"Я, грек Зорба" - читать интересную книгу автора (Казандзакис Никос)

16

Едва увидав берег с лигнитом, я сразу остановился: в хижине горел свет. «Должно быть, Зорба вернулся!» — подумал я с радостью.

Я едва не побежал, но сдержался. «Нужно скрыть свою радость, — сказал я себе, — принять недовольный вид. С этого и надо начинать: я-де послал его по срочным делам, а он, он пустил деньги на ветер, снюхался с девкой и опоздал на две недели. Нужно сделать разгневанный вид, это необходимо…»

Дальше я двинулся медленным шагом, чтобы успеть разозлиться. Я старался, хмурил брови, сжимал кулаки, повторяя жесты разгневанного человека, вызывая в себе злость, но у меня ничего не получалось. Напротив, чем ближе я подходил, тем больше была моя радость. Подобравшись на цыпочках к освещенному оконцу, я заглянул. Зорба, опустившись на колени, разжигал очаг, чтобы сварить кофе. Сердце мое оттаяло и я крикнул:

— Зорба!

В ту же минуту дверь раскрылась и Зорба, босой, без рубашки бросился наружу. В темноте он вытягивал шею и, заметив меня, раскрыл объятия, но тотчас, сдержав свой порыв, опустил руки.

— Рад тебя видеть, хозяин! — сказал он нерешительно, стоя передо мной с вытянутым лицом. Я силился придать своему голосу строгость:

— Рад, что ты не посчитал за труд вернуться, — сказал я с усмешкой. — Не подходи, от тебя несет туалетным мылом.

— Эх! Если бы ты только знал, как я отмывался, хозяин, — пробормотал он. — Я навел такой лоск, так скоблил свою проклятую кожу, пропади она пропадом, перед тем как показаться тебе! Пожалуй, я целый час себя драил. Но этот чертов запах… Хотя, чем он мешает? Скоро он пропадет сам собой.

— Войдем в дом, — сказал я, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

Мы вошли. Сарай наш пропах духами, пудрой, мылом, короче — женщиной.

— Скажи-ка, что это за штуки, а? — воскликнул я при виде лежавших на ящике дамских сумочек, туалетного мыла, чулок, небольшого красного зонтика и малюсенького флакона духов.

— Это подарки… — прошептал Зорба, опустив голову.

— Подарки? — крикнул я, пытаясь взять гневный тон. — Подарки?

— Подарки, хозяин, не сердись, это для бедняжки Бубулины. Скоро Пасха, а несчастная… Я снова едва сдержался, чтобы не расхохотаться.

— А чего-нибудь поважнее ты ей не привез?.. — спросил я.

— Чего?

— Неужели непонятно? Обручальные кольца! Тут я ему рассказал о том, как втирал очки влюбленной русалке.

Зорба почесал затылок и на минуту задумался.

— Ты нехорошо поступил, хозяин, — сказал он наконец, — ты нехорошо поступил, не в обиду тебе будь сказано. Такие шутки вроде этой, хозяин… Женщина, это создание слабое, деликатное, сколько раз нужно тебе об этом говорить, а? С фарфоровой вазой нужно обращаться с большой осторожностью. Мне стало стыдно, я тоже сожалел об этом, но было слишком поздно. Я сменил тему разговора.

— Ну, а тросы? — спросил я. — Инструменты?

— Я все привез, все, не расстраивайся! «И овцы целы и волки сыты». Канатная дорога, Лола, Бубулина — все в полном порядке, хозяин! Он снял кофейник с огня, наполнил мою чашку, дал мне привезенные бублики с кунжутом и халву с медом, которые (он это знал) были моим любимым лакомством.

— Привез тебе в подарок большую коробку халвы! — сказал он с нежностью. — я не забыл о тебе.

Смотри, взял и небольшой пакет арахиса для попугая. Никого не забыл. Теперь ты видишь, у меня голова на месте, хозяин!

Я ел бублики и халву, пил кофе, сидя на полу. Зорба тоже отхлебывал свой кофе, курил, его глазагипнотизировали меня, словно глаза змеи.

— Ты решил проблему, которая тебя так мучила, старый негодяй? — спросил я его, смягчив голос.

— Какую проблему, хозяин?

— Является ли женщина человеком?

— О-ля-ля! С этим покончено! — ответил Зорба, помахивая своей лапищей. — Она тоже человек, такой же человек, как и все мы, и даже хуже! Когда она видит твой кошелек, у нее голова идет кругом, она прилипает к тебе, теряет свою свободу и даже рада ее потерять, потому что, видишь ли, есть кошелек, который так и блестит. Но очень скоро… Ах, оставим все это, хозяин! Он поднялся и бросил за окно свою сигарету.

— Теперь поговорим как мужчины, — сказал он. — Скоро страстная неделя, тросы теперь есть, пришло время идти в монастырь к этим толстякам и подписать бумаги на лес… До того, как они увидят канатную дорогу и начнут задумываться, тебе ясно? Дни идут, хозяин, сейчас не время лодырничать, нужно заполучить кое-что, надо, чтобы пришли суда и загрузились, возместив наши расходы… Это путешествие в Кандию дорого стоило. Черт бы его побрал, видишь ли… Он замолчал, и мне стало его жаль. Зорба был похож на ребенка, который, набедокурив и не зная, как избежать наказания, трепещет всем своим маленьким сердцем.

«Как только тебе не стыдно, — взывал я к самому себе, — разве можно заставлять душу, подобную этой, трепетать от страха? Опомнись, где ты найдешь когда-нибудь другого Зорбу? Очнись, возьми губку и все сотри!»

— Зорба, — взорвался я, — оставь черта в покое, мы в нем не нуждаемся! Что о том тужить, чего нельзя воротить. Возьми-ка сантури! Он развел руки, будто снова хотел меня обнять, и вновь опустил их, все еще не решаясь.

В один прыжок он был у стены. Привстав на цыпочки, он снял сантури. В ту минуту, когда он приблизился к керосиновой лампе, я увидел его волосы: они были черны как вакса.

— Послушай, негодник, — воскликнул я, — что это произошло с твоими волосами? Откуда это? Зорба рассмеялся.

— Я их покрасил, хозяин, не удивляйся, я их покрасил, предателей.

— Зачем?

— Из самолюбия, черт побери! Однажды я прогуливался с Лолой, держа ее за руку. То есть нет… Погляди, вот так, только лишь за кончики пальцев! Так вот, уличный мальчишка, черт бы его побрал, сопляк, от горшка два вершка, начал нас дразнить: «Эй, старик, — кричит этот сукин сын, — эй, дедушка, куда это ты повел свою внучку?» Лола, сам понимаешь, смутилась, я тоже. И чтобы ей больше не стыдиться за меня, в тот же вечер я пошел к парикмахеру и вычернил свой парик.

Я рассмеялся. Зорба посмотрел на меня с серьезным видом.

— Тебе это кажется смешным, хозяин? Тем не менее, послушай, что за странные мы существа. С того самого дня я стал совсем другим человеком. Можно сказать (да я и сам в это поверил), мои волосы и в самом деле черные: видишь ли, то, что нам не нравится, легко забывается, теперь, могу тебе поклясться, и сил у меня прибавилось. Лола тоже это заметила. А эта стреляющая боль в пояснице, ты помнишь? Сейчас все в порядке, с ней покончено! Ты мне не веришь. Конечно, о таких вещах, пожалуй, в твоих книгах не пишут… Он с иронией усмехнулся, но тотчас, сдержавшись, сказал:

— Извини меня, хозяин. Единственная книга, которую я прочел за всю свою жизнь, была «Синдбад-Мореход» и вся польза, которую я из нее извлек… Он снял со стены сантури, медленно, с нежностью развернул ее.

— Пойдем наружу, — сказал он, — в этих четырех стенах сантури словно не в своей тарелке. Ей, как дикому животному, нужен простор. Мы вышли, в небе искрились звезды, Млечный путь тек с одного края неба на другой, море кипело.

Мы сели на гальку так, что волны касались наших ног.

— Когда на душе тоска, нужно малость повеселиться, — сказал Зорба. — Ну что ж, давай! Что она себе думает? Что заставит нас уступить? Ну-ка, иди сюда, сантури!

— Спой македонскую, песню твоей страны, Зорба, — попросил я.

— Критскую, песню твоей земли! — ответил Зорба, — я спою тебе куплет, которому меня научили в Кандии, с тех пор как я его узнал, жизнь моя переменилась. Он на минуту задумался.

— Да нет, она не переменилась, — сказал он, — просто теперь я понял, что был прав. Старый грек положил свои заскорузлые пальцы на струны сантури и напрягся. Грубым, хриплым голосом, он затянул свою песню:

Все мгновенно изменилось, исчезли заботы, пропала давящая тоска, душа воспряла. Лола, лигнит, канатная дорога, вечность, мелкие и большие хлопоты — все это стало голубоватым дымом, который рассеялся в воздухе и не осталось ничего, кроме человеческой души, которая пела.

— Я все отдаю тебе в дар, Зорба! — воскликнул я, когда окончилась гордая песня. — Все, на что ты потратился, я тебе дарю: девушку, твои крашенные волосы, деньги, что ты растранжирил, все, все! Пой еще! Он вновь напряг свою жилистую шею:

С десяток рабочих, спавших около шахты, услышали пение. Крадучись, они спустились и, затаившись близ нас, слушали свои любимые песни.

Не в силах больше сдержать себя, рабочие вдруг появились из темноты, полураздетые, взъерошенные, в своих панталонах с напуском и, встав вокруг Зорбы, закружились в танце прямо на крупной гальке.

Захваченный этим зрелищем, я смотрел на них: «Вот она, настоящая жила, которую я искал. Другой мне не нужно».

На следующий день с самого утра в галереях раздавались удары кайл и крики Зорбы. Рабочие трудились с неистовством. Только Зорба мог их так увлечь, с ним работа становилась вином, песней, любовью, и люди словно пьянели от нее. В их руках земля обретала жизнь. Камни, уголь, дерево — рабочие следовали заданному им ритму. При свете ацетиленовых ламп в забоях шла настоящая битва. Зорба продвигался все дальше, сражаясь врукопашную. Каждой галерее, каждой жиле он давал имя, одухотворял мертвую застывшую природу, и с этой минуты ничто не могло вырваться из его рук.

«Если я знаю, — говорил он, — что эта галерея зовется Канаваро (именно так он назвал первую галерею), я спокоен. Я ее знаю по имени, и она не осмелится сыграть со мной злую шутку. Ни «Мать-настоятельница», ни «Кривоножка», ни «Зассыха». Говорю тебе, я знаю их все и каждую — по имени».

В тот день я проскользнул в галерею незаметно для Зорбы.

— Смелее! Смелее! — распаляясь, кричал он рабочим по привычке. — Вперед, ребята! Мы покорим гору! Мы ведь мужчины, не так ли! Дикие звери! Господь Бог смотрит на нас и дрожит от страха. Вы — критяне, я — македонец, мы вместе покорим гору, а не она нас! Мы и Турцию поимеем, не так ли, разве эта ничтожная гора сможет испугать нас? Вперед! Кто-то подбежал к Зорбе, при свете ацетилена я узнал узкое лицо Мимито.

— Зорба, — сказал он заплетающимся языком, — Зорба… Обернувшись и увидев Мимито, тот все понял. Подняв свою лапищу, Зорба крикнул:

— Убирайся отсюда! А ну, быстро!

— Меня прислала мадам… — начал было дурачок.

— Убирайся, говорят тебе! Не видишь, мы работаем!

Мимито кинулся бежать со всех ног. Зорба с раздражением плюнул.

— Днем работают, — сказал он. — День — он вроде мужчины. Ночь — она чтобы праздновать. Ночь похожа на женщину. И нечего смешивать!

В эту минуту я подошел к ним.

— Друзья, — сказал я, — уже полдень, время сделать перерыв, перекусить. Зорба повернулся, увидел меня и нахмурился.

— Будь так добр, хозяин, — сказал он, — оставь нас. Иди, завтракай сам. Мы потеряли двенадцать дней, их надо наверстать. Приятного тебе аппетита! Выйдя из штольни и спустившись к морю, я раскрыл книгу, которую держал в руке. Мне хотелось есть, но я забыл о голоде. «Книга захватывает так же, как созерцание жизни на шахте, — размышлял я… — Что ж начнем!» И я погрузился в причудливые лабиринты человеческого воображения.

Книга рассказывала о покрытых снегом горах Тибета, таинственных монастырях, молчаливых монахах в желтых сутанах, которые, концентрируя свою волю, заставляют эфир принимать нужную им форму.

Воздух вокруг вершин насыщен энергией человеческого мозга. Никчемный шум мира не достигает этих высот. Великий аскет зовет своих учеников, юношей шестнадцати-восемнадцати лет и в полночь приводит их к замерзшему озеру среди гор. Они раздеваются, разбивают корку льда и погружают свои одежды в ледяную воду, затем надевают их и сушат теплом своих тел. Снова сняв одежды, погружают их в воду, снова высушивают на своих телах и так семь раз. После чего они возвращаются в монастырь к утренней службе.

Они поднимаются на вершины в пять, шесть тысяч метров высотой. Спокойно усаживаются, глубоко равномерно дышат, голое гладкое тело не испытывает при этом холода. В ладонях они держат сосуд с ледяной водой, которой, сконцентрировавшись, посылают свою энергию, и вода закипает. Затем они готовят чай.

Великий аскет собирает вокруг себя учеников и говорит: «Несчастье тому, кто не имеет в себе источника счастья! Несчастье тому, кто хочет жаловаться на других! Несчастье тому, кто не чувствует, что эта жизнь и та, другая — единое целое!»

Наступала ночь, читать стало невозможно. Я закрыл книгу и посмотрел на море. «Необходимо, — думал я, — освободиться от всех своих фантомов… Несчастье тому, — внушал я себе, — кто не может освободиться от Будды, богов, родины, идей!»

Море внезапно потемнело. Молодая луна скатывалась кувырком к горизонту. Где-то вдалеке, в садах, тоскливо выли собаки, и весь овраг наполнился воем.

Появился заляпанный грязью Зорба, рубашка висела на нем лохмотьями. Он опустился на корточки возле меня.

— Здорово спорилось сегодня, — сказал он с удовлетворением, — хорошо поработали.

Я слышал слова Зорбы, но не понимал их смысл. Мое сознание еще находилось среди далеких и таинственных отвесных скал.

— О чем ты думаешь, хозяин? Похоже, ты где-то в другом месте.

Я пришел в себя, посмотрел на своего товарища и покачал головой:

— Зорба, тебе кажется, будто ты великолепный Синдбад-Мореход, и бахвалишься тем, что побродил по миру. Но ты ничего, ничего не видел, несчастный! Впрочем, и я не больше. Мир гораздо обширнее, чем мы представляем. Мы путешествуем, пересекаем земли и моря, а на самом деле не высунули носа за порог своего дома.

Зорба пошевелил губами, но ничего не сказал. Он только проворчал что-то, словно верный пес, которого ударили.

— На свете есть горы, — продолжал я, — высокие, огромные горы, где множество монастырей. В них обитают монахи в желтых одеждах. Они спят, скрестив ноги, месяц, два, шесть месяцев и думают только об одной единственной идее. Только одной, ты слышишь? Они не думают, как мы, о женщине и лигните, или о книгах и о лигните; они концентрируют свое сознание на одной, только одной идее и творят чудеса. Именно так и происходят чудеса. Видел ли ты, Зорба, что происходит, когда с помощью лупы собирают солнечные лучи в одну точку? В этом месте тотчас вспыхивает огонь. Почему? Потому что поток солнца не рассеян, он собрался целиком в одной точке. То же самое происходит с сознанием человека. Чудеса творят, концентрируя свое сознание только на чем-то одном. Ты понимаешь, Зорба? Зорба задыхался. В какую-то минуту он встрепенулся, словно хотел убежать, но сдержался.

— Продолжай, — проворчал он сдавленным голосом. Но тут же рывком встал, как столб.

— Замолчи! Замолчи! — крикнул старый грек. — Зачем ты мне все это говоришь, хозяин? Почему ты мне отравляешь душу? Мне было здесь хорошо, зачем ты меня расстраиваешь? Я был голоден, и Господь Бог или дьявол (пусть меня повесят, но я не вижу разницы) бросил мне кость, которую я лизал. И еще вилял хвостом и благодарил. Теперь же… Зорба топнул ногой, повернулся ко мне спиной и уже было двинулся к нашей хижине, но он еще кипел.

— Тьфу! Чудесная кость… — прорычал мой товарищ. — Старая грязная певичка! Грязная старая баржа! Он взял горсть гальки и швырнул ее в море.

— Но кто же он, кто он такой, тот, кто бросает нам кости?

Зорба немного подождал и, ничего не услышав в ответ, заволновался.

— Ты ничего не говоришь, хозяин? — воскликнул он. — Если ты знаешь, скажи мне об этом, чтобы я тоже знал его имя, и не беспокойся, я быстро все улажу. Но так вот, наугад, куда, в какую сторону идти? Так и нос разбить недолго.

— Я хочу есть, — сказал я, — займись-ка кухней. Поедим сначала!

— Что, уже и одного вечера невозможно провести без того, чтобы не поесть, хозяин? Когда-то у меня был дядя монах, он в течение всей недели только пил воду и ел соль, а по воскресеньям и большим праздникам добавлял немного отрубей. Так вот, он прожил сто двадцать лет.

— Он прожил сто двадцать лет, Зорба, потому, что он верил. Он нашел своего бога, у него не было других забот. А у нас, нет бога, который бы нас накормил, поэтому разжигай огонь, там еще осталось несколько кефалей. Приготовь суп, горячий, густой, чтобы было много лука и перца, такой, как мы любим. А там видно будет.

— Что значит будет видно? — спросил со злостью Зорба. — С полным желудком все позабудется.

— Именно этого я и хочу! В этом и есть ценность пищи, Зорба. Так давай же, действуй, приготовь рыбный суп, старина, иначе наши головы расколются!

Но Зорба не пошевелился, пристально глядя на меня.

— Послушай, хозяин, — сказал он, — я знаю твои задумки. Так вот, сейчас, пока ты рассказывал, меня, как говорят, озарило.

— И какие же мои задумки, Зорба? — спросил я с любопытством.

— Ты хочешь построить монастырь, вот что! Монастырь, куда вместо монахов поместишь несколько писак, вроде твоей милости, которые будут проводить время, занимаясь бумагомарательством день и ночь. А потом, как у святых (судя по рисункам), из их уст будут выползать ленты со словами. Ну как, я угадал? Опечаленный, я склонил голову. Давнишняя юношеская мечта, широкие крылья, потерявшие свое оперение, наивные, благородные, достойные помыслы… Создать коммуну единых по духу, укрыться там с десятком товарищей — музыкантов, художников, поэтов, работать в течение целого дня и встречаться только по вечерам, есть, петь всем вместе, читать, задаваться вечными вопросами, разрушать стереотипы. Я уже выработал правила для такой коммуны. Нашлось даже подходящее помещение на перевале к югу от Афин…

— Я угадал! — сказал Зорба, очень довольный, видя, что я продолжаю молчать.

— Что ж, тогда я попрошу тебя об одном одолжении, отец игумен: в этот самый монастырь ты меня возьмешь привратником, чтобы я мог заниматься контрабандой и иногда пропускать непотребные вещи: женщин, мандолины, бутыли с водкой, жареных молочных поросят… Чтобы ты не растрачивал свою жизнь по пустякам!

Он засмеялся и быстро направился к хижине, я поспешил за ним. Он почистил рыбу, так и не разжав губ. Я принес дров и разжег огонь. Когда суп был готов, мы взяли наши ложки и стали есть прямо из кастрюли.

Мы не говорили — ни я, ни он. Будучи голодными весь день, мы с жадностью насыщались. Выпив вина, мы снова обрели веселое настроение. Зорба наконец заговорил.

— Забавно будет, если теперь сюда придет мадам Бубулина! Не хватает только ее. И тем не менее я тебе скажу, но только между нами, хозяин, я от нее изнемогаю, черт возьми!

— И тебя даже теперь не интересует, кто тебе бросил эту кость?

— Что это тебе втемяшилось, хозяин? Бери кость и не думай о руке, которая ее бросила. Есть ли у нее вкус? Есть ли на ней немного мяса? Вот и все вопросы. Все же остальное…

— Пища сотворила свое чудо! — сказал я похлопав Зорбу по плечу. — Успокоилось голодное тело? Тогда я душа, бывшая в недоумении, тоже успокоилась. Неси сантури.

Но в ту минуту, когда Зорба поднялся, стали слышны мелкие торопливые и тяжелые шаги по гальке. Волосатые ноздри Зорбы затрепетали.

— На ловца и зверь бежит! — тихо сказал Зорба, хлопнув себя по коленям. — Вот она! Собачка учуяла запах Зорбы и притащилась.

— Я ухожу, — сказал я, поднимаясь. — Это на меня может тоску навести. Пойду-ка пройдусь. Сами тут разбирайтесь.

— Доброй ночи, хозяин!

— И не забудь, Зорба! Ты ей обещал жениться, не делай из меня лжеца.

Зорба вздохнул.

— Мне снова жениться, хозяин? Как мне это надоело!

Запах туалетного мыла приближался.

— Смелее, Зорба!

Я поспешно вышел. Снаружи уже было слышно прерывистое дыхание старой русалки.