"Тихие шаги в темноте" - читать интересную книгу автора (Алексей Мартынов)

Глава 1

Снова звонит звонарь в колокол на верхушке церкви. Значит, повезли хоронить. Значит, ещё один ушёл. Нас остаётся с каждым днём всё меньше. Кто-то уходит сам, кого-то увозят, кто-то остаётся. Конечный результат в самом конечном счёте не так важен, как, впрочем, и не важно начало, всё взаимосвязано и объединено в одну общую картину, посему куда интересней процесс. Если у чего-то точно есть конец, лучше к нему не стремиться. Вот, скажем, стоит ваза с цветами, довольно привлекательная, однако скучная. А если её теперь столкнуть, то сразу становится намного интересней, что-то новенькое.

Он хотел есть.

– Эй, – спросил он, высунув часть лица за решётку, – я хотел бы выйти.

– Выходи, – ответил сидевший в дальнем углу начальник.

– Ну так выпустите меня.

– Я не могу, ключи у тебя. Кстати, вот и отбой, – с этими словами в помещение погас свет. Стало темно, как в гробу.

Он сидел молча, на него всегда темнота действовала угнетающе, зарождая где-то в глубинах сознания ужасы.

Полная темнота, глаз не различает ничего в кромешной тьме, что поднимай, что опускай веки – всё одно. Где-то вверху, из-под самого духового окошка на улицу тихим басом прокаркала сова. Одномгновенно с этим ветер подул на уровне крыш соседних домов, лунный свет многократно преломился в дрожащих стёклах и полированных поручнях балконов, рассеялся равномерно в воздухе и небольшим отмерянным кусочком влетел в духовое окно. Помещение озарилось бледно-голубым свечением искажённого лунного излучения, но тем страшнее ему стало – теперь, когда он стал на виду, зияющая темнота за пределами камеры разинула свою бездонную пасть.

Снаружи тишина, ни звука. Даже мыши не шуршат как обычно, жизнь замерла, ожидая прорыва. Он тоже замер, замер так, что костьми стал ощущать мерное напряжённое постукивание сердца. Стук стал жёстко передаваться в уши, посреди отсутствия внешних звуков стал нарастать внутренний гул и шуршание. Вдруг в затылке послышался скрежет раздираемого металла, а вслед за ним последовал прострел молнией, нервные окончания забились в конвульсиях от нечеловеческой боли. А он стоял, боясь шевельнуть хотя бы пальцем, хотя бы мышцей.

Будь его на то воля, он остановил бы сердце, чтоб не провоцировать опасность, но, увы, это было не в его силах. Каким-то задним умом он ощущал, как, несмотря на его полное сопротивление этому, напряглись все мышцы, глаза скоро вылезут из орбит от напряга. Со лба по бровине, по реснице и вниз покатилась капелька пота.

«Что делать? Бежать?» – даже эти мысли казались ему слишком громкими и манящими.

Волосы на теле вставали дыбом, он начал потеть. Он знал, что этого делать не стоит, что он только привлечёт этим опасность, но ничего поделать не мог. Какое-то движение, будто муравей ползёт вверх по ноге. Он хотел его сбросить, но не мог.

Хрусть!

Что-то хрустнуло наверху. Он хотел заорать от страха, но не смог – рот и язык не подчинялись командам мозга и напрочь отказывались работать. Какой-то сдавленный рык из глубин лёгких раздирающе рвался наружу, но никак не мог выйти. Моментально пропала режущая боль в затылке, а также шумы в ушах, но и ноги вдруг потеряли силу – не владея ситуацией, он обернулся вокруг своей оси на полный оборот и отшатнулся назад. Ноги согнулись в коленях, руки машинально бросились в стороны, пытаясь ухватиться за что-нибудь твёрдое, блёклый лунный свет, испугавшись, тоже пропал, за окном вверху раздался пронзительный кошачий ор, отдалённо напоминающий смех.

Руки его впились во что-то мягкое и тёплое, он вцепился в это мёртвой хваткой. Его трясло от напряга, всё его тело висело где-то в пространстве – ноги каблуками упирались в холодный каменный пол, руки же намертво держались за мягкое.

Что-то тёплое капнуло на него сверху и заструилось по руках, какая-то вязкая жидкость. Кисти рук меж тем жестоко впивались в то, за что держались, раздирая это на куски. Лёгкий слегка тёплый и прерывистый ветерок подул на него сбоку, бицепсы резко напряглись, подбрасывая его в воздух, позволяя встать на ноги. Он стоял, непроизвольно пружиня, изо всех сил сохраняя равновесие. Снова было тихо и темно, но он всё же обернулся назад.

На него из темноты смотрел, не мигая, жёлтый глаз. У глаза видимо не было век, и глаз этот был полностью круглым. Вновь что-то капнуло на него сверху, как раз почти оттуда, где был глаз. И вновь слабое тёплое дуновение, зрачок у глаза резко расширился. Что-то царапнуло его по руке, как тупая бритва. Под правой ногой вдруг стало скользко, его отшатнуло назад, к решёткам. Щупальца обвили его горло, не давая продохнуть, противно хлюпая присосками по коже. Шершавый язык прошёлся по его щеке, оставляя кровавый порез с примесью гноя.

Щелчок. Вновь на высоте заорал кот, на этот раз вдвое сильнее. Хватка щупальца ослабла, в спину правее лопатки вонзилось что-то острое наподобие иголки. В голове у него что-то булькнуло, заскрипело и беззвучно лопнуло.

– Врубите свет, – прошептал он, отхаркивая мокроту.

В руках у него был кольт семизарядный, восьмидесятого года выпуска. Он рванулся изо всех сил, скрип ломающегося металла пробудил в нём животные инстинкты. Выстрел был точным, но пуля-дура пролетела не по своей траектории. Противная огненная мушка ужалила его в коленку, пройдя насквозь. Он взвыл как белуга на свинопасе, безрассудно роняя драгоценную кровь. Ему стало трудно дышать, из груди прошёл мощный поток воздуха, вместе с которым из носа вылетела козявка. Он схватил её свободной рукой и быстро отправил в рот.

– Ключ у меня, мать вашу!

С этими словами он размахнулся и изо всех сил долбанул головой в стенку.

Народ уже привык. Народ хочет крови!

Он самозабвенно лежал на холодном каменном полу, расслабив спину, чтобы острые выступы не поранили её. Сквозь довольно плотную рубашку из жёсткой грубой материи, возможно, это была парусина, он ощущал, как небольшие камушки подобно лезвиям впиваются в его кожу. Вокруг была темнота, так продолжалось уже несколько минут или часов – он не помнил. Не помнил он также, где был до этого и что происходит; он хотел думать об этом, но не мог, мозги не варили напрочь.

Глаз медленно, но верно различал под потолком некий источник света, тусклую лампочку с приятным голубоватым свечением. Он напрягал зрение изо всех сил, но не мог разглядеть ничего вокруг, даже собственного тела он не видел, и только резь в спине в районе подмышек сообщала ему, что он всё ещё жив. Было тихо и душно, видимо помещение было без вентиляции, а стены не пропускали ни малейшего шороха.

До его барабанных перепонок донёсся отдалённый гул, смешанный со скрежетом мокрого дерева, подобно змее он отчётливо ощутил прошедшую по полу волной вибрацию. Сбоку в стене плавно открылся дверной пролом, из-под которого в комнату влился залп яркого белого света. Он зажмурился, чтобы не быть ослеплённым; свет привнёс с собой тепло и, казалось, даже что-то вкусное. Да, вместе с ним влетел запах жареной курицы, сочной, манящей. На фоне уже успевшего стать противным запаха влажных камней и наверняка растущего на них мха этот запах казался чем-то божественным, вроде амброзии.

– Ну, как ваше самочувствие? – спросил приятный женский голос со стороны света.

Он не видел, не мог видеть её, глаза были плотно закрыты во спасение зрения, но даже сквозь веки проникало достаточно света для появления рези и слёз. Он ощущал спинным мозгом, что кто-то рядом есть, что кто-то неспешно вошёл в комнату, казалось, он даже может слышать дыхание этого человека.

– Ну, так как же ваше самочувствие? – повторно спросил женский голос.

В тот же момент он ощутил прикосновение к плечу. Мышцы плеча от неожиданности рефлекторно сократились в конвульсивных рывках, по венам прошла дрожь, кровяные тельца заколотились с бешеной скоростью внутри сосудов, его тело будто пронзило множество игл. Он хотел подняться на ноги, и уже начал для этого прогибаться, но не смог – конечности не подчинялись ему. Казалось, что всё тело затекло от долгого лежания на холодном полу, и теперь импульсы мозговые не проходили по нервным окончаниям.

– Хорошо, вижу, что вы не готовы пока говорить, я зайду попозже, – мягко сказала женщина. От неё исходил приятный запах лаванды – то была не парфюмерия, то был, казалось, её природный запах.

Воздух стал нервно колыхаться и дрожь, подобная той, что была, когда дверь открывалась, вновь пошла по полу – женщина уходила, постукивая каблуками. Вместе с этим раздался звук дерева, свет стал быстро угасать, унося с собой приятный запах курицы и лаванды.

Резь стала быстро спадать по мере убавления света, он решился открыть глаза, но не смог. Веки напрягались изо всех сил, но не могли подняться, наоборот стала возникать колющая точечная боль в веках. Чем сильнее он тянул, тем больнее было. Ничего не понимая, он вновь сделал запрос к конечностям; правая рука вяло, но подчинилась, хотя он до сих пор её не ощущал как живую, но какое-то движение он всё же прочувствовал. В тот самый момент, когда он двинул рукой, где-то в середине груди вдруг стало очень горячо, казалось, что сейчас там что-то взорвётся, но вместо этого он понял, что к правой руке вновь вернулись чувства.

Он осторожно потрогал веки всё ещё не окрепшей до конца рукой, что-то продолговатое и шершавое было на них. По шее ползла уховёртка, они часто бывают в тёмных сырых местах, он знал это, он также знал каково это – когда по тебе ползёт уховёртка. Несколько пар маленьких ножек, голова с усами и ещё пара отростков сзади для устрашения, при этом они не боятся человека, спокойно ползая по нему и под ним. Но сейчас его больше занимало то продолговатое и шершавое на глазах.

Он вновь провёл по глазам рукой; то были нитки, его веки были плотно сшиты толстыми нитками. Он в панике замотал рукой в воздухе, ища опору, но так и не найдя её. Что-то маленькое железное упало рядом, и с приглушённым звоном покатилось по кругу, постукивая гранями по камням. В груди его зародилось давление, он захотел вскрикнуть, но что-то одновременно мешало ему это сделать, простая логика вещала, что его никто не услышит. Свободной рукой он стал приподниматься в сидячую позу, заодно желая размять онемевшее тело – привычным движением он перевёл руку на ноги и схватил пустоту.

Рука непроизвольно по инерции пошла дальше, затем по закону тяготения стала возвращаться назад. Там, где должны были быть ноги, имели место быть бинты, толстой повязкой натянутые на голую плоть. Он до боли вцепился в них, тёплая жидкость вяло заструилась по руке, обжигая подобно калёному железу. И вновь глубоко в груди зародился крик, иступлённый крик бессилия вырвался из голосовых связок раненого кита.

Так он кричал несколько минут или секунд или может даже часов, но всё без толку – звук, многократно отражаясь от стен, создавал феерическую атмосферу безмолвия. Он кричал, изо всех напрягая горло и лёгкие, но было тихо – ни одного внешнего звука, только он один. Живот от напряга сжался в комочек и стал выбрасывать своё содержимое порциями. Он лежал и брызгал себе в лицо своими же отвратными желудочными соками, месивом из чего-то недопереваренного, склизкого с резким запахом. Кусочки бывшей еды стекали по складкам лица, затекая в нос и рот, сползая в уши и набиваясь там в небольшие чавкающие и липкие лужицы.

Прошло время, у него охрипло горло, он лежал обессиленный на полу, заливаясь слезами. Тут он услышал знакомый звук открываемой двери, а вослед за ним мерное постукивание каблучков и запах лаванды. Нет. То была не лаванда, то был аромат букета из многих благоухающих растений, красиво. Он не нюхал, не мог нюхать – в носу и горле стоял въедливый запах рвоты и частично крови.

Женщина подошла к нему сбоку и бережно подхватила под плечи, вернув в относительно вертикальное положение.

– Вам лучше? – спросила она тем же голосом, который он слышал впервые.

Он что-то буркнул в ответ, на большее его горло сейчас не было способно.

– Вы помните, что случилось? Вы помните это место? Как вас зовут?

Вопросы сыпались один за другим как из рога изобилия, она спрашивала прямо в ухо быстро, чётко, отрывисто и методично, как по-заученному, не дожидаясь ответов. Он открывал рот, пытаясь что-то сказать, но не мог. Совершенно неожиданно она вздохнула и отпустила руки, он, не в состоянии стоять сам, проскользил на кровяном бинте чуть вдаль, развернулся и плюхнулся зубами об камень. Вылетело сразу несколько зубов, кровь хлынула сразу в несколько потоков, забивая ему дыхательные пути.

Танец мёртвых кроликов начинается!

– Нет, я не буду смотреть, я не хочу… открывать глаза. Я знаю, это будет плохо.

– Sweet dreams are made of this, – зашипело радио сбоку.

Он очень осторожно приоткрыл правый глаз, пуская маленький лучик света на сетчатку. Радио взвыло, кашлянуло и затихло в шумах, остался гул работающего вентилятора. Он открыл оба глаза: прямо впереди было притемнённое стекло, предположительно, с обратной стороны оно было зеркалом. Свет вокруг был приглушён, но кое-что можно было всё же различить – небольшая комнатка наблюдения с двумя видеокамерами под потолком. Чуть пониже стекла пристроился пульт с двумя большими красными кнопками под пластиком и одним микрофоном, а чуть повыше, почти на стыке стены и потолка горела зелёная неоновая надпись «перерыв».

За стеклом был какой-то коридор, проход между чем-то и чем-то, довольно узкий, всего на двух человек, и обитый белым кафелем. Пол был выложен метровыми мраморными плитами с вкраплением мелкой россыпи красных блестящих камушков.

Справа неспешно вышла дама лет тридцати в красном длинном обтягивающем платье по пят и элегантной чёрной шляпке. У неё были прямые как солома и чёрные как смоль распущенные волосы, в руках она несла кожаную сумочку а-ля кошелёк. С противоположной стороны в тот же момент, покачиваясь и ежесекундно рыгая таким перегаром, что, казалось, его можно увидеть, вышел человек бомжеватой наружности. Лицо его было всё в прыщах и кровавых надрезах, недельная щетина с проседями была сбита в комки и местами заляпана грязью. Он постоянно дёргал правым глазом, лицо его было перекошено, будто половина мышц лица не работала, невнятное бормотание, смешанное с бульканьем, вырывалось из его горла.

Дама при виде этого мужчины явно занервничала, хотя и старалась держаться гордо, достойно своей особе. Она рывком прижалась к стене, но не опустила головы, с надменным выражением лица она проследовала мимо мужчины в поношенных одеждах.

– Мадам, помогите, чем можете, – истошно закричал он, падая пред ней ниц и хватая её за краешки платья.

Дама от неожиданности чуть не пробила стену спиной.

– Эм… м…. ма-а-ала-а-дой чело-о-век, – её трясло, сумочка, щёлкнув замком, открылась, из неё выпала помада.

– Эй, – крикнул он, стоя за стеклом и наблюдая картину в действии. Воздух прошёл из глубины лёгких, через горло, примешивая приторных вкус слюны к смеси газов, отразился несколько раз от зубов, языка и прочего мяса во рту и застыл. Выхода не было, рот не открывался. Он резко ощупал всё своё тело – каждый орган был на месте, за исключением рта. На месте дырки на лице, из которой выходит воздух, не было ничего, ровный кусок кожи.

– Отпустите, я закричу, – срывающимся на крик голосом проверещала она. Мужчина похотливо засипел и пустил слюну. Медленно как удар сердца капелька слюны скользнула с его губ, проплыла через бороду и упала на пол, покрывшись снаружи пузырями.

– Помогите, пожалуйста! – истошно запищал мужчина. – Мне нужно совсем немного, совсем чутка. Пожертвуйте? сколько сможете, – продолжал пищать мужчина, всё выше и выше забираясь руками по её юбке.

– Не дам я вам… денег. Отстаньте от меня! – Она сделала рывок в оборот вокруг своей оси, вырвалась из цепких лап мужчины.

Мужчина уронил голову на пол, схватился руками за лицо и заплакал. Дама стояла, глядя на него свысока, лицо её дёрнулось на секунду, но быстро приняло исходное значение.

– Если вам так нужны деньги, шли бы работать… попрошайки, блин!

Мужчина, услышав, резко затих, порывистые движения прекратились. Он замер, выжидая. Дама тоже замолчала, но с места не сдвинулась. Мужчина глубоко и ровно вздохнул, упёршись руками в холодный пол. В следующую секунду он неспешно поднял голову, взглянув ей прямо в глаза, и, надув слюнный пузырь, улыбнулся звериным оскалом. Казалось, что за время его лежания на полу он оседел ещё более: брови и усы выцвели, оставив контраст с горящими зелёными глазами.

– Я не попрошайка! Никогда! Я воевал в Чечне, у меня друг умирал на руках, когда его ранило осколком, – силы покинули его, он упал.

Дама фыркнула, задрала высоко носик и пошла прочь. Мужчина буркнул что-то неразборчивое, сунул руку за пазуху, доставая оттуда складной нож. Невиданная прыть проснулась в нём – одним рывком он оказался позади неё, плотно держа её рот закрытым свободной рукой. Нож мягко погрузился в плоть с лёгким бульканьем, кровь брызнула тонким фонтаном в стену, размазываясь подобно слизняку.

А он сидел за стеклом, изо всех сил барабаня по нему кулаками. Что-то пихнуло, внизу завращались механизмы, поезд поехал, плавно постукивая колёсами по стыкам рельс.

– А-а-а-а-а!!!

Ощущения, будто желудок исходит спазмами и вот-вот стошнит собственными кишками, глаза выпучены и лезут из орбит. Царапает по рукам как шкуркой. Хрясь, шлёп. Колючая, зараза, как проволока над режимным объектом, и такая же жёсткая и неподатливая. Труба, чёрт её дери, почему же она такая цельная, не за что ухватиться.

– Ты меня любишь?

– Да.

– Ты веришь в любовь до гробовой доски, когда других путей уже нет?

И всё. Он летит дальше, оставляя их вдвоём, без его присутствия. На теле возникают синяки и ссадины, набитое место на затылке ноет, как бы там крови не было; ведь, если кровь, то заражение, мало ли кто тут ползает.

– Открой глаза! Ты слышал, что тебе сказали!

Слышал ли он меня, когда я был там. Вряд ли. Эти подонки, эти падальщики мало кого слышат, если он не из их числа, даже когда падаешь на колени, даже когда орёшь прямо в ухо, когда молишь их. Но они глухи и слепы, они как пауки сидят на своих паутинах и улавливают шевеление каждой ниточки, каждую мелкую мимолётную дрожь. Она для них как воздух, ареал их природного обитания, как животные, дикие. Они говорят, что они – люди. Что они отличаются от животных, что они преданы тебе до конца, а потом бросают тебя.

Хрясь! И снова удар, прям из-под низа, откуда не ждал. Как по маслу боль расползается из маленького эпицентра по всему телу, становится жарко, не хочется двигаться. А надо, и так будет всегда – всегда будет надо, просто надо, если хочешь выжить, если хочешь дожить то, что тебе положено, да не умереть раньше сроку. И почва уползает из-под ног, те зыбучие пески, которые минуту назад были твёрдым асфальтом. И нельзя будет ничего сказать, ибо снова тебя не услышат, ибо снова не захотят слушать, уйдя в свои сети, насмехаясь над тем, кто говорит.

– А-а-а-а-а!!! Спа-а-а-асите-э-э-э!!!

Плюх, щёлк. Застёжки на руках и ногах, а кресло удобное, тут даже поспать можно.

– Ну-с, продолжим. Вы вообще как, уколов не боитесь?

– Боюсь… доктор… ещё с детства.

– А, ну так это ничего, сейчас вот кольнём вот так вот.

– Ай!

– Не больно, не больно. Вот уже и всё. Осталось только подождать немного, и снова поколем, но вы уже не почувствуете. Не закрывайте рот.

Прошло 15 секунд как во сне. Видимость заволокло белой пеленой, но мышление всё ещё было чётким и местами острым. Доктор снял с блестящего подноса длинный шприц с тонкой иглой и быстро ввёл ему в десну, после чего стал медленно вращать по часовой стрелке. Таким образом, было произведено несколько уколов во всю полость рта; доктор удовлетворённо достал опустошённый шприц и шваркнул его об поднос. За окном проскрежетал гудком паровоз.

Шли минуты, длинная стрелка на настенных часах ползла как гусеница махаона. Снаружи потянуло дымом, жгли пластмассу и ещё что-то вонючее с чёрным копотным дымом.

– Что-нибудь чувствуете, больной?

Он хотел ответить, он давно хотел сплюнуть – во рту было тепло и влажно от слюны, но он не мог без разрешения доктора. Горло не слушалось, тепло быстро переходило в жжение, он более не понимал – двигаются ли мышцы у него в горле. Вкусовые рецепторы тоже отказывались работать, весь рот был как после множества укусов пчёл, язык не ворочался.

– Очень хорошо. Значит, можно и приступать к делу. Вы знаете, я ведь очень хороший дантист. Да. Мне даже чуть диплом не дали, но я сам отказался – послал их институт к чёртовой бабушке подальше и ушёл практиковать на людях. А знаете, почему? Да потому, что люблю я свободу, а так бы меня этот диплом сковывал, на что-то настраивал и обязывал. А так я свободен и могу работать без напряга.

Свет в лицо и другой голос вещает железным загробным тоном. Мне плохо, меня сейчас стошнит.

– Давно вы с ним знакомы? При каких обстоятельствах познакомились? Отвечайте!

Заморозка работает хорошо – язык и нижняя челюсть отнялись полностью, ужасно хочется спать. За пару часов сна убил бы, да ещё лампа светит, потеть заставляет. Духотища.

– М-м-м…

– Что?

– Ме-мэ-му!

– Так и будешь молчать, засранец? Мы всё про тебя, грит, знаем, мы знаем про вас с ним, мы знаем, что ты ему помогал. Ты это-то понимаешь?

– Му!!!

– Что ты мычишь, ну что ты мычишь. Тебе же лучше сотрудничать с нами, ты это пойми хотя бы. Ты ему больше не нужен, грит, расходный материал, он тебя выбросил. И, грит, всё. Вот не скажешь ты мне сейчас ничего, пожалуйста, мы тебя отпустим, отпустим, да. Но теперь ты для него кто? Грит, лишний свидетель, вот он тебя и захочет пришить. Так что, грит, вот тебе бумага, ручка, я вернусь через минут цать, а ты пиши пока.

– М-м-м…

– Мычать бесполезно. Тебе же, грит, задавали в своё время вопрос, так вот, придётся на него скоро ответить.

Это начиналось также красиво, как вспышка сверхновой на ночной небосводе, и также отдалённо, бездушно вблизи. Время относительно, относительна и материя в этом времени – те мощные лучи от умирающей звезды доходят до человеческого взора лишь спустя многие десятилетия, а порой и тысячи, миллионы лет. И кто знает, что там теперь, если мы всю жизнь видим картины прошлого, хотя каждый раз пытаемся их отвергнуть, будто ничего и не было.

Коричневый с отделкой под старину телевизор напротив издал тихий свист и начал прогреваться. Из колонок по бокам полился голос диктора: «Баловень судьбы. Документальный фильм производства Neon inc.» Телевизор прогревался медленно, как русская печка – появилось смутное чёрно-белое изображение, что-то пшикнуло, полилась приятная рояльная музыка в стиле старого кино.

Высокий статный мужчина в чёрном фраке и миниатюрная мадам в спортивном платье и белых чулках танцевали заводной танец на льду. Мужчина с лёгкостью подхватил её на руки и стал раскручивать, пуская из-под коньков множество ярких брызг. Они смеялись.

Экран потух, и вновь полилась музыка, на этот раз тихая, мелодичная гитарная музыка без рывков и резких переходов. Возникла колыбельная, а там маленький, только что родившийся ребёнок. Вокруг столпились люди, пол дюжины, большого диапазона возрастов, от двух малолеток до одного морщинистого, но крепкого старика с тросточкой. Сквозь открытое окно на порывах ветра влетела маленькая чёрная пушинка. Старик, не отрывая глаз от ребёнка, смахнул левой рукой пушинку в сторону, чтобы она не осквернила непорочное дитя хотя бы в эти несколько часов начала жизни, когда ещё не изменилось важного.

Народ расступается, оставляя пространство для вновь прибывших. Подошли двое – молодые мужчина и женщина, она с трудом держится на ногах, опираясь на мужчину, а он держится молодцом, несмотря на то, что ему тяжело. Женщина улыбается при виде ребёнка, пытается наклониться и взять его на руки, но боль скручивает её вдвое напополам. Все молча смотрят, мужчина уводит её.

На стене висят большие механические часы с маятником в человеческий рост и гравировкой в виде орла; в них отсутствуют обе стрелки и циферблат немного потёрт, они до сих пор ходят, отсчитывая время. Рядом с часами стоит широкая кровать, в ней на перинах и под тонким летним одеялом в новых наволочках лежит худая женщина с водянистыми глазами. Тело её ослаблено болезнями, тончайший пергамент её кожи сух и складчат подобно коре дуба. Рядом в манеже играет маленькая девочка, ещё младенец, в руках у неё погремушка и белый плюшевый медведь, занимающий половину манежа. Женщина улыбается и засыпает.

Снова уже знакомая толпа людей, всё та же половина дюжины плюс один, и снова все в одном месте и стоят, склонив головы. Человек в чёрном и с книжкой в руках тихо распевно читает строки с бумажки, изо всех сил сдерживая дрожащий под ветром голос. Длинные волосы его развеваются по линиям плавучего воздуха, листья бьют его по щекам, голос его уносит вдаль. Здесь очень ветрено, а лес рядом за оградой понемногу опадает и скрипит несмазанной петлёй. Девочка спит дома в маленькой кроватке, рядом на диване тихо сидит молодая няня и шёпотом болтает по телефону со своим парнем.

Весна, рано она пришла в этом году: потеплело быстро, снег стаял и обратился ручьями, птицы запели в высоте. Вечер опустился тёмным грузом, солнце заходит за обрыв горизонта, красно-бело-синего с вкраплениями зелёного. Девочка пяти лет от роду сидит во дворе загородного дома одна со своим другом – большим ранее, но постаревшим, посеревшим и ставшим теперь для неё не таким большим, коим был ранее, плюшевым медведем. На веранде для наблюдения за луной сидит в кресле-качалке мужчина, сильно постаревший: кожа сморщилась, волосы, до сих пор крепки как в молодости, однако полностью выцвели. Он улыбается.

Темнеет. Няня уходит на ночь домой, закрывая за собой дверь, уже темно, сквозь прикрытые не до конца жалюзи пробивается серебристо-оранжевый свет луны. Маленькая девочка с распущенными вьющимися волосами лежит в своей постели, в углу, поблескивая пуговками-глазами, возвышается статная фигура Михайла Потапыча. Комната наполнилась змеями, раздался стук в дверь. Девочка зажмурилась из всех сил и нырнула под одеяло, плюшевый мишка, жутко кряхтя, встал на задние лапы, из плюшевых лап его высунулись короткие когти. Змеи шипят и извиваются и бросаются на мишку, он храбро отбивается и пожирает всех змей, всасывая их как макаронины за обедом.

Снег принесло северным ветром, внезапно наступила зима. Двое уставших могильщиков стоят на отдалении от двух свеженьких могил, священник в чёрном читает что-то заунывным голосом, борясь с летящим в рот снегом. У могил стоит пять человек, среди них уже нету людей преклонного возраста, старики уходят из строя. У ограды под тенью деревьев сидит в тёплой коляске семилетняя девочка.

Минуло ровно три года, в доме, наконец, воцарился покой. Всё мирно, без колебаний воздуха. В своей комнате на кровати тихо лежит остывшее тело десятилетней девочки.

– Я видел Будду. Это был он, я в это уверен, как и в том, что сейчас я есть. Он был там и говорил со мной, Будда, да… Он стоял у плиты, такой близкий, я хотел его потрогать, узнать его реальность, но не смог, он мне этого не позволил. Хотя он не запретил, но я понял, что нельзя. На нём был красный шёлковый халат с золотистыми узорами и надписями на немецком, украинском и арабском. Два из них я не знаю, и никогда не знал, но по-украински что-то отрывками понимал; там говорилось про то, как нужно солить огурцы. Довольно странно, однако мне тогда так не казалось. Будда что-то говорил, он всё время говорил что-то, нашёптывал себе под нос или произносил это вслух, но он никогда не замолкал. И улыбался. Что бы я ни говорил – он улыбался, чем подбадривал меня, провоцируя на что-то позитивное, доброе. А потом ему позвонили по мобильнику, он извинился и поднял трубку. Из динамика доносился тихий гомон тысяч голосов, взывающих к нему, а он отвечал, ибо не мог поступить иначе, и улыбался.

Бла!

– Я свободен, я, наконец, свободен… или нет? Я говорю, следовательно, да… Я спал, я просто спал. Это был сон, всего лишь сон… Серия плохих снов.

Ему было удобно и не хотелось открывать глаза. Было тепло, уютно и мягко, голова лежала на мягкой подушке.

– Может проснуться? Или нет? Вот так всегда бывает по утрам – лежишь удобно, не хочется вставать, глаза закрыты и не хочется открывать, никуда не торопишься. Сонная блажь не даёт открыть глаза и нормально проснуться.

Через силу он открыл глаза, было темно.

– Ещё ночь…

Он решил поспать дальше и сунул руки вниз, чтобы подтянуть повыше одеяло. Руки ушли в пустоту и упёрлись в ноги в брюках. Непроизвольно они поползли вверх, ощупывая всё тело. На нём был костюм – фрак и брюки со стрелками. Что-то переклинило у него в голове, повинуясь какому-то глубокому инстинкту, он выбросил руки в стороны; справа и слева были деревянные бортики в обивке. Он попытался сесть, но голова упёрлась в крышку с глухим стуком и звоном в ушах.

– Ящик! – заорал он, но голос растворялся в дереве.

Изо всех сил он замолотил руками по крышке и бокам, но они не поддавались – что-то на них давило извне, не давай сломаться. Откуда ни возьмись, на лицо сверху посыпались снегопадом черви, мягкие и склизкие, они ползали по его голове, заползая в нос и глаза, оставляя слизистые следы.

Вдруг что-то громко щёлкнуло снаружи, и он явственно ощутил, что-то, где он находился, начинает куда-то проваливаться. Его перекосило, из-под подушки выкатился маленький фонарик. Дрожащими руками он нащёпал кнопку и нажал её, осветив маленькое пространство, в котором он лежал. Это был ящик, шестиугольник в разрезе, обитый изнутри чем-то мягким. Прямо над его лицом была бирочка, на которой большими буквами было написано: «СВиН. Изготовление гробов.»

Голосовые связки его вышли на свой предел, барабанные перепонки готовы были вот-вот лопнуть от напряжения, но облегчения морального не приходило. Он долбил кулаками в крышку, сбивая их в кровь, белая обивка отдиралась и окрашивалась в красное, но не было и намёка на открытие.

А гроб всё падал и падал вглубь.

– Не бойся, не бойся. Я расскажу тебе сказочку, и ты успокоишься. Всё хорошо, я с тобой.

– А я и не боюсь, чего мне бояться? Всё хорошо, ты со мной.

В комнате было темно, была ночь – сквозь толстые стёкла закрытого окна светила луна на стену, примешивая к детским рисункам на обоях что-то своё. Тюль на окнах вяло бродил из стороны в сторону, поддаваясь лёгким дуновениям из вытяжки напротив, создавая живой театр теней.

– Бабушка…

– Что, внучек?

– Мне… мне снился плохой сон, очень плохой. Там было… там было… я не помню почти ничего, кроме того, что был там я.

– Ничего страшного, отдыхай, ты, наверное, устал за день, вот теперь и снится разное.

Он улыбнулся и расслабился, плавно опустив голову в подушку, куда она ввалилась вглубь приятной по-детски пуховой мягкости. От подбородка чуть пониже, но выше плеч лежало тонкое одеяло.

– Бабушка…

– Я здесь, милок.

– А у тебя никогда не бывало так…

– Как?

– Ну, так… вот лежишь, или… нет, идёшь, – глаза его понемногу слипались и язык заплетался, – я не знаю. Иногда мне кажется, что всё это вообще не здесь и не так, что всего этого не должно быть, но это так. Понимаешь… я сам не знаю, что с этим делать, просто иногда бывает разное… Живёшь до какого-то определённого момента будто во сне, будто в сказке: никто тебя не обижает, тебе кажется всё хорошо и пучком, а потом что-то надо менять, причём это надо, даже если ты этого не хочешь. Мир меняется без твоего ведома.

– Угу.

– Узнаёшь, что не существует бородатого старика, который в каждый Новый Год мчится откуда-то с заполярья, чтобы доставить тебе презент… тебе и только тебе, никому другому. Это оказывается кто-то из родных и близких. И чем дальше, тем хуже – открываются всё новые и новые грани в отношении соплеменников: те, кому ты верил, бросают тебя при любом удобном случае, сумбурность выбросов не поддаётся логике. Хотя, если вдуматься, потом, когда уже понимаешь, что прокинут – всё становится логично… Как ты думаешь?

– Не волнуйся, это бывает, когда почва уходит из под ног и некуда бежать. У меня был случай, давно уже. Ещё когда я была маленькой, мы жили в деревне. Деревня у нас была хорошая, много народу. И вот как-то родила соседская сука целую дюжину щеночков, маленьких таких, слепеньких. А девать-то их было некуда, вот мы их, всей компанией тогда было ещё, и разобрали кто куда. И жил мой махонький щеночек, такой ути-пути малютка, беззащитный, доверчивый. Я от сердца отрывала, не доедала, только чтобы он кушал хорошо. А потом стало холодать, мы всей семьёй в поля уходили, никого дома не оставалось; а чтобы не в холод приходить – оставляли в печке угольки, чтобы до прихода тепло удерживала. Вернулись мы однажды, а хата горит изнутри, огонь полыхает языками пламени, а внутри мой щеночек… Я… будто не было криков людей, ни треска горящих деревяшек смолёных, только жалобный беспомощный крик щенка.

Ему вдруг стало холодно от этих слов – одеяло больше не грело, серебристый свет луны шёл по стене как гусеница ползёт по дороге – медленно и пугающе, переливаясь изгибами тела; раздался резкий запах чеснока с примесью бородинского хлеба. Ядрёная смесь обычно применялась, дабы отбить привкус лука или другого сильно пахнущего продукта, например, кефира. На фоне чеснока пробивался запах дешёвой колбасы, аромат которой и пытались, видимо, заглушить.

– Мне не сняться сны. Совсем. Каждую ночь я сплю и не вижу снов, одна темнота, – тут он сделал паузу, ожидая слов ободрения, но последовала тишина. – У тебя такого никогда не было?

Ответом вновь была тишина, какая-то сумбурная тишина, без тени логики и здравого смысла. Он затих, не вдыхая и не выдыхая, прислушиваясь к темноте. Не было ни звука, хотя он мог слышать, как бьётся его собственное сердце и как шуршит кровь по венам, однако больше он ничего не слышал. Тогда он потянулся рукой к тумбочке напротив, дабы включить лампу. Рука долго шарила по прохладной деревянной поверхности в поисках шнура и выключателя на нём, пока, наконец, не было обнаружено продолговатое пластиковое устройство с кнопочкой на нём.

Щёлк!

Сразу в сантиметре от тумбочки на кресле-качалке сидело нечто, оно не было живым. Это был полуразложившийся труп, судя по нарядам, женщины в возрасте. Кожа на голове растворилась, превратившись в кровавое месиво с ползающими там тонкими белыми червями. Черви были длиной около десяти сантиметров каждый и двигались они медленно, сливаясь при быстром взгляде с волосами. Руки были отъедены и валялись тут же неподалёку, покрываясь зеленоватым мхом. Из груди сквозь толстую кофту пробивалась белая кость – ребро. И какая-то небольшая тварь, похожая на ящерицу, копошилась в горле у женщины.

Он смотрел на это, в ужасе сдерживая рвотные позывы. Его трясло и колбасило, но он не смел двинуться с места или пошевелиться. Тварь-ящерица вдруг приостановила свои работы в горле и взглянула на него, прищурив один глаз. Он чувствовал, как по щеке сползает крупная капля пота, пощипывая кожу. Он закрыл глаза руками.