"Дантон" - читать интересную книгу автора (Левандовский Анатолий Петрович)СобственностьРазные бывают люди, о разных борцах остается память в истории. Жан Поль Марат большую часть революционных лет провел в подполье. Бесконечные лишения, вечная перенапряженность нервов и сил наделили его жестокой, неизлечимой болезнью. Но когда настанет час его торжества, ничто не изменится в его привычках и образе жизни: Друг народа по-прежнему не сможет принадлежать себе, по-прежнему будет беден, прост и доступен. Слишком доступен, быть может; чрезмерная доступность облегчит путь ножу его убийцы. Максимилиан Робеспьер на пятом году революции из неизвестного провинциального адвоката превратится в главу государства. Имя его заставит трепетать государей и министров реакционной Европы, но сам он останется более скромным, нежели самый скромный из подданных его страны. Он по-прежнему будет жить и работать в той крохотной каморке, где поселился на заре революции, он твердо откажется от личного счастья, от материального довольства, от отдыха. Все имущество Неподкупного, оцененное после его смерти, не превысит стоимости, равной нашим ста рублям. А Марат? Марат оставит своей вдове лишь мелкую ассигнацию в несколько франков. Такие вожди не знали кулис общественной деятельности. На людях они были теми же, что и дома, ибо жизнь каждого из них так же проста и чиста, как их помыслы и души, – она заранее отдана другим, тем, во имя кого они будут бороться, страдать и умирать. Совершенно иным представляется Жорж Дантон. У Дантона две жизни, и обе они проходят параллельно, постоянно взаимопроникая, и влияют одна на другую. Историк, желающий ограничиться изучением одной из них и ищущий только политического деятеля, теряет Дантона. Живой человек исчезает, становится непонятным, превращается, по выражению исследователя[10], в «загадку революции». Но измени угол наблюдения, подойди с другой стороны, проникни глубже в человека. И нет больше загадки. Все стало на свои места, все прояснилось… Соратники справедливо упрекали Жоржа за то, что он покинул столицу в дни, предшествующие восстанию 10 августа. Однако вряд ли справедливо считать, как считали обвинители трибуна, что это была грязная политическая игра, порожденная чувством страха. Нет, Дантону нечего было бояться. Восстание хорошо подготовили, и он не сомневался, что демократы одержат победу. Сам он объяснял свой поступок желанием доброго сына повидаться с матерью, повидаться и получить родительское благословение на правое дело… Возможно, подобный мотив действительно имел какое-то место, ибо Жорж горячо любил свою мать и, как доказано документом, во время этой поездки оформил на ее имя пожизненную ренту. Но не одни сыновние чувства властно звали его на родину. Там, в Арси и близлежащих районах, располагались его владения, его земли, его О состоянии, которое создал себе Дантон, историки спорят до сих пор и вряд ли придут когда-нибудь к единому мнению: трибун был мастером заметать следы и прятать концы в воду. Бесспорно, впрочем, что состояние его исчислялось в сотнях тысяч ливров. Собственность опьяняла Жоржа, он мечтал о ней, наслаждался ею и стремился ее приумножить. Собственность – вот ключ к его душе, его жизни, его общественной деятельности. Чувство собственника, желавшего жить на широкую ногу, определяло во многом, если не во всем, его политическое поведение. Человек незаурядного ума и великой энергии, порывистый, способный увлечься и увлечь других, он не раз совершал замечательные дела, не раз помогал своей партии и стране в тяжелые дни испытаний. Но почти всегда большое дело было отравлено малым расчетом, смелое решение – склонностью к компромиссу, политический шаг – житейской осторожностью приобретателя. И вот что особенно интересно: в политической сфере он может падать, искать, срываться, действовать в разных направлениях – подчас противоположных; в области домашних, имущественных дел он прямолинеен и никогда не собьется с ритма. Он будет производить легкомысленнейшие траты, но останется рачительным хозяином, он будет упиваться дикими оргиями – и не станет плохим семьянином. Ибо этот «превосходнейший господин Дантон» – образцовый буржуа: потомок хитрых и изворотливых шампанских землепашцев, он вместе с тем очевидный предок «респектабельных» собственников XIX века… Те одиннадцать месяцев, между сентябрем 1791 года и августом 1792 года, которые поставили Францию перед новым революционным кризисом, для Жоржа Дантона были временем преуспевания и довольства. И если в Ратуше, клубе, на улице он агитатор и вожак, то дома – на Торговом дворе или в Арси – он добродушный и хлебосольный хозяин, удовлетворенный нынешним днем и спокойный за свое завтра: ведь теперь он более чем обеспечен – он материально независим, и от службы и от власть имущих. Его уже не устраивает прежняя квартира, казавшаяся недавно такой просторной и уютной. Он давно высмотрел жилище, более подобающее его положению. Это была квартира на первом этаже того же дома, где он жил; что – квартира! Квартирища! Ибо она занимала весь этаж и состояла, помимо двух прихожих, туалетных, кладовых, гардеробной и помещения для прислуги, из шести превосходных комнат. В ней имелись два салона, две спальни с нишами, громадная восьмигранная столовая с камином, кабинет и превосходнейшие антресоли с лестницей, которые можно было пустить под библиотеку. Жорж посоветовался с Габриэлью. Та ужаснулась: к чему им троим такие хоромы! Сколько они будут стоить! И сколько новой мебели туда нужно! Но Дантон только смеялся. Не троим, а четверым! Габриэль-то ведь снова была беременна! Он все уже прикинул и взвесил, а посему можно было вступать в переговоры с домовладельцем. Квартира давно пустовала: из-за размеров и цены на нее не находилось покупателей. Жорж, не торгуясь, подписал договор и 12 сентября начал перебираться. Второго февраля Габриэль родила ему сына, крещенного Франсуа Жоржем. Однако кормить младенца мать не смогла. За последнее время ее цветущее здоровье как-то пошатнулось. Появились боли в груди, легкая утомляемость, плаксивость. Для слез, правда, были основания… Габриэль старалась держаться, свои слезы она скрывала – к чему было докучать Жоржу: он все равно не пожелал бы ее понять, а забот у него и без того было по горло. Ребенка пристроили за город, в Иль-Адам, к рекомендованной кормилице. Эта же женщина полгода спустя приняла на попечение сына Люсили Демулен, новорожденного Ораса. Дружба двух семей укреплялась. Жоржа и Камилла всюду видели вместе – в клубах, редакциях газет, театрах и кафе. Но вот что удивительно: прежние интимные вечеринки и поездки за город прекратились, и возобновить их оказалось невозможным. Несмотря на то, что новая квартира Дантонов была несравненно больше и шикарнее, чем прежняя, смех слышался в ней гораздо реже. Жоржу, впрочем, было не до домашних вечеринок. Вечно занятый, он редко обедал и ужинал дома, хотя теперь и имел собственного повара. Ему приходилось встречаться и поддерживать отношения с очень многими и все новыми людьми. Деловые свидания обычно происходили в ресторанах, за дорогими и роскошными обедами, обходившимися по триста ливров и дороже на персону. С людьми попроще трибун имел обыкновение видеться на улице Ансьен-Комеди, в кафе «Прокоп» – шумном пристанище политиков и журналистов. Подобный образ жизни не мог не отразиться и на здоровье и на внешности: за два последних года Жорж здорово растолстел и обрюзг. Это было преждевременно – ему ведь минул всего тридцать третий. Но теперь он, пожалуй, слишком много пил и слишком мало занимался любимыми физическими упражнениями; даже пешком ходить стал гораздо меньше – в конюшне на улице Паон его всегда ждал собственный кабриолет с превосходной ездовой лошадью. Большую часть свободных вечеров Дантон проводил в театре, куда Габриэль сопровождала его крайне редко. В качестве важного должностного лица Жорж имел свою ложу в нескольких театрах столицы. Его появление во Французском театре обычно сопровождалось аплодисментами. Особенно бурно его и Манюэля публика встретила на премьере «Кая Гракха» Мари Жозефа Шенье. Но строгому Французскому театру Жорж предпочитал зрелищные заведения попроще и пофривольнее. Он обожал театр Монтасье в Пале-Рояле, где можно было проводить столько же времени перед сценой, сколько в уборных хорошеньких и нестрогих артисток. Очень часто после заседания в клубе он заходил в салон некой знаменитой актрисы легкого жанра, обитавшей на втором этаже над аркадой кафе «Шартр». Он любил этот просторный салон с его приглушенным освещением, голубой шелковой мебелью и особенным ароматом духов, употребляемых хозяйкой. Здесь Дантон встречался с избранным обществом: здесь коротал ночи герцог Лозен, блестящий парижский повеса, прославленный галантными манерами, долгами и невероятными любовными похождениями, здесь часто бывал сам герцог Орлеанский, политический кумир Жоржа, сибарит и богач, понимавший толк в изысканнейших удовольствиях и не жалевший на них денег. Ночь в Пале-Рояле проходила удивительно быстро, и зачастую следующий день становился ее продолжением. Тогда все дела – пусть самые важные – летели к черту… Да, Габриэль, бесспорно, имела основания для тайных слез. Зато какова была радость, когда ее муж вдруг бросал все и приказывал паковать чемоданы!.. Арси! После шумного и бьющего по нервам Парижа он представлялся настоящим раем. Дантон обожал Арси и устремлялся туда всякий раз, как позволяли обстоятельства. За прошедший год он побывал там трижды. После бойни на Марсовом поле, преследуемый и усталый, Жорж скрывался в Арси в течение неполного месяца. Вдвое больше, с головой, уйдя в хозяйственные и строительные работы, пробыл он там в октябре – ноябре 1791 года. Наконец теперь, накануне ожидаемого восстания, он выкроил всего несколько дней, которые желал провести в состоянии полного и безмятежного отдыха. Дом возникал перед глазами сразу, как только экипаж, выехав из рощи, сворачивал к мосту Гран-Пон. Дом отличался от всех соседних построек: он напоминал дворец. На нем, правда, не было никаких лепных украшений, его не окружали декоративные башенки, он был предельно прост, но эта массивная простота, эта приземистость, которую придавали дому удлиненный фасад и сниженная кровля, как-то удивительно гармонировали с его хозяином: чувствовались те же прочность и сила, та же способность выстоять многие годы, не поддаваясь ветрам и бурям. Дом был обширен. Его два этажа разделялись добротными лестницами и длинными коридорами. По обе стороны коридоров шли двери. Дверей было много: внизу располагались кухня и семь комнат, наверху – еще десять. Комнаты выходили окнами частью на север, в город, к мосту через Об, частью на юг, во двор. Меблировка отличалась такою же прочностью и простотой, которые здесь были характерны для всего. С обоих концов к дому примыкали хозяйственные постройки, очерчивая собою абрис большого прямоугольного двора. Здесь были: теплый хлев – пристанище четырех дойных коров, трех кобылиц с жеребятами и множества мелкой скотины, птичник, длинный амбар с погребом, полным припасов, мастерская с верстаками и всевозможным инструментом, склад различных сельскохозяйственных и садовых орудий. В глубине двора располагались два павильона с мансардами; металлическая решетка между ними разделялась такими же ажурными воротами, ведущими в парк. Этот парк был, пожалуй, главным объектом забот Жоржа и самой большой его гордостью. Когда в апреле прошлого года он покупал у господина Пио де Курселя семнадцать гектаров земли к югу от дома на Гран-Пон – что это была за земля! Чахлый садик, деревья которого высохли и задичали, да заброшенный пустырь, покрытый грудами мусора и пересеченный вонючим ручейком с топкими, глинистыми берегами. А сейчас? Сейчас гость, которому впервые показывали парк, не мог скрыть изумления, чем доставлял немалое удовольствие гордому своим детищем хозяину. Сейчас, пройдя сквозь ажурные ворота, гость вступал в настоящий Трианон. Чего только не было здесь! И широкие аллеи, оттененные копиями античных статуй, и заросшие уголки, скрывающие грациозные беседки, и китайские мостики через расчищенный ручей, и искусно вкрапленные участки сада с плодовыми деревьями, и огромные клумбы с нарядными цветами. Никто не знал, сколько энергии и труда вложил Дантон в этот парк, сколько он заплатил архитектору, садоводам, рабочим, сколько деревьев с любовью посадил собственными руками. В каждый приезд он делал новые покупки, стремясь округлить свои владения со стороны парка и расширить самый парк. Лишь в октябре 1791 года он приобрел у соседей земли на 3 160 ливров, а в будущем мечтал увеличить территорию парка до 30 – 40 гектаров. Бродя по аллеям или отдыхая в одной из беседок, Жорж совершенно выключался из забот внешнего мира. Он думал о том, как, покончив со всеми делами, вернется сюда и будет коротать здесь дни своей старости. Но до старости было еще очень и очень далеко. И втайне он знал, что жить здесь ему никогда не придется. В хорошую погоду он любил, заложив двуколку, в одиночестве или с Габриэлью прокатить по окрестностям Арси. Прогулка была не бесцельной. И если в пути зеленые луга, бесчисленные речки и маленькие деревушки с готическими церквами неизменно радовали взор, то главная радость заключалась в осмотре собственных владений. Вокруг Арси их было несколько. Чаще всего ездили на ферму Нюизман, расположенную в десяти лье от города. Ферма была образцовой и славилась среди соседей. Семьдесят пять гектаров земли делились на луг, пашню и виноградники. Ферма имела полное налаженное хозяйство и превосходный скотный двор. Дантон сдавал ее богатому и исправному арендатору, платившему ренту в 1200 ливров. Сдавая ферму, Жорж убивал сразу двух зайцев: во-первых, он регулярно получал изрядную сумму денег, которые никогда не были лишними; во-вторых, что было еще важнее, его арендатор разрабатывал и культивировал землю; почва в Нюизман, как и в большей части Шампани, была неважной, и нужно было затратить очень много сил, чтобы добиться обильных всходов. После прогулки дом на Гран-Пон казался еще более уютным. В доме было всегда людно. В огромной столовой к обеду собиралось до тридцати человек. Дантон любил своих родственников и постоянно приглашал их к себе. Многие гостили здесь месяцами, а иные жили постоянно. К числу последних принадлежали мать и отчим Жоржа, его тетка, обе сестры, муж одной из сестер, господин Манюэль, и их пятеро детей, к которым Дантон относился с отеческой нежностью. Сюда же он поселил и свою старую кормилицу, обеспечив ее, как и мать, пожизненной рентой. Завсегдатаями были несколько ближайших соседей, в первую очередь член Законодательного собрания, а позднее и Конвента Эдм Куртуа, дом которого стоял рядом с домом Дантона. Этот Куртуа, человек пустоватый и бесталанный, преклонялся перед Дантоном и часто играл роль его доверенного лица. Жители Арси уважали и любили Дантона. Простые люди видели в нем благодетеля и отца. Он был и работодателем, и добрым хозяином, и защитником их интересов в столице. Передавали много рассказов о его щедрости и доброте, о его человечности и терпимости. Так, однажды рабочий, трудившийся в его саду, неосторожно обращаясь с инструментом, нанес себе рану. Прежде чем успели привести врача, Дантон порвал на жгуты свою голландского полотна рубашку, перевязал раненого и на руках отнес его в дом… Жорж Дантон, сам вышедший из простонародья, умел ладить с простыми людьми. Он понимал, что в них – его сила. А его жизненный девиз был: живи сам и давай жить другим! Создавая свои богатства и укрепляя благополучие, он всегда готов был бросить крохи со своего обильного стола тем, кто оказывал ему помощь. Как быстро летит время! Четвертого он сюда приехал, а уже восьмого нужно собираться обратно… Через Куртуа, срочно прискакавшего из Парижа, Дантон узнал, что решающий час близок. В тот день, когда Жорж покинул столицу, одна из секций Сент-Антуанского предместья вынесла ультиматум: если Законодательное собрание до одиннадцати часов 9 августа не выскажется за низложение короля, в полночь ударит набат восстания. К этому акту быстро присоединялись другие районы столицы. 5 августа две трети секций заявили, что не признают больше Людовика XVI. Шестого все клубы и демократические организации Парижа начали открыто призывать к восстанию. Федераты чистили ружья и запасались порохом, предместья выбирали вожаков, двор, со своей стороны, готовил орудия и надежные части. Дантон понял остроту момента. Все могло вспыхнуть мгновенно. Ему – он увидел это давно – не по пути с колеблющимся, ненадежным строем. Ему нужна новая Франция, которая даст простор инициативе предприимчивых, которая обеспечит новых собственников. Так вперед, не мешкая и не сомневаясь! Восьмого вечером Дантон сложил дорожные вещи, а девятого утром вместе с Габриэлью и маленьким Антуаном завтракал уже на Торговом дворе. Этот день стал последним днем тысячелетней французской монархии. |
||
|