"Чертик" - читать интересную книгу автора (Ремизов Алексей Михайлович)ГЛАВА ДЕВЯТАЯСлух о том, что в доме Дивилиных неладно, исколесив много дорог, дошел и до гимназии. Учитель географии, по прозванию – Эй ты, как тебя, Дивилин, что ли, каких это у вас там в доме чертей вызывают? Дениска Мокрице язык высунул. Мокрица рассвирепел: заставил Дениску простоять битый час, не двигаясь, и сам стоял против Дениски и, не спуская глаз, следил за ним. И Дениска, выпятив свою железную грудь, выстоял час, не только не шевелясь, но и не сморгнув ни разу. Не потому, чтобы боялся Мокрицы и слушался, а просто из ухарства и упрямства. «И выстою, что – выкуси – а?!» – каменел каждый мускул на его детском нежном лице. Но Мокрицей дело не кончилось. Позвали Дениску к директору. Когда звали ученика к директору, это означало, что просто уж решено выгнать из гимназии. С тем пошел и Дениска. Директор долго морил Дениску. Дениска стоял и смотрел на директора. Бритая директорская губа то поднималась, показывая волчий клык, то прикусывалась без остатка. – Чем занимаются твои родители? – не глядя, спросил директор. – Отец помер, – ответил Дениска. – Чем занимаются твои родители в настоящее время? – Капусту рубят. Директор скосился. – Я тебя про капусту не спрашиваю... – забарабанил директорский палец. Дениска молчал. – Ты у меня позанимаешься, наглый мальчишка! – уж грозился директорский палец, а острый камень перстня, сверкнув, кольнул прямо в глаза. – Остаться после уроков. Призадумался Дениска пуще прежнего. Отпирал он запрятанный ключом дверь коридорчика, проникал к образной, прислушивался, слышал долбню тараканщика и только. Тут на грех пошли истории в гимназии, да такие, не было уж возможности продолжать свои наблюдения. Много суббот пришлось Дениске отстаиваться в карцере. И все из-за пустяка. Как-то на большой перемене, пробегая мимо инспектора, Дениска, столкнувшись с ним нос к носу, крикнул: – Леонид Францевич, в каком у меня ухе звенит? – В левом, – ответил, не задумавшись, инспектор и вдруг побагровел весь: так ошеломил его Дениска своим неожиданным, недопустимым, прямо невозможным вопросом. И за этот-то самый вопрос, а скорее за то, что инспектор ответил ему на недопустимый вопрос, наказали его жестоко. В карцере Дениска не отсиживался, а отстаивался. Стоял столпом, как велел директор, руки по швам, голову И возвращаясь поздним вечером из карцера и не попадая уж к обеду, измытаренный после долгой всенощной, Дениска подолгу разговаривал с Антониной и гадал, и все об одном, о доме, что за причина завелась у них в доме? Антонина как-то сказала: – Может быть, они там детей делают... – Детей не так делают, – ответил серьезно Дениска, – ты ничего тут не понимаешь. – Ну тогда что же можно еще делать? – поправилась Антонина. – Карт в дому нет, отобрал тараканщик. – Не люблю я эту собаку, такая собака, – огрызнулся Дениска. – А по-твоему бабинька... – растягивая и что-то свое соображая, перевела Антонина. – Бабинька помешанная. – Грех так, она тебе мать. – Кто? – Бабинька. – А твоя мать – Яга. Антонина не ответила, только нехорошо сдвинула бровки. – Яга говорит, будто твой отец от книг пропал, конечно – Яга, от книг учителя делаются. – Я тоже не люблю тараканщика, – сказала Антонина. – А знаешь, Антонина, я придумал. Я влезу в окошко. – В окошко не видно, – покачала головой Антонина. – Тогда вот что... я... Антонинка! Я просверлю дырку в образной, так, маленькую дырку. Девочка сверкнула глазами: – И все увидишь. – Конечно, увижу, да как еще! – И мне расскажешь? Ударили по рукам. А в доме принимались предосторожности. Слухи ли по городу, либо еще какие подозрения, либо просто сердце подсказывало: теперь не только вечерами в субботу, но и в обыкновенное время запирались все двери и все комнаты, так что проникнуть в коридорчик никакой или почти никакой не было возможности. Глафира ягела, тараканщик чертенел. Одна старуха Аграфена безропотно, безмятежно все молилась да вздыхала, молилась да вздыхала. А все же как-никак, а под разными предлогами удавалось Дениске урывать минуты и ковырять в двери дырку. Целые недели старался, и к одной из суббот дырка поспела. Как Дениска выстоял всенощную, одному Богу известно. И когда все затихло, он спустился из детской, отпер своим ключом дверь, пробрался в коридорчик и через столовую, шкапную, боковую – прямо к дырке. Антонина не могла заснуть ждавши. Битый час ждала она Дениску. Калечные мысли проходили в ее голове, отвратительные, недетские – калечные, и дразнили, и приманивали, и ужасом подымали волосы, и щемили ее больные места. Тянулись минуты, они тоже, казалось, на костылях шли. Сломя голову прискакал Дениска в детскую. – Знаешь, что они делают? – Что? – испуганно спросила Антонина. – Они молятся. Антонина заплакала. Так ее измучили калечные мысли и ожидание чего-то страшного и необыкновенного. А Дениска больше не знал покоя. Одна мысль точила его, он все думал и думал: да чем бы это насолить тараканщику и Яге заодно, какую бы такую штуку придумать, чего бы такое им подстроить, когда они молятся? Так проходили вечера за вечерами. Все валилось из рук. Сколько Дениска бумаги перевел зря: начнет рисовать и разорвет. – Они молятся, – повторял он и спохватывался, цепляясь за что-то, за какую-то дорожку, которая вела его к уморительной каверзе, – они стоят все трое рядом... они целуются... эта собака и Яга... они молятся... – О чем же они молятся? – Молятся. Видно только, как губы их раскрываются, и потом хлест лестовок, хлещутся. Антонина насторожилась. – А если... Антонина, знаешь, я придумал, Антонинка! В эту субботу я проберусь в образную... – И Дениска затрясся весь от хохота и горел весь от мысли, мелькнувшей в бедовой его голове. – Понимаешь, Антонинка? Ты понимаешь? – И шепотом на самое ухо он сказал что-то Антонине, покосился на дверь, потер себе руки от удовольствия и, схватив со стола снимку, принялся жевать ее во все скулы с наслаждением. Красные пятна вспыхнули на бледном личике девочки, загорелись глаза смехом и слезами, и она вдруг захохотала и хохотала, захлебываясь, так громко, как только могла хохотать, и вся подпрыгивала, и костыли за спиною прыгали. – Он? – подмигнул Дениска, вынимая изо рта снимку и принимаясь выделывать из снимки какую-то странную дьявольскую фигуру. – Он! – хохотала вся в слезах Антонина. |
|
|