"Распутин" - читать интересную книгу автора (Амальрик Андрей)

Глава XXI

Белецкий уговаривал Хвостова повременить с убийством Распутина, пока тот не проведет его в министры-председатели. Но Хвостов уже не рассчитывал на Распутина, избегал встреч с ним и хотел с ним покончить до отставки Горемыкина — не для того он подкапывался несколько месяцев под старого премьера, намекая в Царском Селе, что тот не способен прийти к соглашению с Думой, чтоб на освободившееся место Распутин провел кого-то другого. «Распутин сам говорил, что я молод, — показывал впоследствии Хвостов, — что царь хочет меня сделать председателем Совета министров, но что это не нужно, что нужно посадить надо мной „старшего“…»

«Прогрессивный блок» добивался открытия думской сессии ранее намеченного на ноябрь срока, напротив, Горемыкин как монархист старого закала считал, что собирать Думу следует как можно реже и на как можно более короткий срок, и предлагал оттянуть созыв. Распутин, боясь, что Дума «ошикает» Горемыкина, действительно думал о преемнике — и 12 ноября 1915 года ходил «как проситель… смотреть старого Хвостова». Пришел он, как обычно ходил «смотреть душу» того или иного сановника, с пустяковой просьбой, а «потом, — показывал Хвостов-старший, — он начал говорить об общем положении дел, на что я сказал, что не призван рассуждать с ним на такие высокие темы, встал, и он от меня ушел». Так что «осмотр душ» для Хвостова-дяди оказался так же неблагоприятен, как для Хвостова-племянника четыре года назад.

Белецким и Комиссаровым, втайне от А.Н. Хвостова, Распутину было устроено свидание с бывшим министром юстиции Щегловитовым по прозвищу «Ванька-Каин». Он «угостил Распутина чаем и мадерою, поговорив с ним об общих вопросах, но ничего реального ему Распутин не сказал». Несмотря на чай с мадерой, не удовлетворенный и Щегловитовым, Распутин предложил новый план, полностью одобренный царицей: Горемыкин останется председателем, но на несколько дней «заболеет», и Думу откроет сам царь. Николай II, колеблясь и оттягивая окончательное решение, 23 ноября 1915 года подписал указ об отсрочке созыва Думы.

В конце ноября Распутин встретился с Горемыкиным, но к единому мнению они не пришли. Распутин считал, что Думе «нужно оказать доверие» или по крайней мере дать возможность выговориться: «Потому когда русский человек орет, он никогда злое не сделает, а вот когда молчит, когда у него на сердце, то держись…» Горемыкин возражал, что Думу следует собрать на короткий срок только для рассмотрения бюджета и если она его на этот срок рассмотреть не успеет, то все равно распустить.

Горемыкин был приятен царю и царице. Помня, что на Распутине споткнулись оба его предшественника, он и с ним поддерживал добрые отношения, руководствуясь советом смотреть на вещи «как можно проще», который он дал своему коллеге князю В. С. Шаховскому: «Что от вас убудет, если вы примете одним прохвостом больше?» "Мы вошли вдвоем с Распутиным, — описывает князь Андронников первый такой «прием». — Горемыкин попросил его сесть: «Ну, что скажете, Григорий Ефимович?» Распутин посмотрел на него долгим взглядом. Горемыкин ему отвечает: «Я вашего взора не боюсь! Говорите, в чем дело?» Тогда он его хлоп по ноге — и говорит: «Старче Божий, говоришь ли ты всю правду царю?» Тот опешил, посмотрел на меня вопросительным взглядом и говорит: «Да. Все, что меня спрашивают, об этом я говорю». После короткого разговора о снабжении Петрограда Распутин сказал: «Ну, старче Божий, на сегодня довольно!»

Распутин уживался со «старче Божиим», еще в октябре замышлял он добиться для него чина канцлера и поручить иностранные дела, сместив англофила Сазонова. «Он говорит, что старик так премудр, — пишет царица. — Когда другие ссорятся и говорят, он сидит расслабленно, с опущенной головой. Но это потому, что он понимает, что сегодня толпа воет, а завтра радуется, и что не надо дать себя унести меняющимся волнам… По-Божьему не следовало бы его увольнять». Но по-человечьему выходило все же с Горемыкиным расставаться.

Едва ли Распутин относился с большей, чем Горемыкин, симпатией к Думе, имея от нее уже много неприятностей и ожидая еще больше. Считал он также, что один царь лучше будет управлять Россией, чем пятьсот помещиков, заводчиков, попов и профессоров. Он, однако, находил, что, пока война не выиграна, ссориться с Думой, а уж тем более разгонять ее нельзя, что царь — даже по характеру — слишком слаб, чтобы бороться сейчас за роль самодержца. Напротив, посоветовал он царю дать орден Родзянке, чтобы привлечь его на свою сторону и одновременно скомпрометировать в глазах левых, — и 6 декабря Родзянке была пожалована Анна 1-й степени. Пытался Распутин сам сблизиться с некоторыми депутатами, в частности с М. А. Карауловым, «левым», казачьим писателем и впоследствии первым выборным атаманом Терского казачьего войска. В общем Распутин угрожал Думе не более, чем красная тряпка быку, — и если бы Дума на него так слепо не бросалась, он шел бы ей навстречу.

В нервной обстановке слухов то ли о смещении Горемыкина, то ли о разгоне Думы сложился «второй распутинский триумвират» — из Бориса Владимировича Штюрмера («министра»), митро-полита Питирима («советника») и Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова («посредника»).

Не ясно, кто первый выдвинул кандидатуру шестидесятивосьмилетнего Штюрмера на пост председателя Совета министров: царица или Распутин, с которым Штюрмер был знаком с 1914 года и которого находил «достойным внимания человеком», который «считает себя провидцем», говорит «очень категорично и очень ясно», «делает много добра и отдает все, что имеет».

7 января 1916 года царица советует царю подумать о Штюрмере, царь опасается, что тот «недостаточно молод и современен», 9 января царица передает совет Распутина взять в таком случае Штюрмера «на время» — если Штюрмер недостаточно молод, то А. Н. Хвостов, о котором думал царь, слишком молод. Царя смущала немецкая фамилия Штюрмера, и тот хотел сменить ее на «Панина», по матери, но Распутин сказал, что этого не нужно, — то ли считал, что смена фамилии скорее подчеркнет немецкое происхождение, то ли думал, что «Штюрмер» будет податливее «Панина».

Кроме немецкой фамилии, все прошлое Штюрмера говорило, что он едва ли сумеет успокоить общество. После двухлетней службы в Министерстве внутренних дел намечался он в 1904 году, после убийства Плеве, на пост министра, но выбран был «либерал» Святополк-Мирский — и в течение двенадцати лет Штюрмер жил с горьким чувством ускользнувшей власти. В Государственном Совете занимал он крайне консервативную позицию, общество не забыло ему погром Тверского земства в 1903 году, а в 1914 году Коковцов воспрепятствовал его назначению московским городским головою, чтобы не дразнить первопрестольную столицу. На вопрос, с какой политической программой он пришел к власти на второй год великой войны и за год до великой революции, Штюрмер впоследствии ответил: «Я полагал, что нужно сохранить то положение, которое было, — стараться без столкновений, без ссор, поддержать то, что есть… А завтра будет видно, что будет дальше». Его и приглашали в надежде на большую, чем у закостеневшего Горемыкина, способность лавировать, «прагматизм», как сказали бы сейчас, — ничего не меняя, нужно было пролить масло на воду, а там «будет видно, что будет дальше».

Царь все же сомневался, и тут решающую роль сыграл митрополит Питирим. В 1914 году, при поддержке Распутина, сделан он был экзархом Грузии, а со смертью митрополита Киевского и Галицкого Флавиана Петроградский митрополит Владимир был в ноябре 1915 года переведен в Киев, чтобы Питирим занял митрополичью кафедру в столице. Кличка «распутинца» и гомосексуальные наклонности, в среде монашества не редкие, затруднили его положение в Петрограде, между тем он был одним из наиболее либеральных епископов, терпимым к инаковерующим, сторонником реформы церковного прихода на выборных началах, обеспечения белого духовенства и сотрудничества правительства с Думой.

Вскоре по назначении он заявил в газетном интервью, что «горе церкви, когда пастыри вместо прямого дела — служения церкви — занимаются политикой», — и месяц спустя, уже «церкви на радость», во все тяжкие пустился в политические интриги. Услышав в начале января о возможном назначении Штюрмера, он попросил журналиста Манасевича-Мануйлова устроить с ним встречу. Штюрмер уверил Питирима, что он за сотрудничество с Думой, и обещал преодолеть сопротивление обер-прокурора Синода Волжина в деле приходской реформы. После этого Питирим послал царю телеграмму с просьбой принять его, и 12 января царь в ставке выслушал его уговоры открыть Думу и взял записку о необходимости «практического» премьера, запив и заев эти добрые советы вином и хлебом с «именин нашего Друга». Чтобы рассеять последние сомнения царя относительно Штюрмера, Распутин послал 13 января телеграмму, что «сам Бог его исповедует радости истинной». 18 января, на третий день по приезде в Царское Село, царь встретился со Штюрмером, и 20 января 1916 года последовало его назначение.

Рассчитывая на поддержку Распутина, но не желая прослыть «распутницами», Штюрмер и Питирим, повторяя несбывшиеся планы Хвостова и Белецкого с Андронниковым, решили посредничество между ними и Распутиным предложить Манасевичу-Мануйлову, старому знакомому Штюрмера. Иван Федорович Манасевич-Мануйлов прозван был «русским Рокамболем». Сын сосланного в Сибирь мошенника, был он усыновлен богатым купцом Федором Мануйловым, сначала променяв иудаизм на православие, а затем православие на лютеранство. По приезде в Петербург он попал в число «духовных детей» князя Мещерского, устроившего его на службу в Императорское человеколюбивое общество. В дальнейшем любовь к человечеству Мануйлов проявлял как агент политической полиции, занимаясь подкупом французских газет, слежкой за русскими революционерами, за католическими миссионерами, за японскими дипломатами, и выполнял другие требующие ловкости поручения, вроде переговоров с Георгием Гапоном. Всюду он обнаруживал денежную нечестность и вел двойную игру, так что в 1906 году был уволен в отставку, а в 1910 году у него был проведен обыск по подозрению в связях с «охотником за провокаторами» В. Л. Бурцевым. С Бурцевым он поддерживал отношения до самой революции, сообщая ему раздобытые в полиции сведения, но точно так же выдавая полученные от него сведения полиции. С 1906 по 1915 год занимался он журналистикой и проведением коммерческих дел, часто шантажных. С назначением Штюрмера был он, по просьбе последнего, причислен к Министерству внутренних дел с откомандированием в распоряжение председателя Совета министров, после чего стал представляться как секретарь Штюрмера.

Распутин встретил его настороженно, не забыв интервью о банях в 1912 году: «Я те все говорил для души, а у тя вышло все для гумаги», — но Мануйлов сумел сойтись и с Распутиным, взял на себя часть секретарских обязанностей, нанял машинистку писать под диктовку Распутина, так что ему оставалось только ставить наверху крестик и расписываться, — солидная постановка дела очень понравилась Григорию Ефимовичу. Из канцелярии Штюрмера Мануйлов получил автомобиль, на котором они с Распутиным могли разъезжать, отрываясь от слежки филеров Хвостова, Белецкого и Комиссарова.

Уже на следующий день по назначении Штюрмера А.Н. Хвостов встретился с лидером «прогрессивного блока» Милюковым, а затем Штюрмер с Родзянко, и было условлено, что Думу созовут 9 февраля в обмен на обязательство не поднимать там вопроса о Распутине. Неожиданно для многих в этот день Думу посетил царь, после молебна «от всей души» пожелавший «Государственной Думе плодотворных трудов и всякого успеха». Казалось, единение царя и Думы открывает новую эру. Конечно, этот символический жест ничего не мог изменить по существу, но хотя бы оттянул разрыв — под эту сурдинку проскочила и бледная речь Штюрмера. «Все депутаты, без различия партий, были приятно поражены… — вспоминает Родзянко. — В среде царской семьи шаг государя был встречен с большим одобрением. Недовольна была только императрица: она резко говорила против по научению своего злого гения».

В действительности идея посещения Думы, приписываемая либералами своему влиянию, впервые была выдвинута именно Распутиным: «Наш Друг сказал… что ты должен неожиданно вернуться и сказать несколько слов при открытии Думы», — писала царица мужу еще 15 ноября 1915 года. "Месяца за два-три до посещения бывшим императором Государственной Думы… — показывал А. Н. Хвостов, — Распутин пригласил филеров чай пить, и кто-то из этих господ спрашивает его: «Что ты, Григорий Ефимович, грустный? Что задумался?» Он говорит: «Сказано мне подумать, как быть с Государственной Думой… а как ты думаешь?» Тот говорит: «Мне нельзя думать об этом, а то мне от начальства влетит». Распутин говорит: «А знаешь что — я его пошлю самого в Думу: пускай едет, откроет, и никто ничего не посмеет сделать». За несколько дней до открытия Думы Мануйлов с беспокойством говорил Распутину о интригах против ее созыва. "Он стал бегать по комнате, — показывал Мануйлов, — а потом говорит: «Ну ладно, папаша придет в думу, ты скажи этому старикашке (Штюрмеру), что папаша будет в думе, и если его спросят, чтобы он не артачился». «Оригинальный и удачный день», — записал царь в своем дневнике после посещения Думы.

Назначение Штюрмера, при явной поддержке Распутина, вывело из себя А. Н. Хвостова и укрепило его решение покончить с Распутиным как можно скорее. Не доверяя уже ни Белецкому, ни Комиссарову, он решил действовать через «своих людей». Сначала есаул Каменев, одиннадцать лет состоявший при Хвостове для «поручений», взялся организовать убийство с помощью трех знакомых стражников и своего брата, опытного шофера, — снова предполагалось заманить куда-то Распутина и убить в автомобиле по дороге. Каменев, однако, оказался неподходящей фигурой. «Он казак, который бы на все пошел… — докладывал позднее Хвостов следственной комиссии. — Но казак тоже иногда ничего не может сделать! Он человек провинциальный…»

Но нашелся и человек «столичный» — Борис Михайлович Ржевский, привлекавшийся некогда к ответственности за мошенничество, вырученный Хвостовым, пристроенный им сначала в правые нижегородские газеты, а затем устроившийся и в левые петроградские. В 1912 году он проник в монастырь к заточенному Илиодору, в 1914 году написал под диктовку Сухомлинова статьи о готовности России к войне, а во время войны стал уполномоченным Красного Креста. Хвостов пристроил его информатором в Департамент полиции, на жалованье 500 рублей в месяц, поручив на средства департамента организовать клуб журналистов в Петрограде.

Вспомнив о его знакомстве с Илиодором, Хвостов предложил Ржевскому отправиться к нему в Христианию для совместной организации убийства Распутина. Хвостов разработал Ржевскому двойную «крышу»: формальным предлогом поездки была покупка в Скандинавии мебели для клуба журналистов; для царя, стань ему известно о поездке, было заготовлено объяснение, что Хвостов командирует Ржевского к Илиодору (Труфанову) выкупить его рукопись «Святой черт» или хотя бы воспрепятствовать ее публикации до конца войны. Книгу эту, направленную прямо против Распутина и косвенно против царской семьи, Труфанов начал в 1913 году, сразу после снятия монашеского сана, и закончил за границей, благодаря тому, что товарищ министра заведующий полицией Джунковский разрешил — в качестве очередного антираспутинского шага — жене Труфанова вывезти за границу его архив. В действительности Хвостов уже знал из доклада Белецкого, что права на издание куплены у Труфанова одним из русских издателей и экземпляр рукописи находится в Москве.

Белецкий понимал, что Штюрмер и Хвостов долго не уживутся — либо Хвостов попытается повалить Штюрмера, чтобы занять желанное место председателя, либо Штюрмер подкопается под Хвостова, чтобы получить важное Министерство внутренних дел. Узнав по филерским сводкам, что уже на второй день по назначении Штюрмер встретился с Распутиным, Белецкий сообразил, что Распутин проводил в премьеры не Хвостова, а Штюрмера. К тому же Хвостов, желая держать в руках Питирима, уличил его в свиданиях с Распутиным — но тем самым только нажил в митрополите злейшего врага. При коалиции Распутина, Штюрмера и Питирима против Хвостова Белецкий призадумался, стоит ли далее связывать с ним свою судьбу.

«Дело Ржевского» представляло для товарища министра лучшую возможность покончить и с Хвостовым, и со своим двусмысленным положением «заговорщика». Хвостов, Ржевский и Труфанов были отчаянные болтуны, но «слова к делу не подошьешь», и Белецкий начал подбирать документы. Прежде всего, выдав Ржевскому 5000 рублей на дорогу, он посоветовал Ржевскому попросить у Хвостова разрешение на приобретение иностранной валюты — тот, в нетерпении убрать Распутина, подписал отношение в кредитную канцелярию. Как только Ржевский выехал из Петрограда, Белецкий, ранее через агентуру установив, что тот торгует железнодорожными литерами Красного Креста, приказал назначить расследование и подготовил доклад министру о необходимости высылки Ржевского. Далее, при переезде границы жандармский офицер стал чинить Ржевскому и его жене препятствия, тот вспылил, обозвал офицера «хамом», раскричался, что едет по специальному заданию министра, — и об этом тотчас был составлен протокол.

В конце января, пока Хвостов в Петрограде сговаривался с думскими лидерами, что те не будут задевать Распутина, его агент в Христиании обсуждал с Труфановым план убийства «старца». Остановились на том же плане: используя свою жену как приманку, Ржевский под видом шофера повезет к ней Распутина, притормозит в глухом переулке, где в машину вскочат пять царицынских приятелей Труфанова, а после убийства сбросят тело в прорубь на Неве. На организацию выезда пятерых человек из Царицына в Петроград Труфанов запросил 5000 рублей, оплата ему самому должна была идти отдельно. Ржевский немедленно телеграфировал Хвостову о необходимости выдачи денег лицам, намеченным для убийства.

В первых числах февраля Белецкий пригласил вернувшегося в Петроград Ржевского и, с документами на руках, заставил его признаться во всем, а затем доложил министру о злоупотреблениях Ржевского литерами и необходимости его высылки. Белецкий не говорил Хвостову, что ему известна подноготная дела, а тот делал вид, что ему безразлична судьба Ржевского. Теперь Белецкий решил не выдавать Хвостова Распутину, но держать его «делом Ржевского» в руках. Возможно, как ранее Хвостов рассчитывал избавиться от Распутина руками Белецкого, а затем уволить его, так теперь Белецкий рассчитывал выждать убийство Распутина руками Хвостова-Ржевского-Труфанова и посмотреть, кто без Распутина овладеет волей царя. Если Хвостов, то при назначении его премьером потребовать себе место министра внутренних дел, шантажируя его разоблачением. Если Штюрмер, то выдать Хвостова царю и получить его место в правительстве Штюрмера. Чтобы не помешать людям Труфанова и создать «алиби» себе самому, он решил убрать от Распутина Комиссарова и его агентов. Хвостову он сказал, что делает это для облегчения планов убийства, а Комиссарову поручил, упрекнув Распутина за тайные поездки, которые делают охрану невозможной, все же проститься с ним дружески.

Белецкий имел все козыри на руках, но, как человек хотя и хитрый, но нерешительный, он в конце концов перехитрил самого себя. «Дело Ржевского» — при необычайной болтливости его участников — скоро из достояния Белецкого стало общим достоянием. Ржевский еще до поездки в Норвегию рассказывал своему компаньону по клубу журналистов В. В. Гейне, что получил важное задание от Хвостова, показывал ордер на иностранную валюту, хвастал, что у него будут большие деньги, — теперь, напуганный угрозами Белецкого об аресте, он бросился к Гейне за советом. В тот же день, 4 февраля, Гейне рассказал все Симановичу, а тот Манасевичу-Мануйлову. Тот уже слышал о попытке убийства от самого Распутина на вечере у Снарского, но принял за поэтическое преувеличение его слова: «Вот видишь — моя рука: вот эту руку поцеловал министр, и он хочет меня убить». Теперь же, получив известия от Симановича, Мануйлов немедленно, в 12 часов ночи, позвонил Штюрмеру, у которого на 8 февраля был назначен доклад царю.

— Милейший Алексей Николаевич Хвостов… в роли убийцы. Это напоминает водевиль! — воскликнул Штюрмер, который, по словам Мануйлова, «отнесся к этому крайне недоверчиво: говорил, что это фантазия и, верояно, — как он сказал, — какие-нибудь жидовские происки и шантаж против Хвостова, который ненавидит жидов». Не обещая, что он доложит царю, Штюрмер на следующий день попросил все же привести ему Симановича и после разговора с ним поручил Мануйлову негласно расследовать дело и допросить Гейне и жену Ржевского.

С начала поездки Ржевского Хвостов и Белецкий старались чаще и самым дружеским образом встречаться с Распутиным, чтобы не вызвать подозрения у него. По-видимому, о планах убийства он впервые услышал от Снарского, вслед за тем последовал уход Комиссарова — обрадовавшись возможности развязаться с Распутиным, он не только не простился с ним «дружески», но «по-русски обратился и очень неприлично отозвался о дамском обществе», затем Распутин получил покаянное письмо совсем потерявшего голову Ржевского, услышал подробный рассказ Симановича — и двинул в бой «тяжелую артиллерию».

«6 февраля 1916 года звонит телефон из Царского Села, — показывал генерал Беляев, помощник военного министра, ведавший контрразведкой, — и Вырубова мне заявляет, что императрица Александра Федоровна желает со мной переговорить… Это было в первый и единственный раз, что она меня вызвала. Я был очень смущен». Еще более смущен он был, когда в тот же вечер в Царском Селе Вырубова, «страшно нервная дама… с костылем», сообщила ему, что на Распутина собираются сделать покушение и она просит его предотвратить это. Вслед за тем вышла императрица и сказала, что она очень привязана к Вырубовой, жалеет ее и что очень хотела бы ей помочь. На следующий день, допросив Симановича, Беляев с двумя контрразведчиками ломали головы, то ли как охранить Распутина, то ли как уклониться от этого, как было получено известие об аресте Ржевского. Срочно арестовать Ржевского и сделать у него обыск приказал Белецкий, увидев, что вся история выплывает наружу, — уже ходили слухи, что Распутин убит. При обыске у Ржевского было обнаружено неотправленное письмо к Хвостову и приобщено к делу, что вызвало ярость министра, считавшего, что жандармы обязаны были доставить ему это письмо в зубах". Вместо этого Белецкий доставил ему на подпись проведенное через Особое совещание постановление о высылке Ржевского в Сибирь за незаконную торговлю литерами. Ржевский был выслан 27 февраля — но это было только завершением разыгравшейся «на верхах» борьбы.

Штюрмер как опытный бюрократ скорее всего не стал бы сам докладывать об этом деле царю, но тот, приехав 8 февраля из ставки для торжественного открытия Думы, сразу же узнал от царицы о готовящемся покушении на «нашего Друга». Вырубова, заехав к Штюрмеру, вместе с письмом Ржевского Распутину передала высочайшее повеление начать расследование, и Штюрмеру не оставалось ничего другого, как выполнять его. «Теперь… будут разбирать», — сказал Распутин филерам 9 февраля. Штюрмер сам опросил Хвостова и поручил следствие своему старому приятелю Гурлянду, который оттер Манасевича-Мануйлова и убедил Ржевского изменить первоначальные показания о подготовке убийства на показания, что он ездил купить рукопись Илиодора. Возможно, Гурлянд действовал в интересах Хвостова, с которым тоже был в приятельских отношениях, возможно, выполнял указания Штюрмера, который боялся, что версия о «министре-убийце» подорвет в глазах общества позиции всего правительства, во всех случаях Гурлянд не хотел «выносить сор из избы». Версия о «покупке рукописи» и была доложена Штюрмером царю.

Хвостов рвал и метал, считая, что Белецкий подстроил ему ловушку. Тот возражал, что Хвостов сам сделал ошибку, не посвятив его в суть проблемы, хотя он и докладывал ему несколько раз о деле Ржевского. Хвостову предстоял 10 февраля доклад у царя, он нервничал, и Белецкий уверял его, что арест Ржевского в интересах самого Хвостова, подтверждая отсутствие связи между ними. Он предложил Хвостову, чтобы честно и решительно покончить со всем, подать государю составленный по филерским сводкам доклад о Распутине и тем самым «откровенно раскрыть его величеству глаза на личность Распутина и на рост антидинастического движения из-за него». Хвостов охотно согласился, и всю ночь Комиссаров и Глобачев, начальник Петроградского охранного отделения, работали над докладом. Утром Хвостов просмотрел и одобрил записку, и по дороге на вокзал Белецкий «еще раз постарался укрепить его в мужестве представить эту записку государю».

По возвращении Хвостов рассказал, что государь слушал его нервно, барабанил пальцами по стеклу, в соседней комнате о чем-то повышенным тоном говорил с государыней и простился с ним крайне сухо, оставив записку у себя. Белецкий мог торжествовать: Хвостов снова попался в его ловушку, учитывая судьбу Джунковского после отрицательного доклада о Распутине, теперь оставалось ждать увольнения Хвостова. Что-то, однако, насторожило его в рассказе министра, и, когда Хвостов вышел из кабинета переодеваться, Белецкий заглянул к нему в портфель: записка о Распутине лежала там в тех же переданных ему двух копиях и без всякой пометки государя о прочтении. Белецкий понял, что Хвостов снова вывернулся, но он не знал самого страшного для себя: вместо доклада о Распутине Хвостов сделал царю доклад о Белецком, который якобы сорвал план выкупить рукопись Илиодора и распустил вздорные слухи. Царь согласился на увольнение Белецкого от должности товарища министра с назначением генерал-губернатором в отдаленный Иркутск. Узнав об этом от князя Андронникова, Белецкий бросился к Хвостову: «За что?» Тот ответил, что дело можно поправить, если Белецкий все же ликвидирует Распутина.

Расстроенный Белецкий понимал, что Иркутск — это шаг к дальнейшему падению, умолял Питирима, Штюрмера, Вырубову и Распутина быть твердыми с Хвостовым, но все же не решался открыть им подробности дела и тем самым только вызвал подозрение Распутина и Вырубовой. Последний удар он нанес себе сам, дав «Биржевым ведомостям» интервью с прозрачным описанием подготовки Хвостовым убийства Распутина — за «вынесение сора из избы» он был тут же уволен с поста генерал-губернатора в Иркутске, куда он не успел даже выехать. Распутин в своих телеграммах царице все же заступился за него, и он был оставлен в сенате, но его административная карьера кончилась.

Хвостову удалось убедить в своей невиновности царя, но не царицу — 10 и 11 февраля она пишет мужу, что они с Вырубовой переживают за «нашего Друга», тот нервничает, «кричит на Аню», боится выезжать, и им, двум женщинам, «не с кем посоветоваться». Совет был тем более нужен, что Труфанов, напрасно прождав обещанные за убийство деньги, отбил Распутину телеграмму: «Имею убедительные доказательства покушения высоких лиц твою жизнь. Пришли доверенное лицо». По словам А.Н. Хвостова, в качестве такого лица выбран был генерал Спиридович, по словам Манасевича-Мануйлова, «Штюрмер командировал одного из состоящих при нем офицеров». Вслед за телеграммой в Петроград прибыла и жена Труфанова, с письмами от него Распутину и царице, где он сообщал подробности заговора и предлагал свою рукопись взамен за 60 000 рублей и разрешение вернуться в Россию. Это письмо царица передала Штюрмеру, который вместо ожидаемых тысяч и разрешения на въезд выдал жене Труфанова только 500 рублей на обратную дорогу.

Следствие Штюрмера, письма Труфанова и возможная миссия Спиридовича подхлестывали Хвостова: с одной стороны, он попытался привлечь на свою сторону Мануйлова и Спиридовича, одному обещал повышение жалованья, а другому продвижение по службе, «смазал физиономию сметаной», как он сказал, а с другой, запугать Распутина и Вырубову. Прежде всего, он распустил слухи, что Распутин уличен им в шпионаже в пользу немцев — для широкой публики — и что Распутин выдавал своим гостям проститутку за великую княжну Ольгу — для царской семьи. «Хотя я его не улавливал в шпионаже, но логически мне казалось, что он шпион», — пояснил Хвостов впоследствии, историю же с Ольгой повторял убежденным тоном, благо никто проверить не мог. Затем он приказал провести обыск у нескольких друзей Распутина и выслать Арона Симановича, причем повсюду трубил, что он арестует и самого Распутина. «Вы знаете меня: я человек без задерживающих центров, — весело говорил он журналистам 22 февраля. — Я люблю эту игру, и для меня было бы все равно, что рюмку водки выпить, арестовать Распутина и выслать его на родину. Может быть, не всякий жандарм согласился бы исполнить мое приказание, но у меня есть люди, которые пошли бы на это».

Испуганная Вырубова написала ему письмо, правдивы ли дошедшие до императрицы сведения об аресте Распутина, Хвостов начал всем его показывать, а Вырубовой по телефону предложил встречу и примирение. Вырубова сначала согласилась, но затем, по настоянию Распутина, отказалась. Взвесив положение, от поддержки Хвостова уклонился и дворцовый комендант Воейков, ранее поощрявший его разделаться с Распутиным.

18 февраля из ставки возвратился царь и прочел привезенное Распутиным досье, Распутин, по словам Хвостова, даже «требовал, чтобы сам царь производил допрос этих публичных женщин, которых он набрал в свидетельницы» — то есть жен Ржевского и Труфанова. Интересно, что если сам А. Н. Хвостов относился с полным презрением к царю, поговаривал даже о своем намерении подсунуть ему какого-нибудь «чудотворца» похлеще Распутина, то царь все еще был под обаянием его «решительности» и колебался расстаться с ним. Картина подготовляемого убийства была ему теперь, однако, ясна.

27 февраля "царь позвал его, Распутина, причащаться и говеть, — с горечью рассказывал Хвостов, — и в день причастия они обнялись… Распутин говорит: «Мне нужно уехать, и я приехал проститься!»… Царь сказал: "Мы не расстанемся с тобою — ни за что на свете!" Тогда-то он вынул бумажку: мою отставку…". «Сегодня я был в Царском Селе и видел самого папу, — рассказывал Распутин, — и он на меня орал и попрекал за Толстопузого… А я ему ответил: а разве Христос Июду ко столу не звал и не считал за своего».

Три дня еще прошли в общем волнении. Хвостов писал царю, умоляя принять его, царица — что она «в отчаянии, что мы через Гр[игория] рекомендовали тебе Хвостова», что она боится за «нашего Друга и Аню», пока тот у власти. Штюрмер уговаривал Распутина на время уехать. «Вот ты каков!…— орал на него Распутин. — Убить меня хотите по дороге… Не поеду. Папа, мама приказали остаться — и останусь…» Митрополит Питирим крестился и шептал молитвы. Чем более «охрана» Распутина разрасталась — она включала агентов Петроградского охранного отделения, вернувшихся агентов Комиссарова, агентов контрразведки Генерального штаба, агентов дворцовой охраны и агентов Манасевича-Мануйлова, — тем более Распутин волновался за свою жизнь. «Нет, паря, верных людей, все убийцы», — говорил он Спиридовичу.

3 марта, в ставке, царь подписал указ о смещении Хвостова и вслед за тем успокоил жену, что он его более не примет. Единственным утешением было для Хвостова, что он, уходя, захватил с собой миллион казенных денег. Позднее на все расспросы следственной комиссии он, следуя своей обычной тактике, отвечал, что эти предназначенные для подкупа печати деньги он раздал «либералам», имен которых не назовет. Заранее царь попросил Штюрмера выбрать ему трех кандидатов в министры, над этим же раздумывал и Распутин. «Вот сегодня утром Аннушка звонила и говорила: „Кого же назначить министром внутренних дел?“ Я сам, говорит, не знаю, кого. Щегловитов хочет, но он разбойник… Крыжановский меня тащит обедать, он хочет, но он — плут… Затем Белецкий хочет. Он, если меня не убивал, то наверное убил бы. А уж старикашка сидит, пусть он один и правит». Министром внутренних дел был назначен Штюрмер.

«Я еще раз вытолкал смерть… — сказал Распутин. — Но она придет снова… Как голодная девка пристанет…». 14 марта, чтобы немного успокоить донельзя взволнованные этим небывалым скандалом Думу, Петроград и всю Россию, он выехал в Покровское — на прощанье оставив царице яблоко.

Если принять всерьез мысль, что происходящее сначала как трагедия затем повторяется как фарс, то «фарс» 1915-1916 годов был повторением «трагедии» 1905-1906 годов. «Несостоявшимся Витте» этого фарса стал А. В. Кривошеин, желавший создать министерство с бюрократическим опытом, но с опорой на общественные круги и способное провести «европеизирующие» страну реформы. Несомненно умный и хитрый человек, с достаточно широким государственным взглядом, он не обладал, однако, моральным напором Витте и его способностью идти на риск, стараясь оставаться в тени и полагаясь на закулисные интриги, — его карточные домики не выдержали сквознячка между ставкой и Царским Селом, и сам он незаметно удалился в отставку в октябре 1915 года. «Несостоявшимся Столыпиным» стал А. Н. Хвостов, желавший создать министерство бюрократов, но способное манипулировать общественным мнением, опирающееся на «националистическое крыло» Думы и способное к реформам для охранения строя. Однако он сам, повторяя Столыпина ставкой на силу и пренебрежением к законам, не выдерживал никаких критериев государственного человека — напористый и неглупый, но болтун, шут, лжец, вор и потенциальный убийца, он превратил свое пятимесячное пребывание у власти в сплошную буффонаду и ушел с таким же громом, как и Столыпин, но не будучи убит и в конце концов никого не убив, а лопнув как зловонный пузырь.

К весне 1916 года — за год до революции — власть сосредоточилась в руках крамольного реакционера, если и видевшего, куда идет страна, то не имевшего сил изменить что-то. Страну могло спасти сильное правительство, готовое к кардинальным изменениям, она имела слабое правительство, не желавшее ничего менять. «Паралич и воли, и мысли», о котором девять лет назад предупреждал Столыпин, медленно прогрессируя, наконец полностью овладел русской властью.