"Дата Туташхиа. Книга 3" - читать интересную книгу автора (Амираджиби Чабуа)

ГРАФ СЕГЕДИ

Ужин у Кулагиных отличался от других собраний подобного рода лишь тем, что был безмерно скучен. Случилось так, что я опоздал почти на два часа. Со времени моего появления ничего примечательного не произошло, если не считать того, что мадемуазель де Ламье была сегодня печальна и показалась мне привлекательнее, чем у Князевых. Раза три я поймал на себе взгляд Сахнова, будто уличающий меня в чем-то неблаговидном. Я подумал было, не сплоховал ли в чем-нибудь Зарандиа, но предчувствие мое молчало, и вскоре я уже забыл о безмолвном негодовании Сахнова. Я оставался до половины двенадцатого, а затем, сославшись на дела и извинившись, отправился домой.

Вот и все.

В одиннадцать утра я был уже в своем кабинете и размышлял о том, зачем понадобился Зарандиа ужин у Кулагиных, как вдруг распахнулась дверь и мне доложили о Сахнове.

Он вошел, небрежно со мной поздоровавшись и тут же вытащив несколько листков канцелярского формата, сложенных вчетверо, и швырнул их мне на стол, да так, что листки, скользнув по поверхности стола, едва удержались на его краю, но меня так и не достигли.

В моем мозгу молнией мелькнула мысль, что Сахнов вызывает меня на дерзость, а так как мы были одни, он мог, будь на то надобность, представить наш разговор в том свете, в каком ему заблагорассудится. Это был бы номер сахновского толка, но обстоятельства последнего времени требовали не давать ему даже этого сомнительного преимущества. Поэтому я попросил подполковника Князева немедленно зайти ко мне.

Когда он явился, в кабинет заглянул адъютант Сахнова.

– Прошу вас, ротмистр, подать мне эти бумаги, что лежат на углу стола!

Адъютант вошел, немедленно протянул их мне и лишь тут ощутил неловкость – неужели он был вызван затем, чтобы подать бумаги, за которыми достаточно было протянуть руку?

– Что это, господин полковник? – спросил я, развертывая сложенные листки и тут же узнавая их: это была прокламация Спадовского!

– Вот плоды вашей деятельности, вашей опытности и, как я полагаю, проявление искреннейшей преданности! – выкрикнул Сахнов и разразился пространной тирадой, оскорбительной но тону и смыслу, в которой я представал безнадежно тупым идиотом и врагом престола, умышленно позорящим свой титул и звания.

А я слушал, удивляясь своему спокойствию, и даже радовался. На подполковнике Князеве и адъютанте Сахнова лица не было.

Наконец раздражение его выкипело, и он смолк, но злость его не унималась, будто все эти благоглупости выложил не он мне, а я ему.

Лишь сейчас в наступившей тишине я сообразил, чем я раздражал его на вчерашнем ужине у Кулагиных,– прокламация Спадовского уже лежала у него в кармане. И эта догадка, едва явившись мне, тут же увязалась с непонятными для меня словами Зарандиа, что он дожидается ужина у Кулагиных. Прокламация Спадовского в кармане Сахнова – это явно дело рук Зарандиа.

– Понятно! – вырвалось у меня, хотя я снова не мог понять, зачем это понадобилось Зарандиа. – Превосходно! Ну, а дальше?..

– Что значит – дальше? Вы, начальник тайной полиции и жандармского управления, видимо, ни во что не ставите...– И вновь посыпалось все, что уже было говорено и выкрикнуто.

Я послушал его и, не дождавшись ничего нового, звякнул колокольчиком. Он осекся, и, воспользовавшись его замешательством, я сказал:

– Четырнадцатого утром вас ждут в Кутаиси. Подполковник Князев, составьте депешу Симакину о том, что господин полковник выезжает. Если господин полковник сочтет необходимым, сопровождайте его.

Князев поднялся.

– Необходимости нет! – бросил Сахнов.

– Отлично! Как вам будет угодно... Прошу извинить, у меня дела. Желаю вам успеха, господин полковник!..

Сахнов поднялся, но как-то механически, и так же механически снова сел. Он не мог позволить себе уйти вот так, чтобы последнее слово оставалось не за ним. И ведь его, собственно, выставляли... Но, видно, ничего на ум не приходило, он двинулся к двери и, замешкавшись у порога, обернулся и прежним тоном, но теперь уже наигранным, сказал:

– Я буду вынужден доложить самому министру об этом вопиющем факте., да, да, вопиющем... Я вызвал своего адъютанта.

– Зарандиа здесь? – спросил я его.

– Да! Спит у себя в кабинете...

– Спит?

– Да, он у себя с восьми утра. Пришел и заснул.

– Разбудите и попросите ко мне.

Еще через несколько минут заспанный Зарандиа опустился в кресло возле меня.

– Меня интересуют события вчерашней ночи, Мушни.

Все подробности истории с прокламацией Спадовского стали мне известны лишь по истечении длительного времени, когда все уже осталось позади. Тогда же я обнаружил, что в разговоре со мной Зарандиа кое-что опустил. Последовательность повествования требует, чтобы пропущенное было восполнено именно теперь, а не позже и безотносительно к тому, когда я о нем узнал. Кулагин получил прокламацию Спадовского по почте, часа за полтора до приезда Сахнова и де Ламье. Он прочел ее, разумеется, пришел в негодование и немедля передал Сахнову, сопроводив своими комментариями. Сахнов прочел и, конечно, нашел в Кулагине пылкого сторонника своих взглядов по поводу того, что борьба с бунтовщиками ведется в Закавказье вяло и бестолково. Словом, неприязненные взгляды Сахнова я истолковал довольно верно – во внутреннем кармане его мундира лежал «червовый» туз. После меня вскоре разошлись и гости. Сахнов, предложив Жаннет де Ламье вечернюю прогулку пешком – ночь и правда была прекрасная,– подвел ее к своей гостинице. Она отказывалась принять приглашение полковника подняться к нему до тех пор, пока он не пригрозил ей самоубийством. Тогда женщина начала медленное и правильно организованное отступление и, произнеся: «Сериоженька! Я боюсь за тебя. Ты такой... как племенной жеребчик... горяченьки, горяченьки...» – вошла наконец в номер полковника.

О перипетиях той ночи мадемуазель де Ламье рассказала Зарандиа с пикантными подробностями. Когда ванна была готова, Сахнов предложил ей войти первой. «Прежде вы,– воспротивилась она.– а когда вернетесь и уже будете в постели, в ванну пойду я. Люблю, когда мужчина ждет меня в постели, воображая, какова я сейчас в ванне».

«На войне как на войне!»—бодро согласился Сахнов и отправился принимать ванну.

Комментарии были бы излишни. Жаннет де Ламье вытащила из кармана сахновского мундира прокламацию Спадовского, развернула ее на свету и щелкнула портативным аппаратом. Через пять минут и аппарат, и прокламация вернулись на свои места.

В эту пылкую ночь мадемуазель нашла минуту, чтобы шепнуть Сахнову, что четырнадцатого числа утром должна быть в Поти, а затем по неотложным делам ей придется ехать в Одессу.

– «Восхитительное совпадение!»—воскликнул Сахнов, и на другой день его адъютант взамен двух билетов на потийский поезд взял три: два – до Кутаиси, один – до Поти.

Когда в пять часов утра мадемуазель де Ламье вернулась домой, в ее гостиной в глубоком кресле дремал Зарандиа. Она едва не вскрикнула, но Зарандиа приложил палец к губам. Подполковник Зарандиа,– представился он. – Ваш шеф и здесь, и за пределами Российской империи! У меня мало времени, мадемуазель!»

Зарандиа довольно подробно рассказал мне об этой ночной встрече, но и здесь опустил одну деталь: он вынудил мадемуазель проявить снятую пластинку, положить ее сохнуть и лишь после этого занялся делом. Беседа с нею, ближайшие поручения, сделанные устно, инструкции, подписание документов завяли два часа. Уходя, Зарандиа напомнил хозяйке дома, что полночь ей предстоит очная ставка с поручиком Стариным-Ковальским, а затем потийский поезд надолго, скорее всего насовсем, увезет из Тифлиса избежавшую наказания ибо это диктовалось государственной необходимостью австро-венгерскую шпионку.

Было еще не поздно. Еще можно было, да и следовало исправить все, ибо события могли принять весьма грозный оборот, стану говорить о своих чувствах – это неуместно,– я знал, то все случится именно так, и тем не менее промолчал.

Когда Зарандиа закончил свой рассказ, я сказал ему, что командующий гарнизоном пожелал присутствовать при очной ставке мадемуазель де Ламье и Старина-Ковальского, пока еще пребывающего в чине поручика.

– Сомневается? – спросил Зарандиа.

– Видимо!

– Произведем в одиннадцатой квартире. Это удобнее.

Я согласился. Одиннадцатой квартирой называлась одна из наших загородных секретных резиденций.

Без пяти минут двенадцать все были на месте. Старин-Ковальский п мадемуазель до Ламье оказались за столом друг 1ротив друга. За столом сидели также Зарандиа, Шитовцез и Жружной военный прокурор Звягин. Генерал, полковник Глебич и я расположились в креслах чуть поодаль. В комнате были две двери. У каждой двери по часовому.

Очная ставка началась с обычных формальностей, и через Полчаса генерал поднялся:

– Все ясно! Проводите меня!

Я и полковник Глебич спустились с ним вниз.

– Дело не должно получить огласку, его нужно завершить ПО возможности респектабельно,– сказал он, прощаясь с нами.

Подписали протокол. Жаннет де Ламье отправилась в город в своей коляске. Собрались уходить Зарандиа, Шитовцев и я. Поднялся и полковник Глебич.

– Вам известно, чего требует достоинство русского офицера... в подобных случаях? – спросил он уже лишенного знаков отличия Старина-Ковальского.

Старин-Ковальский взял перо и написал: «Зачем жить, когда жизнь твоя не стоит и выеденного яйца? Старин-Ковальский».

Глебич положил на стол револьвер. Старин-Ковальский протянул к нему трясущуюся руку. Прокурор отодвинул оружие и кивком головы показал нам на дверь.

Когда наши коляски тронулись, мы услышали выстрел.

На другой день командующий округом принял отставку полковника Глебича.

В тот же день люди Хаджи-Сеида, сопровождаемые адъютантом Сахнова, сдали в багаж для отправки в Петербург ковер Великих Моголов. Через несколько часов Усатов вернул ковер владельцу, и теперь уже ничто не мешало старому служаке отдаться мыслям о том, как изловить Спарапета.

Оставалась одна забота: нужно было, не выходя из рамок принятых норм, разыскать бежавшую австро-венгерскую шпионку мадемуазель де Ламье. Никаких следов она не оставила.

Мы посетили дома всех французов и других лиц иностранного подданства, живших в Тифлисе. Опубликовали афиши с портретами де Ламье. Наместник его величества потребовал от всех консульств, находившихся в Тифлисе, выдать опасную преступницу, если она воспользовалась правом экстерриториальности. Во всех поездах, отправляющихся из Тифлиса, по какому бы направлению они ни шли, проводилась тщательная проверка документов. Были блокированы все черноморские порты, и в течение двух последующих дней катера береговой охраны обыскивали все отправляющиеся из порта суда...

Операция эта началась через три часа после того, как шхуна «Дельфин» отбыла из Поти. Полковник Сахнов, сидя в это время в Кутаиси, перебирал в памяти подробности своего последнего свидания с Жаннет де Ламье.

Нам нужен был европейский резонанс о провале российской политической разведки, и мы его получили. Сенсационные заголовки запестрели на страницах европейской прессы. Затем запульсировали дипломатические каналы, и пресса получила новую порцию скандального материала. Зарандиа спешно вызвали в Петербург. Он был еще там, когда через три недели после исчезновения де Ламье эмигрантские газеты опубликовали полный текст прокламации Спадовского. Скандал обрел всеевропейский размах, однако имя полковника Сахнова ни разу нигде не мелькнуло.

Еще через две недели вернулся из Петербурга Зарандиа – цел и невредим.

Лишь сейчас он поведал мне, как попала в руки де Ламье Кончи прокламации Спадовского.

Жизнь вошла в свое обычное русло.

Закончив свои дела в Кутаиси, Сахнов отправился в Боржоми, где в это время принимали ванны люди его круга, провел здесь месяц и вернулся в Тифлис.

Был конец дня, Сахнов послал к Зарандиа своего адъютанта с приглашением явиться к нему.

Адъютант застал Зарандиа уже уходящим. Мушни тут же связался со мной и попросил принять его незамедлительно.

Настойчивость столь щепетильного человека не могла быть беспочвенной, и я согласился его принять.

Прежде чем отправиться ко мне, Зарандиа вынул из сейфа два больших залепленных сургучными печатями пакета. В пакетах были папки. Один пакет Зарандиа протянул адъютанту Сахнова:

– Доложите господину полковнику, что я просил его вскрыть пакет и ознакомиться с документами, в нем содержащимися. Если и после этого полковник сочтет встречу со мной целесообразной, прошу его завтра, в воскресенье, прислать свой ответ с вами на квартиру его сиятельства графа Сегеди, куда я прибуду к восьми часам вечера.

Адъютант расписался в получении пакета и, весьма озадаченный ответом Зарандиа, покинул его кабинет. Второй пакет Зарандиа привез ко мне.

– Ваше сиятельство, я не сомневаюсь, что мне не придется встретиться с Сахновым, но если это случится, я хочу, чтобы вы знали, что я ему передал через адъютанта. В обоих пакетах – Заверенные копии хранящихся в моем сейфе оригиналов.

На пакете стояли грифы срочной и совершенно секретной корреспонденции. Даже если бы Зарандиа не просил, я обязан был его вскрыть.

И вскрыл.

Уже титульный лист уведомлял, что в папке содержатся документы, подтверждающие совершение полковником Сахновым государственных, политических, уголовных и нравственного порядка преступлений. Первая страница представляла собой реестр последующих документов. Я пробежал глазами первые строки реестра и услышал глухой лязг кандалов.

Взглянул на Мушни, и мне почудилось, что вместо его сухопарой фигуры, только что расположившейся в кресле, из кресла угрожающе высоко вытянулась голова свернувшейся клубком змеи... Обвинительное заключение занимало четыре страницы, а подтверждающие его доказательства сто двадцать. Личное письмо Зарандиа к Сахнову – была предпоследняя страница. Господину полковнику предлагалась альтернатива, которую надо было почесть за счастливую: расследование дела в особо комиссии министерства или добровольная отставка, предполагающая полное отстранение от дел на ниве министерства внутренних дел. Последний листок – рапорт на имя министра с просьбой об отставке, в котором недоставало лишь подписи Сахнова.

Что инкриминировалось полковнику Сахнову начальником кавказской политической разведки? В обвинительном заключении преступления перечислялись по восходящей линии: покупка краденого ковра, невежество и недобросовестное отношение к служебным обязанностям, недозволенные и злокозненные действия, направленные против кавказской тайной полиции и жандармского управления, грубейшие оплошности в учреждении службы слухов, отчего в иностранную прессу проникли нежелательные сведения, наконец, криминальные отношения с агентами разведки иностранных держав, получение от них крупных денежных сумм, споспешествование побегу крайне опасного агента разведки Жаннет де Ламье и т. п. и т. д.

Данные были обширны и тщательно сгруппированы. Чтобы изучить их, понадобилось бы длительное время, но с документами, содержащимися в папке, я был знаком и поэтому обещал Зарандиа, что ровно через сутки дело будет изучено мною во всех тонкостях.

На другой день он приехал часом раньше назначенного времени. Прежде назначенного времени приехал и адъютант Сахнова, который привез папку вместе с подписанным Сахновым прошением об отставке. Видимо, Сахнов понял, что в его безобидных наклонностях и пристрастиях Зарандиа разглядел порочный смысл, неумолимо влекущий полковника к гибели, он почувствовал, как шею его уже стягивает петля, страх подсек полковника, и, дочитывая папку, он уже понимал, что обречен. Вскоре и министр, и командир корпуса жандармов, разумеется с реверансами, приняли отставку Сахнова.

Хочу снова напомнить, как трудно было вообразить, что события, по природе своей казавшиеся несовместимыми, сольются в одну лавину и, низвергаясь, увлекут за собой и Сахнова.

Некоторое время спустя ушей моих коснулся слух, будто Сахнов хотя и вышел в отставку, но надежды на оправдание не терял и еще долго, чуть ли не в течение двух лет, с помощью видных адвокатов пытался очернить материалы Зарандиа, но успеха не имел.

Правда, адвокаты нашли зацепку на основании двух или трех документов обвинить Зарандиа в умышленных кознях против Сахнова, но остальные документы – а их было с добрую дюжину – остались неоспоримыми. Благоразумнее было молчать, и он молчал. По прошествии еще некоторого времени я встретил его офицером генерального штаба – и довольно высокого ранга...

Один политический ссыльный на протяжении трех лет – непременно в две недели раз – присылал нам из Пермской губернии пространную жалобу, изложенную на десятке страниц, по поводу нарушения процессуальных норм в расследовании его дела. Это дело вели мы, и поэтому все его жалобы попадали ко мне. Упорство этого ссыльного навело меня на мысль, что судьбой его следует и впрямь заинтересоваться: может быть, он слишком многословно и запутанно выражает свои мысли, а правда на его стороне? Я дал согласие на доследование этого дела, и ссыльного привезли обратно. Во время одного из допросов я спросил его:

– Почему вы писала столь длинные жалобы? Вы же знаете, что чем длиннее жалоба, тем больше шансов, что она будет прочтена бегло, а то и вовсе останется непрочтенной?

– Истинная правда, но существуют дела, о которых написать коротко значит ничего не написать! Мое дело именно таково, не правда ли?

...Это было как раз такое дело.

Может быть, не было никакой надобности столь пространно излагать мои мысли о назначении людей умных и людей ограниченных, если б сама эта проблема и все события, с нею связанные, не оказали глубокого влияния на мою душу и на мою судьбу. Поэтому изложение более лаконичное было бы недостаточным, а краткость могла исказить суть.