"Как можно быть язычником" - читать интересную книгу автора (де Бенуа Ален)

§ 10

«Грамматика» иудеохристианского единобожия является прежде всего не религиозной, а моральной. Библия является прежде всего моральной книгой, а также книгой, в которой выражается определённая мораль, книгой, которую отличает гиперморализм, осуждающийся Арнольдом Геленом (Moral und Hypermoral. Erne pluralistische Ethik, Athenaeum, Frankfurk/M.-Bonn, 1969). Иудеохристианство морализирует всё: все области человеческой деятельности оно, в конечном счёте, сводит к морали; достаточно упомянуть эстетику и политику, которые полностью утрачивают свою независимость; человеческому существованию Библия навязывает состояние номократии. Эта первичность морали делает из Яхве прежде всего судью, выносящего приговоры, — «судию всей земли»((Быт. 18, 25). В языке Библии моральное предписание неотделимо от осуществления божественного плана. «В строгом смысле слова в еврейском языке не существует повелительного наклонения: для его выражения как правило используется будущее время» (Josy Eisenberg et Armand Abecassis, Моi le gardien de mon frere? A Bible ouverte III, op. cit., p. 130). Лучше не скажешь, что в Библии «ты должен сделать» заменяется на «ты сделаешь». То, что должно произойти, произойдёт, то, чему человек должен подчиниться, осуществится. Больше нет места для случайного последствия действий людей; в конечном счёте история неизбежно закончится торжеством морали. Христианство, говорит Ницше, есть «самое необузданное проведение моральной темы в различных фигурациях, какое только дано было до сих пор услышать человечеству» («Рождение трагедии»).

Естественно, что библейская мораль не выводится из зрелища чувственного мира или непосредственно пережитого жизненного опыта человеческих существ. Она происходит исключительно из желания Яхве и произнесённых им запретов. К мы видели, вина Адама и Евы заключалась в желании самим решать, что есть хорошо, а что есть плохо, в то время как этим правом обладает один Яхве. Учитывая, что только он может определять добро и зло и возводить их в абсолют, а также что вознаграждает и наказывает тоже он, всё, что происходит с человеком, происходит неизбежно в связи с моральной ценностью его действий. Подобная система замыкает человека в проблематике нездорового объяснения: (конкретно) плохие события происходят, потому что совершаются (морально) плохие действия. В этом заключается источник чувства вины и нечистой совести. Греки, не унижая и не распиная себя своими верованиями, как пишет Ницше, «напротив, пользовались своими богами, чтобы предохранить себя от любых поползновений нечистой совести, чтобы иметь право мирно наслаждаться своей душевной свободой». Ничего подобного нет в иудео-христианском единобожии, которое делает из скорби одно из наиболее надёжных орудий увековечивания морали. «Только тот, кто не перестаёт причинять страдания, остаётся в памяти», — замечает тот же Ницше. Лучшее средство для Яхве не быть «забытым» — вписать себя в сердце человека как знак неполноты, как страдание, вызываемое «грехом». Священник объясняет страдание, болезнь, бедность, плен посредством вины, он предлагает средства её «искупить». Для него скорбь является «наиболее сильным вспомогательным средством мнемотехники». Библия даёт скорби «отравленное» объяснение: если человек страдает, значит он этого заслуживает, значит он согрешил. Скорбь является не только скорбью, но ещё и виной. Принятие принципа этой виновности означает понимание причин страдания, которое его несколько облегчает, поскольку провозглашается принцип надежды на «искупление» грешника, на радикальное возмещение за страдания в этом мире, но в то же время делает бесконечным, включая в систему, по самой сути своей предназначенную для его воспроизведения.

Почему, согласно словам Ницше, мораль Библии представляет собой «самую ужасную болезнь, когда-либо свирепствовавшую среди людей»? По причине её дуалистической основы. Потому что она действует в соответствии с отвлечёнными категориями, не имея ни малейшей глубинной связи с миром. Потому что она навязывает миру правила, чьи источники находятся за пределами мира, делает жизнь чуждой самой себе и мешает ей осуществляться, потому что она подавляет жизненный порыв и творческую силу, навязывая им постоянные ограничения. «Это истолкование человеческого состояния, чрезмерно избирательное, поскольку очевидно, что добро и зло не могут сосуществовать, взрывает связь, единство жизни. Оно разрывает, разбивает жизнь, лишает её способности осуществиться. Мораль определяет жизнь в соответствии с чуждыми ей критериями, которые не влияют на её действенность. Подобная проблематика, навязываемая жизни извне, не позволяет ей осуществить свои возможности. Жизнь перестаёт определяться своей собственной творческой силой! Произвольно диктуя ей законы, не проистекающие из её собственной законности, законности чувств, мораль запрещаем ей быть самой собой» (Yves Ledure, Nietzsche centre l'humilit, art. cit.). В иудео-христианском единобожии жизнь воспринимается не в соответствии со своей собственной проблематикой, а подчиняется посторонней проблематике. Человек судится не своим законом и мерой, но законом и мерой Совершенно Другого. Именно поэтому утверждение христианской морали в истории может также истолковываться как упадок силы.

Опорой христианской морали является обида. Верующий принимает своё унижение в обмен на надежду, что другие тоже будут унижены. Он придерживается морали, которая подавляет разнообразие во имя «равенства», умаляет во имя «справедливости», замораживает во имя «любви». Подобная мораль является системой, которая подрывает силу, ослабляет здоровье, разрушает мощь. В конечном счёте она приводит к смешению и спутыванию, к энтропии и смерти. Будучи опознана, она проявляет сама себя как чистое отрицание — как инстинкт смерти. (Эрос здесь является лишь маской Танатоса). «Перед моралью (в особенности христианской, т. е. безусловной, моралью) жизнь постоянно и неизбежно должна оставаться неправой, так как жизнь по своей сущности есть нечто неморальное; она должна, наконец, раздавленная тяжестью презрения и вечного «нет», ощущаться как нечто недостойно желания, недостойное само по себе. И сама мораль — что, если она есть "воля к отрицанию жизни", скрытый инстинкт уничтожения, принцип упадка, унижения, клеветы, начале конца?» («Рождение трагедии»).

В язычестве человек по своей природе является невинным. Конечно, в жизни ему приходится принимать на себя ответственность. Какие-то из его действий, вовлекая его в определённую ситуацию или определённое соотношение заданных фактов, могут порождать в нём чувство вины. Но это чувстве всегда происходит из сделанного им свободного выбора. При своём рождении человек не наследует никакой вины, никакого несовершенства, связанного с самим его состоянием (за исключением своих психических и физиологических ограничений, которые не подразумевают никакой морали). В начале пути он является чистой невинностью — воплощённой невинностью (такой же позиции придерживается и Восточная православная церковь, которая в отличие от католиков, утверждает что наследуется лишь тление и смерть, но ни коем случае ни грех). И именно эта невинность позволяет ему ввести в действие серьёзность, с которой ребёнок относится к игре. Преобразить действие в игру. Потому что только игра по-настоящему серьёзна: игра человека, игра существования, игра мира. Игра в основе своей невинна, она находится по ту сторону добра и зла. Когда Гомер рассказывает об атаке троянцев на стену, которую ахейцы возвели, чтобы защитить свой лагерь («Илиада», гл. 15, 360–366), он сравнивает действия богов с игрой детей. Монтерлан говорит, что игра есть «единственный образ действия…, который должен приниматься всерьёз» (Paysages des Olympiques, Grasset, 1940; см. также: Va jouer avec cette pousierre, Gallimard, 1966, p. 193). Наконец, Шиллер утверждает: «Человек становится вполне человеком только тогда, когда он играет». Именно поэтому ребёнок ближе всего к сверхчеловеку. Если перефразировать Монтерлана, мир сверхчеловека — это мир, в котором царь — ребёнок (можно вспомнить, Гераклита Эфесского, говорившего, что время — это младенец играющий на троне). Это мир, утверждённый по ту сторону добра и зла, мир, в котором моральный смысл действия безразличен по отношению к самому действию: «Желать с безразличием — самая суть игры», — говорит Монтерлан. Aedificaboaddestrueram.

Библейская мораль всегда имеет значение онтологического основания. В иудаизме главная роль отводится Закону — Торе. Именно с её помощью может быть «исправлен» первородный грех, а с ним и породившая его Дурная склонность (Талмуд, Киддухим 30b). В том случае, если существует два мира — тварный и нетварный, встаёт вопрос о способе их взаимодействия. В Ветхом Завете этот вопрос разрешается посредством Завета и Закона. Книга Бытия (1, 26–32) говорит о том, что человек был создан в шестой «день», по истечении пяти дней, которые раввинистическая традиция отождествляет в целом с пятью книгами, из которых состоит Тора.[30] Шестой день, таким образом, символизирует принятие Торы человеком и выразительно предшествует дню шаббата Яхве. При этом многие комментаторы отмечают, что в повествовании Книги Бытия только шестой «день» обозначен при помощи артикля, еврейском языке артикль имеет цифровое значение «5». Согласно Раши, это означает, что только если Израиль принимает пять книг Торы, он может иметь шестой день. Один мидраш[31] даже утверждает, что «в начале Бог читал Тору и создавал мир». Вопрос о том, заключается ли суть монотеистического откровения в идее Закона или в идее творения, до сих пор является спорным. В противоположность иудаизму последних каббалистических школ, раввинистическое учение придерживается скорее первого решения. Формула «вот законы» (elekhamishpatim) отмечает, таким образом, подлинное начало времени. Когда Яхве впервые предстаёт перед Адамом, он предстаёт не как творец, а как создатель морали. Когда он говорит, он не богословствует, а провозглашает моральные ценности, заповеди. Когда он впервые обращается к Адаму (Быт. 2, 16–17), то делает это с целью объявить запрет. Точно так же, Книге Исхода, когда Яхве заявляет Моисею, что он является его Богом (20, 2–3), то делает это для того, чтобы провозгласить Десять заповедей. Таким образом, создаётся впечатление, что повествование о творении преследует единственную цель обеспечить принятие моральных требований. Было необходимо, чтобы Яхве создал мир, чтобы всё в этом мире было ему подчинено. При этом правда оказывается оторванной от справедливости. Утверждение мнимой правды в себе является лишь средством осуществить «справедливость» определённого рода. Конечная цель Закона — подражание Яхве: «Святы будьте, ибо свят Я Господь, Бог ваш» (Лев. 19, 2). Эммануэль Левинас доходит до того, что пишет: «Мы любим Тору больше, чем Бога», и добавляет: «Суть иудаизма заключается в сокрушении религиозных наклонностей, присущих человеку, и в разработке этического подхода к действительности» (Difficile libert, Albin Michel, 1963, p. 137).

В противоположность язычеству, которое склонно выводить этику и религию скорее из облагораживания человеческой деятельности, Библия, как представляется, выводит религию из морали и даже существование Яхве из существования Торы. Тора как бы равноценна Яхве: «Если бы почитаешь Писания, ты как бы почитаешь Бога; если ты ими пренебрегаешь, ты как бы пренебрегаешь Богом» (рабби Шимеон Бар-Иохаи, Танхума, коммент. к Быт. 46, 26). Отсюда берёт своё начало практика imitatioDei, которая в конечном счёте парадоксальным образом может обходиться без самого Бога. Б.-А. Леви доводит эту мысль до абсурда, заявляя, что «полное несуществование Бога является высшим смыслом существования евреев»! Суждение, которое некоторые христианские богословы высказывали по поводу иудаизма, не очень уж далеко от этого мнения. Также отмечалось, что в классическом еврейском языке не существует слова, равноценного словам «религия» и «религиозный». Эрих Фромм, со своей стороны, посвящает интересное исследование противоположности, существующей между «моральным человеком» и «религиозным человеком», а также отличию «авторитарной этики», всегда «запятнанной язычеством», от «гуманистической этики», определяющей при отсутствии Бога иудео-христианский тип сознания (L'homme pour luimeme, Ed. Sociales franaises, 1967, ch. IV).

Здесь мы вновь обнаруживаем противоположность между святым и священным. Первое относится к морали, второе — к религии. Современный неомарксизм определённого рода всего лишь продвинулся немного дальше по пути разведения не только морали и религии, но и морали и веры в личного Бога. Не будем впадать в заблуждение: противопоставляя Распятому образ Диониса, Ницше, о котором Хайдеггер говорит, что он был «последним немецким философом, искавшим Бога со страстью и болью», не противопоставляет религии отсутствие религии. Он противопоставляет подлинную религию, подлинное чувство священного упадку религии в ограничивающей форме морали.

Как известно, в христианстве понятие Закона воспринимается по-другому. Может быть, учение Иисуса (по крайней мере, в том виде, в каком его нам представляют Евангелия) наиболее решительно отличает от традиционного иудаизма, помимо подчёркивания дуализма между делами этого мира «царства небесного», относительное разделение морали и Закона. Не отвергая дух Закона, Иисус отвергает его букву утверждает, что личное сознание может само по себе служит проводником на пути к исполнению правды. В этом заключается смысл фразы: «Суббота для человека, а не человек субботы; посему Сын Человеческий есть господин и субботы» (Марк 2, 27–28).

Однозначно противопоставляя Благодать Закону, который Ветхий Завет сводил друг к другу (см. Псалом 118, 29), св. Павел утверждает, что Закон был всего лишь временным режимом, переходным режимом, от которого человечество было освобождено с приходом Христа, то есть Мессии. «Не думайте, что Я пришёл нарушить закон или пророков; не нарушить пришёл Я, но исполнить» (Мат. 17). Св. Павел воспринимает это «исполнение» в смысле греческого телоса, включающего в себя идеи «завершения» «конечности». Буква Закона, говорит св. Павел, стала действительной только тогда, когда Иисус, «исполнив» её, сделал её ненужной. (Карл Маркс разработал подобный же анализ буржуазной революции 1789 г., представляя её как положительный и полезный этап, который в то же время должен быть преодолен коммунизмом и оставлен тем, кто желает этом этапе остаться). С этого времени закон Христа заменяет собой просто Закон, который считается устаревшим. Благодать переносит древний Закон на более высокий уровень; крещение заменяет обрезание как (…), как знак принадлежности. Павел доходит даже до того, что определяет христианство как противо-Закон: «Вы, оправдывающие себя законом, остались без Христа, отпали от благодати» (Гал. 5,4). Несмотря на то, что учение Павла по этому поводу полностью противоречиво, Церковь в течение большей части своей истории придерживалась его наиболее критичных сторон для подтверждения своего собственного взгляда на Закон. И лишь недавно она перешла и в этой области к пересмотру своей точки зрения³².

32) См. прежде всего сочинение: Jacques Goldstain, Les valeurs de la Loi. La Thora, lumiere sur la route (Beauchesne. 1980). в котором обсуждается вопрос о том. каким образом современное христианство может вдохновляться Законом. См. также «Пастырские указания», принятые на Пасху 1973 г. Комитетом французских епископов по поводу отношения к иудаизму: «Первый Завет не был отменен Новым Заветом. Он является его корнем и источником, основанием и обетованием».