"Я, грек Зорба" - читать интересную книгу автора (Казандзакис Никос)

«Дорогой хозяин, господин капиталист. Я взялся за перо, чтобы в первую очередь, спросить, здоров ли ты, и, во-вторых, сообщить, что мы, слава Господу, чувствуем себя хорошо!

Что касается меня, я давно заметил, что пришел в этот мир не лошадью или там быком. Только животные живут, чтобы есть. Во избавление от вышеизложенных обвинений я сам себе день и ночь создаю работу, рискуя хлебом насущным ради идеи, и, переиначивая пословицу, говорю: „лучше журавль в небе, чем синица в руках". И еще: „Пташке ветка дороже золотой клетки".

На свете много патриотов, и это им ничего не стоит. Я вот не патриот, даже если это мне боком выходит. Многие верят в рай и мечтают затащить своего осла на его богатые пастбища. У меня нет осла и потому я свободен, ибо не боюсь ада, где осел мог бы погибнуть, и, тем более, не надеюсь на рай, в котором он будет объедаться клевером. Я необразован, не умею говорить, но ты, хозяин, меня поймешь.

Многие люди тщеславны; я же ни о чем таком не думаю. Я не радуюсь добру и не печалюсь из-за неудачи. Если бы я узнал, что греки взяли Константинополь, для меня это было бы то же самое, что захват турками Афин.

Если, прочитав мои писания, ты думаешь, что я ослаб умом, сообщи мне. Я хожу по магазинам Кандии и покупаю кабель для канатной дороги, а в остальное время веселюсь.

„Чему ты радуешься, друг?" — спрашивают меня. Как же им объяснить? Я смеюсь, например, потому, что в ту минуту, когда тяну руку, чтобы проверить, хороша ли проволока, меня вдруг одолевают мысли о человеке — что он делает на земле и на что он годен… Да ни на что, по-моему. Все едино: есть у меня жена или нет, порядочный человек или негодяй, паша или грузчик, разница лишь в том, живой я или мертвый. Позовет меня дьявол или Бог, для меня, видишь ли, это одно и то же — я подохну, превращусь в зловонный труп, отравлю людям воздух, и они вынуждены будут зарыть меня на четыре фута, чтобы не задохнуться.

Правда, я сейчас кое в чем тебе признаюсь, хозяин: единственно, что пугает меня, что не оставляет в покое ни днем ни ночью — я, хозяин, боюсь старости, сохрани нас небо от нее! Смерть просто чепуха, просто фу! — и свеча погасла. А вот старость — это позор.

Мне стыдно признаться, что я старик, и я стараюсь, чтобы никто этого не понял: скачу, танцую, поясница болит, но я танцую. Когда пью, голова моя кружится, все вертится, но я не спотыкаюсь, веду себя так, будто ничего такого нет. Весь в поту, я бросаюсь в море, простужаюсь, мне хочется кашлять: кх, кх, чтобы почувствовать облегчение, но мне стыдно, хозяин, я подавляю кашель—ты когда-нибудь слышал, как я кашляю? Никогда! И это, можешь мне поверить, не только на людях, но и когда я совсем один. Мне стыдно перед Зорбой, хозяин. Мне стыдно перед ним.

Однажды на горе Афон — я и там побывал, лучше бы я сломал себе ногу! — я знавал одного монаха, отца Лаврентия, родом из Хиоса. Так вот, этот бедняга верил, что в нем сидит дьявол, он ему имя дал — Ходжа. „Ходока хочет есть мясо в святую пятницу", — ревел бедняга Лаврентий и бился головой о церковные ступени. „Ходока хочет спать с женщиной, хочет убить игумена. Это Ходока, Ходока, а не я", — и бьется головой о камень.

Я тоже, хозяин, чувствую, словно дьявол в меня вселился и зову его Зорбой. Он не хочет стареть, нет, и никогда не состарится. Это настоящий обжора, у него черные, как воронье крыло, волосы, тридцать два зуба и красная гвоздика за ухом. Но Зорба, тот, что снаружи, постарел, бедняга, у него седые волосы, он весь в морщинах, усох, зубы у него выпадают и его большие уши полны седой старческой шерсти, длинными ослиными волосами.

Что оке делать, хозяин? До каких пор два Зорбы будут воевать друг с другом? Кто оке в конце концов победит? Хорошо если я скоро околею, тогда нечего беспокоиться. Но если мне еще долго придется жить, тогда я пропал. Однажды наступит день, когда я состарюсь, потеряю свободу; сноха и моя дочь заставят меня смотреть за ребенком, ужасным чудовищем, их отпрыском, чтобы он не обжегся, не упал, не испачкался. И если он обмарается, они заставят меня его подмывать! Тьфу!

Ты тоже, ты перенесешь тот оке позор, хозяин; несмотря на то что ты сейчас молод, берегись! Послушай, что я тебе говорю, следуй за мной. Другого спасения нет, значит, вгрызаемся в горы, отнимем у них уголь, медь, железо, цинковую руду, заработаем деньжат, чтобы родственники нас уважали, друзья лизали нам сапоги, а горожане снимали перед нами свои шляпы. Если оке удача отвернется от нас, хозяин, лучше умереть, быть растерзанным волками, медведями или кем еще из зверей, среди которых мы окажемся. Именно для этого Господь Бог ниспослал диких животных на землю, чтобы пожирать людей нашей породы, избавляя их от старости».

«По моему письму ты поймешь, что за несчастный я человек. Только говоря с тобой у меня есть надежда уменьшить хоть немного свою хандру, ибо ты такой оке, как я. В тебе тоже сидит дьявол, но ты еще не знаешь, как его зовут, и потому задыхаешься. Дай ему имя, хозяин, и тебе станет легче.

Я все говорил, насколько несчастен. Весь мой разум это сплошная глупость и ничто другое. Однако мне случается проводить дни в размышлениях, как великий человек; если бы я мог осуществить все то, что требовал в такие моменты мой внутренний Зорба, мир не смог бы опомниться!

Поскольку у меня нет договора со своей жизнью на определенный срок, я отпускаю тормоза на наиболее опасных уклонах. Жизнь человека — это дорога с подъемами и спусками. Рассудительные люди двигаются по ней на тормозах. Я оке, в чем и заключается мое мужество, хозяин, давным-давно спустил тормоза. Когда поезд сходит с рельсов, мы, работяги, называем это — гробануться. Пусть меня повесят, если я стану обращать внимание на свои синяки и шишки. Днем и ночью я мчусь на всех парах, делаю то, что мне вздумается. Если я отдам концы, что я потеряю? Ничего. Во всяком случае, даже если я не буду спешить, мне все равно конец! Это точно! Будем мчаться без остановок!

В эту минуту ты наверняка смеешься надо мной, хозяин, но я тебе откровенно пишу о своих глупостях или, если угодно, о своих размышлениях, а может, слабостях — честное слово, я не вижу, какая между ними разница, короче, я тебе пишу обо всем, а ты смейся, если охота. Я тоже порадуюсь, узнав, что ты весел, — и смех на земле будет звучать всегда. Все люди на чем-то помешаны, но самое большое помешательство, по-моему, думать, что у тебя-то его нет.

Итак, я здесь в Кандии, гляжу на свои сумасбродства и подробно обо всем тебе пишу, чтобы, видишь ли, попросить у тебя совета. Ты, хозяин, еще молод, что верно, то верно. Но ты читал старых мудрецов, и сам стал, не в обиду будь сказано, немного старообразен; так вот, мне нужен твой совет.

Стало быть, я думаю, что каждый человек пахнет по-своему: мы этого не замечаем, поскольку запахи смешиваются и не поймешь, какой твой, а какой мой. Чувствуешь только, что воняет и именно это называют „человечеством", я хочу сказать: человеческим зловонием. Есть такие, которых можно нюхать прямо, как лаванду. Мне же от этого блевать хочется. Но это другая история. Словом, я хотел сказать, отпуска я еще тормоза и помчусь в сторону этих подлых баб, нос у них влажный, как у собак, и они тотчас чуют, желает их мужчина или нет. Именно поэтому в какой бы город я ни попал, всегда найдутся две-три женщины, — чтобы гоняться за мной, даже теперь, несмотря на то, что я стал стар и гадок, как обезьяна, и плохо одет. Они отыщут мой след, суки. Благослови их Гоcподь!

Словом, прибыл я в порт Кандию вечером, уже смеркалось. Тотчас побежал по магазинам, но все были закрыты. Зашел в одну харчевню, задал корму своему мулу, сам поел, привел себя в порядок, закурил и вышел прогуляться. Я не знал ни одной живой души в городе, никто не знал меня, я был свободен. Мог свистеть, смеяться, говорить сам с собой. Купив тыквенных семечек, я грыз их и плевался, прогуливаясь. Уже зажглись фонари. Мужчины пили аперитив, женщины воз вращались домой, в воздухе пахло пудрой и туалетным мылом, жареным мясом и анисовкой. Я сказал себе: „Послушай-ка Зорба, до каких же пор ты будешь жить с трепетом в ноздрях? Не так уже много времени тебе осталось дышать, старина, давай же, дыши полной грудью!"

Вот что я говорил себе, шатаясь по знакомой тебе главной площади. Вдруг я услышал шум, музыку, барабаны и песни, навострил уши и помчался в ту сторону. Это было кабаре. Мне только этого и не хватало. Я уселся за маленький столик у самой сцены. Почему я вел себя так нескромно? Да я уже об этом говорил: ни одной знакомой души, полная свобода!

На эстраде танцевала высокая нескладеха, она трясла своими юбками, но я на нее ноль внимания. Только я заказал бутылку пива, как маленькая цыпочка усаживается рядом со мной, такая славненькая смуглянка, размалеванная так, словно штукатуркой покрыта.

„Молено с тобой посидеть, дедушка?" — спрашивает она посмеиваясь. — Мне кровь в голову ударила, так и разбирало свернуть ей шею, дурехе. Ну, я, конечно, сдержался, жалко мне ее стало, подозвал официанта.

— Шампанского! (Ты у ж: меня извини, хозяин! Я потратил твои деньги, но она так меня оскорбила, что нужно было спасать нашу честь, твою и мою, надо было поставить на колени эту соплячку! Я хорошо знал, что ты бы не оставил меня в беде в эту трудную минуту. Итак, шампанского, официант!)

Принесли шампанского, я и пирожных заказал, а потом снова шампанского. Тут парень разносит жасмин, я покупаю всю корзину и высыпаю на колени этой трусихе, осмелившейся нас оскорбить.

Пили да попивали, но, клянусь тебе, хозяин, я даже не коснулся ее. Я знаю свое дело. Когда я был молод, первым делом начинал их лапать. Теперь оке, будучи стариком, я начинаю с того, что трачу деньги, и делаю это галантно, бросаю их горстями. Женщины от таких манер с ума сходят, потаскухи, ты можешь быть горбатым или старой развалиной, безобразным, как вошь, они забывают обо всем. Эти шлюхи видят только, как сквозь пальцы текут деньги, будто из дырявого решета. Итак, я тратил направо и налево, благословит тебя Господь и воздаст тебе сторицею, хозяин, и девчонка прилипла ко мне. Она потихоньку придвигалась, прижала свою маленькую коленку к моим огромным ногам. Я же словно кусок льда, хотя весь закипел.

Именно так заставляют женщин терять голову, ты должен это знать на случай, когда тебе представится оказия чувствовать, как внутри весь горишь, но до них даже не дотрагиваешься.

Короче, уже пробило полночь. Огни стали постепенно гаснуть, кабаре закрывалось. Я вытащил пачку тысячных и расплатился, оставив официанту щедрые чаевые. Малышка так и вцепилась в меня.

— Как тебя зовут? — спросила она меня млеющим голоском.

— Дедушка! — отвечаю я, уязвленный.

Потаскушка крепко прижалась ко мне.

— Пойдем… — шепнула она, — пойдем…

Я, сжав ее руку, дал понять, что согласен, и ответил:

— Пошли, моя малышка… — голос мой совсем охрип.

В дальнейшем я был на высоте, можешь не сомневаться. Потом нас сморил сон. Когда я проснулся, должно быть, наступил полдень. Осматриваюсь и что же вижу? Чудная комнатка, очень чистая, кресла, умывальник, мыло, разные флаконы, зеркала, на стене висят пестрые платья и куча фотографий: моряки, офицеры, жандармы, танцовщицы, единственная одежда которых — сандалии. А рядом со мной в постели теплая, надушенная, растрепанная девочка.

Ах, Зорба, говорю я себе, потихоньку закрывая глаза, ты живым попал в рай. Место уж больно хорошо, ни шагу отсюда! Я тебе уже как-то говорил, хозяин, у каждого свой собственный рай. Твой рай будет набит книгами и бутылями чернил. Для другого он будет наполнен бочонками с вином, ромом и коньяком, для третьего — пачками фунтов стерлингов. Мой рай здесь: маленькая надушенная комнатка с пестрыми платьями, туалетное мыло, достаточно широкая кровать с пружинами и женщина рядом со мной.

Раскаявшийся грешник наполовину прощен. Весь день я не высунул носа наружу. Подумай, как мне здесь было хорошо. Я заказал еду в лучшей харчевне и нам принесли целое блюдо съестного. Все очень подкрепляющее: черную икру, отбивные, рыбу, сок лимона, восточные сладости. Снова занялись любовью и снова уснули. Проснулись к вечеру, оделись и отправились под руку в кабаре, где она работала.

В двух словах, чтобы не утомлять тебя болтовней, скажу, что программа эта продолжалась. Но не порть себе кровь, я занимался и нашими делами.

Время от времени я наведывался в магазины посмотреть товары. Я куплю тросы и все необходимое, можешь быть спокоен. Днем раньше, неделей позже, или даже месяцем, что от этого изменится? Как говорят, кошки в спешке делают своих котят наперекосяк. И еще: быстро делают только кошки, да слепых родят. Поэтому особо не торопись. Я жду, пока мои уши прочистятся, а рассудок придет в норму в твоих же интересах, чтобы меня не обманули. Тросы должны быть первого сорта, иначе мы погибнем. Итак, наберись чуточку терпения, хозяин, и верь мне. Главное, не беспокойся о моем здоровье. Приключения мне на пользу. За несколько дней я превратился в молодого человека двадцати лет. Во мне такая сила, что, уверяю тебя, она заставит расти новые зубы. Прежде у меня болела поясница, теперь же мое здоровье отменно. Каждое утро я разглядываю себя в зеркале и удивляюсь, почему мои волосы еще не черны, как вакса.

Ты, наверное, удивляешься, зачем я тебе пишу все это. Ты для меня вроде исповедника, и мне не стыдно признаваться тебе в своих грехах. И знаешь почему? Мне кажется, ты, словно Господь Бог, держишь в руках влажную губку и — хлоп! хлоп! — хорошо ли, плохо, но ты все стираешь. Именно это и придает мне смелости рассказывать тебе обо всем. Так что слушай дальше!

Потом у меня все пошло вверх дном, и я близок к тому, что потеряю голову. Прошу тебя, как только получишь это письмо, возьми ручку и напиши мне. Пока не получу от тебя ответа, я буду сидеть как на угольях. Думаю, что много лет прошло с тех пор, как меня вычеркнули из списков Господа Бога. Впрочем, в списках дьявола меня тоже нет. Я записан только у тебя, поэтому мне некуда больше обратиться, ваша милость. Итак, слушай внимательно то, о чем я тебе расскажу. Вот что произошло.

Вчера в деревне близ Кандии был праздник; черт меня возьми, если я знаю, какому святому он посвящен. Лола (вот уж правда, я забыл тебе ее представить) говорит мне:

— Дедушка (она снова стала звать меня дедушкой, но теперь ласкательно), я хочу пойти на праздник.

— Иди, бабушка, — говорю я ей, — иди же.

— Но я хочу пойти с тобой.

— А я не пойду, у меня много дел. Иди одна.

— Ну что же, хорошо, я тогда тоже не пойду.

Я вытаращил глаза.

— Почему же ты не пойдешь?

— Если ты пойдешь со мной, тогда и я пойду, если ты не пойдешь — и я не пойду.

— Но почему? Разве ты не свободный человек?

— Нет, я не такая.

— И ты не хочешь быть свободной?

— Нет!

Честное слово, я почувствовал, что схожу с ума.

— Ты не хочешь быть свободной? — воскликнул я.

— Нет, не хочу! Не хочу! Не хочу!

Хозяин, я тебе пишу из комнаты Лолы, на ее бумаге, Христа ради, будь внимательнее к моим словам, прошу тебя. По-моему, человеком считается тот, кто хочет быть свободным. Женщина, которая отказывается от свободы, — человек ли она?

Умоляю, ответь мне тотчас. Обнимаю тебя от всего сердца, добрый мой господин.

Я, Алексис Зорба»