"Летающие кочевники" - читать интересную книгу автора (Стругацкий Аркадий, Стругацкий Борис,...)

2

Какой должна быть фантастика? Познавательной, увлекательной и правдоподобной. Главное правдоподобной.

Ольга Ларионова

Простуда брала свое, и Маркову было ясно, что последние шесть дней отпуска придется проваляться в постели. Полдня он тоскливо глядел в заиндевелое окошко, под которым со звонким морозным лязгом и грохотом проносились по Среднему проспекту невидимые, но вполне слышимые трамваи.

В четыре часа пополудни, устав натужно кашлять, Марков решил бороться. Средство было верное: баня. Хорошо пропариться, затем сто граммов перцовки с таблеткой аспирина да чай с сухой малинкой, отсыпанной в холщовый узелок сердобольной бабкой Марьей. Бабкой… Марков поднялся, прогнал воспоминания. Не было ничего. Ни бабки, ни леса, ни чертей этих крашеных. А то еще чего доброго рехнешься. Не было ничего, и точка. Марков, постанывая от ломоты, собрал в чемоданчик мочалу, мыло да пару исподнего.

В бане он пристроился возле самой двери в парилку, откуда время от времени выплескивалась волна влажного духовитого жара. Переступая с ноги на ногу — в бане не было места, где бы не дуло по низу, — он старательно мылил голову и все пытался не думать о приключившемся. Тело постепенно нагревалось, наполняясь ленивой банной истомой, мысли текли медленнее, и ощущение первобытного блаженства уже начало переполнять Маркова, когда ему вдруг помешали.

Не то чтоб очень. Просто выискался шутник, не нашедший лучшего применения своему юмору, как пустить в шайку Маркова старую мочалку. Марков выругался и, не глядя, выловил мочалу и швырнул ее на пол, к стене. Но шутник не унимался. Видно, он стоял где-нибудь поблизости, потому что не успел Марков как следует продраить затылок, как мочала снова появилась в его шайке. Марков тряхнул чубом, наскоро окатившись, и открыл было рот, дабы выяснить отношения. Но глаза нестерпимо заело, и он, краем глаза успев заметить в шайке нахальную рыжую мочалу, торопливо затрусил под душ. В бане было что-то тихо, и он не увидел, а скорее почувствовал, как расступаются перед ним люди. Не особенно этим огорчаясь, он сунул голову под жиденькую струю, поднял руки и вдруг наткнулся на непривычно гладкую поверхность собственного черепа, обтянутого тонкой, до странности беззащитной кожицей.

Марков обернулся и сквозь струйки, сбегавшие по лицу, увидел притихшее население бани, с немым ужасом взиравшее на это чудо.

Марков виновато пожал плечами, попытался улыбнуться, но это ему не удалось, и он пошел прочь, цепко ставя ноги, чтобы не поскользнуться, даже не взглянув на шайку, в которой сиротливо золотилось то, что поначалу было принято им за мочало.

Ах, как хотелось ему все позабыть, пойти на работу, снова дожидаться отпуска, который теперь пришелся бы на лето, и двинуть на Селигер, за степенными лещами, за шкодливыми плескучими хариусами… И теперь все шло прахом. Придется куда-то и к кому-то идти, все рассказывать, выяснять, убеждать, а тебя будут принимать за дурака, в лучшем случае, а то так и за психа.

Малину бабкину он выбросил, едва придя домой, а перцовки с аспирином принял, и от этого, а может, просто по редкому везению — Марков и на фронте, и теперь вот выходил вроде бы сухонький из всяких возможных и невозможных ситуаций — но наутро голая бильярдная поверхность его черепа начала едва уловимо щетиниться. У Маркова отлегло от сердца. Кажется, все обошлось, можно никуда не ходить, никому ничего не рассказывать. Правда, оставалось смутное беспокойство за Пал Палыча и его старуху. Не случилось ли с ними беды? Новой, нежданной?

Марков достал тетрадку в клеточку, вот уже несколько лет снабжавшую его почтовой бумагой. Прямо так рассказывать приключение в бане не хотелось, и Марков ходил вокруг да около, с кажущейся ему тактичностью выспрашивая, не случилось ли чего еще, и как там бабка Марья, и не надо ли ей гребней каких или шпилек, если соберется он к ним на будущую зиму.

Письмо он отправил без надежды на скорый ответ, так как знал неторопливость сельцовского почтаря, однорукого Нефедова, который, ясное дело, не попрет к леснику по морозу за десять километров, а будет терпеливо ждать, когда тот сам по какой-либо оказии завернет в Сельцо.

Между тем последние дни отпуска подходили к концу, щетина на голове неуклонно росла, а лесное происшествие столь же неуклонно забывалось. Там снова началась работа с вечными всепоглощающими хлопотами, и Марков был несколько обескуражен, когда на его имя пришел довольно объемистый пакет.

Вскрыв пакет, он нашел там свое нераспечатанное письмо, а также весьма обстоятельное послание от сельцовского почтаря.

Суть дела сводилась к тому, что спустя два дня после отъезда его, Маркова, обратно в Ленинград необъяснимо вдруг снялся с места и сам лесник. Он сбегал на лыжах в райцентр, где шумел, требовал, чтобы его рассчитали «сей же минут», а получив расчет, в тот же день собрал пожитки и отбыл в неизвестном направлении. Старуха его уезжала угрюмая, молчаливая и платок — до бровей.

На место лесника желающих пока не нашлось: далеконько от села, да и домишко плохонький. В пустую избу бегали ребята, и внучок Нефедова с ними, говорят: страшно там, — в печи холодной искры то и дело скачут. Хотя непонятно, откуда искрам взяться, когда печь который день нетоплена и даже, говорят, треснула до основания, и из нее вроде бы черное дерево проросло. Ребята дерево кое-как обломали, уж очень странным оно им показалось. Нефедов приспособил палку под метлу. И тут, как на грех, его вызвали в райцентр, а возвратясь, застал он в избе рев и розги. Ревел внук, а розги, судя по их измочаленному виду, были применены Нефедовой-дочерью не без знания дела. Старый почтарь долго доискивался правды. Выходило так, что вся ребятня деревушки под предводительством Нефедова-внука начала вдруг изображать чертей. Один из них летал верхом на метле, другие с визгом и хохотом его преследовали. Летал на метле… Старик призадумался. Внук не отрицает, но верить все-таки невозможно.

Внук, правда, полностью отказывался от обвинения в чертовщине. Катались по очереди, и все тут. Весело, вот и визжали. Ни в каких чертей играть им и в голову не приходило. Просто было здорово, что дедова метла сама собой по воздуху летает, и надо было очень хитро тормозить, нацелившись в стог и выставив вперед ноги. Катались до тех пор, пока очередь не дошла до Катьки Бирюковой, которая от страха забыла, как надо останавливаться, зажмурилась и разжала руки. Метла помчала по прямой, и никто не смог ее догнать, она оборвала телеграфный провод, снесла громоотвод на сельсовете, распугала баб, собравшихся у сельпо, и исчезла в направлении Беховского озера.

Вот как обстояли дела в Сельце. В заключение Нефедов прибавлял, что хоть лесника и нет больше, Маркову на селе будут рады и остановиться он может в любой избе, так что пусть он всенепременнейше приезжает в любой час и с полным своим удовольствием.

Марков задумался. Может, пойти все-таки и рассказать? Он решил, что пойдет и расскажет, и ему сразу стало легко, как бывает после выполненного неприятного обязательства. Но он все откладывал свой поход со дня на день, пока не стало ясно, что никуда за давностью ходить не надо.

А в это же самое время, летом (ибо январь в южном полушарии — самая середина лета) небольшой отряд из трех тяжело груженных джипов медленно двигался по каменистому плоскогорью северо-восточной Бразилии, направляясь из Монте-Санту в штат Пернамбуку. Конечной точкой их путешествия должен был стать Поко-да-Крус, где экспедицию ждал Этьен Бретта, талантливый и деятельный человек, не побоявшийся взвалить на себя все тяготы и ответственность правительственной компании по обводнению бразильских сертан — безжизненных, иссушенных зноем земель.

Головную машину вел негр. Он беззаботно поглядывал на дорогу, нередко совершенно терявшуюся среди уродливых нагромождений кактуса. Тогда он прибавлял скорость, и стебли кактуса ломались с упругим, хлюпающим звуком, так что светло-зеленый сок забрызгивал стекла. Человек, сидевший рядом с шофером, недовольно морщился.

Это был Мариано да Пальха, гидрогеолог, окончивший институт пять лет тому назад и уже имевший неплохой послужной список. Тонкие черты лица, смуглый цвет кожи и блестящие черные волосы выдавали в нем аборигена, а редкая и своенравная красота делала его похожим скорее на голливудского статиста, загримированного под настоящего бразильца.

Сзади разместились рабочие гидрологического отряда, нанятые еще в Монте-Санту.

Вторую машину вела женщина. Софи Берже, француженка, подписавшая контракт на три года, была тоже молода, опытна и тоже могла похвастаться послужным списком, но ничем кроме него. Мариано, ожидавший очаровательного гидрогеолога из Марселя, с непременным парижским носиком и пленительной грацией движений, был ошеломлен, увидев спускающуюся с корабля костистую рослую девицу. Он сухо представился и был не менее сухо принят.

Мариано никогда не спрашивал Софи о том, что заставило ее подписать контракт с Этьеном Бретта; впрочем, он ее вообще ни о чем не спрашивал, и молодые люди молча делали каждый свое дело, не обнаруживая ни дружелюбия, ни антипатий.

Платили обоим хорошо.

За рулем последнего джипа сидел Машадо, мулат, прекрасно знавший все местные наречия и сопровождавший Мариано в каждой его экспедиции. Сзади него погромыхивали ящики с продовольствием и экспедиционным снаряжением.

Внезапно из-за поворота вышли трое. Впереди шел ребенок лет шести, почти голый, если не считать двух тряпок — на плечах и на бедрах, бывших, по-видимому, когда-то рубашкой. За ним, понурясь, шла женщина, которой могло быть сколько угодно лет — от двадцати до пятидесяти. Замыкал шествие мужчина в ветхом пончо, болтавшемся на его плечах, словно на ветке сухого каатинга. Шедшие посторонились, пропуская пылящие машины.

Софи опустила боковое стекло и с любопытством разглядывала людей, нагруженных нехитрым деревенским скарбом. Она проехала еще несколько метров, затормозила и высунулась из машины.

— Машадо! — крикнула она, оборачиваясь к следовавшему за ней джипу. Что это за мумии и куда они бредут? Они же помрут в дороге, не добравшись даже до Байи.

Мулат тоже затормозил, приоткрыл дверцу машины и посмотрел назад. Трое медленно выбирались на дорогу.

— Я тебя спрашиваю, — нетерпеливо крикнула Софи, — кто это такие? Почему они бродят по дорогам?

Она не в первый раз замечала, что Машадо неохотно отвечает ей, если вопрос не относится непосредственно к работе. Вот и сейчас Машадо посмотрел на нее из-под полуопущенных век и коротко, тяжело бросил:

— Флагеладос.

Спрашивать еще раз было бессмысленно, и Софи резко откинулась на сиденье и рванула свой джип вперед. Машадо подождал, пока она отъедет на почтительное расстояние, и окликнул путников:

— Эй!

Обернулся только ребенок. Машадо быстро нащупал у себя за спиной мешочек бобов и жестянку с оливковым маслом. И швырнул их малышу. Мальчонка бросился к подарку и упал голым пузом на столь неожиданно обретенные сокровища. Машадо отъехал метров сто и обернулся — малыш не решался подняться, словно кто-то мог отобрать у него еду. Флагеладос. Откуда эта белая лошадь могла знать, что это означает? Так звали местных крестьян, и в переводе на любой европейский язык это означало «многострадальные».

Как ни медленно передвигались машины, к полудню небольшой отряд уже достиг неглубокого ущелья, по дну которого протекала Васа-Баррис. Слева виднелись руины, поросшие зарослями каатинга, еще дальше белели домишки убогого поселенья. Мариано да Пальха остановился.

— Первый лагерь тут! — крикнул он.

Софи вылезла из машины, разминая затекшие ноги, потом порылась в своей дорожной сумке и достала планшет. Местечко называлось Канудус, и это был район предполагаемого затопления. Несколько дней придется проторчать здесь, предварительные изыскания и все такое. Вот и палатки уже начали натягивать.

Мариано объяснялся с рабочими, и Софи решила, что она может позволить себе десятиминутную прогулку после тряски в вонючей машине. Тропинка вилась среди развалин. Софи натянула куртку, чтобы не ободраться о колючки, и медленно двинулась вперед. Справа высился неуклюжий каменный крест, у подножия его грелась серая крупная ящерица. Софи подняла камень и швырнула его в ящерицу, не столько из природной брезгливости, сколько от постоянного внутреннего раздражения, которое не покидало ее в этой проклятой стране. Ящерица метнулась в сторону, и Софи, приблизясь, смогла различить надпись. Первое слово было непонятным — во всяком случае, оно было написано не по-французски; затем следовала дата — 1893, и четыре буквы: А.М.М.К.

Крест был выщерблен круглыми дырочками, словно в него долго и упорно стреляли.

Софи пожала плечами и вернулась обратно.

Время до ужина пролетело быстро: дел было много, и когда тропическая темнота стремительно опустилась на лагерь, Мариано вспомнил, что надо готовиться к радиосводке. Пока Машадо менял аккумуляторы, да Пальха набрасывал в блокноте донесение в Национальный департамент по борьбе с засухой. Он был слишком занят, чтобы обратить внимание на какую-то особую угрюмость и без того мрачноватого Машадо.

Софи не сиделось в палатке, и она вышла к чадящему костру, в который рабочие беспрерывно подкидывали сухие побеги кактуса и кривые, колючие ветки. Жара от такого костра было не много, но пряный дым разгонял насекомых. Софи велела принести себе складной стул и расположилась у огня.

Из палатки Мариано доносился писк морзянки, свист, вой и всякая радиокутерьма. Машадо сидел у входа, подвернув под себя ногу, и Софи вдруг показалось, что он подслушивает. С одной стороны, Мариано не мог передавать ничего такого, чего нельзя было бы слышать даже простому носильщику, с другой стороны, между Мариано и меднокожим мулатом существовала какая-то давняя привязанность.

Тем не менее Софи резко окликнула его и подозвала к костру, сама не зная зачем.

— Машадо, — сказала она, когда он приблизился, — ты не знаешь человека, инициалы которого А.М.М.К.?

При свете костра было видно, как передернулось сухое лицо мулата.

— А зачем это знать вам? — ответил он вопросом на вопрос. — Зачем это знать вам? Каждый человек знает, как зовут его мать. Каждый бразилец знает имя Конселейро. Если вы не привыкли к этому имени с пеленок, зачем вам узнавать его сейчас?

Софи посмотрела на него снизу вверх, слегка приподняв брови. Запальчивость мулата позабавила ее, хотя тон его был явно недопустим.

— Ты забываешься, Машадо, — сказала она лениво. — Тебе задан вопрос. Отвечай коротко.

— На такие вопросы коротко не отвечают. Вы ехали сюда, чтобы попасть в райскую страну, в страну-сказку, где цветные рабы смотрят вам в рот: да, мадемуазель, слушаюсь, мадемуазель, будет исполнено, мадемуазель. Но Бразилия — не такая страна. Она не такая с тех пор, как на этом самом месте пролил свою кровь Антонио Мендес Масиэл Конселейро. Может быть, он умер именно там, где горит наш костер.

Спать еще не хотелось, и и тому же Софи разбирало любопытство.

— Послушай, Машадо, а нельзя ли твоего героя называть как-нибудь покороче? Мой бедный европейский язык не в силах выговорить ничего подобного.

— Народ называл его коротко: «пастырь». Здесь построил он город-крепость Канудус, здесь учил он свой народ выше всего ценить свободу, и здесь он погиб вместе со всеми жителями Канудуса. Ни один человек, способный держать в руках винтовку или хотя бы камень, не сдался врагу. Их кости там, под зарослями каатинга.

— Ну, довольно, — сказала Софи. — Не понимаю только, почему ты мне все это рассказываешь. Насколько я помню, ни я, ни мои ближайшие предки не расстреливали этого твоего пастыря. Ступай спать.

— Я говорю это вам потому, что вы пришли на нашу землю.

— Мы пришли дать вам воду, осел. Можешь не возмущаться, твои дружки ни слова не понимают по-французски. Дети ваших детей поставят нам памятник. А теперь проваливай.

— В Минас-Жераис и Пернамбуку, в Пиауи и Сержипи десятки рек и сотни долин, — медленно произнес мулат. — Но вы, чужаки, нарочно выбрали именно эту, чтобы затопить наш Канудус. Берегитесь! Это священный город, где прозвучали слова свободы!

Рядом с Машадо стояли рабочие, и по их лицам Софи вдруг увидела, что им понятно, о чем говорит Машадо. Этого не хватало! Револьвер в палатке. Мариано… Да будет ли защищать ее Мариано в случае стихийного бунта? Ведь он тоже бразилец.

— Красная пропаганда в сертанах, — произнесла Софи, подымаясь и потягиваясь. — Слова свободы… Дать им по ведру воды и два фунта маиса на нос, и они выдали бы своего пастыря с ручками и с ножками. На деле свобода легко заменяется жратвой и пойлом.

Машадо вскинул голову и неожиданно улыбнулся:

— Ты дочь рабов, — сказал он и плюнул ей под ноги.

Не думая о последствиях, она размахнулась и изо всех сил ударила мулата.

Внезапно из темноты выбежал человек и упал перед Софи на землю, касаясь пальцами ее ботинок.

В первую минуту она решила, что это житель поселка, расположенного выше по течению реки. Но лежавший поднял голову, и Софи услышала испуганные вскрики рабочих. Незнакомец приподнялся, и рабочие в одно мгновение исчезли в ночной темноте.

Последним был Машадо.

Неизвестный поднялся.

— Вы пришли из поселка? — начала Софи.

Тот не шевельнулся. Как жаль, что этот мерзавец Машадо сбежал. Было ясно, что необходим квалифицированный переводчик.

— Мсье да Пальха! — крикнула Софи через плечо.

Полог палатки зашелестел, и девушка услышала, что Мариано остановился за ее спиной.

— Где вы раздобыли этого серого, мадемуазель?

При мерцающем свете костра Софи не успела разглядеть незнакомца как следует. Но теперь она видела, что он не похож ни на европейца, ни на аборигена. Серая кожа как серые лохмотья. Держался незнакомец прямо, но с видимым трудом. Можно было предположить, что он прошел не один десяток километров без воды и пищи. Софи и Мариано смотрели на него в замешательстве, не зная, что предпринять.

— Он вышел из темноты, — отвечая на вопрос молодого человека, проговорила Софи. — Выбежал как раз в ту минуту, когда ваши соотечественники собирались поступить со мной так же, как туземцы с капитаном Куком. Этот несчастный упал у костра, и ваши смельчаки разбежались, вопя что-то несусветное. Вид у них был такой, словно перед ними появился сам дьявол.

— Рабочие были с вами непочтительны? Я предупреждал вас, мадемуазель Берже, что первое время вы должны вести все переговоры только через меня и Машадо. Но… замечаете, что он абсолютно не понимает нас?

— Вы знаете местные наречия. Попробуйте хотя бы приблизительно договориться с ним.

Мариано заговорил с пришедшим; он слушал внимательно и, как показалось молодым людям, чуточку снисходительно.

— Не понимает, — констатировал Мариано. — Это не бразилец, я вам гарантирую. И вообще не житель Латинской Америки. Взгляните на его римский профиль, тонкие губы. Или мне кажется, или у него совершенно отсутствуют брови и ресницы.

— Типичный монстр, — кивнула Софи. — Несмотря на римский профиль. Но что нам с ним делать?

— По-моему, прежде всего накормить, — предложил Мариано.

— Ввести его в нашу палатку?

— Ну, зачем же, вынесем столик сюда, к костру.

Никого из рабочих так и не было видно. «Трусливые мерзавцы, — шипела Софи, — завтра же рассчитаю половину». Незнакомец все так же неподвижно стоял у костра, словно все происходящее его не касалось. Мариано подошел к нему и тронул его за плечо. Незнакомец вздрогнул, взгляд его сразу стал осмысленным, и Мариано подумал, что тот, вероятно, спал стоя и с открытыми глазами.

Да Пальха подвел гостя к столу к усадил на складной стул.

— Одну минуту, — сказала Софи и побежала в палатку. Она вернулась тотчас же и, нагнувшись сзади над Мариано, сунула ему что-то тяжелое в боковой карман куртки. Молодой человек опустил руку в карман: это был револьвер.

— Ужин начался в теплой, дружественной обстановке, — прокомментировал Мариано и положил на тарелку гостя порцию дымящихся бобов.

Незнакомец обнюхал еду, потом быстро погрузил в нее указательные пальцы обеих рук и, действуя ими, как деревянными палочками, начал есть неторопливо, но с видимым наслаждением. Очистив тарелку таким образом, он ее старательно вылизал, откинулся на спинку стула и издал неопределенный стонущий звук, который можно было расценить только как выражение острого блаженства.

Ни Мариано, ни Софи не притронулись к еде. Их обоих переполняла невыносимая смесь жалости и отвращения, сострадания и брезгливости. Вызвано это было даже не странным способом принятия пищи. Их ошеломило другое: на негнущихся серых пальцах пришельца не было ногтей. Не то что они были кем-то сорваны — нет: их явно не было никогда.

— Теперь я понимаю, — прошептала Софи. — Этот несчастный урод все-таки европеец, вернее сын европейских родителей. Такие дети, я знаю, рождаются у людей, работающих с радиоактивными веществами. Самым правильным было бы убить его еще младенцем.

— Мадемуазель Берже, я все-таки не уверен, что он ничего не понимает. Будьте осторожнее.

— Ох, да Пальха, вы думаете, ему самому это не приходило в голову? Ручаюсь, что не раз. Дайте-ка ему лучше еще чего-нибудь.

Мариано достал коробку сардин и принялся ее открывать, искоса поглядывая на гостя.

— Боюсь, что вы неправы, — заметил он. — Этому человеку не меньше тридцати лет. Тогда еще не было никакой атомной бомбы, слава богу.

— Но исследования велись, и как раз без соблюдения техники безопасности.

— Может быть. Но он не понимает местных наречий, и потом его способ питаться…

— Наверное, и это можно как-то объяснить.

Мариано пожал плечами и протянул гостю открытую коробочку с сардинами. Но незнакомец вдруг шарахнулся в сторону, замахал руками, и его всего затрясло, словно от страха или отвращения. Он не успокоился, пока злополучная жестянка не была отнесена в палатку.

— Ну, ладно, — сказал Мариано, — пока закипает кофе, попробуем объясниться при помощи карандаша и бумаги. Боюсь, что бедняга просто глухонемой.

Карандаш и бумага появились на столе; придвинутые к незнакомцу, они не произвели на него никакого впечатления. Молодые люди разочарованно переглянулись.

— Начну-ка я сам, — предложил Мариано и, взяв карандаш, принялся кое-как изображать усатого ковбоя. Глаза незнакомца округлились, он выхватил карандаш, обнюхал его, поднес к уху, словно прислушиваясь, потом быстро придвинул бумагу к себе и начал наносить на нее непонятные волнистые линии, зигзаги и пятна. Это была радость дикаря, получившего ни с чем не сравнимую игрушку.

— Придется завтра заехать в Жеремуабу и сдать его местным властям. Бедняга заслуживает приюта умалишенных.

Между тем незнакомец начал издавать какие-то странные звуки; увлеченный рисунком, он, по-видимому, сам не замечал, что они непроизвольно вырываются у него. Наверное, это была песня, потому что звучали только гласные различной тональности.

— Мариано, — вскрикнула вдруг девушка, — вы видите, что он рисует? Это же план местности!

— Черт меня подери, это карта окрестных штатов. Да, это Васа Баррис, ее характерные изгибы… Но ведь для того, чтобы нарисовать такой план, надо видеть местность с самолета!

— Нарисуйте ему самолет, — посоветовала Софи.

Самолет был изображен и передан незнакомцу: тот крутил рисунок так и этак, переворачивал вверх ногами, в конце концов пририсовал ему лапы, глаза и клюв. Затем вернулся к первому рисунку. У изгиба Васа Баррис он поставил крестик. «Наш лагерь», — прошептала Софи. Потом он несколько помедлил и поставил второй крест в левом верхнем углу листа. Рядом со вторым крестом он изобразил продолговатый овальный предмет.

— Галоша, — предположил Мариано.

— Или лодка.

Возле предполагаемой галоши появились крошечные пляшущие человечки; три фигурки, покрупнее других, были расположены горизонтально. От их голов расходились радиальные лучики. Точно такую же фигурку, с волосиками-лучами вокруг головы, он нарисовал у первого креста, обозначавшего лагерь близ Канудуса.

Затем он выразительно постучал пальцем себя в грудь и указал на четвертую фигурку.

— Он хочет сказать, что это он, — догадалась Софи. — Но зачем он нарисовал себе волосы? Ведь он абсолютно лыс.

— Наверное, это означает, что он считает себя святым.

— Или мудрецом.

— Это нетрудно проверить, — сказал Мариано и начертил прямоугольный треугольник. На двух катетах он нарисовал квадраты и протянул незаконченный чертеж гостю.

Незнакомец, почти не глядя, отбросил чертеж с тем же безразличием, как и рисунок самолета. Было видно, что он торопится объяснить что-то свое, до смерти ему необходимое. Он ткнул пальцем в темноту, где должны были располагаться убогие домишки нового Канудуса, потом довольно точно изобразил вакейрос — местного пастуха, и рядом с ним — собаку. Затем он показал на пастуха и потом — на себя, сделал это несколько раз и ткнул пальцем вверх, в черное тропическое небо. Затем точно так же он указал на тождество между «пляшущими человечками» и собакой.

— По всей вероятности, тут личные обиды на жителей какого-то поселка, — предположил Мариано. — Сейчас сбегаю за планшетом и заодно сниму с огня кофе.

Он вернулся, неся планшет, походный кофейник и плоскую флягу.

— Этому парню надо выпить, — сказал он. — Тогда мы окончательно найдем общий язык.

Незнакомец принял коньяк восторженно: высосал половину кружки и попросил знаком еще. Мариано с сомнением покрутил головой, но налил. Чувствуя, что больше ему не дадут, незнакомец решил продлить удовольствие, он опускал в кружку указательные пальцы, а потом поочередно обсасывал их. Мариано между тем сравнивал свою карту с рисунком гостя.

— Или он напутал, — произнес он наконец, — или на месте его «галоши» нет никакого селенья. Напротив, это совершенно безлюдная область, гористая и почти непроходимая.

— Послушай-ка, парень… — обратился он к гостю.

Но «парень» не расположен был слушать. С лихорадочной быстротой он набрасывал на бумаге то громадный баобаб с танцующими вокруг дикарями, то обыкновенную свинью вполне европейского вида, то какой-то нелепый саркофаг, то вполне приемлемое изображение Сатурна. В заключение этой фантастической галереи появился человек, своим характерным профилем напоминающий Машадо.

— А-а-а! — восторженно вопил незнакомец, указывая то на Машадо, то на Софи. — А! — он с силой бил ладонью по бумаге, потом кланялся Софи, а в заключение указывал на нее, на себя и на небо.

— Мне пришлось съездить вашему мулату по роже, — сказала мадемуазель Берже. — Он хамил. Я вижу, что этот факт произвел на нашего гостя неизгладимое впечатление. Но не нужно было давать ему спиртного. Мариано нахмурился. Было видно, что он собирается ответить Софи, но подыскивает наиболее вежливую форму. В этот момент незнакомец с диким воплем вскочил, указывая на заросли каатинга.

Луна еще только всходила, а костер догорал; заросли слились в сплошной черный массив. Но гость верещал, как заяц, указывая то на рисунок, изображающий Машадо, то на кусты.

— Мариано, — неуверенно проговорила девушка, — или этот пьяный дурак меня напугал, или там действительно кто-то есть. Я чувствую, что на меня смотрят.

В этот момент незнакомец вдруг выхватил из складок своей хламиды какой-то узкий, черный предмет, размахнулся и с гиканьем пустил его в темноту.

И в ту же секунду упал на стол, гулко ударившись головой.

В зарослях раздался крик, выстрел, и пуля просвистела над самой головой упавшего незнакомца. Софи и Мариано подхватили его под руки и поволокли к палатке. Безжизненно повисшее серое тело было до неправдоподобия легким.

— Ящики с оборудованием — к двери! — крикнул Мариано, когда он вбежал в палатку. — У рабочих оружия нет, разве что пара старых ружей у жителей поселка. До утра продержимся, даже если они попытаются нас атаковать.

Пока Софи подтаскивала к выходу ящики, Мариано включил рацию и попытался связаться с департаментом полиции. Но для старенькой походной станции это было нелегкой задачей. Между тем незнакомец, которого оставили прямо на полу, пришел в себя и медленно приподнялся.

— Тихо, ты, — сказала ему Софи, словно он мог ее понять. — Влипнем из-за тебя…

Но он продолжал подыматься, глядя вверх широко раскрытыми немигающими глазами, и тонкие серые пальцы побежали по окружающим его предметам, словно он их не видел. Он ощупывал походную койку Мариано, потом дотронулся до руки Софи — и вдруг с отчаянным воплем упал на пол и забился не то в истерическом смехе, не то в эпилептическом припадке. Мариано бросился к нему и, оторвав его от пола, повернул к себе.

Лицо передергивалось чудовищными гримасами, но широко раскрытые глаза были неподвижны.

— Мне кажется, он ослеп, — прошептал Мариано.

Услышав его голос, незнакомец схватил его за руку и быстро, захлебываясь и переходя на плач, заговорил на своем непонятном языке. Он все время повторял одно и то же, всего две фразы, и выбрасывал руку вперед, словно указывая на угол палатки. Но там, кроме баула с личными вещами Софи, ничего не было. Он кричал, приказывал, звал, предупреждал.

— На что он показывает? — тихо проговорила Софи. — Или ему что-то чудится?

На губах человека выступила лиловая пена, он опустился на пол и затих. Софи наклонилась над ним и, преодолевая брезгливость, положила руку ему на грудь.

— Мариано, — крикнула она, — сердце не бьется! Срочно необходим врач!

— Здешние врачи, мадемуазель, не многим отличаются от коновалов, и потом они, как правило, не располагают рациями. Но я попытаюсь.

Серый человек не шевелился, лицо его потемнело, и если бы не тонкие черты лица, он мог бы сойти за негра. Глаза были по-прежнему открыты.

— Он все еще указывает туда…

— Куда? — спросил Мариано, занятый своей рацией.

— На северо-запад. Туда, где он поставил второй крест и нарисовал пляшущих человечков.

— Утром, когда выяснятся отношения и можно будет собрать рабочих или нанять новых, придется закопать тело.

— Боюсь, Мариано, что вы никого не соберете и никого не наймете. Они бежали от него, как от дьявола… бежали и вопили что-то на своем языке.

— Вы не запомнили, что они кричали?

Она произнесла непонятное ей слово, звучание которого врезалось ей в память. Мариано вздрогнул и отшатнулся.

— Вы знаете, что оно означает? — спросил он. Софи покачала головой. Оно значит: «прокаженный».

Оба с ужасом смотрели на тело, растянувшееся на полу у их ног.

— Нет-нет, — проговорила, наконец, Софи. — Просто это человек не такой, как мы с вами.

Мариано пристально посмотрел на широко раскрытые слепые глаза, на серую руку и тихо произнес:

— С некоторых пор я начал сомневаться в том, что это вообще человек.

Съездить в Сельцо удалось в конце мая: в цеху меняли оборудование, и Маркову предложили неделю за свой счет.

Можно и позагорать, и порыбачить. Вот только на охоту срок не выходил, и Марков с сожалением оставил двустволку в ленинградской квартире.

Нефедов встретил Маркова так, словно тот всю жизнь останавливался только у него.

Наутро, запасясь двумя ломтями вчерашней драчены и соврав для порядку, что пошли на сенокос, Марков отправился в лес вместе с Нефедовым-внуком. Марков не первый год знал мальца, но имени его как-то не догадывался спросить, потому как в семье звали его все, не исключая матери, просто «внуком».

По прямой до бывшего дома лесника оказалось идти не шибко долго. Старый забор, кое-где полегший за полгода сиротства, не закрывал покосившегося домика, и еще издали Марков уловил что-то новое в столь привычной ему картине. Сначала подумалось, что мешает буйная зелень как-никак, наезжал он сюда только зимой. Но, зайдя на двор, он понял, что было лишним: толстенное и безлистное дерево, невесть откуда взявшееся сразу за домом.

Марков подошел поближе, завернул за угол, где сиротливо притулилось крылечко о две ступени, и ахнул: дерево росло не за домом, а прямо из самой его середки. Крыша разъехалась надвое, и из нее, как свеча из именинного пирога, торчал здоровенный черный ствол.

Марков велел «внучку» не соваться, а сам налег на перекошенную дверь и очутился в пустой горнице.

Первое, что попало ему на глаза, была развороченная печь. На груде кирпичей, цепко охватив ее узловатыми корнями, уходящими в подпол, и покоился огромный ствол невиданного доселе дерева. Марков погладил его по черной блестящей коре. Кора была теплой. Марков отдернул руку и пошел кругом, осматривая ствол. В одном месте черная кора лопнула. И при свете, падающем из расколовшейся надвое крыши, Марков увидел под корой серую, ноздреватую массу, похожую не на древесину, а на какой-то пористый минерал…