"Дантон" - читать интересную книгу автора (Левандовский Анатолий Петрович)Кумир палТа резкость, с которой Робеспьер ставил вопрос о «последней клике», имела весьма веские основания. Противоречия между робеспьеристами и дантонистами достигли апогея и завели правительство в полный тупик. В области внешней политики «снисходительные» требовали немедленного заключения мира, мира во что бы то ни стало. Робеспьер всегда был врагом войны. Но говорить о мире сейчас – значило ставить революционную Францию под угрозу капитуляции после всех одержанных побед. В области внутренней политики дантонисты добивались «милосердия» – открытия тюрем и прекращения террора, в то время когда тюрьмы были набиты врагами народа, а без революционного террора не было никакой возможности ни продолжать революцию, ни закрепить ее. Таким образом, дантонизм, в каких бы внешних формах он ни проявлял себя, означал прямую контрреволюцию, прямой отказ от завоеваний народа, достигнутых ценою великой крови и тяжелых материальных жертв. И эта контрреволюционная программа с исключительной настойчивостью проталкивалась глашатаями «снисходительных» именно в те дни, когда окончательная победа казалась робеспьеристам не только достижимой, но уже близкой. Легко понять, что при подобных условиях сосуществование обеих фракций было невозможным. Вопрос стоял так: или Дантон, или Робеспьер. Поскольку в данный момент в руках Робеспьера, опиравшегося на широкие народные массы, сосредоточивалась несравненно большая сила, чем в руках Дантона, Дантон, а вместе с ним и все те, кто защищал и пропагандировал его программу, должны были неизбежно пасть. Это прежде всего бесповоротно поняли и осознали люди, обладавшие железной решимостью, такие, как Билло-Варенн или Сен-Жюст. Робеспьер, который хорошо помнил былые заслуги Дантона, Робеспьер, который любил Демулена, не мог быстро и окончательно принять жестокое решение. Даже когда он с жаром громил «снисходительных» в целом и, считая их орудием иностранного заговора, готов был обречь на гибель, для Демулена и Дантона он настойчиво стремился сделать исключение. Когда Билло-Варенн, выступая в Комитете, впервые предложил устранить Дантона и Демулена, Робеспьер воскликнул: – Значит, вы хотите погубить лучших патриотов? Но время работало на Билло-Варенна и Сен-Жюста. Член Комитета общественной безопасности Вадье как-то зимой, имея в виду Дантона, бросил многозначительную фразу: – Скоро мы выпотрошим эту фаршированную палтусину… По-видимому, уже в феврале 1794 года Неподкупный начал отчетливо сознавать неизбежность жертвы. События, связанные с делом Эбера, в дни, последовавшие за казнью эбертистов, окончательно укрепили его в этом решении. – Комитет общественного спасения производит правильную порубку в Конвенте, – горько заметил Демулен вскоре после ареста Фабра. Теперь он взялся вновь за свое едкое, остро отточенное перо. Он писал седьмой номер «Старого кордельера». Номер носил характерное название: «„За“ и „против“, или Разговор двух старых кордельеров». Продолжая измываться над павшими эбертистами, здесь автор до крайности усиливал нападки на «чрезмерную власть» Комитета общественного спасения, на революционные Комитеты и персонально на Колло д'Эрбуа, Барера, наконец Робеспьера. Членов Комитета общественной безопасности он называл «Каиновыми братьями», а их агентов – «корсарами мостовых». Что же касается Робеспьера, то для него Камилл не пожалел самых едких сарказмов. «…Если ты не видишь, чего требует время, если говоришь необдуманно, если повсюду выставляешь себя напоказ, если не обращаешь никакого внимания на окружающих, то я отказываю тебе в репутации человека мудрого…» – так начинал журналист свой вызов Неподкупному. Он сравнивал Робеспьера с Катоном, который, требуя от республиканца более строгой нравственности, чем допускало его время, тем самым лишь содействовал ниспровержению свободы. Он издевался над Максимилианом за то, что тот обсуждал недостатки английской конституции; он упрекал его за противоречивые выступления, за «излишнее словоизвержение», он, по существу, старался доказать, что Неподкупный играл на руку… Питту! При этом Демулен давал ясно понять, что, насмехаясь над Робеспьером и нанося ему политические уколы, он мстит за то, что Максимилиан, пытаясь его спасти, оскорбил его самолюбие… «…Робеспьер, ты несколько лет назад доказал на трибуне Клуба якобинцев, что обладаешь сильным характером; это было в тот день, когда в минуту сильной немилости к тебе ты вцепился в трибуну и крикнул, что тебя надо убить или выслушать; но ты был рабом в тот день, когда допустил так круто оборвать себя после первого же твоего слова фразою: „Сожжение не ответ“…» И далее об этом же самом журналист говорил еще более прозрачно, обращаясь к самому себе: «…Осмелишься ли ты делать подобные сопоставления и ставить Робеспьера в смешное положение в виде ответа на те насмешки, которыми он с некоторых пор сыплет на тебя обеими руками?..» Демулену не было суждено увидеть этот номер своей газеты: его издатель Дезен был арестован, а газета конфискована. Но именно вследствие этих обстоятельств ее прочли те, против кого она была направлена: члены обоих правительственных Комитетов. Своими словесными упражнениями Демулен подписал себе смертный приговор. Он осмелился опорочить правительство, мало того – он осмелился высмеять Неподкупного, высмеять дерзко и несправедливо. Такого Максимилиан не прощал никому. Он понял, что его школьный друг неисправим, что он сам уничтожил всякую возможность вызволить его из трясины. Но, отступившись от Демулена, мог ли Робеспьер не пожертвовать тем, кого считал и главным виновником и главным вдохновителем всей этой роковой буффонады?.. Окружавшие Дантона лица считали, что еще не все потеряно. Кое-кто думал, что главное – примирить Дантона с Робеспьером. Если удастся улучшить личные отношения между двумя титанами революции, фракция «снисходительных» будет спасена. Дантон дал увлечь себя сторонникам этого плана. Состоялось несколько встреч. Последняя из них произошла у начальника бюро иностранных сношений Эмбера, который пригласил к себе на обед, кроме обоих трибунов, еще нескольких лиц, в том числе Лежандра и Паниса. Обед проходил вяло. Общая беседа никак не клеилась. Один из присутствующих, стремясь перейти к сути дела, выразил сожаление по поводу разногласий между Робеспьером и Дантоном, указав, что эти разногласия крайне удивляют и огорчают всех друзей отечества. Дантон, подхватив реплику, заметил, что ему всегда была чужда ненависть и что он не может понять равнодушия, с которым с некоторых пор к нему относится Робеспьер. Неподкупный промолчал. Тогда Дантон принялся громить Билло-Варенна и Сен-Жюста, двух «шарлатанов», в руки которых попал якобы Максимилиан. – Верь мне, стряхни интригу, соединимся с патриотами, сплотимся, как прежде… Робеспьер не обнаружил желания поддержать эту тему. – При твоей морали, – сказал он после продолжительной паузы, – никогда бы не оказалось виновных. – А что, разве это тебе было бы неприятно? – живо возразил Дантон. – Надо прижать роялистов, но не смешивать виновного с невиновным. Робеспьер, нахмурившись, ответил: – А кто сказал тебе, что на смерть был послан хоть один невиновный? Такой ответ звучал угрожающе. Дантон притих. Молчали и остальные. Наконец кто-то предложил врагам расцеловаться и забыть старое. Дантон показал полную готовность подчиниться этому предложению. Робеспьер остался холоден как лед. Вскоре он покинул квартиру Эмбера. Гости переглянулись. – Черт возьми! – воскликнул Дантон. – Дело плохо; нам надо показать себя, не теряя ни минуты! «Показал себя», правда, Дантон всего лишь в нескольких вульгарных фразах, сильно отдававших бахвальством, которые он изрекал своим друзьям во время редких встреч с ними. – Робеспьер? – говорил он. – Да я надену его себе на кончик большого пальца и заставлю вертеться волчком! – Если бы я хоть на момент поверил, что у него могла зародиться мысль о нашей гибели, я выгрыз бы ему все внутренности. Но человек, произнесший эти слова, продолжал пребывать в бездействии. Зато действовали Комитеты. Учитывая, что дантонисты пользуются немалым влиянием в Конвенте, что их ставленник Тальен избран его председателем, в то время как друг Дантона Лежандр стал председателем Якобинского клуба, Комитеты решили нанести удар внезапно и в самое сердце. Робеспьер, согласившийся покинуть Дантона и Демулена, предоставил Сен-Жюсту обширные материалы для обвинительного акта. Вечером 10 жерминаля (30 марта) оба Комитета собрались на совместном заседании. Здесь-то и был составлен приказ, написанный на клочке конверта, приказ, скрепленный восемнадцатью подписями и определивший дальнейшую судьбу «снисходительных». Отказались дать свою визу лишь двое: старик Рюль, недавно обнимавшийся с Дантоном, и Робер Ленде, член Комитета общественного спасения, симпатизировавший умеренным. В этот день Дантон не поехал в Севр. Вместе со своей супругой он остался дома, на Торговом дворе. Поздно вечером к нему, по поручению Рюля, зашел Панис и сообщил о совещании Комитетов. – Чепуха, – сказал Дантон. – Они будут совещаться, совещаться до бесконечности, но так никогда и не примут решения. Они не осмелятся напасть на меня. Панис уверял, что решение уже принято, и посоветовал немедленно бежать из Парижа. Дантон размышлял. Бежать… Куда он может спрятаться, кто укроет его от всевидящего ока Комитета общественной безопасности?.. Жирондисты попробовали бежать… Он заметил меланхолическим тоном: – Мне больше нравится быть гильотинированным, чем гильотинировать других. – И затем прибавил фразу, ставшую бессмертной: – Да разве можно унести родину на подошвах своих сапог?.. …В эту ночь он не ложился в постель. Ему не хотелось быть захваченным врасплох. Вместе с ним бодрствовала и его дорогая Луиза. Они сидели в удобных креслах возле погасшего камина и слушали, как часы отстукивают секунды. Час… Другой… Третий… Жорж дремлет. Мысли, беспорядочно роящиеся в голове, перемешиваются с обрывками сновидений… Вдруг он вздрагивает, как от удара. Смотрит на уснувшую Луизу. Затем в окно. На душе становится удивительно спокойно. Ложная тревога! Не осмелились! Не пришли! Уже белый день! …Часы пробили шесть раз, когда раздался громкий стук ружейных прикладов. Луиза проснулась. Жорж обнял ее и сказал с улыбкой: – Они оказались смелее, чем я думал. С утра Париж был в оцепенении. Люди не верили своим ушам. Так вот на кого революция подняла руку! На Демулена – человека 14 июля, на Дантона – человека 10 августа! Кто же еще арестован?.. Называют Филиппо и Делакруа… Всех их свезли в Люксембургскую тюрьму… Впрочем, удивление было недолгим. Тружеников ждали обычные заботы. В конце концов кто такой Дантон? О Дантоне они давно уже стали почему-то забывать… Робеспьер и Сен-Жюст могли не беспокоиться об общественном мнении. Иное дело – Конвент. Здесь Комитеты ждали противоборства, и ожидания их не были обмануты. Едва лишь началось заседание 11 жерминаля (31 марта), как на трибуну поднялся Лежандр. – Граждане, – с волнением сообщил он, – сегодня ночью арестованы, четверо членов Конвента. Один из них – Дантон. Имен других я не знаю; да и что нам до имен, если они виновны? Но я предлагаю, чтобы их вызвали сюда, и мы сами обвиним или оправдаем их… Я верю, что Дантон так же чист, как и я. Послышался ропот. Кто-то потребовал, чтобы председатель сохранил свободу мнений. – Да, – ответил Тальен, – я сохраню свободу мнений, каждый может говорить все, что думает. Мы все останемся здесь, чтобы спасти свободу. Это было поощрение Лежандру и угроза его противникам. Один из депутатов попробовал протестовать: предложение Лежандра создавало привилегию. Ведь жирондисты и многие другие после них не были выслушаны, прежде чем их отвели в тюрьму. Почему же должны быть два разных подхода?.. В ответ раздался свист и топот. И вдруг послышались крики: – Долой диктаторов! Долой тиранов! Робеспьер, бледный, но спокойный, ждал и внимательно прислушивался. Когда положение стало угрожающим, он взял слово. – По царящему здесь смущению легко заметить, что дело идет о крупном интересе, о выяснении того, одержат ли несколько человек верх над отечеством… Лежандр, по-видимому, не знает фамилий арестованных лиц, но весь Конвент знает их. В числе арестованных находится друг Лежандра Делакруа. Почему же он притворяется, что не знает этого? Потому, что понимает: Делакруа нельзя защищать, не совершая бесстыдства. Он упомянул о Дантоне, думая, вероятно, будто с этим именем связана какая-то привилегия. Нет, мы не хотим никаких привилегий, мы не хотим никаких кумиров. Раздались аплодисменты. Оратор овладевал настроением Конвента. Он продолжал: – Именно теперь нам нужны мужество и величие духа. Люди низменные и преступные всегда боятся падения им подобных, потому что, не имея перед собой ряда виновных в виде барьера, они остаются более доступными для опасности; но если в этом собрании есть низменные души, то есть здесь и души героические, ибо вы руководите судьбами земли. Эта умело построенная и вовремя сказанная речь решила исход борьбы в Конвенте. Никто не осмелился оспаривать слов Робеспьера. Лежандр отступил и пробормотал несколько трусливых извинений. Тогда поднялся Сен-Жюст и среди гробового молчания прочитал обвинительный акт. Этот акт был плодом коллективного творчества. Много бессонных ночей стоил он Неподкупному и его юному другу. Давно уже Робеспьер собирал материалы против Дантона. Он систематически заносил в свои блокноты наблюдение за наблюдением, штрих за штрихом. И вот теперь он передал эти драгоценные заметки в неумолимые и верные руки. Сен-Жюст составил из них документ в форме обращения к Дантону. Когда он читал, казалось, что обвиняемый находится в зале. Сен-Жюст ничего не забыл своему отсутствующему врагу. И интриги с Мирабо, и деньги, полученные от двора, и попытки спасти королевское семейство – все, как в калейдоскопе, проходило перед изумленным Конвентом. Переговоры с Дюмурье… Союз с Жирондой… Двусмысленная кампания «мира» и «милосердия»… Шашни с подозрительными иностранцами… Непомерное увеличение личных богатств… Здесь было все, все, кроме того, что хоть в какой-то мере могло обелить подсудимого или объяснить его поступки. Особенно резко заклеймил Сен-Жюст оппортунизм Дантона. – Ты говорил, что революционная мораль – проститутка, что слава и потомство – глупость, что честь – смешна; это воззрения Катилины. Если Фабр невиновен, если были неповинны Дюмурье и герцог Орлеанский – что ж, значит нет вины и за тобою. Я сказал более чем достаточно. Ты ответишь перед судом. Никто не возразил Сен-Жюсту. Собрание, усмиренное Робеспьером и добитое обвинительным актом, послушно выдало потребованные головы. Партия в Конвенте была выиграна. Оставалось разыграть последнюю часть страшной игры: партию в Революционном трибунале. |
||
|