"Дантон" - читать интересную книгу автора (Левандовский Анатолий Петрович)Ни короля, ни закона, ни нации…Следующим летом та видимость динамического равновесия, на создание которой «люди восемьдесят девятого года» затратили столько сил, развеялась в прах. Формула «нация, закон, король» не выдержала испытания временем. Вавилонская башня «закона» во главе с пресловутой конституцией, строившаяся два с лишним года, развалилась менее чем за месяц. Для полного раскола «нации», то есть бывшего третьего сословия, оказалось достаточным одного дня. А конституционный «король» как раз и заварил всю кашу: он вдруг вопреки нескончаемым приманиваниям и поблажкам со стороны «приручавшей» его буржуазии пожелал исчезнуть. Двадцатого июня заседание якобинцев окончилось поздно. Дантон, выступавший последним, спустился с трибуны в одиннадцать часов. Он был, доволен своей речью: только что он крепко отделал Сиейса и Лафайета; он выявил махинации заговорщиков и предостерег якобинцев. – Хотя ваши враги, – заключил он, – поскольку их измена уже открыта, наполовину низвергнуты, не предавайтесь дремоте, остерегайтесь кажущейся безопасности!.. Жорж вышел из клуба вместе с Демуленом, Фрероном и еще несколькими соратниками. Все они, громко разговаривая, направились через Тюильри к Королевскому мосту. Ночь была очень теплой и очень темной: несмотря на полнолуние, тучи заволокли все небо. Пять освещенных окон дворца на фоне этой тьмы казались настоящей иллюминацией. Глядя на свет, друзья вспомнили, что именно на сегодня предсказано бегство короля: сам Марат писал об этом в своей газете! Фрерон рассмеялся. Какая нелепица! После апрельского-то конфуза! Париж хорошо охраняется. Вот, видите, идет патруль. А вот в ворота дворца нырнул человек; кажется, это сам мосье Лафайет, который оберегает августейшее семейство… Дантон мурлыкал себе под нос последнюю фразу своей речи: «Не предавайтесь дремоте, остерегайтесь кажущейся безопасности…» Маленькая группа, мирно беседуя, покинула Тюильрийский парк, пересекла Сену и последовала дальше, вдоль набережной Вольтера и улицы Мазарини. Париж спал. На углу улиц Фоссе-Сен-Жермен и Кордельеров Дантон распрощался со своими спутниками и также отправился спать. В это время из Тюильрийского дворца вышли, крадучись, несколько человек. В одном из них, как он ни драпировался в свой серый плащ, легко можно было узнать короля. На углу улицы Эшель их ждал экипаж. Щелкнул бич. Лошади тронулись. Вареннский кризис начался. Двадцать первого июня, в половине десятого утра, три пушечных выстрела и набатный звон на башне Ратуши известили столицу о происшедшем. Но Париж уже все знал. С семи часов парижане были на ногах. С удивлением и гневом люди обсуждали новость. Гревская площадь, Пале-Рояль, набережные и Тюильрийский парк были похожи на живое море. Секции и клубы объявили свои заседания непрерывными. Народ проник во дворец. Портрет короля был сброшен, а личные вещи Марии Антуанетты топтали ногами. О беглецах никто не жалел. Кто-то высказал предложение: если короля схватят и привезут обратно, выставить его дня на три на публичное посмешище, а затем выдворить за границу. Предложению аплодировали. Так измена монарха рассеивала монархические иллюзии народа. Дантон чувствовал себя возбужденным. Он снова и снова вспоминал вчерашний вечер. Марат оказался пророком! Но как, как могли проглядеть эти холуи? Повсюду гвардейцы, у каждой двери дворца – караулы, Лафайет вертится в королевских апартаментах днем и ночью… Чудес, как известно, не бывает. Вот и получается, что он, Жорж, был совершенно прав: все они изменники и предатели. Ассамблея, собравшаяся в крайней спешке, срочно затребовала Департамент. Советники Департамента, сопровождаемые эскортом гвардейцев, направились в Собрание. В Тюильрийском саду их окружила толпа. Дантон обратил внимание на одного энергичного простолюдина, который поносил Лафайета и обвинял его в предательстве. – Он должен ответить за бегство короля! – кричал неизвестный оратор. К немалому возмущению своих коллег, Дантон его тут же поддержал. – Вы правы! – воскликнул он, обращаясь к толпе. – Ваши вожди – предатели и обманывают вас! Тогда поднялась буря. Все устремились к трибуну. Отовсюду послышались возгласы: – Да здравствует Дантон! Слава Дантону!.. Учредительное собрание было встревожено. Бегство Людовика XVI застало его врасплох. Все планы рушились. Растерянные законодатели срочно принимали «временные меры» с целью успокоить народ. В разгар прений прибыл запечатанный пакет на имя председателя Ассамблеи. В пакете оказался… манифест бежавшего короля! Считая себя в полной безопасности, Людовик сбрасывал маску. Он показал истинную цену своим прежним прочувствованным речам. Тоном безусловного повелителя он отчитывал депутатов, которых называл «бунтовщиками», и заявлял, что вернется во Францию, «…когда наша святая церковь будет уважаться, а управление – покоиться на твердой основе…». Законодатели проглотили пилюлю. Перед лицом возможного восстания они думали, только об одном: как бы закрепить свои позиции и не дать слишком большого простора натиску слева. Предчувствуя, что им еще вдоволь придется полебезить перед предавшим их монархом, вожаки Ассамблеи постарались вопреки всему сделать вид, что король покинул Париж «против своей воли», что он «похищен»… Этой идеей и было проникнуто официальное заявление, опубликованное в печати. Вечером собрались якобинцы. Речь Робеспьера, в которой он обвинял власти и своих товарищей – депутатов, а также предостерегал народ от излишней доверчивости, была встречена с энтузиазмом. В клубе, правда, еще не было умеренных; но вот они появились – Ле Шапелье, Лафайет и весь «лепрозорий восемьдесят девятого года», как их ехидно величал Демулен. Жорж Дантон, казалось, только и ждал этого момента. Он как лев бросился на трибуну. Используя ситуацию, он решил на одном сконцентрировать все то, что Робеспьер говорил о многих. Вперив свой мрачный взор в Лафайета, он начал его распинать. Он припомнил «герою двух частей света» все его политическое прошлое с начала революции. Но главный огонь был сосредоточен на настоящем. – Вы, мосье Лафайет, – сардонически изрекал Дантон, – вы, который еще так недавно грозились ответить головой за особу короля, платите ли вы нам свой долг? Вы клялись, что король не уедет. Выходит одно из двух: или вы предаете родину, или глупы настолько, что не можете отвечать за свои слова. В самом лучшем для вас случае вы обнаруживаете полную неспособность нами руководить… Желаете быть по-настоящему великим? Тогда уйдите, превратитесь в простого гражданина: Франция может стать свободной только без вас!.. Что мог ответить на эту филиппику струхнувший генерал? Он и без того был убит всем происшедшим. Корежась под пристальным взглядом Дантона, он пробормотал несколько фраз и покинул клуб. И все же Дантону не удалось добить его ни этой речью, ни ей подобной, произнесенной на следующий день. За Лафайетом стояли слишком сильные люди. Барнав и Александр Ламет – с последним Жорж был в довольно близких отношениях – постарались выгородить прежнего маркиза и сгладить впечатление от слов Дантона. Злые языки уверяли даже, что через несколько дней Дантон и Лафайет встретились в весьма интимной обстановке за чашкой шоколада… Зачитывались адреса из разных концов Франции, в которых люди требовали официального низложения Людовика XVI. На следующий день волнение в столице продолжалось. Клуб кордельеров отпечатал и распространил афишу, призывавшую навсегда забыть имя короля, а Францию – провозгласить республикой. Республиканцами объявили себя журналисты Демулен и Бриссо, видный философ Кондорсе и многие другие лица, известные в Париже. Вслед за кордельерами орган Социального кружка – газета «Железные уста» писала: «…Не нужно больше ни королей, ни диктаторов, ни императоров, ни протекторов, ни регентов! Наш враг – это наш повелитель!..» Вожди демократии не разделяли этих настроений. Марат считал, что в связи со сложной внутренней обстановкой необходима военная диктатура, причем возможным кандидатом в диктаторы называл Дантона. Робеспьер нервничал и колебался. Его, как и Марата, пугали замыслы крупной буржуазии. Он опасался, что, если немедленно провозгласить республику, эта республика станет олигархией. А Дантон? У Дантона были свои планы, которых он пока никому не высказывал. Но и он в эти дни не помышлял о республике. Его величество слишком поторопился со своим манифестом: затея не удалась. Беглецов остановили вечером 21 июня в городке Варенне, совсем неподалеку от цели их путешествия. Не Лафайет, не Байи и не активные граждане, одетые в гвардейские мундиры, проявили революционную бдительность. Простой человек, почтовый чиновник Друэ, узнал короля и забил тревогу; простой народ окрестных городишек и деревень, вооруженный чем попало, преградил путь монаршей карете, задержал предателей и заставил их повернуть обратно. В Париже новость стала известна ровно через сутки. Трепещущая Ассамблея отправила для встречи задержанных трех комиссаров. В числе них был Барнав. Антуан Барнав, считавшийся одним из самых видных лидеров Собрания, давно уже не был вожаком левых. Его либеральная окраска сильно потускнела. Он разочаровался в революции и готовился занять место, ставшее вакантным после смерти Мирабо. Поездка в королевской карете, где он сидел рядом с обворожительной Марией Антуанеттой, задавшейся целью пленить молодого депутата, оказалась для Барнава роковой. Он принял окончательное решение и стал преданным советником трона. Столица ожидала короля в напряженном молчании. Что будет дальше?.. Этот вопрос в равной мере стоял и перед поникшим двором, и перед Учредительным собранием, и перед народом. Дантон понял, что терять времени нельзя. Двадцать третьего июня он снова выступает в Якобинском клубе и пытается сделать свою речь программной. – Человек, называемый королем Франции, поклялся охранять конституцию и после этого бежал; я с удивлением слышу, что он еще не лишен короны!.. Начало было эффектным. Дальше оратор стал обыгрывать ту же альтернативу, которую недавно применял к Лафайету. – Этот человек написал, что будет изыскивать средства для уничтожения конституции, – все вы слышали его манифест. Если он не откажется от своих слов, значит он преступник; в противном случае мы имеем дело со слабоумным. Перед лицом всего мира мы предпочтем признать последнее. Но человек, носивший королевский титул, не может оставаться королем с того момента, как его признали слабоумным, и нам, следовательно, необходим сейчас не регент, но опекунский совет!.. Мысль Дантона раскрывалась с убеждающей последовательностью. К чему же клонил он? Что из себя должен был представлять «опекунский совет»? Оратор отвергал возможность его составления из членов Ассамблеи. Речь шла о другом… В июне 1791 года герцог Филипп Орлеанский возглавлял очень сильную партию, объединявшую либеральных буржуа, недовольных как Старым порядком, так и властью умеренных конституционалистов, Для этих политиков фигура слабовольного и щедрого принца, имевшего престиж самого близкого родственника традиционной династии и вместе с тем готового на все уступки собственникам новой формации, представлялась почти идеальной. С начала Вареннского кризиса они, естественно, зашевелились. Особенную энергию проявлял член Якобинского клуба писатель Шодерло де Лакло, известный обществу своим нашумевшим романом «Опасные связи». Лакло – это ни для кого не было тайной – состоял на жаловании у герцога Орлеанского. И вот подобный человек вдруг сближается с Дантоном. Характерно, что на заседании якобинцев 23 июня – заседании, на котором, кстати говоря, герцог Орлеанский присутствовал лично, – первым выступил Лакло, и именно он поставил вопрос, вызвавший речь Дантона. Был ли Дантон, в свою очередь, как считали многие, платным агентом принца-либерала? Это неизвестно. Да это и не столь существенно. В моральном облике Дантона новая сделка ничего бы не изменила. Существенно другое: орлеанизм был близок трибуну кордельеров, ибо орлеанизм отвечал всем его повадкам и стремлениям. Для него герцог Филипп был в тысячу раз ближе, чем Лафайет, в особенности еще и потому, что герцог был смертельным врагом Лафайета. Выступление 23 июня открыло новую страницу в политической жизни Дантона. Всячески продвигая Филиппа Орлеанского, сначала в качестве главы «опекунского совета», затем регента, а потом, быть может, и короля, Жорж решительно порывал со своим двусмысленным прошлым и становился во главе тех кругов новых собственников, которые надеялись, свергнув клику Лафайета – Байи, утвердиться у власти. Хотя Учредительное собрание и приставило к возвращенной королевской семье двойную стражу, про себя оно давно уже решило вопрос о будущем Франции в положительном для Людовика XVI смысле. Не то чтобы «люди восемьдесят девятого года» слишком уж благоговели перед скомпрометировавшим себя монархом. Они не стали бы за него держаться, если бы видели подходящую замену и если бы считали, что такую замену произвести можно быстро и безболезненно. Но, во-первых, единственный возможный претендент – герцог Орлеанский – устраивал их еще меньше, чем Людовик, а во-вторых, они как огня боялись всяких перемен, которые могли бы попутно содействовать революционному взрыву. Поэтому все семь комиссий, выделенные Ассамблеей для решения королевского дела, пришли к единому выводу, давно уже подсказанному Собранием: король ни в чем не виновен, к ответственности следует привлечь только его «похитителей». Это решение было доложено Ассамблее Антуаном Барнавом, причем в таких словах, которые не могли не вызвать бурных аплодисментов со стороны лидеров крупной буржуазии. – Нам причиняют огромное зло, – сказал Барнав, – когда продолжают до бесконечности революционное движение Революция не может сделать больше ни шага, не подвергаясь опасности. Если на пути свободы первым действием станет упразднение королевской власти, то на пути равенства последует покушение на собственность… В настоящий момент, господа, все должны чувствовать, что общий интерес заключается в том, чтобы революция Итак, восстановить короля на троне значило остановить революцию, а остановить революцию для крупных собственников было делом жизни… Трудно было лучше выразить мысль, чем это сделал Барнав. Решение Ассамблеи, хотя оно еще и не претворилось в декрет, вызвало всеобщее негодование. Париж демонстративно оделся в траур. Его поддержали все 83 департамента. Вечером по требованию народа все зрелища были запрещены. Клубы, переполненные до отказа, заседали бурно. Кордельеры объявили Барнава изменником. Якобинцы изыскивали средства, могущие парализовать решение комиссий. Лакло тотчас же предложил подать в Ассамблею петицию, подписанную гражданами столицы. Дантон горячо поддержал это предложение. – Я, – заявил он, – люблю мир, но не мир рабов. Если у нас есть энергия – докажем ее. Аристократы Национального собрания ясно показали, что не желают конституции, так как они нарушили ее… Почему же в таком случае нас могут считать виновными за то, что мы посмели высказать свое суждение открыто и энергично?.. В этих словах, сколь ни были они громоподобны, уже чувствовалась боязнь, боязнь, что его Сейчас Дантон был популярен, как никогда. Ему забыли все его прежние вилянья. Его захваливали прогрессивные журналисты. На него смотрели как на оракула. Секция Французского театра выдвинула его выборщиком в будущее Законодательное собрание. Если раньше Дантона боготворил демократический Париж, то теперь его знала вся Франция: в провинциальных адресах его имя ставилось рядом с именем Робеспьера! Но все это не радовало Жоржа, не радовало потому, что он чувствовал: на данном этапе его игра опять проиграна. Он видел и понимал, что крупные собственники, растерявшись на какой-то момент, собираются с силами. И они не пожелают компромисса с ним, с Дантоном, как не пожелали в прежнее время. Они не хотят Орлеанской династии, ибо чувствуют, что за ней кроется. Они готовят удар: поглядите, как разгуливает подбоченясь этот наглый Мотье, который так трепетал всего лишь несколько дней назад! Чутье подсказывало Дантону: на этот раз они не остановятся ни перед чем, даже перед кровопролитием! Нет, он, Жорж, совсем не годился в диктаторы – в этом случае провидец Марат допустил ошибку. Сейчас он продолжал свое дело, но уже без всякого подъема. Он ничего не ждал от пресловутой петиции. В перспективе он видел только кровь, которой ему, Дантону, вовсе не хотелось терять ни за какие дела или идеи… В разгар прений Якобинский клуб осадила толпа. Около четырехсот человек пришли сюда из Пале-Рояля. Оратор депутации заявил, что народ принял решение завтра, 16 июля, отправиться на Марсово поле, чтобы «…дать клятву никогда не признавать Людовика XVI как короля…». Председатель заверил, что члены клуба будут вместе с народом. Тут же были избраны комиссары – Лакло, Дантон и Бриссо, – которым и поручили составление текста петиции. Дантон от этого поручения сразу отказался. Лакло также, сославшись на головную боль, доверил все дело Бриссо. Однако, уходя из клуба, он заявил журналисту, что, полностью на него полагаясь, требует только одного: говоря о низложении Людовика, необходимо пожелать, чтобы тот был замещен « Это была очень важная оговорка. Замещение «конституционными средствами» означало регентство, а регентом мог стать только Филипп Орлеанский… Бриссо согласился и сел за работу. Вскоре петиция была готова. Она выглядела очень внушительно, но главная ее статья читалась так: «…Французы требуют формально и категорически, чтобы Национальное собрание, именем нации, приняло отречение, заявленное Людовиком XVI двадцать первого июня, и озаботилось заместить его Утром 16 июля Марсово поле было полно народу. Люди, вставшие чуть свет, пренебрегли всеми делами, чтобы прийти сюда. Ждали комиссаров Якобинского клуба. Вон они появились. Впереди шествовал Дантон. Мрачный, но спокойный поднялся он на алтарь. Его фигура атлета резко выделялась на фоне неба. Он простер руку, в которой был сжат текст петиции Толпа восторженно кричала. Трибун начал читать. Его голос неудержимым вихрем проносился над полем. Каждое слово звучало отчетливо и веско. Все затаив дыхание слушали. Это была величественная и строгая картина. Но вот оратор дошел до слов «конституционными средствами», и вдруг начался шум. Сначала тихий, он все нарастал, превращался в гул, в громкий вопль и, наконец, стал заглушать голос чтеца… Величественная картина нарушилась. Толпа разгадала нехитрую игру авторов петиции. Дантон кончил чтение и спустился с алтаря. Все кричали и что-то доказывали друг другу. На атлета никто не обращал больше внимания… По настоянию народа одиозная фраза была вычеркнута. Замыслы орлеанистов расстраивали не только господа из Ассамблеи – их не могли и не желали допустить простые люди столицы. Дантон ко всему охладел. Его не интересовали дальнейшие споры в Якобинском клубе. Как сквозь сон, слышал он дребезжащий голос Лакло, который доказывал, что без вычеркнутой фразы петиция теряет смысл… Что они порешили?.. Печатать петицию не будут?.. Ее взяли из типографии?.. Тем лучше. Впрочем, ему теперь все равно. Он сделал, что мог, и ничего не добился. Пусть поступают, как хотят. Надо подумать о собственной шкуре, ибо еще день-два, и она начнет, без сомнения, трещать по всем швам… Учредительное собрание приняло декрет, который полностью реабилитировал короля и восстанавливал его на престоле. Прения завершились. Теперь любой адрес, любая петиция, направленные против Людовика XVI, превращались в антиправительственный, Законодатели решили разом покончить с надоевшими до смерти протестами и демонстрациями. Если народ до сих пор не понял, где его место, что ж, ему покажут, и покажут с подобающей случаю строгостью. Ведь у них есть в запасе Ожидают, что завтра народ снова соберется на Марсовом поле, чтобы подписывать свою петицию. Прекрасно! Вот здесь-то державная Ассамблея и проявит всю мощь и твердость своей руки. И пусть обнаглевшая голытьба надолго запомнит этот день, 17 июля… Семнадцатого июля в десять часов утра Жорж Дантон беседовал у себя на квартире с друзьями. Вчера Якобинский клуб изъял нашумевшую петицию. Но народ ничего не знает об этом. Народ соберется, как было договорено, чтобы ее подписать. Тогда может произойти разное. Скверно. Нужно немедля на что-то решиться… Раздался звонок. Вошел Сержан, председатель секции Французского театра. Сержан был взволнован. Он рассказал, что час назад на Марсовом поле толпа учинила самосуд над двумя шпионами. Дантон раньше, чем другие, понял всю глубину опасности. Он крякнул и почесал в затылке. Дела оборачивались совсем неважно. Повод для провокации уже налицо!.. Час уходил за часом. Нужно было на что-то решиться, но никто не произнес решающего слова. Все ждали, затаившись, как мыши в мышеловке. Никто не желал сознаться, о чем он думал… За полдень прибежал Лежандр. Он был красен и задыхался. По его лицу было ясно, что все идет из рук вон плохо… Когда народ узнал, что якобинцы взяли назад свою петицию, было решено тут же на месте написать другую, более недвусмысленную и энергичную. Среди собравшихся оказались кордельеры: Шомет, Эбер, Анрио и другие. Петицию составили прямо на Алтаре отечества и начали собирать подписи. Уже подписали несколько тысяч человек… Лежандр снизил голос до шепота… Он видел кое-кого из окружения Ламетов. Его предупредили, что над Парижем нависла гроза. Хотя права петиций никто и не отменял, хотя толпа ведет себя мирно и ни о чем не подозревает, председатель Собрания Александр Ламет потребовал от Байи немедленного применения военного закона. И закон будет применен… Лежандр перевел дух… Александр Ламет из дружеской привязанности к Дантону советует ему, а также его ближайшим единомышленникам Демулену, Фрерону и самому Лежандру немедленно покинуть столицу… Четыре друга тихо удирали из Парижа. Пробирались задворками и мелкими улочками, надвинув шляпы на глаза и спрятав в воротники уши. Трое достигли заставы без приключений; четвертого – Фрерона – едва не задержали на Новом мосту. Они спешили в Фонтенуа, самое близкое из безопасных мест, какое им было известно. К вечеру беглецы уже восседали за столом у хлебосольного папаши Шарпантье. Ужин был, правда, не очень веселый. У всех на душе скребли кошки. Поздно вечером через случайного путника стало известно, что в Париже пролилась кровь… В то время как люди подписывали петицию, Байи и Лафайет перекрыли войсками все выходы с Марсова поля. Стрелять начали без предупреждения. Сколько убитых? Этого никто точно не знает. Кто говорит – двести, а кто – две тысячи. На обратном пути гвардейцы чуть не разгромили здание Якобинского клуба… Самым совестливым из четырех оказался Демулен. Его республиканское сердце не выдержало. Будь что будет! Он распрощался с друзьями и, невзирая на их уговоры и позднее время, поплелся искать обратную дорогу в Париж. Ночь у оставшихся была не сладкой. Под окнами кричали и ругались: кто-то указал на ферму Шарпантье как на место, приютившее подозрительных субъектов, быть может шпионов. Рано утром, воспользовавшись минутой затишья, трое покинули гостеприимную ферму. У околицы они расстались: каждый пошел своим путем. Путь Дантона лежал в родную Шампань. Он двинул прямо в Арси-сюр-Об, в свои новые владения, которых до сих пор не успел еще как следует рассмотреть. Здесь он провел пару недель, живя тихой жизнью. Когда в Арси стало небезопасно – о его местопребывании, конечно, узнали, – Жорж махнул в Труа, а затем, воспользовавшись оказией, уехал в Англию. Это произошло в августе. О его пребывании в Англии никаких сведений не сохранились. Бойня на Марсовом поле, как и следовало ожидать, была лишь первым актом наступления реакции. Уже накануне умеренные поспешили отмежеваться от демократов: все «люди восемьдесят девятого года» во главе с Барнавом и Александром Ламетом покинули Якобинский клуб и основали собственное общество – Клуб фельянов. 17 июля окончательно закрепило новый водораздел. На следующее утро Байи с трибуны Ассамблеи громогласно заявил: – Совершено было преступление, и был приведен в действие закон. Смеем уверить вас, что это оказалось необходимым… Мятежники провоцировали силу; на их головы пала кара за их преступления… Ложь была встречена аплодисментами. Президент Собрания поздравил мэра, а Барнав распространился о верности и храбрости национальной гвардии. Затем последовали кары. Газеты прогрессивных журналистов – Марата, Бриссо, Демулена – были разгромлены и запрещены. Более двухсот человек подверглись арестам. Оформили новый ордер и на арест Дантона. Однако с задержанием трибуна почему-то не спешили. Хотя правительственные агенты разнюхали, где он проживает, и делали насчет его запросы в Париж, верховные власти не торопились с ответом. По-видимому, благорасположение Ламета продолжало делать свое дело. Итак, новый период в политической жизни Дантона закончился новым кризисом. Причем кризис этот был много более тяжелым и затяжным, чем после дела Марата. Беглец и изгнанник, потерявший должность, не сумевший столковаться с власть имущими и обманувший доверившихся ему людей, – так должен был выглядеть Жорж Дантон перед всяким сторонним наблюдателем. Но сам он думал иначе. Он не считал, что есть основания для хандры или угрызений совести. Конечно, все получилось не так, как он хотел. Но он стал много опытнее. Он лучше научился понимать интригу и более четко осмыслил свое поведение на будущее. Он твердо усвоил, что с верхами он не столкуется, что те никогда не примут его в свою среду. Значит, по-прежнему надо ориентироваться на народ. Но, с другой стороны, он разглядел и слабое место, «сильных мира сего»: их можно было морочить и с них же тянуть деньги!.. Одним словом, он укрепился в мысли о том, что главное в политике – А главное, он стал ведь богатым человеком! Теперь он располагает солидной недвижимостью, и никто не может ее отнять: правительства приходят и уходят, а собственность остается и приумножается. Так полагал Дантон, и эти мысли убаюкивали его в дни изгнания. В это же время другой деятель, соратник Дантона по клубу, собирал разгромленные силы демократов, чтобы продолжать борьбу. Он имел смелость сказать на одном из следующих заседаний Ассамблеи: – Нам предстоит впасть в прежнее рабство или снова браться за оружие!.. Деятель этот стал постоянным оратором и подлинным вождем якобинцев. Он не юлил между политическими группировками, не страшился репрессий и не дорожил благами жизни: справедливый глас народа прозвал его Неподкупным. А когда Учредительное собрание закончило свои труды, народ поднес своему любимому депутату гражданский венок и с пением патриотических песен провожал его до дверей его жилища. Этот человек смело смотрел в будущее. Он видел впереди не деньги и поместья, но равенство и добродетель освобожденных граждан. Звали его Максимилиан Робеспьер. События 17 июля были не только вехой в жизни Дантона. Они сделались важным рубежом в ходе революции. В этот день буржуазия не просто расстреляла безоружную толпу. Она убила веру в себя, в свою Ассамблею, в свою конституцию. Ее победа оказалась пирровой победой. Раскол бывшего третьего сословия завершился. До бойни на Марсовом поле народ сомневался в новых правителях, но был готов оказать им помощь против насилия со стороны старого режима. Теперь в глазах народа король, Байи, Лафайет или Барнав стоили друг друга: это были враги, враги ненавистные, смертельные, пролившие народную кровь, враги, мир с которыми стал невозможным. Кровь Марсова поля осталась вечной памятью и укором для сыновей, братьев и отцов погибших. И борьба отныне должна была продолжаться до тех пор, пока эта кровь не оказалась бы отмщенной. |
||
|