"Я, грек Зорба" - читать интересную книгу автора (Казандзакис Никос)

7

Поздним вечером мы молча сидели около жаровни. Я вновь ощущал, какое счастье могут дать обычные, скромные вещи: стакан вина, каштан, жалкая печка, шум моря! Ничего другого. И чтобы почувствовать, что все это есть счастье, нужно только быть простым, непритязательным человеком.

— Сколько раз ты был женат, Зорба? — спросил я. Оба были немного пьяны, но не от того, что много выпили, а скорее от невыразимого счастья, наполнявшего нас. Мы всего лишь два эфемерных мотылька, уцепившиеся за поверхность земли и глубоко чувствующие жизнь каждый на свой лад. Мы стали друзьями, нашли удобный уголок на берегу моря, укрывшись за стенами из камыша, досок и пустых бочек; у нас вволю прекрасных вещей и съестного, мы ощущаем безмятежность, взаимную привязанность и чувствуем себя в безопасности.

Зорба меня не услышал, кто знает, по каким океанам блуждало его воображение. Протянув руку, я коснулся Зорбы кончиками пальцев:

— Сколько раз ты был женат, Зорба? — вновь спросил я его.

Он вздрогнул. На этот раз он услышал и, махнув своей большой рукой, ответил:

— О! Вот что тебя теперь интересует! Прежде всего я мужчина. В свое время я тоже сделал большую глупость — так я называю женитьбу. И пусть все женатые люди мне простят. Итак, я совершил большую глупость, я женился.

— Хорошо, но все же — сколько раз?

Зорба нервно почесал свою шею, на минуту задумался.

Сколько раз? — переспросил он. — Законным образом один раз, всего один раз. Полузаконно два. Незаконно тысячу, две тысячи, три тысячи раз. Неужели ты думаешь, что я считал?

— Расскажи немного, Зорба! Завтра воскресенье, мы побреемся, наденем красивую одежду и пойдем к мамаше Бубулине. Других дел у нас нет, поэтому мы можем посумерничать! Рассказывай же!

— Что рассказывать? Такие вещи не рассказывают, хозяин! Законное супружество не имеет вкуса, это блюдо без перца. О чем же рассказывать? Что нет никакого удовольствия сжимать друг друга в объятиях, когда святые благословляют вас со своих икон? В нашей деревне говорят: «Только краденое мясо имеет вкус». Твоя собственная жена — это не краденое мясо. Теперь о незаконных союзах, но как их все вспомнить? Разве петухи ведут счет? Подумай-ка! Хотя, когда я был молод, у меня была мания срезать прядь волос от каждой женщины, с которой я спал. Поэтому у меня всегда с собой были ножницы. Даже когда я шел в церковь, ножницы лежали у меня в кармане! Мы же мужчины, и никогда не знаем наперед, что может произойти, не так ли? Итак, я собирал коллекцию локонов: в ней были черные, светлые, каштановые, иногда попадались с сединой. Насобирал целую подушечку. Да-да, подушечку, которую подкладывал под голову, когда спал; но только зимой, летом от нее было очень жарко! Спустя какое-то время это мне опротивело: подушка начала вонять и я ее сжег.

Зорба рассмеялся.

— Это была моя счетная книга, хозяин, — сказал он. — И она сгорела. Сначала я думал, что их будет не так много, а потом, когда увидел, что им нет конца, выбросил ножницы.

— Ну, а твои полузаконные браки, Зорба?

— Э!.. Эти, в них есть прелесть, — ответил он с усмешкой. — Ах, эти женщины славянки! Сколько свободы! Нет постоянного нытья: куда идешь? Почему так поздно вернулся? Где ты ночевал? Они тебя ни о чем не спрашивают, и ты сам обходишься без вопросов. Свобода, так-то вот!

Зорба выпил свой стакан, потом очистил каштан. Он говорил, продолжая жевать.

— Были они у меня. Одну звали Софинька, а другую Нюся. С Софинькой я познакомился в одном поселке близ Новороссийска. Стояла зима, все было покрыто снегом, я шел в поисках работы на одну из шахт и, проходя через этот поселок, задержался. Было это в рыночный день и из всех близлежащих сел съехались крестьяне, чтобы что-то купить или продать. В ту пору стояли ужасные холода и волчий голод, люди продавали все, что имели, вплоть до своих икон, чтобы купить немного хлеба.

Итак, бродил я по рынку и увидел молодую крестьянку, которая спрыгнула с повозки, такая бой-баба, метра два ростом, с глазами синими, как море, и с таким задом… настоящая кобылица!.. Я просто остолбенел. «Ну, Зорба! — говорю я себе. — Погиб ты, бедняга!»

Я и пошел за ней. Глядел на нее… ненасытным взглядом! Нужно было видеть ее ягодицы, которые раскачивались, подобно пасхальным колоколам. «Зачем ходить в поисках работы на шахте, старина? — говорю я себе. — Ты идешь по ложному пути, чертов флюгер! Вот она — настоящая шахта: полезай-ка туда и пробивай штольни!»

Молодая крестьянка останавливается, торгуется, покупает охапку дров, поднимает ее — какие руки, сказать невозможно! — и бросает в телегу. Она покупает немного хлеба и пять-шесть копченых рыбок. «Сколько это стоит? — спрашивает. — Столько-то…» Тогда снимает золотую сережку, чтобы заплатить. Тут я вскипел. Позволить женщине отдать свои серьги, украшения, душистое мыло, флакон духов… Если она все это отдает, значит, мир гибнет! Это все равно, что ощипать павлина. У тебя хватило бы духу ощипать павлина? Никогда! Нет-нет, пока ты жив, Зорба, этого не произойдет. Я открыл свой кошелек и заплатил. Это было в ту пору, когда рубли стали клочками бумаги. За сто драхм можно было купить мула, а за десять — женщину.

Итак, я уплатил. Молодка поворачивается и смотрит на меня краешком глаза. Потом берет мою руку и хочет ее поцеловать. Я же тяну руку назад. Что такое, не хватало, чтобы она меня приняла за старика! «Спасиба, спасиба», — восклицает она по-русски. И на тебе — одним прыжком вскакивает в свою телегу, берет в руки вожжи и поднимает кнут. «Зорба, — говорю я себе тогда, — парень, она сейчас удерет из-под самого носа, старина» и — одним махом я с ней рядом в повозке. Она ничего не сказала. Даже не взглянула на меня. Хлестнула коня кнутом и мы поехали.

Дорогой я дал ей понять, что хочу взять ее в жены. Я едва знал несколько слов по-русски, но для этих дел нет нужды много говорить. Мы объяснились друг с другом с помощью глаз, рук, коленей. Короче, прибыли в деревню и остановились перед избой. Слезли с телеги. Крестьянка навалилась плечом, открыла ворота и мы въехали. Выгрузили дрова во дворе, взяли рыбу и хлеб и вошли в комнату. Там возле погасшего очага сидела маленькая старушка. Она дрожала. Закутанная в какие-то мешки, тряпки, овечьи шкуры, она все равно дрожала. Стоял такой холод, что ногти отваливались, даю тебе слово! Опустившись на колени, я бросил в печь хорошую охапку дров. Старушка с улыбкой смотрела на меня. Дочка сказала ей что-то, но я ничего не понял. Я разжег огонь, старушка согрелась, и к ней понемногу вернулась жизнь.

Между тем молодая накрыла стол. Она принесла немного водки, мы выпили. Потом поставила самовар, заварила чай, мы поели и поделились со старушкой. После этого девушка быстро разобрала постель, постелила чистые простыни, зажгла лампаду перед иконой Богородицы и трижды перекрестилась. Затем она движением руки позвала меня, мы опустились на колени перед старушкой и поцеловали ей руку. Она положила свои костлявые руки на наши головы и что-то прошептала. Возможно, она нас благословила. «Спасиба, спасиба!» — поблагодарил я по-русски, и мы с молодой очутились в постели.

Зорба замолчал. Он поднял голову и посмотрел вдаль, в сторону моря.

— Ее звали Софинька… — сказал он чуть погодя и вновь погрузился в молчание.

— Ну а потом? — спросил я нетерпеливо. — Потом что было?

— Да не было никакого «потом», что за мания у тебя эти «потом» и «почему», хозяин? О таких вещах не рассказывают, полноте! Женщина — как источник чистой воды: к нему наклоняются, видят отражение своего лица, утоляют жажду, утоляют жажду до хруста костей. Потом подойдет другой, тоже обуреваемый жаждой: он наклонится, увидит свое лицо и утолит жажду. Затем еще один… Женщина — это источник, уверяю тебя.

— Ну а потом, ты уехал?

— А чего бы ты хотел, чтобы я делал? Это источник, я тебе говорю, а я, я пробыл с ней три месяца, потом вспомнил, что искал шахту. «Софинька, — сказал я ей однажды утром, — у меня работа, я должен уйти».

«Хорошо, — сказала Софинька, — можешь идти. Я буду ждать тебя месяц, и если ты не вернешься — я свободна. Ты тоже. Господь, будь милостив!» И я ушел.

— И ты вернулся через месяц…

— Я тебя очень уважаю, хозяин, но ты просто глуп! — воскликнул Зорба. — Как можно вернуться? Они тебя никогда не оставят в покое, эти шлюхи. Десять дней спустя, на Кубани я встретил Нюсю.

— Рассказывай! Рассказывай же!

— Как-нибудь в другой раз, хозяин. Не нужно их мешать, бедняжек! За здоровье Софиньки! — И он разом проглотил свое вино.

Потом, прислонившись к стене, сказал:

— Хорошо, я расскажу тебе сейчас и про Нюсю. Сегодня вечером у меня в башке одна Россия. Я рад этому, и все расскажу!

Он вытер усы и помешал угли.

— Итак, с этой, как я тебе уже сказал, я познакомился в одном кубанском селе. Стояло лето. Кругом были горы арбузов и дынь; я нагибался, брал и никто ничего не говорил. Я разрезал арбуз надвое и зарывался в него носом. Все было в изобилии там, в России, хозяин, всего навалом — выбирай и бери! И не только арбузов и дынь, но и рыбы, масла, женщин. Ты идешь, видишь арбуз и берешь его. Ты видишь женщину — тоже берешь. Не то, что здесь, в Греции, не успеешь стянуть у кого-нибудь дынную корку, как тебя сразу тащат в суд, а если тронешь женщину, ее брат выхватывает нож, чтобы превратить тебя в колбасный фарш. Черт бы их побрал, этих мелочных скряг… Хоть бы все повесились, вшивая банда! Поезжайте хоть ненадолго в Россию, посмотреть на настоящих господ!

Итак, я пересекал Кубань. В одном из огородов я увидел женщину, она мне понравилась. К твоему сведению, хозяин, славянки совсем не похожи на этих корыстолюбивых маленьких гречанок, которые продают свою любовь по капельке и делают все, чтобы тебя обмануть и обвесить. Славянка же, хозяин, отмерит тебе полной мерой на отдыхе ли, в любви или еде; близкая к домашней скотине и земле, она только воздает человеку. Я спросил: «Как тебя зовут?» С женщинами, видишь ли, я выучил немного русский язык. «Нюся, а тебя?» — «Алексис. Ты мне очень нравишься, Нюся». Она на меня внимательно посмотрела, как будто на лошадь, которую хотела купить. «Ты мне тоже, ты не похож на ветрогона, — ответила она мне. — У тебя крепкие зубы, густые усы, широкая спина и сильные руки. Ты мне нравишься». Мы почти ничего больше не сказали, да это и не нужно было. Мы в миг поладили.

Я должен был в тот же вечер прийти к ней в праздничной одежде. «У тебя есть меховая шуба?» — спросила Нюся. «Да, но в такую жару…» — «Неважно, возьми ее, это произведет впечатление».

Вечером я расфрантился, как молодожен, взял на одну руку шубу, в другую трость с серебряным набалдашником (была у меня такая) и пошел. Это был большой крестьянский дом с хозяйственными постройками, скотиной, давильнями, во дворе разведен огонь, на огне котлы. «Что это в них кипит?» — спрашиваю я. «Арбузный сок». — «А здесь?» — «Сок дыни». — «Что за страна, — говорю я себе, — ты слышишь! Сок арбуза и дыни, это земля обетованная! По-моему, Зорба, ты здорово устроился, как мышь в головке сыра».

Я поднялся по огромной скрипучей деревянной лестнице. На крыльце отец и мать Нюси. Они были одеты в какие-то зеленые штаны и подпоясаны красными поясами с кистями: прямо-таки важные господа. Раскрывают объятия и целуют тебя в одну щеку, целуют в другую. Я весь промок от слюней. Мне что-то говорят, но так быстро, что я плохо понимаю, однако по их лицам видно, что они желают мне добра.

Вхожу в зальце и что перед собой вижу? Накрытые столы, перегруженные, наподобие парусников. Все стоят: родственники, женщины, мужчины, а впереди Нюся, напомаженная, разодетая, грудь вперед, как у скульптуры на носу судна. Сверкающая красотой и молодостью, она повязала на голову красную косынку с вышитыми посередине серпом и молотом.

«Ну и счастливчик же ты, Зорба, — говорю я себе, — для тебя ли этот лакомый кусочек? Это тело, которое ты будешь обнимать?»

Все с жадностью набросились на жратву, причем женщины наравне с мужчинами. Ели, словно свиньи, а пили, как лошади. «А где же поп?» — спрашиваю я у нюсиного отца, он сидел рядом со мной и готов был вот-вот лопнуть от проглоченной им еды и выпитого вина. «Где же поп, чтобы нас благословить?» — «Нет никакого попа, — отвечает он мне, брызгая слюной, — попов больше нет. Религия — это опиум для народа».

С этими словами он встает, выпятив живот, развязывает свой красный пояс и поднимает руку, требуя тишины. С бокалом, полным до краев, отец смотрит мне в глаза, потом начинает говорить; он произнес целую речь, так-то вот! О чем он говорил? А Бог его знает, о чем! Мне даже надоело стоять, к тому же я начал понемногу пьянеть. Я сел и прижался коленом к нюсиной ножке, она сидела справа от меня. А папаша, весь в поту, все никак не мог закончить свою речь. Наконец все бросились к нему и стали его обнимать, чтобы хоть так заставить его замолчать. Нюся дала мне знак: «Давай, мол, говори ты тоже!» Я поднимаюсь и тоже держу речь, половина по-русски, половина по-гречески. О чем я говорил? Провалиться мне на этом месте, если помню. Одно только вспоминаю, что в конце я стал петь клефтские песни. Я ревел без всякого смысла:

Ты видишь, хозяин, я немного изменил в соответствии с обстоятельствами.

И, прокричав «Вай!», кидаюсь к Нюсе и целую ее.

Именно это и было нужно! Словно я подал сигнал, который все ждали: какие-то могучие парни с русыми бородами рванулись и погасили свет.

Бабы, плутовки, начали визжать в темноте, якобы от страха, потом стали попискивать. Все щекотали друг друга и смеялись.

Что тут происходило, хозяин, один Бог ведает. Но мне кажется, что даже он этого не знал, иначе наслал бы молнию, чтобы нас испепелить. Мужчины и женщины вперемежку лежали на полу. Я бросился искать Нюсю, но найти ее было невозможно! Пришлось довольствоваться кем попало.

Рано утром я поднялся, чтобы уехать со своей женой. Было еще темно и плохо видно. Хватаю одну ногу, тяну за нее: это не Нюся. Хватаюсь за другую — опять не она! Хватаю еще и еще и в конце концов с большим трудом нахожу Нюсину ногу, тяну ее, отрываю от двух или трех парней, которые совсем было раздавили ее, бедняжку, и бужу: «Нюся, — говорю я ей, — пойдем отсюда!» — «Не забудь свою шубу, — отвечает она мне, — пошли!» и мы уходим.

— Ну а дальше? — спросил я, видя, что Зорба замолчал.

— Опять ты со своими «дальше»! — ответил он сердито.

Потом Зорба вздохнул.

— Я прожил с ней шесть месяцев. И с того времени, клянусь тебе, я больше ничего не боюсь. Да, да, ничего, я тебе говорю! Ничего, кроме одного: что Бог или дьявол сотрут в моей памяти эти шесть месяцев. Понятно тебе?

Зорба закрыл глаза. Чувствовалось, что он очень взволнован. Впервые я видел его таким увлеченным давними воспоминаниями.

— Ты, стало быть, очень любил эту Нюсю? — спросил я, чуть помедлив. Зорба открыл глаза.

— Ты молод, хозяин, — сказал он, — ты молод и не сможешь понять. Когда у тебя тоже появится седина, тогда мы снова поговорим об этой вечной истории.

— Что еще за вечная история?

— Женщина, конечно! Сколько раз нужно тебе об этом говорить? Женщина — это вечная история. Порой мужчины наподобие молодых петушков, которые покрывают кур: раз-два — и готово, а потом раздувают зоб, забираются на навозную кучу и начинают кукарекать и бахвалиться, глядя на свой гребешок. Что они могут понимать в любви? Да ничего.

Он с презрением плюнул и отвернулся. Ему не хотелось смотреть на меня.

— Ну же, Зорба, — приставал я, — так как же Нюся?

Всматриваясь в морскую даль, он ответил:

— Однажды, войдя в дом, я ее не нашел. Она сбежала с красавцем военным, который уже несколько дней как приехал в деревню. Все было кончено! Сердце мое разрывалось, однако рана эта быстро зарубцевалась. Думаю, ты видел такие паруса — с красными, желтыми и черными заплатами, пришитыми толстой ниткой, которые больше не рвутся даже в самую сильную бурю? Мое сердце похоже на них. Тысячи дыр, тысячи заплат: оно больше ничего не боится!

— И ты не злился на Нюсю, Зорба?

— А чего на нее злиться? Можешь говорить, что угодно, но женщина — это нечто непонятное, она не из рода человеческого! Все эти законы — государственные и религиозные — слишком суровы, хозяин, и несправедливы! Так не должно обращаться с женщинами, нет! Если бы я устанавливал законы, я бы никогда не делал их одинаковыми для мужчин и женщин. Десять, сто, тысячу заповедей можно придумать для мужчин. Мужчина есть мужчина, не так ли, он все выдержит. Но для женщины не нужно ни одной. Ибо, ну сколько раз нужно тебе повторять, хозяин, — женщина это слабый пол. За здоровье Нюси, хозяин!

За здоровье женщины. И пусть Бог вразумит нас, мужчин!

Он выпил, поднял руки и разом опустил их, словно отрубил.

— Пусть он вразумит нас, — повторил он, — или же сделает нам операцию. Иначе, можешь мне поверить, все пойдет к черту!