. Машенька проворно вскарабкалась на неё, оттуда ко мне на колени, свернулась, сунула нос в лапки и задышала спокойно-спокойно.

– Вообще-то мужу хотелось щенка-мальчика, – сказала я, гладя мягкую тёплую шерсть. – Но и эти прелестны.

– Кобельки, к сожалению, уже проданы, – сказала хозяйка. – Они улетели в Воркуту. А вот из них, – она показала на Топу и на мои колени, – выбирайте. Если хотите, разумеется…

Ещё бы не хотеть!

Но кого выбрать? Машенька грела меня сквозь пальто, посапывала, а мои пальцы всё перебирали шёлковую шерсть. Топа была тоже очень мила. Пока я раздумывала, она забралась на странное, стоявшее на полу среди комнаты сооружение: стопку книг покрывала гладильная доска. Топа влезла на доску, дошла до середины; доска накренилась, и она важно съехала по ней вниз.

– Кто же придумал им такую забаву? – засмеялась я.

– Это всё Зоя! – Женщина кивнула на девочку. – И качаться обеих на доске выучила…

– Забавно. Эй ты, соня, проснись, покажи!

Но Машенька не желала проснуться. Она только подняла голову, сладко зевнула и вдруг лизнула мне руку тёплым розовым языком. А потом свернулась, вздохнув, – заснула опять. Этим она и покорила меня. Ладно, значит, беру Машеньку!..

Я спросила, сколько стоит щенок. В ответ хозяйка стала спрашивать сама: что мы за люди, населённая ли квартира, много ли маленьких детей. Потом назвала цену, по тем временам большую. Но Машенька так тронула меня своей доверчивостью, что я согласилась. А хозяйка задумчиво сказала:

– Конечно, жаль, что она не будет работать. Однако по всему судя, вы любите животных.

Девочка во всё время нашего разговора стояла у окна и смотрела на меня с тайной неприязнью.

– Почему вы так странно назвали её – Машенька? Мою маму зовут Мария, – улыбнулась я.

– Это всё Зоя. – Хозяйка снова показала на девочку. – Вы можете переменить имя, щенки привыкают к новому быстро. Я, кстати, тоже Мария…

Теперь засмеялись мы обе.

Девочка, так же неприязненно взглядывая на меня, помогла завернуть Машеньку в захваченный старый платок, уложить в корзинку. Потом тихо спросила:

– А можно прийти её посмотреть? К вам.

– Конечно!

Я написала адрес. Хозяйка вручила мне собачий «паспорт» – книжицу с непонятным и длинным перечнем предков, с печатями. Позже мы с Васей и Андрейкой изучили паспорт: один из Машенькиных предков был вывезен из Германии, хозяин его носил фамилию Шлиффенбум. А бабку по отцу звали коротко и звучно – Мга…

Вскоре мы были уже дома. Пока ехали на трамвае, Машенька сладко спала в корзинке. В комнате же начала проявлять бурную деятельность: обнюхала углы, мебель, печку, подоконники. Полакав тёплого молока, залезла опять в корзинку и заснула.

Пришла Хая Львовна. Запричитала:

– Опять! Вам работы мало? Чтобы обо мне так заботились, как вы о собаках…

– Да она же маленькая, тихая. Это очень ласковая порода, комнатная, называется спаниель. И умная.

Хая Львовна только руками развела.

Ночью я проснулась оттого, что по моим ногам кто-то ходил. Включила свет. На полу тут и там поблёскивали аккуратные лужицы. А на тахте у меня в ногах, серьёзно помаргивая, сидела и грызла одеяло Машенька. Она выспалась и спать больше не собиралась.

– Но как же мы всё-таки будем её звать? – спросил Вася. – И надо серьёзно заняться её воспитанием.

Вся наша маленькая семья была уже в сборе. Вася приехал из больницы, Андрей – из Ленинграда. Я, конечно, не выдержала: рассказала мужу до срока, кто ждёт его дома.

Приехав, Вася сильно разочаровался.

Машенька оказалась порядочной флегмой, лентяйкой. Больше всего она любила поспать и поесть. А когда просыпалась, начинала грызть без разбора всё: книги, ножки стульев, мои босоножки, Андрейкин портфель… К тому же Машенька подурнела: у неё заболели глаза. Пришлось обратиться к врачу. Тот прописал альбуцид, и теперь каждый вечер начиналась мука.

– Машенька, иди сюда! – говорила я.

Увидя в моих руках пипетку с лекарством, она проворно забивалась под шкаф. Мы отодвигали шкаф – пряталась под стол или за книжную полку. Наконец, выманив с большими усилиями, я брала её себе на колени; Машенька напрочь пригибала голову и, только поняв, что сопротивление бесполезно, позволяла капнуть себе в глаза. Спрыгивала, отряхивалась, как после купания, и снова пряталась. Ещё долгие годы спустя при словах «Давай капнем в глаза?» Машенька всегда удирала…

– Так как же мы будем её звать?.. Знаете, я сегодня купил в охотничьем магазине книгу. Вот, смотрите!

Вася торжественно вытащил её из портфеля. На обложке были нарисованы два спаниеля: один плыл среди тёмных полос, изображавших болото, второй тащил в зубах похожую на куклу утку.

Вася отыскал в книге главу «Уход и воспитание щенков». Уход был сложный, а воспитание… Щенков первые три месяца полагалось, кроме каши и молока, кормить морковью, витаминами, рыбьим жиром, специальным фаршем, ещё и ещё чем-то. Учить надо было: гулять «у ноги»; поднятием руки укладывать на землю; опуская руку, приказывать встать; голосом звать «ко мне»; свистать как-то особенно; учить носить поводок, поноску…

Батюшки мои родимые! Да если выполнять все требования, когда же мы будем работать?

Из книги мы узнали также, что элита – просто высший сорт, а зимний помёт – это когда щенки родятся зимой, а не весной, что хуже, так как весной малышей можно вскоре выпускать гулять.

Мы решили: ничего страшного не случится, если будем воспитывать собаку не точно по книге!

А вот с выбором нового имени произошёл конфуз.

Вася предложил переделать Машеньку в Матрёшку, Андрейка – в Молли. Я робко сказала: «Лучше звать её Милка»… Спорили мы долго и решили бросить жребий. Нарезали бумажек в старую Андрейкину кепку и положили на пол. Какую Машенька вынет, так и назовём.

Она подошла охотно. Подрагивая хвостом, сунула нос в шапку, перешарила бумажки, обнюхала, но не взяла ни одной. Вася позвал строго:

– Матрёшка, ко мне!

Андрей крикнул баском, у него уже ломался голос:

– Молли, сюда!

Я сказала тоже строго:

– Милка!

Машенька не подумала подойти ни к кому; она залезла на подстилку и собралась всхрапнуть.

Как раз в эту минуту позвонил телефон, говорила моя мама.

– Мама! – воскликнула я. – Ты понимаешь, что у нас происходит? Мы же не можем больше звать новую собаку твоим именем! Выбираем другое, никак не выберем, а она ни одного не слушается…

– Прекратите заниматься глупостями, – спокойно скзала мама; она была старушкой строгой и с чувством юмора. – Считайте, что Машенька названа так в МОЮ ЧЕСТЬ, и перестаньте мучить ни в чём не повинное животное. Во всех колхозах сколько угодно коров и свиней Машек, козлов Борек и быков Весек. А уж если не хотите звать её Машей, зовите хотя бы Манькой!

– Значит, ты не обижаешься? – переспросила я. Мама сказала, что ждёт нас вместе с Манькой обедать в воскресенье, и положила трубку.

– Манька… – Вася покачал головой. – По крайней мере Манюня, это я ещё понимаю.

Так наша спаниелька превратилась в Манюню.

…Наступила очередная и всегда новая весна.

Даже в городе стало легче дышать. Прозрачное небо только к вечеру заволакивал дымный туман. На деревьях во дворе из лопнувших почек, как птенчики из гнёзд, выглядывали зелёные листья. Ребятишки под нашими низкими окнами устраивали такой галдёж, что Манюня (она подрастала поразительно быстро, хотя мы кормили её, конечно, не по книге) становилась на задние лапы и училась лаять. Первый её лай был просто возмущённым, срывающимся тявканьем. Однако скоро он перешёл в настоящий внушительный и басовитый лай. Кстати, басом Манюня не только лаяла: когда спала, она храпела низко и густо, как здоровый мужик. Её будили, она переваливалась на другой бочок и снова выводила басовитые рулады. Может быть, оттого, что любила спать необычно? Мордой книзу, задком кверху, в самых неудобных позах.

В один из свободных дней, когда потеплело, я решила навестить за городом родственников и взяла Манюню с собой.

В поезде она вела себя превосходно. Но когда сошли на платформу, замерла как вкопанная, я не могла сдвинуть её с места. Видимо, ошеломили новые запахи. Долго и тщательно, как следопыт, вынюхивала она каждую ступеньку платформы, валявшуюся в кустах ржавую консервную банку, редкие новые травинки и высохшие старые… Не помогали ни окрики, ни дёрганье поводка. Пока Манюня не освоилась с новыми запахами, она словно оглохла. Зато потом резво потащила меня по тропинке.

Мы зашли в рощу, и я спустила Манюню с поводка. Но она не побежала вперёд, хотя дальше виднелась чудная, поросшая травой поляна. Остановилась опять и стала изучать тропку: чёрный нос не подымался от земли, уши тряслись и хлопали; Манюня даже хрюкала, исследуя каждый валявшийся камень, сучок или комок земли.

– Ко мне! И вперёд! – протягивая руку, приказала я, теряя терпение.

Манюня оглянулась – мол, отстань, пожалуйста! – и, тщательно подрывая лапкой, втиснула морду под какую-то коряжину. Мне удалось оттащить её от коряжины, и я ахнула: светлая чистая морда по уши была заляпана землёй, а лапы, мохнатые чистые лапы превратились в грязные ошмётки.

«Ну и ну! – подумала я. – Всю красу сразу растеряла»…

Дальше мы шли довольно долго спокойно. И вдруг Манюня исчезла. Она исчезла в кустарнике с такой быстротой, что я не успела заметить, куда она устремилась.

– Манюня, вернись!

Этого памятного с детства слова она слушалась обычно беспрекословно. И сейчас послышалось невнятное бульканье, всплеск. Сквозь голые ветки показалось что-то светлое, скрылось…

«Неужели противная собачонка провалилась куда-нибудь?» – подумала я, раздвигая кусты.

Нет, она не провалилась – она сама залезла!

Между кустами, в глубокой, черневшей среди нестаявшего снега колдобине, полной тёмной воды, плавала Манюнина голова с распластанными ушами. Туловище было скрыто под прелыми листьями.

Что же делать?

Упираясь ногами в оползавшую землю, я нагнулась, ухватилась одной рукой за куст, другой за Манюнин ошейник. Бедный нарядный ошейник! Он был мокрый, в какой-то тухлятине. А вытащенная из колдобины Манюня превратилась в страшилище: чёрная вода стекала по шерсти, как по сосулькам, вся она была облеплена прелыми листьями, с хвоста и ушей лились мутные потоки. Чистым осталось только белое пятнышко на лбу, да светились восторгом чёрные блестящие глаза.

– Ну зачем, зачем ты полезла в эту грязную яму? – с негодованием спросила я.

Манюня, яростно отряхиваясь, всем видом показала, что она совершенно не согласна со мной.

– Ах глупая собака! Вот теперь ещё простудишься…

Нет, она не была глупой: в ней просто заговорил охотничий инстинкт.

С тех пор, увидя любое болотце, подёрнутую тиной заводь или просто грязную лужу, Манюня всегда норовила плюхнуться в них. И, поглядывая виновато, но непреклонно, бултыхалась в своё удовольствие. А вот в чистую проточную воду, в реку, особенно не у берега, а поглубже, она шла неохотно, хотя плавала отлично.

К следующему году Манюня сформировалась совсем. Она слушалась свиста, носила поноску, великолепно знала слова: «К ноге!», «Лежать!», «Сидеть!», «Вперёд!». Манюня стала большой, крепкой, с немного полным туловищем (оставалась по-прежнему обжорой и любила поспать). Морда у неё была хороша: на золотистой шерсти красиво выделялись выразительные чёрные глаза и уши были длинные, завитые, словно их завил искусный парикмахер. Короткий хвост тоже кудрявился, с боков свисала нарядная волнистая бахрома. Лапы, чуть вывернутые, покрывала длинная шелковистая шерсть. И всё-таки – увы! – Манюня оставалась обыкновенной комнатной, а не охотничьей собакой.

Конечно, живя за городом, мы много гуляли с ней в поле, по лесу. В лесу она сразу оживала. Делалась подвижной, челноком рыскала по кустам, вынюхивая и выслеживая кого-то, один раз спугнула и подняла крупную птицу… В другой раз мгновенно – мы не успели опомниться – разорила чьё-то гнездо и передушила птенцов. Мы не могли сердиться на неё – это была её естественная потребность! Но всё это была не настоящая для охотничьей собаки работа. Мы медленно и постепенно убивали заложенный в Манюне природный инстинкт. Никогда, никогда не прощу себе этого и не заведу больше охотничьей собаки, раз не могу с ней работать!

Но вот однажды – уже следующим летом – нам позвонили по телефону:

– Говорят из охотничьего собаководства. У вас находится спаниель кличкой Маша, регистрационное свидетельство номер такой-то, год рождения такой-то, масть золотисто-белая?

– У нас! – гордо ответил подошедший к телефону Андрейка. – Только её теперь зовут Манюня.

– Это не имеет значения. Приводите её в помещение охотничьего общества для осмотра и отбора к выставке. Выставка состоится в следующее воскресенье на стадионе станции Люблино, Курской железной дороги. Открытие в десять часов утра.

– Обязательно приведём, обязательно! – закричал Андрейка. – Только знаете, мы ведь с ней не охотились.

– Ничего. У вашей собаки могут быть щенки, которые потом попадут к охотникам. Поэтому привозите.

– Спасибо!..

Ох какое у нас дома поднялось волнение! Даже Хая Львовна и Каречка прибегали узнавать, всё ли в порядке.

В субботу вечером мы выкупали Манюню. Купаться она терпеть не могла. Стоило снять с неё ошейник, принести гремящее корыто, как Манюня забивалась во все углы, как от глазных капель. Правда, когда её загоняли в корыто, стояла покорно, грустно, со страдальческой мордой.

Манюню отмыли. А наутро, расчесав блестящую шерсть, Вася с Андрейкой повели её в охотничье общество.

Вернулись оба, сияя: Манюню отобрали на выставку!

– Значит, она ещё годится для охоты? – удивилась я.

– Ты ничего не понимаешь. У нашей собаки отличные данные для разведения потомства, а охотничье общество крайне заинтересовано в этом! – с жаром воскликнул Вася.

Вот тебе раз! Выходит, рано или поздно нам придётся заняться разведением щенков?

На выставку повезла Манюню я – Вася с Андрейкой были заняты.

Ну и томительный, тяжкий это был день!

Площадь у Курского вокзала была похожа на собачий базар: то и дело подъезжали машины, из них выскакивали распаренные хозяева, следом лезли собаки, иногда по две, по три. Каких только не было: и низенькие кривоногие злые таксы с умными мордами, и звонкоголосые жесткошерстые фокстерьеры, и гладкие, с прямыми, точно хлысты, хвостами пойнтеры, и гончие, и легавые, и лайки с острыми ушами.

Лай, визг, крики, шум, толчея… Очередь у билетных касс, наверно, никогда не была такой громкой и пёстрой. Хозяева отводили собак в сторону, чтобы не погрызлись, хотя все были в намордниках. Торопливо кричали кассиру: «Два взрослых, три собачьих!» или: «Один взрослый, два собачьих!»

Наконец мы втиснулись в переполненный вагон.

«Обыкновенные» пассажиры с сумками и авоськами то громко возмущались, негодуя на собачье засилье, то любезно заговаривали и помогали запихивать псов под скамьи. Какая-то разряженная толстуха требовала вызвать начальника электрички, чтобы запретить «этим отвратительным нарушителям» разъезжать в человеческих поездах. Да, как же, запретишь: по городу уже давно висели афиши с фотографиями собак и приглашениями посетить их выставку!

К самой выставке приехало ещё больше владельцев. Когда мы с притихшей и оробевшей от множества новых звуков и запахов Манюней сошли с поезда, по дороге к стадиону ползла лавина хозяев и собак. Казалось, воздух звенит от лая, хотя то и дело слышалось: «Спокойно!», «К ноге!», «Тихо!», «Назад!..»

Очередь у билетных касс, наверно, никогда не была такой громкой и пёстрой.

Над воротами стадиона развевались яркие флаги. Разноцветные стрелки-указатели поясняли, где какая будет выставлена порода. Владельцы и собаки растекались направо и налево. Вскоре я увидела на одной из боковых дорожек вереницу хозяев со спаниелями на поводках.

Спаниели были чёрные, чёрно-серые, шоколадные, бело-чёрные в пятнах… И только два, на которых я поглядела с завистью – у них уши были много длиннее Манюниных, – оказались похожей масти, серебристо-белой.

– Послушайте, дама! – крикнула мне хозяйка одного из спаниелей. – Ваша, случайно, не Черрина дочка?

– Да, её мать звали Черри…

– Ну так вот, знакомьтесь, – это её отец! Чарли, ко мне!

И она торжественно подвела к Манюне своего серебряного пса.

– Очень приятно, – сказала я, хотя шерсть у Манюни на загорбке при виде родного отца встала дыбом.

Но тут чёрный, подвешенный к столбу рупор прохрипел:

«Спаниели первого разряда – на ринг! Судейская коллегия в составе…» – дальше что-то невнятное.

Хозяйка Манюниного отца выпрямилась и мерным, горделивым шагом удалилась к центру стадиона.

– Скажите, пожалуйста, – спросила я сидевшую рядом прямо на земле женщину с рвущимся к нам бойким коричневым спаниелем, – когда должны вызвать нас? Моей – два года.

– О, это ещё не скоро, успеете намучиться! Вас продержат до вечера. И вызовут не один раз.

– До вечера?

Я и так уже изжарилась на солнце, а бедная Манюня, высунув язык, дышала часто, как посла бега.

– Вы дайте ей попить, – посоветовала хозяйка коричневого спаниеля.

– Но я не взяла воды.

– Вот нате плошку, воды у меня с запасом, целый бидон.

Я напоила Манюню. Она улеглась на траву, коричневый спаниельчик – рядом.

– Смотрите, они подружились! – обрадовалась я.

– Да. Вашу зовут Манюня? Моего – Том.

А Манюня с Томом и правда очень весело обнюхивали друг друга. Потом, вскочив, хоть и были на поводках, затеяли возню.

– Их бы сейчас пустить на волю где-нибудь в лесу… – сказала я, вытирая со лба пот.

– К сожалению, здесь негде. Да и вызвать могут в любую минуту. Ах, вот как раз и вызывают!

Хозяйка нового Манюниного приятеля поспешно ушла. А мы продолжали сидеть. И долго ещё сидели. Эх растяпа, даже газеты я не догадалась захватить от палящего солнца!

Каждый раз, услышав хрип рупора, мы с Манюней судорожно вскакивали, но это, оказывалось, не нам. И на ринг мы с ней попали действительно только под вечер.

Что такое ринг?

Да просто огороженная верёвками площадка в центре стадиона. Судьи степенно восседали за столом. Почти все пожилые, важные такие и чем-то очень похожие друг на друга. А мы – хозяева и собаки – должны были кругами ходить под их строгими взглядами, держа своих питомцев на коротком поводке, у ноги. И я ходила. И держала изнывавшую от тоски Манюню – церемонно, торжественно, как на параде.

Так повторилось несколько раз.

Наконец то же радио объявило результат. Моя измученная Манюня получила скромную оценку «хорошо». А мне от усталости уже было абсолютно всё равно, получит она «великолепно» или даже «очень плохо»…

У Манюни родились щенки.

Их было четыре. Маленькие, толстые, как белые колбаски, они лежали возле матери, и она, поддевая носом, яростно вылизывала то одного, то другого.

Я, Андрейка и Вася, заглядывая сверху, смотрели на щенков как на чудо.

– Они долго будут слепые? А сейчас ничего-ничего не видят? А почему они не сосут? Не умеют? – волновался Андрей – рослый, уже покуривавший тайком Андрей.

– Погоди, не спеши. Они великолепно умеют сосать. Просто наелись. Надо же и матери отдохнуть!

Я осторожно отодвинула от задней её лапы самого маленького щенка, но она, вильнув хвостом, тотчас подобрала его под себя.

– Да оставьте вы их в покое! – зашипел Вася. – Никогда мать не задавит своего ребёнка – это закон природы!

– Нет, может задавить, я читал в книге. За первыми щенками полагается следить! – авторитетным басом заявил Андрей.

– Давайте правда не будем им мешать!

Но разве можно было оторваться от такого зрелища?

Через полчаса, во время которых утомлённая, беспокойная, но со счастливой, умильной мордой Манюня всё лизала и лизала первенцев, Вася и Андрейка снова сидели около них на полу.

Мы жили у друзей за городом; торжественное событие произошло здесь, чему я очень радовалась. Был конец июля. Значит, за время нашего отпуска щенки успеют подрасти и окрепнуть на свежем воздухе. Конечно, это оказался не лучший «весенний» помёт, а летний, но все четверо родились крепышами.

Однако очень скоро, чуть не на второй день, стала обнаруживаться разница. Самый крупный и головастый щен, по прозвищу Биська (Вася утверждал, что в его брыластой, сморщенной мордашке есть что-то от Бисмарка), рос не по дням и часам – по минутам. А вот моя любимица Малявка, белая с коричневыми пятнышками, дольше всех оставалась малявкой. Третьего щенка мы назвали Томка, четвёртого ещё никак.

С рождением детей Манюня переменилась совершенно.

Куда девались её флегматичность, добродушное спокойствие! С утра до глубокой ночи да и ночью она была занята: лизала, мыла, кормила детёнышей, переворачивала, укладывала…

Первые сутки никакие наши уговоры не могли оторвать Манюню от детей. На вторые Вася надел ей поводок и, хоть она упиралась всеми четырьмя лапами, утащил по лестнице – мы жили на втором этаже – в сад гулять. Манюня со страшной быстротой сделала всё, что полагается, и, чуть не сбив Васю с ног, ринулась к дому. Раньше она была толстой, довольно неуклюжей; сейчас взлетела по лестнице, как пушинка. И только удостоверившись, что щенки спят, разинув рты, успокоилась.

– А вы помните, что им надо резать хвосты? – спросил нас Вася.

– В книге написано: чем раньше, тем лучше, – пробасил Андрейка.

– Придётся везти в город, в ветеринарную лечебницу, – сказала я. – Уложим всех в корзину, затянем марлей…

– А Манюня? И её везти?

Решили мы так: Вася поедет в город, пригласит к нам ветеринара из охотничьего общества – путешествие всего семейства слишком сложно.

Ветеринар приехал.

Он осмотрел щенков, сказал, что ребята неплохие, особенно хороши Биська и, как это ни странно, Малявка. Хвалил масть, уши, ещё какие-то статьи. Велел давать всем глюкозу, вливать пипеткой в рот, а Малявке витамины: у неё, видите ли, авитаминоз. И ещё велел, когда подрастут, кормить обязательно тёртой морковью. Я уж и так через день стирала щенкам подстилку, а тут ещё тёртая морковь, – кошмар какой-то!..

Потом ветеринар приступил к делу. Мы боялись, что обрезание хвостов – мучительная операция. Но ветеринар, седой, элегантный старичок, похожий на профессора-медика, успокоил, что малыши ничего не успеют почувствовать. Из книги мы знали, хвосты обрезают спаниелям для того, чтобы во время охоты за утками они не поранились осокой.

Ладно, резать так резать…

Ветеринар вскипятил инструменты. Манюня тревожно смотрела на него и на нас с Васей. (Андрейку мы выгнали, чтобы не мешал.) Она словно спрашивала: в чём дело? Он не обидит моих детей?

– Вы всё-таки лучше уведите её ненадолго, – посоветовал ветеринар.

Я надела Манюне поводок; она, недоверчиво оглядываясь, пошла за мной в сад. Но, дойдя до забора, стала бешено рваться назад. Я успокаивала, гладила её.

– Готово, кончено! – крикнул с балкона Вася. Манюня тотчас, вырвав поводок, пулей понеслась домой.

Операция прошла легко. Один Биська, слепой, слабый щенок, оказал сопротивление: вцепившись беззубыми дёснами в рукав державшего его Васи, он трепал этот рукав из стороны в сторону как врага! Сейчас малыши лежали колбасками друг возле друга с забинтованными обрубками хвостиков. Утомлённые переживаниями, они крепко спали…

Через две недели щенки уже бойко смотрели на мир.

Он казался им, наверно, огромным, интересным и страшным. Только возле матери было привычно и спокойно. Насосавшись молока, они часами кувыркались, влезали друг на друга, кусались и кусали Манюнины уши, хвост, засыпали в самых невероятных позах, как бы внезапно одурманенные сном: у матери на шее, уткнувшись носом братцу в бочок, кверху ногами. Малявка, например, любила спать на спине, растопырив лапки. Они точно так же кувыркались возле меня, когда я выносила их в сад, засыпали у меня на шее или под боком. Любопытно бы узнать, за кого щенки принимали нас? Они удивительно быстро научились различать мой голос. Я звала:

– Ко мне! Ко мне!

Сшибая друг друга, табунок несся по комнате к блюдцу с молоком; толкаясь, все четверо выстраивались вокруг блюдца и жадно лакали, фыркая, захлебываясь, дружно тряся короткими белыми хвостиками.

А вот была потеха, когда мы однажды положили на пол (по совету ветеринара) огромную кость.

Первым подкрался к ней силач Биська. Обнюхал, стал карабкаться, по дороге цапая кость зубами, срываясь и упрямо штурмуя высоту. Хитрая Томка, помаргивая длинными ресницами – честное слово, у неё были длинные загнутые ресницы! – пристроилась у кости внизу, где торчал хрящик. Старательно, как взрослая собака придерживая хрящик лапой, пыталась глодать его. Малявка сердито тявкала, прыгала на кость, падала и, наконец, нахально отвоевала у Томки хрящик.

Манюня наблюдала эту сцену со стороны. Была ли голодна или нет, она и позже всегда давала щенкам вдоволь порезвиться у кости и только тогда, зарычав – хватит, мол, налакомились! – отнимала и начинала грызть её сама…

Двое незнакомых мужчин остановились у калитки нашего дома. Их привела со станции ватага ребят. Ребята галдели:

– Здесь они живут! А вы кто? Охотники? Уй ты! За щенками приехали? Щенки у них мировые. Один к нам на участок вчера залез. Гавкает уже…

Я спустилась, провела приехавших в дом. Охотники узнали в охотничьем обществе, что у нас есть месячные спаниели, и приехали за ними.

Грустно нам стало.

Этот месяц, хоть вместо отдыха была сплошная возня с малышами, доставил всем столько радости!

Охотникам нужны были щенки в отъезд – куда-то очень далеко в Сибирь. Я сказала:

– Что ж, выбирайте.

Манюня с детьми лежала на подстилке в загоне. Мы отгородили в комнате угол досками, через которые все четверо очень быстро научились переваливать, как через крепостные стены.

Охотники присели у загона. Манюня смотрела на них пытливо, но без страха. Наверно догадалась: пришло время расставаться с детьми, они стали самостоятельными.

Щенки сначала, как обычно, барахтались и дрались, но вдруг, почуяв чужих, сбились в кучу. Биська первым перевалил доску и стал обнюхивать сапог одного из охотников. За Биськой потянулась Малявка. Что-то ей не понравилось в новом запахе, она тявкнула. Только Томка приветливо двигала хвостиком, трясла длинными ушками. Охотник пощёлкал пальцем, позвал, как и я:

– Ко мне! Ко мне!

Малявка не шла. Биська заворчал, как настоящий пёс. Ласковая Томка пошла охотно. Один из охотников сказал:

– Я вон ту возьму, с коричневыми пятнами! – Это про Малявку.

– А мне этих двух давайте: мордастого и красавицу. (Биську и Томку.) Нам для питомника и на племя. Подходящие.

Итак, оставался непристроенным самый тихий, спокойный щен. К этому времени он уже получил кличку «Прудон» за то, что оставлял бесчисленное количество лужиц – прудов. Прудона мы решили подарить Андрейкиному товарищу.

Прудон, или Прудик, был, наверно, менее породистый: ушки у него подгуляли, были коротковаты, и шерсть ещё не волнилась, хотя у Малявки уже завивалась. По характеру Прудон был в Манюню, уравновешенный такой, смирный. Не отличался азартом, как Малявка; не вынюхивал всё на свете, как Томка; не свирепел, как Биська.

Охотники уехали, забрав щенков. Андрейка печально и угрюмо проводил их глазами, стоя у калитки, как провожала когда-то меня с Манюней её маленькая хозяйка Зоя. А на другой день я решила увезти и Прудика: наш отпуск и Андрейкины каникулы подходили к концу.

Не будет ли тосковать Манюня, лишившись сразу всего потомства? Правда, она уже тяготилась последнее время своими выросшими бесцеремонными детьми, всё чаще оставляла их и лежала одна, отдыхая.

В городе я отнесла Прудика Андрейкиному другу, сама хотела задержаться дня на два. Но на следующий же вечер меня вызвали к телефону.

Говорил кто-то незнакомый:

– Вам просили срочно передать – вашей этой… собаке плохо! Тоскует без щенков, не ест, и началась грудница.

Вот беда! Как же теперь быть?

Спасти Манюню от грудницы, утешить её мог только Прудик. Пришлось мне бежать к Андрейкиному товарищу, просить щенка обратно на время, ещё на недельку.

И вот мы уселись с ним снова в пригородный поезд.

Прудик ехал в авоське, запелёнатый в тряпку, как младенец. Пассажиры любовались им: половину пути он молча и грустно висел в авоське, не делая попыток вылезти. Потом смирнёхонько сидел у меня на коленях.

Против нас на скамейке сидела девочка-подросток с русой косой. Она внимательно наблюдала за Прудиком и не менее внимательно за мной. Вдруг, когда мы уже подъезжали к станции, сказала:

– А я знаю вас. Это не Машенькин щенок?

– Да! – удивилась я. – Подожди: а ты… Зоя? Что же ты так и не зашла к нам ни разу?

Девочка настолько выросла и изменилась, что я с трудом узнала её. Она улыбнулась:

– А как… как Машенька?

– Хорошо, ничего. Да вон и она сама! Видишь, с той стороны, у платформы?

– Знаете что? – Девочка вскочила. – Мне через две остановки сходить – можно, я с вами? Другим поездом уеду.

– Можно, конечно, идём скорее.

Мы пробрались к выходу. Из окна хорошо видно было: за платформой под кустом красной бузины лежала Манюня. Андрейка, долговязый и мрачный, в роговых очках, держал её на поводке.

Значит, предстояло сразу две встречи: Манюни с Прудиком и Зои с Манюней. Мы сошли, пропустив пассажиров. Даже издали было видно, какая Манюня вялая, равнодушная. Длинные уши повисли уныло, глаза не блестели, она казалась совсем больной.

Мы распеленали Прудика и пустили его вперёд одного. А сами, подав Андрейке знак, спрятались за бузиной.

Прудик бойко засеменил по тропинке. Почти сразу, ещё не видя его, Манюня вздрогнула, подняла голову. Внезапно её точно подбросила неведомая сила: захлебываясь коротким нервным лаем, она кинулась навстречу своему щенку, ближе, ближе… А Прудик, визжа, уже тыкался матери в брюхо, прыгал, дрожал. Манюня поворачивала, валяла его в траве, вылизывала. Прудик ухитрился повиснуть у матери на животе, болтая лапками, и сосал, сосал, как будто снова превратился в малыша. Зоя смотрела на обоих из-за куста, теребя косу.

Наконец мать с сыном успокоились. Тогда настала Зоина очередь.

Медленно вышла она из-за куста, зовя тихо, еле слышно:

– Машенька, Машенька…

Манюня оттолкнула Прудика. Встрепенулась. Вскочила. На её морде появилось выражение полной растерянности. Собака словно силилась вспомнить что-то очень важное.

Зоя остановилась, повторяя ласково:

– Машенька, Машенька моя…

Манюня медлила ещё мгновение. И вдруг точно вспомнила. Забыв Прудика, тяжёлой рысью устремилась она к Зое, трепеща ноздрями, принюхиваясь. И вот уже, как маленькая, как только что Прудик, упала перед девочкой на землю, взвизгивая, раскинувшись на спине радостно, виновато, преданно.

Зоя, присев, гладила, почти обнимала её…

Манюня узнала, безошибочно узнала свою первую хозяйку, хотя с того дня, как они расстались, прошло три года!

Если когда-нибудь вы услышите, что среди спаниелей встречаются злые и упрямые, – поверьте, это исключение. Как правило, у них чудесный характер.

Наша Манюня была образцом кротости.

Случалось, наступишь ей на лапу – она кинется сама просить прощения, будто провинилась. За всю жизнь Манюня ни на кого ни разу не огрызнулась. Отнять у неё во время еды кость ничего не стоило. Скажешь: «Брось!» – она послушно вильнёт хвостом и выпустит кость. А сама смотрит так печально, умоляюще. Иногда во дворе Манюня откапывала под снегом завалящую корку или хрящик, может быть ею же самой зарытый ещё летом. Почему-то эти дворовые дары были особенно любимыми. Тотчас устремлялась она к крыльцу, бережно неся в зубах находку. Крикнешь: «Фу, как не стыдно, неужели голодная?» – стыдливо и покорно выронит она хрящик, но идёт домой, оглядываясь, грустная. Кстати: любую вкусную еду – колбасу, сахар – можно было положить перед Манюней, сказав: «Нельзя!» И она, не спуская с меня, Васи или Андрейки чёрных выжидающих глаз, будет сидеть неподвижно хоть полчаса. Зато сколько было удовольствия, когда мы говорили:

– Теперь можно, возьми!

Манюня была добра и всех вокруг, наверно, считала добрыми.

Когда во дворе пьяный прохожий пырнул её ногой, хотя она бежала к нему за лаской, Манюня забилась под крыльцо и от потрясения не вылезала больше суток.

Мы часто отлучались из дома по делам до позднего вечера. И неизменно, заслышав звук поворачиваемого ключа, Манюня вскакивала с подстилки, бежала к двери, радовалась, поскуливая, будто говоря что-то.

Она не переносила, если между мной и Васей случались размолвки. Бывало, повздорим, гуляя, споря о чём-нибудь, и разойдёмся в разные стороны, чтобы охладиться.

Манюня тяжёлым галопом бросится сначала за мной, но тут же остановится: а как же Вася? Пролает ему требовательно, настойчиво, кинется за ним и снова застынет: а как же я? Так и стоит на дороге или посреди переулка уныло, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, растерянная, не зная, что делать, как нас свести, помирить…

А уж когда мы остынем, повернём к ней, сойдёмся, – вот заколышется, вот запляшет, норовя лизнуть в руку и Васю и меня, счастливая оттого, что мы вместе, что всё опять в порядке.

Славное кроткое существо! Всегда приветливое, бескорыстное, преданное…

Следующим летом мы решили на отпуск поехать всей семьёй путешествовать, а Манюню пристроили у родственников. Здесь с ней произошло одно событие. У родственников был небольшой садовый участок с домом и молодым садом. Вокруг в строгом порядке стояли такие же дома. Семья наших родственников состояла из тёти Иры – хлопотливой, очень энергичной женщины, дяди Володи – молчаливого, вечно возившегося с поливкой и саженцами человека и девочки Юли – большой Манюниной поклонницы.

Манюня быстро завоевала любовь всех соседей. Один сосед, старичок пенсионер, даже проделал дыру в заборе, чтобы она могла ходить к нему в гости. Манюня ходила часто и охотно: сосед берёг для неё кости, а его жена прятала их под террасу в укромное, отлично известное собаке место. И вот однажды…

– Ты знаешь, – взволнованно сказала мужу тетя Ира, – что-то мне сегодня не нравится Манька! Не перегрелась ли она вчера на солнце? Лежит с утра на боку, дышит тяжело…

Дядя Володя молча нагнулся, потрогал Манюне нос. Нос был сухой, тёплый, а бока и правда вздымались и опускались с хрипом.

– Конечно, она уже не молода, – продолжала тётя Ира. – В эти годы у животных часто начинается эмфизема. Не дать ли ей сосудорасширяющего лекарства?

Тётя Ира не была медиком, но по доброте душевной очень любила всех лечить. Дядя Володя поморщился:

– Почему ты думаешь, что именно эмфизема? Уж если перегрелась, то, скорее, солнечный удар.

Манюня в это время подозрительно громко всхрапнула. Дядя Володя попробовал перевернуть её на другой бок – она, как тюфяк, шлёпнулась на подстилку.

– Нет, раз мне доверили породистую собаку, я не могу оставить её без внимания! – энергично сказала тётя Ира. – Иду на станцию в аптеку.

– Она больна! – с ужасом воскликнула Юлька. – Она всегда играет со мной по утрам, а сегодня даже не идёт гулять…

Услышав последнее слово, Манюня слабо постучала хвостом, но не пошевелилась. Дядя Володя подошёл к шкафу, отрезал кусочек колбасы, протянул Манюне – та отвернулась, только снова виновато двинула хвостом. – И не ест любимую колбасу! – ахнула Юлька.

– Надо ехать в город, вызывать ветеринара. – Тётя Ира совсем всполошилась.

– Подожди, – сказал дядя Володя. – Ещё сама перегреешься на солнце и заболеешь (стояла сильная жара).

– Давайте дадим ей воды?

Все склонились над Манюней, подвигая блюдце с водой.

Она моргала, отворачивалась, прикрывала глаза и пить отказалась наотрез.

– Водобоязнь, – твёрдо сказала тётя Ира. – В жару у собак с водобоязни обычно начинается бешенство. – Голос тёти Иры от волнения перешёл на шёпот. – Юля, немедленно отправляйся в сад и больше к собаке не подходи.

– Но ей же делали весной прививку! – успокоил жену дядя Володя. – Ну-ка, дайте из моего стола свидетельство.

Свидетельство ветеринарной лечебницы об очередной прививке было, к счастью, привезено нами перед отъездом вместе с Манюней. Его изучили и немного успокоились.

– Да, пожалуй, бешенство отпадает, – согласилась тётя Ира. – Но учтите: тяжёлое дыхание, повышение температуры и вялость у собак, как и у людей, – признаки лёгочного или сердечного заболевания.

– Почему лёгочного, почему сердечного? Ты же не ветеринар.

– Да, его надо вызвать, немедленно!

И добрейшая тётя Ира стала энергично собираться, куда – сама точно не знала.

– Она не умрёт? Она не умрёт? – со слезами твердила Юлька.

Манюня, чувствуя себя причиной общего волнения, опять слабо постучала об пол хвостом и тяжело засопела, почти захрюкала.

– Подождём вечера, – решил добрейший, но более разумный дядя Володя. – Вдруг ей станет лучше?

Настал вечер. Тётя Ира, дядя Володя и Юлька не отходили от Манюни. Казалось, ей и правда становилось лучше. Бока опадали, дыхание налаживалось, глаза веселели.

Часов в семь дядя Володя попробовал дать Манюне корочку сыра. Она лизнула её, подняла голову и съела.

– Ест! Уже ест! – радостно закричала Юлька. В это время, смущённо улыбаясь, к тёти Ириной террасе подошёл старичок сосед.

– Вы знаете, у нас такая неприятность! – встретила его тётя Ира. – Бедная Манюня заболела. Сейчас ей лучше. Мы так перепугались…

– Манюня? Заболела? Ничего удивительного. – Сосед добродушно засмеялся. – Да она просто объелась! Представьте: вчера вечером жена поставила под террасу кастрюлю с супом, где была порядочная кость, и полкило сарделек в миске. Поставила по рассеянности на собачье место. Манюня прибегала к нам рано утром. Все видели. Слазала, как обычно, под террасу, а недавно жена обнаружила, что от запасов осталась только одна сарделька! Нет-нет, собака не виновата: мы же сами учили её находить спрятанное! А крышку с посуды не так уж трудно спихнуть, правда? – И сосед снова весело рассмеялся.

Сконфуженная тётя Ира молча всплёскивала руками…

Манюня так и осталась на всю жизнь обжорой. Не то что Бобка или Буля. Кто знает, не этим ли объяснялся её ровный, спокойный характер? Хотя нет, Буля ел мало, а характер у него тоже был прекрасный.

Манюня и сейчас живёт у нас.

Мы давно уже получили новую квартиру. Старый дом наш сломали, на его месте теперь сквер. Каречка переселилась в Черёмушки, Хая Львовна – недалеко от нас. Они с Фридой часто приходят в гости.

Манюня начала быстро стареть.

На морде у неё проступила седина, возле глаз и усов вырос белый пух. Походка стала солиднее. Когда мы выводим её гулять в новый, просторный двор, она строго следит за порядком: облаивает молодых собак, огромного сильного пса дога… И все, представьте, уступают ей дорогу. Уважают старость!

У Манюни слабеют зрение и слух. Из-за этого случаются досадные ошибки. Этим летом на даче я пошла собирать грибы, оставив Манюню дома: шёл сильный дождь. Она обиделась. Подрыла забор и отправилась по моим следам. Следы были мокрые, неясные. Манюня увидела на дороге к станции женщину в синем плаще и побежала догонять.

Я вернулась из леса рано. Встретила соседку.

– А ваша собачка у станции бродит! Нюхает всех, печальная такая…

Пришлось мне идти к станции. Вот не было заботы…

Ещё издали увидела: на пустой платформе светлеет что-то. Одинокая Манюня мокла под проливным дождём, недоумевая, куда же я исчезла? Уверена, подойди сейчас электричка, она полезла бы в вагон и отправилась в Москву разыскивать меня: дежурила-то на той платформе, с которой я всегда уезжала в город!

Как же Манюня обрадовалась, когда я появилась!

Зимой Манюня уж больше не ездит с нами в Сокольники, где мы с Васей и Андрейкой по воскресеньям катаемся на лыжах. У неё стали болеть лапы. Она остаётся дома и мирно дремлет в своём углу, поджидая нас.

И вообще она теперь больше спит. Но если я сажусь за стол работать, всё-таки встаёт и устраивается у моих ног. Она лежит очень тихо, с закрытыми глазами, но, я знаю, не спит. Стоит мне пошевелиться, сразу открываются потускневшие чёрные, всё ещё красивые глаза, как будто спрашивают: «Ты что, куда-нибудь уходишь? Не уходи, мне будет грустно одной…»

И я, погладив Манюню по голове, продолжаю писать.