"Григорий Распутин-Новый" - читать интересную книгу автора (Варламов Алексей Николаевич)ГЛАВА ШЕСТАЯИтак, Столыпин погиб, царь остался жив (теоретически Богров мог бы стрелять и в Государя), остался жив и Распутин, и если суммировать все вышесказанное, то можно заключить, что Государь с Государыней проигнорировали тревожные сигналы о безнравственности Распутина, идущие от высокопоставленных чиновников их администрации и от самого Столыпина. Вопрос – почему? Помимо болезни Наследника, которая превращала Царскую Семью в заложников их странного гостя и была, по общему мнению, главной причиной неуязвимости Распутина, чаще всего встречается такое объяснение: Григорий вел себя во дворце совершенно иначе, чем дома или с петербургскими барынями. «При дворе, в присутствии Царицы, Распутин держит себя, разумеется, вполне чинно, умело сохраняя при этом все внешние приемы простого безыскусственного русского человека и выказывая полное пренебрежение к придворному этикету, – писал в своей книге «Царь и Царица» хорошо знавший этот этикет В. И. Гурко. – Так, к Царю и Царице он обращается неизменно на "ты" и держится с ними вполне непринужденно. Само собой разумеется, что он стремится выказать при этом чрезвычайную религиозность и присущим ему красочным языком непрестанно говорит о Божьей благодати и ее разнообразных проявлениях. При этом он выказывает полное презрение к мирским благам и не только лично ничего для себя не добивается, но даже отказывается от всяких материальных пособий, что не мешает ему, когда его положение укрепляется, проводить ходатайства других лиц, которые и снабжают его за это денежными средствами». Князь Жевахов следующим образом объяснял некоторую двойственность Распутина, поворачивающегося к обществу разными ликами: «К стыду глумившихся над Распутиным, нужно сказать, что он распоясывался в их обществе только потому, что не питал к ним ни малейшего уважения и мнением их о себе нисколько не был интересован. Ко всем же прочим людям, не говоря уже о царском дворце, отношение Распутина было иное. Он боялся уронить себя в их мнении и держался всегда безупречно. Я несколько раз встречался с Распутиным в 1910 году, то в Петербургской духовной академии, то в частных домах, и он производил на меня, хорошо знакомого с монастырским бытом и со старцами, такое впечатление, что я даже проверял его у более духовно сведущих людей…» Еще более замечательное объяснение распутинского «оборотничества» содержится в «Воспоминаниях» В. А. Жуковской (молодой женщины, одно время входившей в окружение Распутина), хотя сразу же надо оговорить, что ее мемуары в еще большей степени тяготеют к беллетристике, чем многие другие документы этого рода, и нижеследующая цитата есть лишь художественный штрих, а не документальное свидетельство; привожу ее лишь потому, что этот штрих кажется очень точным. Жуковская вспоминает свой разговор с распутинской почитательницей Л. В. Головиной: «Я терплю многие поступки Гр. Еф. и гляжу на них сквозь пальцы. Ведь если их принять всерьез, тогда все полетит кувырком, все понятия перевернутся. Но я поступаю так же, как наш несчастный царь. Я беру от Гр. Еф. все его изумительные дарования, его дар утешения, его необыкновенную прозорливость, ум, тактику обращения и пропускаю мимо все это недопустимое обращение с женщинами, тем более что с моими дочерьми и со мной Гр. Еф. всегда держал себя корректно". – "Ну, а во дворце?" – поинтересовалась я. Люб. Вал. задумалась. "Видите ли, дружок, – сказала она наконец. – Как там ни говорите, а царица все-таки несколько нездорова… У нее есть свои idee fixe, она думает, что Гр. Еф. святой пророк. А он в свою очередь уверил ее, что дух его передается только через прикосновение, поэтому, конечно, он их всех там обнимает и целует, но к этому так привыкли и он это делает так естественно, что никого не шокирует, только одна Тютчева да еще отец Александр протестовали, а так я не слыхала от Ани, чтобы по этому поводу были выступления"». Эту же двойственность видел в Распутине и монархист В. В. Шульгин, но в его представлении она была смертоносной: «Он убивает потому, что он двуликий… Царской семье он обернул свое лицо "старца", глядя в которое царице кажется, что дух Божий почивает на святом человеке… А России он повернул свою развратную рожу, пьяную и похотливую, рожу лешего сатира из тобольской тайги… И из этого – все… Ропот идет по всей стране, негодующий на то, что Распутин в покоях царицы… А в покоях царя и царицы – недоумение и горькая обида… Чего это люди беснуются?.. Что этот святой человек молится о несчастном наследнике?.. О тяжелобольном ребенке, которому каждое неосторожное движение грозит смертью – это их возмущает. За что?.. Почему?.. Так этот посланец смерти стал между троном и Россией… Он убивает, потому что он двуликий…» «И Царская Семья знает только этот лик мужика, его духовный образ, его смелое слово, отражающее многомиллионную крестьянскую мысль, его молитву за больного мальчика, радость, которую он приносит исстрадавшимся Родителям», – писал эмигрантский историк-монархист И. П. Якобий в книге «Император Николай II и революция». Интересное свидетельство о способности сибирского крестьянина в случае необходимости моментально преображаться приводит в своих мемуарах хорошо знавший Распутина и достаточно беспристрастно к нему относившийся начальник петроградского охранного отделения генерал-майор К. И. Глобачев: «Однажды я приехал на квартиру к Распутину по служебному делу (охрана его личной безопасности). Принял он меня в своем кабинете, который представлял маленькую грязную комнату, меблированную дешевеньким письменным столом с банкой чернил на нем, креслом и диваном, крытым дерматоидом, весьма потрепанным от времени. Распутин был совершенно пьян, что выражалось у него приплясыванием, вздором, который он молол, и бесконечными объятиями и поцелуями. Он производил впечатление человека, не отвечающего за свои поступки, и я уже собирался уходить, чтобы повидаться с ним в другой раз, когда он будет в нормальном состоянии, как в это время послышался входной звонок и одна из дочерей пришла сказать, что пришла "Аннушка", то есть Анна Александровна Вырубова. Распутин сразу преобразился, его нельзя было узнать, хмель пропал бесследно. Вскочил, принял нормальный вид и побежал встречать гостью. Приглашенный им в столовую пить чай, я там застал целое общество: Вырубову, епископа Исидора, несколько дам и его семью. Чаепитие продолжалось с полчаса, и все это время Распутин вел себя нормально и весьма почтительно по отношению к Вырубовой, а с епископом Исидором вел спор на богословскую тему. После отъезда Вырубовой Распутин вновь преобразился, продолжая быть пьяным, или по крайней мере, показывая это». Мемуар в высшей степени примечательный и многое объясняющий в распутинском феномене. Он был с людьми таким, каким они были готовы (или, так скажем, достойны) его видеть, но в обращении с Царицей и ее кругом вел себя иначе, нежели с обыкновенными дамами или приставленными к нему охранниками и соглядатаями. Григорий сильно и очень выгодно отличался от всех людей, которых Государыня знала и кому по большей части не доверяла. «Раньше Распутин, между прочим, пленил ее независимостью и смелостью своих суждений, – писал в своих мемуарах протопресвитер Шавельский. – Еще перед войной царица говорила своему духовнику: "Он (Распутин) совсем не то, что наши митрополиты и епископы. Спросишь их совета, а они в ответ: 'Как угодно будет вашему величеству!' Ужель я их спрашиваю затем, чтобы узнать, что мне угодно? А Григорий Ефимович всегда свое скажет настойчиво, повелительно"». Протопресвитер Шавельский именно в связи с Распутиным дал очень жесткую характеристику религиозным чувствам и настроениям Государыни. «Императрица была очень религиозна, крепко любила Православную Церковь, старалась быть настоящей православной, – рассуждал он. – Но увлекалась она той, развившейся у нас в предреволюционное время, крайней и даже болезненной формой православия, типичными особенностями которой были: ненасытная жажда знамений, пророчеств, чудес, отыскивание юродивых, чудотворцев, Святых, как носителей сверхъестественной силы. От такой религиозности предостерегал Своих последователей Иисус Христос, когда дьявольское искушение совершить чудо отразил словами Св. Писания: "Не искушай Господа Бога твоего" (Мф. 4, 7). Опасность подобной веры воочию доказал пример Императрицы, когда, вследствие такой именно веры, выросла и внедрилась в царскую семью страшная фигура деревенского колдуна, проходимца, патологического типа – Григория Распутина, завладевшего умом и волей царицы и сыгравшего роковую роль в истории последнего царствования. Увлечение царицы Распутиным было совершенно благонамеренным, но последствия его были ужасны. Зловещая фигура Распутина высокой стеной отделила царицу от общества и расшатала ее престиж в народе, к которому, вследствие болезненного состояния, она не смогла близко подойти и которого она не сумела как следует узнать. С течением времени, в особенности в последние предреволюционные годы в характере Императрицы стали все ярче выявляться некоторые тяжелые черты. При все возраставшей экзальтированной набожности, у ней, под влиянием особых политических обстоятельств и семейной обстановки, как будто все уменьшалось смирение…» Шавельский был человеком близким ко Двору и знал Государыню не понаслышке, и все же его суждение характеризует не столько подлинную царицу Александру Федоровну, сколько те представления, которые бытовали в высшем свете, шокированном интересом образованной европейской женщины к темному мужику и искавшем этому интересу свое объяснение. «По словам некоторых приближенных к Ней людей, Императрица сначала не могла хорошенько усвоить себе его отрывочную речь, короткие фразы мало определенного содержания, быстрые переходы с предмета на предмет, но затем, незаметно, Распутин перешел на тему, которая всегда была близка Ее душе, – писал граф Коковцов. – Он стал говорить, что Ей и Государю особенно трудно жить, потому что им нельзя никогда узнать правду, т. к. кругом Них все больше льстецы да себялюбцы, которые не могут сказать, что нужно для того, чтобы народу было легче. Им нужно искать этой правды в себе самих, поддерживая друг друга, а когда и тут Они встретят сомнение, то Им остается только молиться и просить Бога наставить Их и умудрить, и если Они поверят этому, то все будет хорошо, т. к. Бог не может оставить без Своей помощи того, кого Он поставил на царство и кому вложил в руки всю власть над народом. Тут он ввел и другую нотку, также близкую взглядам Императрицы, а именно, что Царю и Ей нужно быть ближе к народу, чаще видеть его и больше верить ему, потому что он не обманет того, кого почитает почти равным Самому Богу, и всегда скажет свою настоящую правду, не то что министры и чиновники, которым нет никакого дела до народных слез и до его нужды. Эти мысли, несомненно, глубоко запали в душу Императрицы, потому что они вполне отвечали Ее собственным мыслям». «Императрица была религиозно-мистическая натура lt;…gt; и вера в исцеление через молитву имела для Нее большое значение. Только с этой стороны, и только с этой, объясняется влияние на Нее Распутина», – утверждала фрейлина Государыни баронесса С. Буксгевден. Свое объяснение находили слуги и приближенные Александры Федоровны. «Государыня относилась к нему, как к святому, потому что Она верила в святость некоторых людей. Она его, наверное, уважала», – показывал на следствии камердинер Волков. «Помню, что однажды я высказала Ее Величеству свое некоторое сомнение в личности Распутина, – свидетельствовала камер-юнгфера Государыни Мария Густавовна Тутельберг. – Я сказала Ее Величеству, что Распутин простой, необразованный мужик. На это Ее Величество мне сказала: "Спаситель выбирал Себе учеников не из ученых и теологов, а из простых рыбаков и плотников. В Евангелии сказано, что вера может двигать горами", и, показывая на картину исцеления Спасителем женщины, Ее Величество сказала: "Этот Бог и теперь жив. Я верю, что Мой Сын воскреснет. Я знаю, что меня считают за мою веру сумасшедшей. Но ведь все веровавшие были мучениками». Эти воспоминания неслучайные. Они свидетельствуют о том, что императрица, видя нечто необычайное в личности сибирского крестьянина, доверяла своему чутью больше, чем оценкам самых близких ей людей. «Когда до меня стали доходить слухи о том, что Распутин не таков, каким он кажется, что в частной жизни он ведет себя не так, как в царской семье, я предостерегала свою сестру, но она заметила мне, что этим слухам не верит, что она считает эти слухи клеветой, которая обычно преследует людей святой жизни…» – говорила родная сестра Государыни Великая Княгиня Елизавета Федоровна. Очень возвышенно, с придыханием, обрисовал отношение царицы к сибирскому крестьянину князь Жевахов: «В Своем отношении к Распутину Императрица стояла на такой же высоте, на какой стояла вся "Святая Русь" пред келией старца Амвросия Оптинского или хибаркою преподобного Серафима… В этих отношениях находила свое лучшее выражение вся красота нравственного облика Императрицы, Ее глубочайшая вера, Ее смирение, преданность воле Божией… Эта черта, свойственная только русскому человеку, ищущему, в момент душевной боли, общения со святыми людьми, старцами и подвижниками, вместо того, чтобы "рассеяться" и бежать в гости, или в театр, так глубоко бы сроднила Императрицу Александру Феодоровну с русским народом, если бы между Нею и народом не была воздвигнута врагами России и династии стена, скрывавшая Ее действительный облик, если бы целая армия, в миллионы рук, не трудилась бы над этой преступною работою… Не вызывал сомнения у Императрицы Распутин еще потому, что составлял именно то явление русской жизни, какое особенно привлекало Императрицу, видевшую в его лице воплощение образов, с коими Она впервые ознакомилась в русской духовной литературе. Этот тип "печальников", "странников", "юродивых", обнимаемых общим понятием "Божьих людей", был особенно близок душе Императрицы. Короче говоря, Императрица Александра Феодоровна была не только Русскою Императрицею, но и Русскою женщиною, насквозь проникнутою теми свойствами, какие возвеличили образ русской женщины и возвели Ее на заслуженный пьедестал. И с этого пьедестала Императрица не сходила и выполнила Свой долг пред Россией, пред церковью и личной совестью до конца. И если, тем не менее, Она не была понята русским народом, то только потому, что была не только выше общего уровня Своего народа и стояла на такой уже высоте, какая требовала духовного зрения, чтобы быть заметной». Более прозаическое и трезвое суждение об Императрице и ее отношении к Распутину оставил встречавшийся с ней в 1908—1909 годах митрополит Вениамин (Федченков): «В это время мне пришлось увидеться с царицей. Дело было так. Я давно мечтал об этом. Еще бы! Увидеть царя и царицу, говорить даже с ними! При моем воспитании какое это счастье, и я через Григория Ефимовича попросил царицу назначить мне свидание. Оно должно было состояться у преданной царскому дому фрейлины В. Но с нашим поездом в Царское село случилось маленькое крушение, и я опоздал на час или два. Поэтому был принят уже во дворце. Царица вышла в серо-сиреневом платье. После приветствия она начала разговор, поразивший меня крайним пессимизмом ее. – Ах, как трудно, как трудно жить! Так трудно, что и умереть хочется! Боже мой! А я-то ждал солнечного очарования от царицы… Вместо же этого она еще сама жалуется мне на невыносимое горе. Конечно, это только делало честь ее скромности и доверию ко мне, маленькому человеку… Но больше отозвалось жалостью в сердце моем. – Как умереть? Вы же царица, вы супруга царя, мать наследника, как же умереть? – Ах, я знаю, я все это знаю! Но так трудно, так трудно, что умереть легче! Не знаю до сих пор, как я в тот момент не бросился от жалости в ноги ее. Почему я не плакал? Ведь мне и обычное горе людское перенести трудно, а тут царица, и почти в отчаянии! Слишком неожиданно было все это. Потом она начала говорить о Григории Ефимовиче: какой он замечательный, какой святой, какой благодатный! Вот тут я собственными ушами услышал и с очевидностью убедился, как возвышенно смотрела на него царица. Меня удивило только то, что она выше меры отзывалась о нем! Я попытался было несколько смягчить и ослабить такой восторг ее, но это было совершенно бесполезно. Потом от Григория Ефимовича она перешла к русскому народу вообще и стала отзываться о нем с любовью, какой он хороший в душе и верующий. – На Западе уж нет ничего такого подобного! Уезжал от нее я с непонятной мне тоской…» Странное, но точное признание. Уже в ту пору Императрица была сама подвержена не просто меланхолии, но болезненной тоске, которая, очевидно, передалась и молодому Вениамину, ожидавшему увидеть во главе Империи совсем другую женщину. Но в нем говорило сочувствие, сострадание, в то время как очень многие из окружавших Александру Федорову испытывали одно чувство – злорадство. Это несомненно мучило ее. С годами душевное состояние русской царицы не просветлялось, но становилось еще более тягостным. «Во Дворе себе свило гнездо страшное суеверие… Государыня, недавно принявшая православие, находилась без опытного духовного руководства, превысила меру в своем духовном искании и подчинилась власти суеверия… – рассуждал архиепископ Антоний (Храповицкий). – Подобное явление есть типичная прелесть… Государь, согласившись на учреждение Государственной Думы, прекрасно понимал, что Россия идет к гибели, и, чувствуя постоянную опасность, также подчинился власти суеверия… Влияние Распутина упрочивалось благодаря тому, что во дворец проникли теософические взгляды на переселение душ, которые будто остаются возвышенными и святыми, и святыми даже при отрицательных поступках их носителей. Поэтому сведения о разгулах и разврате Распутина не могли поколебать доверия к нему, как к носителю какой-то мистической силы». Несколько иначе расставил оценки и менее резко выразил свое мнение о той ситуации современный историк Церкви, священник Георгий Митрофанов. Отвечая на вопрос: «Был ли все-таки Распутин православным старцем, пусть и очень неординарным?» – он сказал так: «В Царскую Семью старцев приводили не раз – Царица искала представителя народной религиозности. Ну что это – придворное духовенство, а вот народ – это подлинное, – ей живой веры хотелось. Но эти старцы приходили и уходили. Распутин же сказал, что вот я помолюсь, и царевичу Алексею легче будет. И действительно, мальчику становилось лучше. У нее возникло ощущение, что Распутин должен быть постоянно рядом, чтоб он в любой момент помог». Тут нужно обратиться к самой личности Императрицы Александры Федоровны. Она, немка, лютеранка по воспитанию, очень быстро приняла православие – причем не формально только, внешне. Но недаром она была еще и доктором философии. В сознании у нее возникает мифологема о Царе и Пророке, которая могла возникнуть так быстро только в голове у иностранца. Будто в России сохраняется самобытная форма государственности, первоначальная теократия, когда помазанный на царство Государь правит православным народом, но связи Царя и народа мешают аристократия и бюрократия. А пророк – это вот этот самый русский мужик, старец, которого все поносят, от которого все шарахаются. Ей же, как матери, открыта эта тайна. Господь привел к ней из народной среды человека: невежественного, малограмотного, но который обладает такой силой веры, что даже облегчает страдания царевича. Значит, через этого народного подвижника Господь может и исцелить ее сына. Поэтому же с Распутиным надо советоваться по разным вопросам, в том числе государственным, кадровым». «Когда я смогу увидеть нашего дорогого Друга, я буду очень счастлива», – писала Императрица старшей дочери Ольге в январе 1909 года. «Мое милое сокровище, мой любимый, благослови и храни тебя, Господь. Молитвы Гр. охраняют тебя в твоем путешествии, его заботам я предаю тебя», – обращалась она в письме к мужу 6 октября 1909 года. «Дни такие длинные и одинокие. Когда голова у меньше болит, я выписываю себе изречения нашего Друга, и время проходит быстрее», – рассказывала в письме к Государю во время Великой войны, ни разу за одиннадцать с лишним лет пребывания Распутина при Дворе в своем друге и его мыслях не усомнившись. Что же касается того, как относился к Распутину сам русский царь, единой точки зрения среди мемуаристов по этому вопросу нет. Одни писали, что Николай терпел Распутина только ради Царицы и их больного сына, другие, напротив, полагали, что и для него лично Распутин значил много. Известен разговор Императора с фрейлиной Софьей Ивановной Тютчевой в передаче последней: «– Так вы не верите в святость Григория Ефимовича? – спросил Государь. Я отвечала отрицательно. – А что вы скажете, если я вам скажу, что все эти годы я прожил только благодаря его молитвам?» Разумеется, фрейлина могла вольно или невольно ошибаться в своих показаниях, но и дневниковые записи Государя говорят о том, что общение с Распутиным в какой-то мере утешало его. Пусть не так сильно, как Императрицу, но все равно приносило отдохновение. И надо признать, что дар утешения у Распутина был. Митрополит Вениамин, один из самых надежных и проницательных свидетелей в истории с Распутиным, вспоминал: «Как относился к нему сам государь, я не имею окончательного мнения. Некоторые думают, что он терпел все лишь ради царицы и сына и не мог поступить против более сильной воли царицы. А есть основание предполагать, что и он любил Григория. Ведь и он был человек, нуждавшийся в утешениях и советах, и он был верующим в Бога и Божиих людей. Вероятнее всего, у него сочетались обе причины: личная нужда в советнике и влияние царицы». «Само собою разумеется, что Распутин, коему предшествовала громкая слава "старца", имя которого гремело в Петербурге и о котором Государь постоянно слышал восторженные отзывы от окружающих, в том числе от иерархов и даже Своего духовника, произвел на Государя сильное впечатление, – на свой лад объяснял феномен Распутина князь Жевахов. – Неизбалованный любовью общества, видя вокруг Себя измену и предательство, тяготясь придворного сферою, с ее ложью и лукавством, Государь сразу же проникся доверием к Распутину, в котором увидел прежде всего воплощение русского крестьянства, какое так искренно и глубоко любил, а затем и "старца", каким его сделала народная молва. Такому впечатлению способствовала, конечно, и манера Распутина держать себя. Я подчеркивал уже эту манеру, когда говорил, что Распутин совершенно не реагировал на окружающую обстановку, которая нисколько его не связывала, и держал себя совершенно свободно, не делая различия между людьми. Сопоставляя отношение к Себе со стороны придворных кругов, проникнутых единственной целью произвести выгодное впечатление на Государя и, в стремлении достигнуть эту цель, не брезгавших никакими средствами, Государь невольно делал вывод в пользу Распутина, усматривая в его угловатости и даже бесцеремонности лишь выражение его простодушия и искренности. Идеология Распутина была, конечно, несложной и заключала в себе обычные представления русского крестьянина о Боге-Карателе и Царе – источнике милости и правды. Любовь Распутина к Царю, граничившая с обожанием, была действительно непритворной, и в признании этого факта нет противоречий. Царь не мог не почувствовать этой любви, какую оценил вдвойне, потому что она исходила от того, кто являлся в Его глазах не только воплощением крестьянства, но и его духовной мощи… Да и не было у Государя оснований отнестись к Распутину иначе. Менее всего мог Государь предполагать, что те люди, которые ввели Распутина во Дворец, умышленно наделили его теми качествами, которых он не имел! Дальнейшее поведение Распутина при Дворе только укрепило его позицию, ибо он не злоупотреблял доверием Государя, а, наоборот, увеличивал его, проявляя изумительное для крестьянина бескорыстие, отказываясь от Царских даров и всяких привилегий, с единственною целью не поколебать в глазах Государя позиции "старца", на которой стоял и с которой во Дворце никогда не сходил. С этой целью Распутин и воздерживался от политического общения с Государем, опасаясь выходить за пределы религиозной сферы, отведенной "старцу". Между Государем и Распутиным возникла связь на чисто религиозной почве. Государь видел в нем только "старца" и, подобно многим искренно религиозным людям, боялся нарушить эту связь малейшим недоверием к Распутину, чтобы не прогневать Бога. Эта связь все более крепла и поддерживалась столько же убеждением в несомненной преданности Распутина, сколько, впоследствии, и дурными слухами о поведении Распутина, которым Государь не верил, как потому, что они исходили от неверующих людей, так и потому, что они неслись из Государственной Думы, удельный вес которой, понятно, не мог быть высоким в глазах Государя…» Несмотря на некоторую витиеватость, обтекаемость, очевидную неполноту и подчеркнутую бесконфликтность этих рассуждений, своя логика в них была, а кроме того, имеются подтверждения из других источников. В воспоминаниях М. В. Родзянко встречаются слова Николая Александровича, которые тот сказал дворцовому коменданту Дедюлину и которые любят цитировать все без исключения поклонники Распутина, выдергивая фразу царя из контекста, хотя полностью этот фрагмент выглядит так: «Мне говорил следующее мой товарищ по Пажескому корпусу и личный друг, тогда дворцовый комендант, генерал-адъютант В. Н. Дедюлин. "Я избегал постоянно знакомства с Григорием Распутиным, даже уклонялся от него, потому что этот грязный мужик был мне органически противен. Однажды после обеда государь меня спросил: 'Почему вы, В. Н., упорно избегаете встречи и знакомства с Григорием Ефимычем?' Я чистосердечно ему ответил, что он мне в высшей степени антипатичен, что его репутация далеко нечистоплотная и что мне, как верноподданному, больно видеть близость этого проходимца к священной особе моего государя. 'Напрасно вы так думаете, – ответил мне государь, – он хороший, простой, религиозный русский человек. В минуты сомнений и душевной тревоги я люблю с ним беседовать, и после такой беседы мне всегда на душе делается легко и спокойно'"». Похожий ответ содержится и в мемуарах протопресвитера Шавельского, только здесь события относятся к более позднему времени, и, таким образом, следует признать, что отношение Государя к Распутину не претерпевало серьезных изменений несмотря на отчаянное противодействие со всех сторон. «В августе или сентябре 1916 года ген. Алексеев однажды прямо сказал Государю: – Удивляюсь, ваше величество, что вы можете находить в этом грязном мужике! – Я нахожу в нем то, чего не могу найти ни в одном из наших священнослужителей. На такой же вопрос, обращенный к царице, последняя ответила ему: "Вы его (то есть Распутина) совершенно не понимаете", – и отвернулась от Алексеева». А что же Распутин? Только ли лицемерил, пользовался чужим доверием и обманывал, как полагали очень и очень многие? И прав ли был хорошо Распутина изучивший «профессионал» – директор Департамента полиции С. П. Белецкий, когда показывал на следствии 1917 года: «Я хотел сказать о страшно сильной его воле, которую он в себе воспитывал, о том, как он действовал на Государя; я знаю, что он иногда даже кулаком стучал. Это была борьба слабой воли с сильной волей. Этот человек ходил по гостиным лучше, чем другой царедворец, он понимал и учитывал все людские слабости, на которых мог играть. Это был очень умный человек». Едва ли все дело только в этом. И Государь не был настолько слабоволен, и Распутин не настолько умен и хитер. Скорее в нем была очень развита интуиция. Но при этом он был и по-своему искренен и действительно любил Царскую Семью. К этой любви, возможно, примешивалась и прямая выгода, но не только она. Никаких оснований полагать реального Распутина злым и корыстолюбивым гением русских Царя и Царицы, каким изобразил его, например, автор известной книги «Николай и Александра» Р. Мэсси, у нас нет. И когда крестьянин писал в своем дневнике, не поддельном, а настоящем дневнике, даже не дневнике, а записях, хранящихся в Российском историческом государственном архиве, следующие корявые строки, то писал их от сердца: «Как знают весь мир, что у нашева батюшки царя тонкой филосоской разум и чуство разума охватывает в один мик всю жизнь Расеи, доброта в очах, и все готовыя слезно готовы свою жизнь одать – не то, что он царь, а в очах ево горит любовь и остроумная кротось, та и надежда, что ево любят и враги ево, пристол не оскудеет. Как помажанник божей для всей простоты народа труды ево уже извесны всем, как ему приходитца не спать и советыватца». И дальше в том же духе, но теперь уже не про Царя, а про Царицу и ее достоинства – сочинение не столько глубокомысленное и оригинальное, сколько исключительно верноподданное, хотя и чересчур слащавое. «И она, слабая здоровьем от любви Росеи за пятой год. Древняя времена былыя, так и у нас матошка царица только и занята дочками и воспитаньем своево сыночка Беликова наследника Олексея Николаевича. Вот и доказательство воспитанья – как в нем горит любовь, как сонце, к народу, и взаимно любят и ево, и весь мир в трепенте и не знают, отчево к нему тянет обоянье. Вопли любви, воспитанье благочести очень просто объяснить: блажен муж, которой не ходит на совет нечестивых, так и далее. Кругом ево простота, и в простоте опочует бох, потому и не по годам в ним царит идияльный ум, он не только зглядом, а своим присутсвеем пробивает слезы». За этой слащавостью и несколько деланым мужицким простодушием просматривалась определенная идея. Распутин хорошо видел и сильные и слабые стороны Императрицы. Схватывал ли он это своим природным умом, рассказывала ли ему Вырубова или сама Александра Федоровна, но полуграмотный крестьянин знал, что у Государыни плохо складываются отношения с придворными кругами, как знал и то, что Царица очень хорошая мать. («Императрица замкнулась в семью, мать в ней заслонила царицу. Как царица, она показывалась поневоле, в случаях крайней необходимости. Жизнь ее заполнялась главным образом семейными развлечениями и религиозными переживаниями», – охарактеризовал ее Шавельский.) И намеренно или нет, но так получалось, что укрепляя, поддерживая, подчеркивая ее правоту, в противовес мнению «света», человек из народа писал: «Что нам до тово, инпиратрица не была у какой-то княгини на обеде – пусь она и будет в обиде, сомолюбие ее страдает, – она со своим деткам занимается. Ето уж гритово дело. Например, у большой княжны Ольги Николаевны прямо царствоючи очи и кротось и сильно разум безо всяких поворотов – может править страной своей воспитанной светлостью. Весь мир понял воспитанья доброва ндрава и любовь к родине и к матушке церькве и ко всему к светому, как одна, так и другая, и одна за одной воздают чесь ко всем, даже ис ниских нянь, к батюшкам, и ко всем прислужившы к ним. Давай бох, чтобы осталось воспитанье родителей и на всю жизь, так как оне не одной мамоньке и папиньке детки, а всей Расеи. И все трепещут и говорят о воспитателе дорогова царевича Олексея Николаевича: давай бох веруючева православной церьквы. Так он уж воспитан в ней. Трудно будет тому воспитывать, что не питает любви к церькве, – он научит воспитателя любить храм». Для царицы эта похвала – своего рода «Прежде всего, помни, что ты должна быть всегда хорошим примером младшим, только тогда наш Друг будет тобой доволен», – писала она старшей дочери Ольге 11 января 1909 года. И ей же 16 февраля: «Учись послушанию, пока ты еще мала, и ты приучишься слушаться Бога, когда станешь старше; мы должны слушать Друга, а это часто очень трудно, но нас приучают к этому в детстве». Распутин был даже в курсе сердечных увлечений Великой Княжны. «Я хорошо знаю о твоих чувствах к… бедняжке, – писала ей мать 6 декабря 1910 года. – Старайся не думать о нем слишком много, вот что сказал наш Друг». Если исходить из того, что сибирский странник был совсем не таким человеком, каким он представлялся Государыне, и его вводящая в соблазн репутация имела под собой основания, можно сделать вывод, что привлечение его к воспитанию царских дочерей было не только ошибкой, но и прямым преступлением. И по Двору стали ходить слухи о том, что странник входит в комнаты к царским дочерям, когда те не одеты, или того больше – купает их в ванной. Дело тут не только в том, что это чушь и клевета. Четыре Великие Княжны и Наследник – и сегодня этого не станут отрицать ни самые яростные противники Распутина, ни те, кто недоброжелательно относится к Государю и Государыне – были образцом христианского воспитания, и общение с Распутиным, пример Распутина, беседы с ним – все это никакого вреда их душам не принесло. Эта святыня была непоругаема. И соглашайся или не соглашайся с тем, что Распутин поворачивался к Царской Семье лучшей стороной своей души, для Великих Княжон он точно умел находить удивительные слова: «Дорогая жемчужина М! – писал он Великой Княжне Марии Николаевне. – Скажи мне, как ты беседовала с морем, с природой. Я соскучился о твоей простой душе. Скоро увидимся. Целую крепко. Дорогая М! Дружочек мой! Помоги вам Господь вынести Крест с премудростью и веселием за Христа. Этот мир как день, вот и вечер. Так и мир суета». «Миленькие дети! Спасибо за память, за сладкие слова, за чистое сердце и за любовь к Божьим людям. Любите Божью природу, все создание Его, наипаче свет. Матерь Божья все занималась цветами и рукодельем». Кто бы ни подвергал литературной обработке его мысли, в них слишком хорошо чувствуется тот самый человек, о котором писал митрополит Вениамин: он был точно натянутая струна, лицо, обращенное ввысь… И все же после тревожных сигналов, идущих из окружения либо Столыпина, либо Великой Княгини Елизаветы Федоровны, для проверки доказательства или же опровержения слухов о недостойном поведении Распутина-Нового в Покровское было отправлено два «царских посольства». Одно из них возглавил епископ Феофан, другое – Вырубова. Какое из них было раньше, сказать трудно, но если исходить из того, что Царица более доверяла Вырубовой, то логично предположить, что она первая и поехала. Ричард Бэттс датирует миссию Вырубовой 1908 годом, А. Амальрик – 1909-м. «Хотя, как я сказала, Ее Величество доверяла ему, но два раза она посылала меня с другими к нему на родину, чтобы посмотреть, как он живет у себя в селе Покровском. Конечно, нужно было выбрать кого-нибудь опытнее и умнее меня, более способного дать о нем критический отзыв; я же поехала ни в чем не сомневаясь, с радостью исполняя желание дорогой Государыни, и доложила, что я видела, – писала Вырубова в мемуарах. – Поехала я со старой г. Орловой, моей горничной и еще двумя дамами. Мать, разумеется, меня очень неохотно отпускала. Из Тюмени до Покровского ехали 80 верст на тарантасе. Григорий Ефимович встретил нас и сам правил сильными лошадками, которые катили нас по пыльной дороге через необъятную ширь сибирских полей. Подъехали к деревянному домику в два этажа, как все дома в селах, и меня поразило, как зажиточно живут сибирские крестьяне. Встретила нас его жена – симпатичная пожилая женщина, трое детей, две немолодые девушки-работницы и дедушка-рыбак. Все три ночи мы, гости, спали в довольно большой комнате наверху, на тюфяках, которые расстилали на полу. В углу было несколько больших икон, перед которыми теплились лампады. Внизу, в длинной темной комнате, с большим столом и лавками по стенам обедали; там была огромная икона Казанской Божьей Матери, которую они считали чудотворной. Вечером перед ней собирались вся семья и "братья" (так называли четырех других мужиков-рыбаков), все вместе пели молитвы и каноны. Водили нас на берег реки, где неводами ловили массу рыбы и тут же, еще живую и трепетавшую, чистили и варили из нее уху; пока ловили рыбу, все время пели псалмы и молитвы. Ходили в гости в семьи "братьев". Везде сибирское угощение: белые булки с изюмом и вареньем, кедровые орехи и пироги с рыбой. Крестьяне относились к гостям Распутина с любопытством, к нему же безразлично, а священники враждебно. Был Успенский пост, молока и молочного в этот раз нигде не ели; Григорий Ефимович никогда ни мяса, ни молочного не ел. По возвращении я рассказывала всё, что видела"». Сомневаться в искренности Вырубовой в данном случае не приходится: одно упоминание о безразличии к Распутину крестьян и враждебности священников (это место было использовано в приложении к докладу митрополита Ювеналия на Архиерейском соборе осенью 2004 года) уже свидетельствует об определенной объективности мемуаристки и отсутствии стремления что-либо приукрасить. Но если миссия Вырубовой убедила Царицу, то едва ли могла убедить ее окружение и тот слой людей, который со времен Пушкина повелось называть «светской чернью». В высшем свете Распутина приняли в штыки. И даже не самого Распутина, но факт его существования при Дворе. Это следует из дневника генеральши А. В. Богданович, той самой, которая так методично записывала все гадости про Царицу Александру Федоровну и Вырубову, а теперь добралась и до их друга. «Интересную, но и тревожную вещь рассказал сегодня Радциг, – записала Богданович 5 ноября 1908 года. – У Вырубовой огромная переписка, а письменные принадлежности всегда в большом беспорядке. Горничная ее всегда в поисках за бумагой и конвертами. Радциг сказал этой горничной, что у него канцелярия в порядке, много всего и он всегда может снабдить ее всем ей нужным. Ради этой любезности между Радцигом и горничной завязались добрые отношения, горничная пошла на откровенности. Радциг ей сказал про Вырубову, что она хорошая серьезная женщина. На это горничная начала хохотать и сказала, что она покажет ему такие фотографии, которые разубедят его в его мнении. Оказывается, что Вырубова дружит с каким-то мужиком, да еще и с монахом. И вот фотографию, на которой она снята, сидящая рядом с мужиком, и принесла горничная. Радциг глазам своим не поверил, когда это увидел. У этого мужика зверские глаза, самая противная, нахальная наружность. Эту фотографию Вырубова не держит открыто на столе, а лежит она у нее в Евангелии. И что еще печальнее, что и мужик, и монах бывают у Вырубовой при царице, когда она посещает Вырубову. Этому мужику Вырубова собственноручно сшила шелковую голубую рубашку. Часто бывает он у Вырубовой в Царском, но пока еще во дворец не показывался. В Петербурге живет он на Греческом проспекте». Тут обращают на себя внимание не столько факты (весьма отстающие от действительности – во дворце к тому времени Распутин был уже принят), сколько те способы, которыми эти факты добывались – шпионаж, сплетни, интриги… И это при том, что семья Богдановичей и их кружок считались монархическими, и характерно, что монархически настроенный (по крайней мере на словах) генерал В. Ф. Джунковский писал о генерале Богдановиче и его супруге: «…а перед женой его не мог не преклоняться. Разочаровался я в ней далеко позднее, прочтя ее дневник, изданный уже после революции». Но тревогу о Распутине забили не только великосветские сплетницы, не только сыщики и высокие гражданские должностные лица, забеспокоилось и духовенство, которое чувствовало свою ответственность за то, что происходило во дворце и в душе Государя и Государыни. «Его святейшество Владимир[14] пожелал говорить со мной. Епископ говорил о каком-то юродивом Григории, простом крестьянине, которого ввела к императрице Александре Федоровне Милица и который, по-видимому, имеет большое влияние на окружение царицы, – записал в дневнике 17 января 1910 года Великий Князь Константин Константинович романов (К. Р.). – Я был неприятно удивлен, что епископ коснулся предмета, нам совершенно чуждого и такого, в котором крайне трудно установить, где кончается правда и начинаются слухи». «А дальше пошли слухи о его личной жизни. Доходили они и до нас с о. Феофаном, но он долго не верил им, а я уже начал сомневаться. Прежнее очарование от Григория стало слабеть и у нас… – вспоминал митрополит Вениамин (федченков). – Потом постепенно начали вскрываться некоторые стороны против Распутина. Епископ Феофан (он тогда был уже ректором Академии) и я увещевали его изменить образ жизни, но это было уже поздно, он шел по своему пути. Епископ Феофан был у царя и царицы, убеждал уже их быть осторожными в отношении Г. Е., но ответом было раздражение царицы, очень чувствительно отразившееся на здоровье ее. Потом выявились совершенно точные, документальные факты, епископ Феофан порвал с Распутиным. По его поручению я дал сведения для двора через князя О., ездил к другим, но нас мало слушали, он был сильнее. Тогда царь затребовал документы; часть их была передана епископом Феофаном мне на хранение. И я, сняв с них копии, отвез в Петербург, митрополиту Антонию для передачи царю. Ничто не изменило дела. Пытался воздействовать Санкт-Петербургский митрополит Владимир, но без успеха, был за то (как говорили) переведен в Киев… Обращались к царю члены Государственного совета – напрасно. Впал в немилость за то же и новый обер-прокурор Синода А. Д. Самарин, очень чистый человек. Отстранен был и Л. А. Тихомиров, бывший революционер-народоволец, а потом защитник идеи самодержавия и друг царя. Собралась однажды группа интеллигентов написать "открытое письмо" царю, но Тихомиров убедил их не делать этого: "Все бесполезно! Господь закрыл очи царя, и никто не может изменить этого. Революция всё равно неизбежно придет, но я, – говорил он, – дал клятву Богу не принимать больше никакого участия в ней. Революция – от дьявола. А вы своим письмом не остановите, а лишь ускорите ее. Моей подписи не будет под письмом". Группа согласилась с ним, и письмо не было выпущено. Возмущение против влияния Распутина все росло, а вместе с тем росли и нападки на царский дом». То, о чем пишет митрополит Вениамин, подтверждается и теми лицами, которых он упоминает. «Этот Григорий Распутин – развратный и жадный "блаженный старец" (он молод, вряд ли больше 40 лет), но обладает какой-то гипнотической силой чарования, будто бы угадывает мысли и даже "будущее", – записывал в дневнике 25 марта 1910 года Л. Тихомиров, убежденный монархист, но в отличие от генеральши Богданович не склонный к злорадству и интригам. – Вместе с этим он отчаянный "черносотенец", так что сами же "черносотенцы" и рекомендовали его. Это особенно грех епископа Феофана, ректора СПб. академии. Теперь он расчухал, что за штучка Григорий, да уже поздно. Влияние Гришки оказывается сильнее его. В Петербургском высшем свете – у Танеевых, у Пистолькорс и т. д. – Гришка свой и обожаемый человек. Он действует на чувственность женщин, приучая их к "ангельской чистоте"… Делает мерзости… Я видел его фотографию: мерзкая рожа с поразительными глазами. Должно быть, в этих глазах страшная сила. Но какое ужасное время! Какая гниль мистического разврата перемешана с тупым неверием и развратом материалистическим. И вся эта грязная тина обволакивает людей до самых верхов». Тихомиров начал бороться с Распутиным не только в дневниковых записях, но и через правую газету «Московские ведомости», главным редактором которой он был в 1909—1913 годах. Именно в этой газете (примечательно, что раньше редактором ее был руководитель Русской монархической партии, которая впоследствии сомкнулась с «Союзом русского народа», В. А. Грингмут) стали появляться статьи М. А. Новоселова, направленные против Распутина. В нынешних апологетических книгах, посвященных Григорию Распутину, а также в ряде воспоминаний современников Новоселов пренебрежительно и незаслуженно называется «неким специалистом по делам сектантства» (О. А. Платонов) или того хуже – «эпигоном антицерковных воззрений» (А. Н. Боханов). А между тем это был человек поразительной судьбы. «Если бы мне поставили задачу найти человека, ярко выражающего русский характер, я бы без колебания указала на Михаила Александровича, – писала хорошо знавшая Новоселова будущая жена Михаила Пришвина – Валерия Дмитриевна Лиорко. – Был он широко сложен, но благодаря воздержанной жизни легок и подвижен. От природы он был одарен большой физической силой и в молодости славился в Туле как кулачный боец, о чем любил с задором рассказывать. В его существе разлита была гармония физической и нравственной одаренности, без тени болезни и надрыва». Валентина Михайловна Лосева, первая жена философа Алексея Федоровича Лосева, хорошо знавшая церковный устав и практику богослужения, писала о том, что в Новоселове было «редкое христианское устроение личности, моральная высота, эрудиция в православной литературе, знание устава службы церковной». Будущий мученик, епископ катакомбной церкви Марк, ныне канонизированный Русской православной церковью, Новоселов происходил и со стороны отца и со стороны матери из священнического рода. Он закончил с отличием Петербургский университет, в молодости действительно находился под сильным влиянием идей Льва Толстого, состоял с ним в переписке и даже был за распространение нелегальных брошюр Толстого арестован, а впоследствии выслан из столицы под гласный надзор полиции. В Тверской губернии он попытался организовать трудовую колонию (где, в частности, одно время подвизался будущий гонитель Распутина В. А. Маклаков). В тридцать лет Новоселов порвал с толстовством, написав Толстому открытое письмо, и сблизился с Владимиром Соловьевым, но ненадолго. Вскоре после этого он начал выпуск книг «Религиозно-философской библиотеки», и примечательно, что позднее о роли, которую сыграли эти книги в его судьбе, писал митрополит Антоний Сурожский (Блум). Новоселов был знаком, с одной стороны, с Иоанном Кронштадтским, а с другой – с философами-богоискателями своего времени – Бердяевым, Булгаковым и Розановым, но в отличие от последних придерживался строго православных взглядов, и, как писал Бердяев, «у него (Новоселова. – «…прямолинеен и непоколебим, весь на пути святоотеческом, и смолисто-ароматных цветов любезной пустыни и фимиама "дыма кадильного" ни на какие орхидеи, ни на какие пленительные благовония царства грез не поменяет; а вне "царского", святоотеческого пути для него все остальные сферы – царство грез, и их горизонты, глубина и прелести – только прелесть (в аскетическом смысле)», – характеризовал Новоселова в письме к В. В. Розанову В. А. Кожевников. 3 августа 1909 года Новоселов писал Ф. Д. Самарину: «Кругом слишком сумрачно, и громы многие слышатся, и волны вздымаются, – а ковчег наш не устроен и требует внимательной, упорной и энергичной работы. Не знаю, как Вы, а я, видя, что "пашни много", в то же время чувствую, что "дня немного впереди", что впереди, как хорошо о себе в последние годы жизни выразился Влад. Соловьев, впереди "прочее время живота". Если бы Вы спросили, около чего вращается теперь моя мысль по преимуществу, если не исключительно, я твердо бы ответил: около души и Церкви. В сущности эти вещи неразъединимы. Так, по крайней мере, у нас в Православии. И это – душа и Церковь – есть то единое на потребу, к чему приложится все прочее, чему приложиться положено волей Божией. Окружающее нас – близкое и далекое – особенно и ценно, и значительно, и поучительно со стороны своего отношения к этому сокровищу, ради которого стоит продать все прочее, чтобы получить его. И хотя нависают тучи и слышны раскаты грома, я все больше и больше, – если хотите – в меру усиления грозы, – чувствую всю несокрушимость того Ковчега, непоколебимость Коего обещана нам Истинным Свидетелем, но тем ответственнее чувствуешь себя за ковчег своей души и за ковчег своей церкви, которые тогда только могут быть в безопасности, когда прикреплены надежно к Ковчегу вселенскому. Довольно тесное общение, в течение почти 1,5 лет, с протестантствующей молодежью и встреча с заграничными представителями англиканства и баптизма еще больше внушили мне уверенность в несравненной истинности нашей Церкви, несущей в себе предание Духа Истины, и сознание исключительной важности всестороннего служения Церкви. Вот на этом предмете и следует нам всем сосредоточить главные силы». Вместе с тем, по словам Бердяева, у Новоселова «не было того клерикализма и поклонения авторитету иерархии, которые характерны для правых течений русской эмиграции. Он признавал лишь авторитет старцев, т. е. людей духовных даров и духовного опыта, не связанных с иерархическим чином. Епископов он ни в грош не ставил и рассматривал их как чиновников синодального ведомства, склонившихся перед государством». Последнее свидетельство – при всей бердяевской запальчивости и односторонности подобного суждения о предреволюционном епископате – тем важнее, что иногда противостояние Распутина и Церкви сводят к чисто административной стороне и своего рода духовному бунту против мертвящей буквы (и то же самое говорится и про нынешнее положение дел: за Распутина-де православный народ, а против – «верхушка церкви»). Но Новоселов был меньше всего чиновником или администратором. За его спиной был очень непростой, выстраданный путь к православию, он был тоже своего рода опытным странником и даже одна из книг его называлась «Забытый путь опытного богопознания», а среди героев ее был некий странник, в уста которого Новоселов вложил такие слова: «Когда при сем я начинал молиться сердцем, все окружающее меня представлялось мне в восхитительном виде: деревья, травы, птицы, земля, воздух, свет, все как будто говорило мне, что существует для человека, свидетельствует любовь Божию к человеку, и все молится, все воспевает славу Богу. И я понял из сего, что называется в Добротолюбии "видением словес твари", и увидел способ, по коему можно разговаривать с творениями Божиими. Я также опытно узнал, что значит рай и каким образом разверзается Царствие Божие внутри сердец наших». Так мог бы написать или под этим подписаться и Григорий Распутин, автор «Жития опытного странника». Едва ли Новоселов тексты Григория Распутина читал, но, будучи человеком глубоко духовным, он мог почувствовать в феномене Распутине пародию на то, что было дорого его сердцу. Кажущаяся близость «опытности», соединенная с самыми ужасными слухами, которые Новоселов исследовал, которые проверил и в истинности которых убедился, не могла его не поразить. В марте 1910 года он начал в печати борьбу против Распутина, хотя, по воспоминаниям С. Булгакова, еще в 1907-м Новоселов в своих устных отзывах о Распутине выражал «сомнение в мистической доброкачественности этого совершенно особого человека» и «со свойственной ему ревностью о вере начал собирать материалы о нем и готовить печатное его обличение». Теперь его час пробил: «За последнее время нередко приходится слышать в обществе имя "старца" Григория по фамилии Новых. Фамилия эта лишь недавно была исходатайствована Григорием в замену прежней – Распутин. Можно лишь пожалеть об этой замене, так как первоначальная фамилия находится в большем соответствии с жизнью "старца". lt;…gt; Мне достоверно известно, что этот самый "старец" (ему на вид лет 40 с небольшим), эротоман из религиозных якобы побуждений и с религиозными целями, устраивал в бане, несомненно, у себя на родине, а вероятно, и в других местах своеобразные "собеседования" со своими обольщенными его "святостью" поклонницами, причем как сам он, так и эти несчастные, целой группой представали друг перед другом совершенно нагими. Безумие, до которого доходят жертвы этого человека, и обольщение, которому они поддаются не без дьявольского, полагаю, воздействия, простирается до того, что они убеждены по опыту, будто прикосновение к ним Григория сообщает им чувство "ангельской чистоты", что он "возводит их в райское состояние". Церковь не знает таких путей к Богу, какие рекомендует он, и решительно их отвергает. "Вот ей хорошо со мной, – конкретно пояснил свои слова новоявленный духоносец, прижимая к себе одураченную даму высшего круга, – тут и церковь". Крестьяне не любят Распутина и называют его "изменником веры православной", "богомолом" и "еретиком". Почитателей у Распутина в селе нет. Есть только три-четыре человека. Дома живет мало, большею частью ездит по России. На вопросы, где чаще бывает и зачем ездит, Распутин отвечал: "Езжу с друзьями видаться в Казань, Москву, Петербург, Киев". Во время обыска при следствии у него было найдено много писем и телеграмм от почитателей и почитательниц, даже высокопоставленных особ, с просьбами скорее посетить их. Распутин знакомствами этими дорожит и любит хвастать, как высочайшие особы принимают его и благотворят ему». Фактически именно Новоселов стал застрельщиком той общественной оппозиции, которая по отношению к Распутину сложилась и заявила о себе в 1909—1910 годах. Говоря об этом правом антираспутинском фронте, надо сказать и о самом главном редакторе «Московских ведомостей» Льве Александровиче Тихомирове, чья роль и ответственность в борьбе с «распутинщиной» была особенно велика; неслучайно Тихомиров позднее писал в своем дневнике: «…не я ли первый обличил Распутина?» Причина резко негативного отношения к Распутину Льва Тихомирова, бывшего народовольца, пересмотревшего свои взгляды и ставшего убежденнейшим монархистом, заключалась не только в моральном облике сибирского странника. Григорий Ефимович Распутин удивительным образом воплошал и одновременно с этим опошлял те идеи, которые вынашивал в течение многих лет Тихомиров. Сам факт появления Распутина для тех, кто за его приходом изначально стоял (тех же черногорок, отчасти Феофана и Гермогена), символизировал сближение монарха с народом. В этом смысле было очень важно, что Распутин – крестьянин, который говорит с царями на «ты» и называет Государя «папой», а Государыню – «мамой». Распутин был призван олицетворить определенную идею, но Тихомиров, который от крайнего народничества пришел к монархизму именно по той причине, что увидел истинную народность в самодержавии и православии, Тихомиров, автор книги «Монархическая государственность» и приверженец идей «народного самодержавия», почувствовал в распутинском феномене обман подобно тому, как увидел обман в распутинской «опытности» Новоселов. Сибирский старец как будто издевался над тем, что было для Тихомирова свято и чему он, презрев обвинения в ренегатстве, посвятил свою жизнь. И ни для чего другого, а для защиты монархии он привлек в свою газету Новоселова и начал борьбу с Распутиным. И был… разочарован ее результатом: статья Новоселова не произвела должного впечатления в высших сферах. «Видел ли ее Государь и как отнесся, неизвестно. Но вряд ли хорошо». 10 апреля 1910 года Тихомиров отметил в дневнике: «Узнал я, что Государь сказал, что ошибся в своих ожиданиях от Л. Тихомирова. В чем причины неизвестно, но можно думать, что виноваты статьи М. Новоселова. Ну уж, как угодно! Не могу я не обличать духовного разврата». 30 апреля 1910 года в «Московских ведомостях» появляется передовица, утверждавшая, что Г. Распутин – хлыст и так как «секта хлыстов по закону гражданскому считается сектой вредною и недопустимою», содержалось в статье и требование к Синоду рассмотреть это обстоятельство. Однако результата не было: 13 ноября 1910 года Тихомиров констатировал: «Вчера был у меня проездом Ипполит Гофштеттер с юга в СПб. Рассказывал, что Гришка Распутин "вполне оправдался" перед царем и царицей, был У них и пользуется "громадным влиянием" и "нежной любовью". Ипполитке это по сердцу, он и сам обожатель Гришки… А мне он всю душу перевернул. Не спастись им. "Мани, факел, фарес". Уж какое тут царство с Гришками Распутиными». Это «вполне оправдался» также косвенно свидетельствует о том, что расследование, которое было проведено Двором, имело для Распутина положительный результат, Тихомиров же мог считать свое дело проигранным. И в его личной судьбе это поражение было тем болезненнее, что оказалось далеко не первым: Государь, которому он хотел служить всей жизнью своего «опытного странничества» (а в известном смысле он был не менее опытен, чем Распутин), его отверг. В дневнике за 1912 год Тихомиров снова записал переданные ему слова Императора: «Я ошибся в своих ожиданиях от Тихомирова». И также: «Столыпин мне сказал последний раз по поводу нежелания Государя видеть меня: "Да неужто же Вы не знаете, что Государь разгневан на Вас за статьи о Распутине? Это был с Вашей стороны подвиг, но он очень дорого Вам обошелся"». Отсюда и пессимистический тон тихомировского дневника (за которым стоят не только настроения его автора, но определенного круга людей, чьей поддержки так не хватит престолу в 1917 году): «…С таким императором ничего, кроме революционной "смуты", невозможно»; «на престол взошел "русский интеллигент", не революционного, конечно, типа, а "либерального", слабосильного, рыхлого, "прекраснодушного" типа, абсолютно не понимающего действительных законов жизни»; «Будущего нет не только у меня, но и у дела моего. Царя нет, и никто его не хочет… Церковь… да и она падает. Вера-то исчезает….Народ русский!…Да и он уже потерял прежнюю душу, прежние чувства…»И, наконец, как итог всего: «Самого Государя я глубоко жалею. Это, вероятно, несчастнейший человек в России. Нигде поддержки, нигде опоры. В недрах семьи – больная супруга, страшно нервная, и это влечет за собою какой-то ложный мистицизм, а в его результатах – появление ряда личностей, прямо губящих Трон. Ведь Григорий не первый. Был Филипп, был Папюс. И разговоры, – вероятно, на большой % прямо врагов Трона, разносят по России тысячи сплетней, вероятно, и клеветы. Всё это накопляет впереди – черные тучи. А Государь не находит сил положить этому конец. По-видимому, он много понимает, много знает, но что из этого, если не хватает воли? А России теперь нужен вождь, гигант. Без этого она не может подняться. lt;…gt;». Стоит также привести еще одну обширную выписку из дневника Тихомирова, относящуюся к Распутину. Здесь Тихомиров ссылается на мнение своего хорошего знакомого Алексея Александровича Нейдгарта, служившего в ту пору в Синоде: «…он (Нейдгарт. – Он, конечно, укорял иерархию в недопустимом сервилизме[15]. Он говорил, что прямо спросит Никона, каков же был его голос при хиротонии[16] Варнавы? Не знаю, спросил ли. lt;…gt; Пока Нейдгарт еще верил в созыв Собора и не потерял надежды, что Столыпин прозреет и произведет реформу Думы, – он еще был философски спокоен. Между прочим он постоянно и мне внушал (даже надоедал), чтобы я подал записку Государю об этих двух реформах. Но я ему долго не говорил, что я это и без него сделал, и что сверх того – из-за статей о Григории Распутине – потерял даже и ту небольшую дозу благоволения, которой, по-видимому, пользовался. Это мне положительно заявил сам Столыпин. Впоследствии я должен был открыть Нейдгарту эту тайну, чтобы он не докучал мне безполезными настояниями. Ну, конечно, мой личный эпизод дело маленькое. Мое мнение для Государя Императора, при благоволении или неблаговолении – во всяком случае не могло иметь заметного значения. Есть куча лиц, которым он неизменно благоволит и которых мнение, совершенно справедливо, оставляет без внимания. И дело не во мне, а в общем ходе событий, который для Нейдгарта все более сгущал сумрак нашей эволюции и погашал всякие лучи надежд на лучшее, с его точки зрения. В результате – в 1913—1914 году Нейдгарт проникся полным пессимизмом и стал быстро дряхлеть даже физически. Он несколько раз говорил мне: «Нас ждет страшная катастрофа. Я даже не знаю, в чем именно она выразится, но Россия рухнет. Я это так ясно вижу, что мне кажется, как будто эта гибель уже совершилась». Он говорил как будто в каком-то созерцании, с такой уверенностью, что невольно пугал меня. lt;…gt;[17]». Параллельно с монархическими «Московскими ведомостями» атаку на Распутина повела кадетская «Речь», а за ней и другие либеральные газеты. Как пишет А. Амальрик: «С 20 мая по 26 июня 1910 года в "Речи" за подписью "С. В." появилось десять статей о "преступном старце", с упоминанием епископа Феофана, "жертв" Распутина, двенадцати "сестер" в Покровском – все с преувеличениями, путаницей и без доказательств. Одновременно газета писала, что даже по отзывам недоброжелателей Распутин "удивляет всех своим внутренним даром откровения раскрывать людям то, что с ними происходило, и предсказывать будущее". Он – "человек убежденный… строгий и последовательный в своем учении", которое заключается в том, что плоть не может быть критерием греха, но через нее можно достичь религиозного подъема и откровения, так, присутствуя голым среди голых женщин, Распутин вызывает в себе действительно мистический экстаз. Главной же целью газеты было намекнуть на связь Распутина не только с крайне правыми, как Гермоген и Илиодор, но и с неназванными "высокопоставленными лицами". Острие антираспутинской кампании поворачивалось против этих "лиц", то есть против царя и царицы, а затем и против всей государственной системы. Распутин из реального человека превращался в легенду». О том, как реагировала публика, можно прочитать в уже упоминавшемся дневнике А. В. Богданович, которая прилежно аккумулировала все слухи: Слышала, что в Царском Селе все служащие во дворце возмущены против "Ефимова" его нахальством, поведением, но сильную поддержку он имеет в самой царице. Этого дрянного человека допускают во всякое время во дворец. Когда появилась статья о нем в "Петербургском листке", нянюшка цесаревича, Вишнякова, показала ее царице, но за это получила строгий выговор с угрозой, что ее выгонят. Даже страшно подумать, какое там самообольщение. Недели три назад приехал с докладом Столыпин и прождал полчаса, так как в это время хозяин находился у жены, у которой в спальне сидел этот "блажка". Когда слуга хозяина стал ему говорить, что это – распутный мужик, что горько думать, что хозяин с ним говорит и проч., он получил ответ, что хозяину очень тяжело слушать, что он неверующий, что кощунствует и проч. Так прочно уверовали хозяева Царского в этого "блажку". lt;…gt; Несколько горничных были оскорблены этим "блажкой". Одна из них должна родить, и он открыто говорил, что "Аннушка" (то есть Вырубова) ее ребенка возьмет к себе. И такой человек принят, сидит вместе с хозяином и с ним запанибрата беседует, даже дает ему свои советы! И это творится в XX веке!» С этого простодушного и ядовитого восклицания начался знаменитый распутинский «пиар», кампания по дискредитации Григория Распутина, а заодно – или прежде всего – Императорской Четы. Во дворце забеспокоились. В воспоминаниях управляющего комитетом по делам печати в Департаменте полиции А. Бельгорда говорится о том, что вскоре после начала газетной кампании Император выразил премьеру недовольство. Он писал, что «ему, наконец, надоела газетная травля Распутина, что никому не может быть дано право вмешиваться в его, государя, личную жизнь, и что он требует, чтобы этому был положен конец». Столыпин вызвал Бельгорда, но тот возразил, что это указание не может быть выполнено из-за отмены предварительной цензуры в России. «Даже если бы в газетных статьях о Распутине заключались признаки преступления, мы лишены возможности помешать частичному распространению этих газет, так как арест на газеты может быть наложен только после выпуска их из типографии, а потому известное количество номеров все же успевает разойтись». Тогда было решено собрать редакторов крупнейших газет («Новое время», «Русское слово», «Гражданин», «Речь» и др.) и повлиять на них, чтобы они «закрыли» распутинскую тему. Некоторое время так и было, но очень недолго. Правые и левые сомкнулись в своем неприятии сибирского крестьянина, подобно тому, как объединились против него гражданские и духовные лица. Разумеется, можно все свести к масонскому заговору и к часто цитируемому пассажу из воспоминаний М. В. Родзянко о том, что в 1909 году состоялось масонское собрание в Брюсселе с целью дискредитировать при помощи Распутина русскую монархию, «…когда я собирал материал для предстоящего мне всеподданнейшего доклада, я имел в своем распоряжении вырезки из иностранных газет. В них говорилось, что на масонском съезде в Брюсселе, кажется, в 1909 или 1910 году, проводилась мысль, что Распутин удобное орудие для проведения в России лозунгов партии и что под разлагающим его влиянием династия не продержится больше двух лет», – писал в мемуарах Родзянко. Но и с самим этим съездом много неясного. Некая не названная иностранная газета неизвестно когда напечатала никем не подтвержденную информацию, да и трудно предположить, чтобы достоверная информация о тайных масонских планах сделалась достоянием общественности. Далее Родзянко, которого давно уже дружно записали во враги престола и масоны и которого очень недолюбливал Николай, предупреждает Государя о масонских кознях. И как должен был император ко всему этому относиться? Верить Родзянко? И почему должны верить мы? Но главное даже не это. Когда О. Платонов пишет: «Пока в дело не вмешались масоны, Распутин был известен как благочестивый крестьянин, православный подвижник. После того как в ход была пущена масонская схема, православный подвижник предстал перед обществом в образе распутника, пьяницы, любовника Царицы, многих фрейлин и десятков других женщин», то этот пассаж не соответствует действительности по крайней мере в своей первой части[18]. Упрямые факты говорят: «нападать» на Распутина начали люди, абсолютно от масонства далекие, и в дальнейшем, когда нападки левой печати усилились, правая так и не прекратила борьбу против Распутина. Скорее они соревновались, кто кого перещеголяет[19]. Известный монархист И. Л. Солоневич впоследствии, когда страсти по Распутину приулеглись и проигравшими, выброшенными из России, оказались обе стороны, с горечью писал в статье «За тенью Распутина»: «За кулисами всякой монархии, всякой республики, всякой человеческой жизни вообще – есть своя скандальная хроника. Скандальной хроники Екатерины Второй хватит еще на добрый десяток писательских и режиссерских поколений. Скандальной хронике Орловых и Зубовых – распутинская, конечно, и в подметки не годится, – однако ни орловская, ни зубовская хроники для борьбы против престола использованы не были. Дело не в хронике, дело в тех слоях, которые эту хронику используют. Великосветское общество – и правое, и левое – очень напоминает мне пронырливого фотографа-шантажиста, который забрался в семейный альков, нащелкал там целую серию порнографических открыток и – под угрозой политического шантажа – пустил эти открытки по белу свету. Распутинская открытка оказалась, кроме того, еще и фальшивкой». Фальшивкой, да не вся, точнее – полуфальшивкой, причудливой смесью правды и лжи. А вот служила ли при этом вольно или невольно российская пресса и, говоря шире, русское общество «еврейскому интернационалу», о чем, в частности, писал и частично оправдывал слепоту общественного мнения князь Жевахов («Как ни велико преступление русского общества, не сумевшего распознать козней интернационала и своими криками о Распутине, вместо того, чтобы замалчивать это имя, содействовавшего успеху преступной работы интернационала, однако, будучи беспристрастньш, нужно признать, что эти козни были действительно тонко задуманы и еще более тонко проведены в жизнь…»), вопрос открытый и едва ли до конца разрешимый. Князь Жевахов, как уже говорилось, был одним из первых, кто положил традицию видеть вопреки фактам в раздувании и последующем очернении фигуры Распутина исключительно «еврейский след»: «Над созданием славы Распутина работали невидимые агенты интернационала, имевшие, в лице окружавших Распутина еврейчиков, бойких сотрудников: здесь велась тонкая и очень сложная игра, здесь осуществлялись давно задуманные революционные программы… Мы еще не знаем, мы даже не догадываемся о тех гениальных приемах, какие пускаются интернационалом в обращение для достижения его целей. Они так же легко превращают ангела в демона, как и демона в ангела; иудейская мораль противоположна христианской и открывает чрезвычайный простор для самых тонких преступлений и злодеяний, имеющих обратную внешность и без промаха попадающих в цель. Этой тонко задуманной и умело проводимой революционной программы, конечно, никто не замечал. Не замечала ее широкая публика, не замечал и Распутин, даже не догадывавшийся, что являлся намеченною жертвою интернационала». В ответ на эти рассуждения можно привести фрагмент из статьи «Распутица в церкви» одного из самых главных идеологов русского правого дела, государственника и националиста, впоследствии расстрелянного большевиками, Михаила Осиповича Меньшикова. Статья его была опубликована в суворинской газете «Новое время», которую затруднительно считать масонской тире либеральной тире еврейской, а если и Меньшиков – орудие в руках хитроумного «интернационала», то кто тогда – нет? «Григория Распутина я немножко знаю и могу говорить о нем по личным впечатлениям. Этого "святого старца" в разгар его славы, года два тому назад, ко мне привез Г. П. Сазонов. Старец обедал у меня, и мы долго беседовали. Он показался мне, во-первых, не старцем, а сравнительно моложавым мужичком, лет за 40, корявым и некрасивым, хотя он был щеголевато одет по-мещански. Испитое, с мелкими чертами лицо, нервное и тревожное, бегающие глаза, тихий голос не то монастырского служки, не то начетчика-сектанта. Речь отрывиста, с отдельными, иногда загадочными изречениями. Меня поразило сначала, как мог этот полудикий мужичонка из Сибири не только добраться до Петербурга, но вдруг войти в весьма высокопоставленные круги до последних вершин знати. Поговорив с Григорием Распутиным, я убедился, что он может производить впечатление. Это натур-философ со дна народного, человек почти безграмотный, но начитанный в писании, наслышанный, напетый церковностью, как пластинка граммофона, да сверх того с природным экстазом мысли. Некоторые его изречения меня удивили оригинальностью и даже глубиной. Так говорили древние оракулы или пифии в мистическом бреду: что-то вещее развертывалось из загадочных слов, что-то нелепо-мудрое. Некоторые мысли Распутина мне показались близкими к стоической и аскетической философии, а некоторые характеристики общих знакомых – иерархов и высокопоставленных сановников – показались очень тонкими и верными. В общем, в первый раз он произвел на меня скорее благоприятное впечатление. Мужичок, подумал я, себе на уме, с хитрецой, но натурально – религиозный, способный заражать этой религиозностью и будить от летаргического сна, в котором пребывает, что касается веры, множество православных. Не понравились мне только слишком нарядные сапоги – бутылкой, да то, что Григорий Ефимович прямо от меня ехал к очень уж знатной даме. "Я бы, – говорил он мне, – остался у тебя ночевать, да не могу: все зовут, должен ехать". Показалось странным также, что Гриша целует дам при прощании. Очень уж, подумал я, развязный святой – из тех, что гастролируют по светским гостиным. Много хорошего о Распутине мне наговорили большие приятели его – писатели Сазонов и Гофштеттер, – последний казался почти влюбленным в него, возился с ним неделями. Но затем очень быстро со всех сторон стали приходить крайне странные рассказы о Распутине: будто он уличен в распутстве, будто он совращает дам из общества и молодых девушек в ночные радения, будто ходит с ними даже в баню и т. п. Пришло известие, что Распутин потерял наконец доверие известного аскета, епископа Феофана, которым вначале и был выдвинут в Петербург. Называли светскую даму, жену инженера, которая до сумасшествия уверовала в этого корявого мужичка и всюду следовала за ним. Уже взрослая падчерица одного знаменитого публициста тоже ушла за "старцем", и мать ее была в отчаянии[20]. Одна высокопоставленная дама, по слухам, съездила даже в Сибирь, чтобы проверить житие Распутина, и будто бы открыла там весьма скандальные отношения его с разными женщинами. В левых газетах имя Распутина начало греметь как имя пройдохи и шарлатана, каких еще свет не видывал…» Таким образом, наряду с сектантством главным пунктом обвинения в 1910 году стало не вмешательство в государственные дела, как в более поздний период, а моральный облик царского друга. «Нет Распутина, а есть распутство», – предложил в свое время чеканную формулу еще один русский националист В. В. Шульгин и уточнил: «Распутин есть функция распутности некоторых дам, ищущих… "ощущений". Ощущений, утраченных вместе с вырождением». Именно эта сторона жизни Распутина во все времена привлекала больше всего общественный интерес, и здесь, пожалуй, наиболее трудно отделить истину от лжи. Но очевидно одно – опытный странник сам давал повод для этих пересудов. «Все подвижники паче и прежде всего подвизались в хранении целомудрия, ибо только чистые сердцем Бога узрят, – пишет современный катакомбный епископ Дионисий (Алферов). – Блудное падение есть такой смертный грех, который совершенно несовместим с благодатными дарованиями. Блудящий не лишается только одного благодатного дара – возможности покаяния. Церковным выражением этого служат многолетние епитимий за блудные грехи. Поэтому все святые строго удалялись от общения с женским полом, от коротких знакомств с женщинами, даже благочестивыми. Например, М. Анастасий (Грибановский), будущий первоиерарх Зарубежной Церкви, всю жизнь избегал исповедывать женщин. Особенно это касалось высшего развращенного общества, где блуд не считался грехом. М. Антоний (Храповицкий) писал, что по подсчетам петербургских духовников перед революцией три четверти приходивших на исповедь признавались в плотских грехах. Сколько же было тех, кто на исповедь и вовсе не являлся? Вот вам и город двух революций. И в таком городе молодой мужчина 37—40 лет, причем ранее падавший в грехи, затем женатый, но оставивший жену в далекой Сибири, проводит с женщинами целые дни, то поучая их, то пируя с ними. Возможно ли при этом избежать блудного падения? Любой внимающий своей душе скажет, что нет, и любой духовник, имевший дело с женатыми людьми такого возраста, это подтвердит. Сила духа подвижника явилась бы в том, что он, прежде всего, оставил бы соблазнительное общество, и никто из подлинных святых не пытался бороться со страстью при таких внешних условиях. И действительно, мы имеем подтверждения, что падения у Распутина были, хотя и не в таких масштабах, как уверяла пропаганда». Распутин от женского пола действительно никогда не удалялся, скорее наоборот – именно среди женщин находил самых верных приверженок. И так было всегда, начиная от его первой молодости. Даже если признать ложными и полностью сфальсифицированными воспоминания Матрены Распутиной о первых сексуальных опытах ее отца в книге «Распутин. Почему?», а также ее ссылки на слова, как будто бы им произнесенные: «Как же молиться, когда с ног валит? Есть только одно средство: отложи в сторону молитвы и найди женщину. Потом – опять молись. Бог не осудит. Но наступит время, когда женщина уже не понадобится, когда и самой такой мысли не будет, а стало быть, и искушения. Тогда-то настоящая молитва и начнется lt;…gt; Так уж Богом предугадано было, чтобы узнали, какой он, грех, есть. Только меру знай! Я вот и вериги носил, и плетью себя смирял. А ничего. В голове все образы носились. Совсем, думал, надо оскопиться, что ли? А потом решил: не для того Бог мужику дал, что дал, а бабе – бабье… думаю все же, для меры», – то все равно надо признать, что нездоровая слава от юности шла по распутинским пятам. В материалах Смиттена приведены показания некой Е.А.Казаковой, к которой 29 сентября 1903 года пришел Распутин и стал рассказывать, что он «приглашает в баню молодых девушек и женщин для "полного покаяния" и "закаляет их против страсти", сам же он смотрит на всех людей, как на своих родных». «В это время я получила частные сведения о том, что Распутин занимается проповедями в деревне, говорит молодым девушкам, что странники ходят по святым местам и разным людям, прикрываются якобы званием послушников, насилуют девушек и запрещают им говорить об этом. Средством против этих соблазнов, по учению Распутина, являются поцелуи его девушкам до тех пор, пока поцелуи не сделаются противными lt;…gt; На следующий, 1904 год весной, в мае месяце, я была со своими дочерьми Екатериной и Марией у Распутина в селе Покровском. Здесь я видела Распутина, окруженного большим числом важных барынь, которые за ним сильно ухаживали, считали его великим праведником, стригли у него ногти и зашивали их себе на память. Барынь этих Распутин, не стесняясь, во время прогулок по селу обнимал и целовал. Он говорил, что стыдиться нечего, так как все люди родные». «Женщины видали в нем чуть ли не пророка, святого человека. Величали его кто Гришей, а кто Григорием Ефимовичем, – писал начальник царской охраны Спиридович. – Умный мужик скоро освоился с жизнью этого своеобразного бродяжничества и тунеядства и, перейдя с бесед на религиозные темы, на поучения, стал привыкать к вниманию и поклонению. Стал входить в роль. Аудитория женщин, которых число было преобладающим в паломничестве, воспитывала его. Но, среди потребностей духовных, он не забывал и о плотских интересах. Поклонницы не перечили страннику, его любили, и он пользовался ими легко. Он впадал в грех. И чем сильнее бывали эти искушения, тем горячее хотел он побороть их. Своеобразные были приемы Распутина укрепления в себе силы духа. В одном из женских монастырей Распутин ложился голым на кровать с раздетыми женщинами и, беседуя с ними, старался не соблазниться. Он рассказывал об этом некоторым из своих друзей, как доказательство, что при сильной воле, духом можно победить плоть, даже при таких сильных соблазнах. – Ну, а скажи по правде, Григорий Ефимович, разве не случалось, что срывалось? – спросил его приятель. – Конечно да! братец, срывалось и еще как! – ответил он. Борьба духа с плотью бушевала в нем и Распутин того времени – преинтересный тип русского простолюдина, религиозного, мятущегося, ищущего путей спасения, "срывающегося" и не унывающего в своих исканиях несмотря на неудачи». «Очутившись в этой среде в созидательную пору своей жизни, Распутин, игнорируя насмешки и осуждения односельчан, явился уже как "Гришка-провидец", ярким и страстным представителем этого типа, в настоящем народном стиле, будучи разом невежественным и красноречивым, лицемером и фанатиком, святым и грешником, аскетом и бабником и в каждую минуту актером, возбуждая в себе любопытство и в то же время приобретая несомненное влияние и громадный успех, вырабатывая в себе ту пытливость и тонкую психологию, которая граничит с прозорливостью», – писал С. П. Белецкий. О подобном же говорится и в книге Илиодора (Сергея Труфанова) «Святой черт», и хотя доверять этому памфлету можно с еще большей осторожностью, чем выше процитированному, полностью его игнорировать тоже не резонно. Илиодор был один из тех людей, кто Распутина знал очень хорошо в течение нескольких лет. «Он здесь в бане во время купания рассказывал мне следующее: "Я – бесстрастен. Бог мне за подвиги дал такой дар. Мне прикоснуться к женщине али к чурбану – все равно. Хочешь знать, как я этого достиг? Вот как! Я хотение направляю отсюда, из чрева, в голову, в мозги. И тогда я неуязвим. И баба, прикоснувшись ко мне, освобождается от блудных страстей. И потому-то бабы и лезут ко мне, им хочется с мужиком побаловаться, но нельзя, они боятся лишиться девства или вообще греха, вот они и обращаются ко мне с просьбой снять с них страсти, чтобы они были такими же бесстрастными, как я"». «Указанное буйство в Распутине lt;…gt; ограниченное религиозным порывом и ввиду отказа Распутина от мяса, вина и табака, лишенное привычных выходов, претворилось в страшный взрыв чувственности, вызвало к жизни этого "блудного беса", которого Распутин так охотно выгонял у других и с которым он, по крайней мере, в первый период своей карьеры, отчаянно и безуспешно боролся», – писал Смиттен, довольно своеобразно толкуя свойства человеческой натуры и опровергая именно утверждение Распутина о своей бесстрастности. О другой банной истории рассказал на следствии в 1917 году Манасевич-Мануйлов, ссылаясь при этом на рассказ самого Распутина: «Будучи в Сибири, у меня было много поклонниц (можно сказать это, потому что это было напечатано) – среди этих поклонниц есть дамы, очень близкие ко двору. Вот, – говорит, – они приехали ко мне туда (то есть в Сибирь), и тогда, – говорит, – они хотели приблизиться к Богу… Приблизиться к Богу можно самоунижением. И вот, я тогда повел всех великосветских дам – в бриллиантах, в дорогих платьях, – повел их всех в баню (их было 7 женщин), всех их раздел и заставил меня мыть. Вот унизились перед Богом, и этим унижением, так сказать…» «…мало-помалу гласность росла, стали говорить громко, что Распутин соблазнил такую-то, что две сестры, молодые девицы им опозорены, что в известных квартирах происходят оргии, свальный грех, – писал в мемуарах Родзянко. – В моем распоряжении находилась целая масса писем матерей, дочери которых были опозорены наглым развратником. В моем распоряжении имелись фотографические группы так называемого "хлыстовского корабля". В центре сидит Распутин, а кругом около сотни его последователей: все, как на подбор, молодые парни и девицы или женщины». «Окружен он был группой поклонниц, с которыми он находился в связи. Проделывал он свое дело с ними совершенно открыто, нимало не стесняясь. Он "щупал" их и вообще всех женщин, которые допускались до его столовой или кабинета, и когда он или они этого хотели, вел их при всех тут же к себе в кабинет и делал свое дело. Пьяный он чаще сам приставал к ним, когда он бывал трезв, чаще инициатива исходила от них… Часто я слышала его рассуждения, представлявшие какую-то смесь религиозной темы и разврата: он сидел и поучал своих поклонниц: "Ты думаешь, я тебя оскверняю? Я тебя не оскверняю, а очищаю". Вот это и была его идея. Он упоминал еще слово "благодать", т. е. высказывал ту идею, что сношением с ним женщина получает благодать», – показывала на следствии хорошо знавшая Распутина Вера Ивановна Баркова. На этом фоне выглядят исключением воспоминания еще более высокопоставленных, чем те, кого подразумевал Распутин, дам, двух подруг императрицы: Юлии Ден и Анны Вырубовой. «Я видела лишь моральную сторону этого человека, которого почему-то называли аморальным. И я была не одинока в своей оценке характера сибирского крестьянина. Мне известно наверняка, что многие женщины моего круга, имевшие интрижки на стороне, а также дамы из полусвета именно благодаря влиянию Распутина вылезли из той грязи, в которую погружались». О каких именно женщинах идет речь, Ю. Ден не пишет, но приводит собственную историю довольно невинного уклонения от супружеской добродетели, что вызвало строгое осуждение ее сибирского друга. Однажды, когда Юлия прогуливалась по Невскому проспекту с офицером, сослуживцем ее мужа, ей встретился Распутин. «Он строго посмотрел на меня, а когда вернулась домой, то нашла записку, в которой старец велел зайти к нему. Отчасти из любопытства я повиновалась. Когда я увидела Григория Ефимовича, он потребовал от меня разъяснений. – А что я должна объяснить? – спросила – Сама знаешь не хуже моего. Ты, что же это, хочешь походить на этих распутных светских дамочек?» Что касается Анны Вырубовой, то ее положение было более сложным, нежели у госпожи Ден. Молва упорно обвиняла Вырубову в том, что она находилась с Распутиным в противозаконной связи. «Аня В. была у Ольги сегодня и тоже говорила про Григория, как она с ним подружилась (через Стану) в трудную минуту жизни (во время своего развода), как он ей помог и т. д. В ужасе от всех историй и обвинений – говорила про баню, хохоча, и про то, что говорят, что она с ним живет! что все падает на ее шею!» – записывала в дневнике Великая Княгиня Ксения Александровна. В мемуарах Вырубова оправдывала не только Распутина и себя, но вступилась за честь всех женщин, проходивших через село Покровское, квартиру на Гороховой и прочие места обитания опытного странника. «Существует фотография, которая была воспроизведена в России, а также в Европе и Америке, – писала она. – Фотография эта представляет Распутина сидящим в виде оракула среди дам-аристократок своего "гарема" и как бы подтверждает огромное влияние, которое будто бы имел он в придворных кругах. Но я думаю, что никакая женщина, если бы даже и захотела, не могла бы им увлечься; ни я, и никто, кто знал его близко, не слыхали о таковой, хотя его постоянно обвиняли в разврате. Странным кажется еще тот факт, что, когда после революции начала действовать следственная комиссия, не оказалось ни одной женщины в Петрограде, которая выступила бы с обвинениями против него; сведения черпались из записей "охранников", которые были приставлены к нему. Я могу дать объяснение этого снимка, так как сама изображена на нем. В первые годы к Григорию Ефимовичу приходили только те люди, которые, как и Их Величества, искали разъяснения по разным религиозным вопросам; после ранней обедни в каком-нибудь монастыре, причастившись Святых Тайн, богомольцы собирались вокруг него, слушая его беседы, и я, всегда "искавшая" религиозное настроение и утешение после вечных интриг и зла придворной обстановки, с интересом слушала необыкновенные беседы человека, совсем не ученого, но говорившего так, что и ученые профессора и священники находили интересным его слушать. Несмотря на то, что он был человек безграмотный, он знал все Священное Писание и его беседы отличались оригинальностью, так что, повторяю, привлекали немало людей образованных и начитанных, каковыми были, бесспорно, епископы Феофан и Гермоген, Великая Княгиня Милица Николаевна и др. Приходили к нему и с разными нуждами, и ищущие утешения. Нужде всякой он помогал, то есть отдавал все, что у него было, и утешал советами и объяснениями тех, кто приходил к нему поделиться своими заботами. Терпеливо выслушивал разных дам, которые являлись по сердечным вопросам, всегда строго порицая греховные дела. Расскажу случай с одной моей близкой знакомой, который объяснит, как он смотрел на жизнь, а также его некоторую прозорливость и чуткость – пусть каждый назовет как хочет. Одна молоденькая дама однажды при мне заехала к Григорию Ефимовичу по дороге на свидание со своим другом. Григорий Ефимович, посмотрев на нее пристально, стал рассказывать, как на одной станции монах угощал его чаем, спрятав бутылку вина под столом, и, называя его "святым", задавал вопросы. "Я 'святой', – закричал Григорий Ефимович, ударив кулаком по столу, – и ты просишь меня тебе помочь; а зачем же ты прячешь бутылку вина под столом". Дама побледнела и растерянно стала прощаться». И в другом месте: «Свидетельствую страданиями, которые я переживала, что я лично за все годы ничего непристойного не видела и не слыхала о нем, а, наоборот, многое из сказанного во время этих бесед помогло мне нести крест поруганья и клеветы, Господом на меня возложенный. Распутина считали и считают злодеем без доказательства его злодеяний. За его бесчисленные злодеяния его убили – без суда, несмотря на то, что самым большим преступникам во всех государствах полагается арест и суд, а уж после – казнь…» Мемуары Вырубовой любопытно сопоставить с ее же показаниями ЧСК Временного правительства, когда между Вырубовой и председателем комиссии Муравьевым состоялся следующий диалог: Но это, повторим, редкость. В основном согласно свидетельству большинства и мемуаристов и мемуаристок, отношения странника с прекрасным полом строились на совершенно иных основаниях, и о его непривлекательности никто не упоминал. «До тридцати годов грешить можно, а там надо к Богу оборотиться, а как научишься мысли к Богу отдавать, опять можно им грешить (он сделал неприличный жест), только грех-то тогда будет особый – но Сам мя заступи и спаси, Спасе мой, понимашь? Все можно, ты не верь попам, они глупы, всей тайны не знают, я тебе всю правду докажу. Грех на то и дан, штоб раскаяться, а покаяние – душе радость, телу сила, понимашь? lt;…gt; Грех понимать надо. Вот попы – они ни… в грехе не понимают. А грех само в жизни главное lt;…gt; Хошь знать, так грех только тому, кто его ищет, а если скрозь него итти и мысли у Бога держать, нет тебе ни в чем греха, понимашь? А без греха жизни нет, потому покаяния нет, а покаяния нет – радости нет. Хошь я тебе грех покажу? Поговей вот на первой неделе, что придет, и приходи ко мне после причастия, когда рай-то у тебя в душе будет. Вот я грех-то тебе и покажу. На ногах не устоишь!» – так, якобы, говорил Распутин В. А. Жуковской. «В Распутине совмещались две крайности – явление, также свойственное русской природе и имеющее, однако, одну общую основу – бурную страстность. По меткому выражению Достоевского, про таких лиц "никогда вперед не знаешь, в монастырь ли они поступят, или деревню сожгут"», – заключал Гурко. И он же ссылался на слова журналиста Сазонова, в чьем доме начиналась распутинская карьера: «Сазонов при этом решительно отрицал порочные наклонности Распутина, и в доказательство прибавил, что Распутин у него неоднократно ночевал рядом со спальней его дочерей. – Ну, посудите сами, – говорил Сазонов, – допустил ли бы я это, если бы не знал лживости всего распускаемого про Распутина?» «– Все мы возмущаемся, видя его страдания. Почему вы не соглашаетесь принадлежать ему? Разве можно отказывать такому святому? – Неужели же святому нужна грешная любовь? Какая же это святость, если ему нужны женщины? – Он все делает святым, и с ним всякое дело свято, – не задумываясь заявила полковница. – Да неужели бы вы согласились? – Конечно, я принадлежала ему и считаю это величайшей благодатью. – Но ведь вы замужем, как же муж? – Он знает это и считает великим счастьем. Если отец пожелает, мы считаем это величайшей благодатью, и мы, и мужья наши, если у кого есть мужья. Теперь мы видим, как он мучается из-за вас. Я решила все вам высказать и от имени почитательниц отца просить вас не мучить больше святого старца, не отклонять от себя благодати». Этот «драматический диалог» состоялся между женой московского купца Еленой Францевной Джанумовой, которой добивался Распутин, и некой певицей, полковницей В., которая уговаривала строптивую мемуаристку не противиться ласкам «отца». А далее Джанумова описывает свой разговор на эту тему с самим Распутиным: «– Как тебе не стыдно, – сказала я, – тебя считают святым, а ты склоняешься к прелюбодеянию. Ведь это же грех. – Какой я святой, я грешнее всех. А только грех не в ентом. Греха в ентом нет. Это люди придумали. Посмотри на зверей. Разве они знают грех». «…в рабочей комнате стояло несколько кожаных кресел, и это была единственная более или менее приличная комната во всей квартире. Эта комната служила местом интимных встреч Распутина с представительницами высшего петроградского общества. Эти сцены обычно протекали с невозможной простотой, и Распутин в таких случаях даму выпроваживал из своей комнаты со словами: "Ну, ну, матушка, все в порядке". После такого дамского визита Распутин обыкновенно отправлялся в напротив его дома находящуюся баню. Но данные в таких случаях обещания всегда исполнялись», – писал секретарь Распутина Арон Симанович. Он же приводил в «мемуарах» свой разговор с Распутиным, по стилю несколько напоминающий его беседу с Джанумовой, что наталкивает на мысль о том, что автором обеих книг – «Дневника» Джанумовой и мемуаров Симановича «Распутин и евреи» – был один и тот же человек: «– Ты не можешь пропустить мимо себя ни одной женщины. – Разве я виноват? – возразил Распутин. – Я не насилую их. Они сами шляются ко мне, чтобы я хлопотал за них У царя. Что мне делать? Я здоровый мужчина и не могу устоять, когда ко мне приходит красивая женщина. Почему мне не брать их? Не я их ищу, а они приходят ко мне. – Этим ты вредишь всей царской семье. Этим ты возмутил против себя всю Россию, дворянство и даже заграницу. Пора с этим кончать…» Спорить о том, кому больше верить – писательницам-эротоманкам Жуковской и Джанумовой, камергеру Гурко, подругам Государыни Вырубовой и Ден, жандармам Белецкому и Спиридовичу, издателю Сазонову, журналисту и профессиональному провокатору Манасевичу-Мануйлову и его дочери В. И. Барковой или ювелиру Арону Симановичу, как выясняется, обеспокоенному репутацией Царской Семьи, – можно до бесконечности. Незаинтересованных свидетелей в этой истории так же мало, как и подтвержденных фактов. Единственной, претендующей на то, чтобы быть доказанной, стала история блудного греха Григория с няней царских детей М. И. Вишняковой. Писали об этой истории очень многие мемуаристы и почти все исследователи, по-разному ее в зависимости от своих пристрастий оценивая. Существует две основные версии того, где и как все произошло. В книге следователя Н. А. Соколова «Убийство царской семьи» приводятся показания камер-юнгферы императрицы М. Ф. Занотти: «Я относилась к нему (Распутину) отрицательно. Я считала его и теперь считаю тем именно злом, которое погубило царскую семью и Россию. Он был человек вовсе не святой, а был развратный человек. Он соблазнил у нас няньку Марию Ивановну Вишнякову. Это была няня Алексея Николаевича. Распутин овладел ею, вступив с нею в связь. Мария Ивановна страшно любила Алексея Николаевича. Она потом раскаялась и искренне рассказала о своем поступке Императрице. Государыня не поверила ей. Она увидела в этом чье-то желание очернить Распутина и уволила Вишнякову. А то была самая настоящая правда, о которой она в раскаянии не таилась, и мнение это знали от нее же самой. Вишнякова сама мне рассказывала, что Распутин овладел ею в ее комнате, у нас во дворце. Она называла его "собакой" и говорила о нем с чувством отвращения: Вишнякова тогда именно хотела открыть глаза на Распутина: какой это человек. Она хотела рассказать это и Государю, но она не была допущена к нему"». В отличие от Соколова, другой следователь Б. Н. Смиттен пишет о том, в 1910 году няня царских детей М. И. Вишнякова по совету Императрицы отправилась в гости к Распутину вместе с 3. Манштедт, О. Лохтиной и Е. Тимиряевой. Ночью в Покровском Распутин прокрался в комнату к Вишняковой и растлил ее. Та рассказала обо всем царице. И далее Смиттен ссылается на показания фрейлины Тютчевой, которой также была известна эта история: «Государыня, выслушав ее рассказ, заявила, что не верит этим сплетням; видит в них работу темных сил, желающих погубить Распутина, и запретила говорить об этом Государю». Писал об этом случае и Илиодор. «М. И. В. Дочь сенатора, девица очень красивая, 35 лет. Познакомилась со "старцем" на первых порах его деятельности в Петрограде. Увлеченная учением Распутина об изгнании блудных бесов, она, боримая, не желая выходить замуж и лишаться через это высокого придворного места, решила лечиться в "старческой врачебнице" Распутина. "Старец", конечно, оказал милосердие и начал лечить ее. Сначала врачевал обычными поцелуями, прикосновениями и банями. Меря, как ее всегда звал "блаженный", повиновалась и, по всей вероятности, ожидала, что вот-вот она будет чистая и святая и ей легко будет пребывать в девичестве lt;…gt; После одной бани, где "старец" убедил Мерю, что он бесстрастен и ничего не чувствует, когда прикасается к женщине, Мери легла рядом с Григорием, заснула, и – о, ужас! – в это время "блаженный" сделался страстным и растлил чистую, невинную девушку… Мери рассказала об этом Феофану на исповеди…» «Первоначальная версия Вишняковой выглядит откровенно фантастичной, учитывая, что лишить кого-либо девственности во время физиологического сна практически невозможно – следовательно, весь рассказ "Мери" можно расценить как не вполне соответствующий действительности…» – прокомментировали эту ситуацию историк и психотерапевт А. П. Коцюбинский и Д. А. Коцюбинский, авторы книги «Григорий Распутин: тайный и явный», хотя не совсем понятно, на каком основании рассказ Илиодора отождествляется в их сознании со словами самой Вишняковой. Однако показания Мэри по этому поводу все же существуют. Эти показания, данные Вишняковой на следствии в 1917 году, приводит Э. Радзинский: «Как-то весной 1910 года Государыня предложила мне поехать в Тобольскую губернию в Верхотурский монастырь на 3 недели, для того, чтобы в мае вернуться к поездке в шхеры. Я с удовольствием согласилась, так как люблю монастыри. В поездке должна была принять участие некая Зинаида Манштедт, которую я встречала в Царском Селе у своих знакомых, и она мне очень понравилась… В поездке по словам Государыни должны были принять участие Распутин и Лохтина… По приезде на Николаевский вокзал я встретила всех своих спутников… В Верхотурском монастыре мы пробыли два или три дня, а затем направились в гости к Распутину в село Покровское. У Распутина дом двухэтажный, большой, обставленный довольно хорошо, как у чиновника средней руки… В нижнем этаже живет жена Распутина со своими приживалками, в верхнем поселились мы по разным комнатам. Несколько дней Распутин вел себя прилично по отношению ко мне… а затем как-то ночью Распутин явился ко мне, стал меня целовать и, доведя до истерики, лишил меня девственности… В дороге Распутин ко мне не приставал. Но, проснувшись случайно, я увидела, что он лежит в одном белье с Зиной Манштедт. Возвратившись в Петроград, я обо всем доложила Государыне… а также рассказала при личном свидании епископу Феофану. Государыня на мои слова внимания не обратила и сказала, что все, что делает Распутин, свято. С этого времени я Распутина не встречала, а в 1913 году была уволена от должности няни. Причем мне было поставлено на вид, что я бываю у преосвященного Феофана…» Правду она говорила или нет и говорила ли так на самом деле? В опровержение иногда ссылаются на воспоминания Великой Княгини Ольги Александровны: «Не изменяя своего гневного тона, Великая Княгиня рассказала, что всякая провинность со стороны дворцового персонала относилась злыми языками на счет Распутина. Одна такая история о мнимом изнасиловании одной из нянь дошла до Императора. Тот сразу же приказал произвести дознание. Выяснилось, что молодую женщину действительно застали в постели – но с казаком из Императорского конвоя». Примечательно, однако, что те же двое – казак и няня – появляются и в другом месте мемуаров Великой Княгини, относящихся, судя по всему, к тому периоду, когда Распутина при дворце еще не было: «Няня моей племянницы Ольги была кошмарной женщиной – любила приложиться к бутылке. Однажды ее застали в постели с казаком и тотчас уволили». Та же эта самая няня или нет, за давностью лет установить не удастся, но о пьянстве Вишняковой ничего не известно, что застилает дворцовые тайны новым туманом и лишает убедительности аргументы как «за», так и «против». «О том, что Распутин оскорбил честь Вишняковой, были только неопределенные шепоты, определенных обвинений против Распутина предъявлено не было», – показывал на следствии полковник Ломан. Ко всему этому можно было бы добавить выдержки из письма Распутина к Вишняковой, опубликованного О. А. Платоновым в книге «Пролог цареубийства». Письмо относится к 1907 году, когда Распутин и Вишнякова находились еще в начале своего знакомства: «Коли бы во всем полюбить, не возгордиться, и будем здесь в славе и на небесах в радости. Конечно, враг лезет, что мы у высоких и высокий, но это его коварность. Но я не нашел еще в вас гордости, а нашел ко мне глубокий привет в твоей душе. И вот в первый раз ты видела и поняла меня. Очень, очень желал бы я еще увидеться». Судя по всему, в дальнейшем они виделись, и не раз. Похоже, Вишнякова находилась под сильным впечатлением от этих встреч, остальное – недоказуемо. Примечательно и то, что царская няня была уволена не сразу, а лишь три года спустя, когда Наследник подрос и в ее услугах во дворце больше не нуждались. Что же касается фрейлины Тютчевой, то о ней имеется запись в дневнике Великой Княгини Ксении Александровны, сестры Государя, сделанная 15 марта 1910 года: Все няни под его влиянием и на него молятся. Я была совершенно подавлена этим разговором. Обедали Ольга и я в Аничкове. Т. к. имела только одну мысль в голове – то могла говорить исключительно об этом. Но кто же может помочь? Семейству очень трудно и щекотливо. Про него ходят ужасные слухи». «Я так боюсь, что С. И. может сказать Марии что-нибудь дурное о нашем Друге. Я надеюсь, что наша няня теперь будет мила с нашим Другом», – обращалась в письме к Императрице ее дочь Великая Княжна Татьяна Николаевна 8 марта 1910 года. История с Тютчевой затянулась не на один год. После весны 1910 года воспитательница царевен на время перестала говорить о Распутине, но два года спустя эта тема возобновилась. Ксения Александровна, которая еще недавно сочувственно ссылалась на ее слова, писала в своем дневнике 16 февраля 1912 года о разговоре с Императрицей-матерью Марией Федоровной: «Мама lt;…gt; ругала Тютчеву, которая много болтает и врет». «Не знаю, кто именно рекомендовал Софью Ивановну Тютчеву, – вспоминал начальник канцелярии Министерства Императорского Двора А. А. Мосолов, – но выбор нам всем казался весьма удачным. Софья Ивановна, лет под 30, была умна, весьма культурна, барышня с твердым характером, из отличной старинной московской семьи lt;…gt; В один вечер фрейлины нам передавали, что из-за посещения Распутиным детских комнат вышло недоразумение между императрицей и Софьей Ивановной. Мы все думали, что, вероятно, это уладится, но на другой день Тютчева уехала в Москву. Ходили бесконечные слухи о причинах ухода Тютчевой. Мне достоверно известно, что Фредерике по поводу отъезда воспитательницы ходил к императрице, чтобы пояснить ей, какое дурное впечатление в Москве произведет эта скоропалительная отставка. Фредериксу ответили, что Софья Ивановна вмешивалась в то, что ее не касается, и хотела учить императрицу, что детям можно и чего нельзя, на что ее величество ответила, что, как мать, она лучше знает. Тут Тютчева просила отпустить ее в Москву, на что Александре Федоровне ничего не оставалось сделать, как согласиться; задерживать фрейлину при этих условиях было бы бестактно. Полагаю, что при этом объяснении сдержанность обеих женщин была недостаточной». «В среду на первой неделе Великого поста (1912 г.) приехала ко мне за советом воспитательница царских дочерей, фрейлина Софья Ивановна Тютчева, – писал протопресвитер Шавельский. – Она не знала, как поступить: Распутин начал бесцеремонно врываться в комнаты девочек – царских дочерей даже и в то время, когда они бывали раздетые, в постели, и вульгарно обращаться с ними. Тютчева уже заявляла Государю, но Государь не обратил внимания. Теперь она спрашивала меня, должна ли она решительно протестовать перед Государем против этого. Я ответил, что должна, не считаясь с последствиями ее протеста. Положим, сейчас ее могут не понять и уволить, но зато после поймут и оценят. Если же она теперь не исполнит своего долга, то в случае какого-либо несчастья она подвергнется огромной ответственности. Тютчева протестовала, и ее за это уволили. Потом я видел ее в 1917 году в Москве. Она не раскаивалась в своем поступке». О Софье Тютчевой вспоминала и Анна Вырубова: «фрейлина Тютчева поступила к Великим Княжнам по рекомендации Великой Княгини Елизаветы Феодоровны; принадлежала она к старинной дворянской семье в Москве. Поступив к Великим Княжнам, она сразу стала "спасать Россию". Она была не дурной человек, но весьма ограниченная. Двоюродным братом ее был известный епископ Владимир Путята (который сейчас в такой дружбе с большевиками и ведет кампанию против Патриарха Тихона). Этот епископ и все иже с ним имели огромное влияние на Тютчеву. Приехав как-то раз в Москву, я была огорошена рассказами моих родственников, князей Голицыных, о Царской Семье, вроде того, "что Распутин бывает чуть ли не ежедневно во дворце, купает Великих Княжон и т. д.", говорят, что слышали это от самой Тютчевой. Их Величества сперва смеялись над этими баснями, но позже Государю кто-то из министров сказал, что надо бы обратить внимание на слухи, идущие из дворца. Тогда Государь вызвал Тютчеву к себе в кабинет и потребовал прекращения подобных рассказов. Тютчева уверяла, что ни в чем не виновата. Если впоследствии Их Величества и чаще видали Распутина, то с 1911 года он не играл никакой роли в их жизни. Но о всем этом потом, сейчас же говорю о Тютчевой, чтобы объяснить, почему именно в Москве начался антагонизм и интриги против Государыни. Тютчева и после предупреждения Государя не унималась; она сумела создать в придворных кругах бесчисленные интриги – бегала жаловаться семье Ее Величества на нее же. Она повлияла на фрейлину княжну Оболенскую, которая ушла от Государыни, несмотря на то, что служила много лет и была ей предана. В детской она перессорила нянь, так что Ее Величество, которая жила детьми, избегала ходить наверх, чтобы не встречаться с надутыми лицами. Когда же Великие Княжны стали жаловаться, что она восстанавливает их против матери, Ее Величество решила с ней расстаться. В глазах московского общества Тютчева прослыла "жертвой Распутина"; в самом же деле все нелепые выдумки шли от нее, и она сама была главной виновницей чудовищных сплетен на чистую семью Их Величеств». В свою очередь Тютчева Вырубову сильно недолюбливала, и если верить мемуарам генерала Спиридовича, то «интриги» Тютчевой не прекратились и после ее возвращения в Москву. Когда в конце 1914 года Царица побывала в Москве, «в царские поезда уже дошли слухи, что там было не совсем ладно. Писали, что Царица недовольна генералом Джунковским, который, будто бы, скрыл от Москвы время приезда Ее Величества, народ не знал и т. д. Случай обобщили и развили в целую, против Царицы, интригу, которой, якобы, много содействовала бывшая воспитательница Тютчева. Присутствие при поездках Царицы Вырубовой, которая не занимала никакой придворной должности, и имя которой было так тесно связано с именем Распутина, несло за Царицей все те сплетни, которые, обычно, были достоянием только Петрограда. Царица была упорна в своих симпатиях, Вырубова же не желала отходить от Ее Величества и тем наносила много вреда Государыне. С ней тень Распутина всюду бродила за Царицей». Еще полгода спустя, в июне 1915 года, когда обсуждалось назначение нового обер-прокурора А. Д. Самарина, Царица писала мужу: «Скажи ему про все, и что его лучший друг – Соф. Ив. Тютчева – распространяет клеветы про наших детей. – Подчеркни это и скажи, что ее ядовитая ложь принесла много вреда, и ты не позволишь повторения этого». Но не позволить этого Царю не удалось, и подводя некий итог этому сюжету, скажем так: вопрос о личной распущенности Распутина лучше всего было бы просто не обсуждать, а вынести за скобки, потому что из области слухов в область фактов надежного перехода здесь нет. Но игнорировать полностью эту тему невозможно: ведь именно слухи, и, прежде всего слухи о блудных грехах стали и поводом, и причиной всех дальнейших событий, которые вокруг сибирского гостя развернулись и переворошили огромную страну. |
||
|