"Сокровища Валькирии. Звездные раны" - читать интересную книгу автора (Алексеев Сергей)

7

Она стояла за порогом обворованной квартиры Насадного, одетая современно и даже модно. В блокадном Ленинграде, впрочем, как и в латангском аэропорту, она являлась не одна — с мужчиной, называвшим себя Страгой Севера.

Насадный узнал ее мгновенно, возможно, потому, что когда-то долго и исподтишка наблюдал за ней, даже любовался, и потому запомнил эти вишневые неповторимые глаза.

— Прошу, — после паузы пригласил академик.

— Не нужно пока никуда звонить, — сразу предупредила Дара, закрывая за собой дверь. — Извини, Насадный, но нам пришлось изъять у тебя всю коллекцию, связанную со Звездными Ранами.

— У меня была такая мысль, — сдерживая недовольство, ворчливо произнес он. — Могли бы предупредить.

— Не могли, — сказала она. — Все должно выглядеть как настоящая кража…

— С чем это связано? — возмутился Насадный. — Почему вы хозяйничаете у меня в доме, в жизни? Делаете все, что захотите!.. Или я все еще обязан вам за спасение в блокаду?

— Насадный, ты постарел, — с некоторой грустью определила Дара. — Чувствуешь, стал ворчливым и безрадостным. А тогда, в Латанге, был еще молодым и сильным. И когда-то водил на празднике Радения, помнишь?

— Не помню…

— Постарел и успокоился. А фаза Паришу достигла своего расцвета. Летарии, объединившись, упиваются счастьем и блаженством, поскольку фаза бед, потрясений и катастроф для них живительная, питательная среда. Ты же, Варга, тем временем превратился в обыкновенного камнереза и увлекся искусством. И ладно бы искусством — еще и бизнесом. Продаешь свои каменные полотна на берегу Невы.

Она говорила и при этом расхаживала по квартире, озирая пустые полки. Академик сел в свое кресло и молча наблюдал за гостьей. Наконец, Дара принесла стул и пристроившись рядом, участливо похлопала по вялой руке.

— Мы же с тобой знакомы, Насадный, ты вспомнил меня? Дару невозможно забыть…

— Да, я помню, — сдержанно обронил он.

— Знаю, ты устал, скорбишь по другу и чувствуешь полное одиночество, — участливо проговорила она. — Но ты не одинок, Насадный. Ты же заметил: я появляюсь, когда тебе трудно…

— В прошлый раз ты была… с мужчиной? — напомнил академик.

— Теперь пришла одна… Тебе же трудно, Варга? Почти так же, как в блокадном Питере.

— Там были другие… И Дара — другая.

— Но похожая на меня, — уточнила она. — По крайней мере, к тебе приходят люди с желанием разделить участь, верно?

— Зачем вам понадобилась моя коллекция? — спросил он, внутренне сжимаясь еще больше. — Изъяли папку с расчетами — ладно. Я действительно увлекся алмазами… Но коллекция образцов из всех астроблем земного шара? Это все, что у меня осталось. Я не закончил исследований…

— Если бы не взяли мы — завтра она бы оказалась в руках кощеев, — заявила Дара. — Надеюсь, ты помнишь, кто управляет летариями?.. Но на сей раз не только тебе — и нам трудно, — продолжала она. — Я пришла за помощью. Настала пора отдавать…

— Я уже вам отдал секрет «Разряда»…

— Вот о нем и пойдет речь! — подхватила Дара. — Изъять коллекцию было совсем не хлопотно. Труднее оказалось найти в кернохранилище керн со скважины Б алтайского месторождения, но не содержащий алмазов. И вывезти его с Таймыра. Мы сделали это…

— Зачем?.. Я до сих пор не понимаю логики ваших действий! Скрыть таймырские алмазы теперь невозможно! Да что там!.. Город продан! Какие-то братья купили его и наверняка ведут добычу!.. Астроблема стоит на руде!

— Да, ведут, — подтвердила гостья. — Ковыряют с помощью зубил и молотков, как делал это когда-то и ты… Потому что пока не запустили экспериментальный образец «Разряда». Ты передал ключевую часть документации, но изготовленная установка цела и находится в городе.

— Это всего лишь действующая модель! — попробовал оспорить Насадный. — Она была демонтирована и надежно спрятана.

— И это ты называешь надежно? — усмехнулась Дара. — Твоя коллекция подобрана так, что в совокупности с… изъятыми безобидными бумагами может натолкнуть кощеев на путь исследований в области новейших вооружений. Если же им удастся запустить «Разряд», они откроют природу Звездных Ран. А это, как тебе известно, совершенно новый вид оружия, против которого уже не может быть никаких защитных систем. Я знаю, ты собирался ехать на Алтай, но придется отменить эту экспедицию и снова отправиться на Таймыр.

Насадный вскочил и, как всегда бывало в минуты крайнего недовольства, заходил нервной, прыгающей походкой.

— Почему?.. По какому праву вы уже не в первый раз вынуждаете меня исполнять вашу волю?

— Это воля Стратига.

Что-то знакомое послышалось в этом имени, в памяти что-то блеснуло, на миг озарило бесконечную цепочку людей, взявшихся за руки…

— Мне шестьдесят два года! — продолжал он, поборов раздражение. — Я прожил свою… плодотворную жизнь и хочу заниматься тем, чем хочу! Меня больше не интересуют ни алмазы, ни «Разряды», ни оружие!

— Насадный, ты совсем еще молод, — сказала Дара. — Всего шестьдесят два… Ты постарел не по возрасту. Поэтому и утратил память… Но, кроме тебя, никто не сможет быстро уничтожить «Разряд». Стратиг обеспокоен. Нам с тобой придется ехать на Таймыр, Варга. Это мой новый урок.

Она подошла к академику вплотную и словно врач как-то пристально и глубоко посмотрела ему в глаза. Святослав Людвигович смутился и, дабы не выдавать чувств, заговорил гневно и резко:

— Послушайте, вы!.. Если вы… имеете какое-то право вмешиваться в мою жизнь, это вовсе не значит, что я ваш слуга! Или подданный!.. Ворвались в дом, обчистили его!.. Да кто вы такие, чтобы приказывать мне?!

— Я поеду с тобой на Таймыр, — невозмутимо повторила Дара. — Но тебе придется дать немного манорайской соли. В таком состоянии ты не доедешь до Астроблемы. Я сделаю амулет, — она достала из сумочки золотую капсулу.

Об этой соли он уже слышал от счастливого полубезумца с фамилией Зимогор, и теперь, несмотря ни на что, притянулся взглядом к рукам женщины с вишневыми глазами.

— Да, — сказала она. — Ты видишь манорайскую соль. И Звездная, которую ты открыл на Таймыре, выглядит совсем невзрачно по сравнению с солью Вечности.

— Погодите, — академик на мгновение словно оцепенел и задержал дыхание. — Кажется, я слышал что-то подобное… Или даже видел!.. Ко мне приходил человек с очень странной фамилией…

— Нет, Насадный, Зимогор приносил лишь пустую солонку. Вспоминай, где еще мог видеть?

Академик почувствовал, как ускользнуло воспоминание, побродил по залу и тяжело опустился в кресло.

— Нет, не видел…

— Обретение, как и потеря, тоже приносит печаль, — заключила Дара. — Если бы ты знал, академик, в чем суть манорайской соли, ты бы навсегда отказался от своей науки, от алмазов, города Астроблемы… И от жизни бы своей тоже отказался и посчитал напрасными эти шестьдесят два года.

Она нашла ножницы на столе Насадного, не жалея своей сумочки из натуральной крокодиловой кожи, вырезала два лепестка в форме сердечка и принялась сшивать их суровой жесткой ниткой. Это чисто женское занятие расслабило ее строгое лицо, подобрели глаза и порозовели жесткие губы.

— Хочешь сказать, я прожил их зря? — спросил академик, непроизвольно наблюдая за пальцами швеи. — И все напрасно?

— Не все… Ты сделал много полезного, — заметила она. — Но не повиновался року и ушел по другому пути. И гениальность своего ума потратил не на Вечность — на Звездную соль. Потому быстро состарился, утратил интерес и просто почувствовал себя несчастным. Я даю тебе три крупицы манорайской соли. Пока этого достаточно, чтобы ты ощутил себя гоем. И чтобы не потерял вкус к жизни, когда вернешься с Таймыра, чтобы хватило сил начать все сначала.

— Почему вы решили, что я поеду на Таймыр? — устало спросил Святослав Людвигович. — Или от моей воли уже ничего не зависит?

— Поедешь, — уверенно произнесла Дара. — Поедешь и своими руками уничтожишь то, что сотворил из благих побуждений. А заодно посмотришь, как выглядит твой город будущего. Полюбуешься, во что превращаются самые благородные человеческие замыслы, если оказываются под властью людей, живущих на свете всего один раз.

Она закончила шитье, откусила нитку и, приблизившись к Насадному, прежде чем надеть амулет на шею, умышленно подышала в лицо.

— Ну, отогрелись твои глаза? Ты узнал меня?

У Насадного было полное ощущение, что он снова сидит на занесенных трамвайных путях в блокадном Ленинграде и замерзает рядом с домом…

Прямо по Пятой линии оставалось пробежать метров сто, а там, за углом, был уже дом, однако ступни окончательно замерзли, очужели и Святик еще раз присел на занесенных трамвайных путях, подтянул колени к животу и стал греть ноги в полах пальто. Мимо протянули саночки с дровами — сырыми тополиными сучьями, обронили ветку, потом шакальей трусцой пробежала собака, на секунду задержалась, издалека обнюхала его — почуяла жизнь и побежала дальше. Если бы остановилась и, спрятавшись где-нибудь, села ждать добычи, он бы понял, что до дома ему не дойти. Этих последних оставшихся собак никто из нормальных людей в Ленинграде не ловил, чтобы съесть, поскольку они уже давно питались мертвечиной.

А дома оставалась мама. Наверное, она сейчас выламывала паркетины из спальни, чтобы растопить печь…

Ноги начинало саднить, и Святик тому обрадовался — значит, оживают; еще немного, и заболят, наполнятся кровью, и тогда можно одолеть эти последние сто метров, а через парадное на лестницу не обязательно входить — легче вползти, потому что руки все еще сильные…

И тут он увидел двух военных в полушубках. Мужчина шел по улице от его дома, а женщина появилась из арки проходного соседнего двора. И хотя вышли из разных мест, оба двигались медленно, осматривая улицу и сугробы, — кого-то искали. На работников морга, собирающих трупы на улицах, они не походили; те изредка ездили по городу на дребезжащем грузовике с будкой. На солдат военной комендатуры тоже, поскольку там служили пожилые ополченцы, а эти были молоды, энергичны и без винтовок, с пистолетами на поясах.

Святик сначала хотел окликнуть их, но потом решил, что бесполезно, не его же ищут, и потому сидел не шелохнувшись. Наконец, мужчина заметил его и направился к трамвайным путям напрямую, через сугроб, а женщина тем временем остановилась, поджидая товарища.

Военный склонился, смахнул мягкой рукавицей снег с лица Святика и посмотрел внимательно, обдавая теплым дыханием.

— Ты жив?.. Эй, что молчишь? Ну?.. Где живешь?

Он молчал, глядя грустными стариковскими глазами.

— Что, не он? — спросила женщина с дороги.

— Да вот, молчит. Сидит и как воды в рот набрал.

Тогда она пробралась к рельсам, присела и тоже всмотрелась в лицо Святика. Потом сдернула с головы шапку.

— Да, это он!.. Точно он!

— Как твоя фамилия? — спросил мужчина. — Ты помнишь фамилию?

— И так все ясно — он! — засмеялась его спутница. — Сразу видно!

Они чему-то так обрадовались, что Святик услышал настоящий веселый смех, о котором уже давно забыл, да и смеяться разучился. Он смотрел с пугливым любопытством, пока не ощутил, что давно и плотно сомкнутые губы сами собой растягиваются и обнажают пустые, стариковские десны.

Женщина вдруг распахнула полы пальто Святика, увидела босые синие ноги.

— Где твоя обувь? Почему ты босой?

— У меня отняли валенки, — признался он, чувствуя, как легко стало говорить. — Новые, мы с мамой их всего вторую зиму носили…

— Кто отнял? — почти в голос спросили они.

— Люди… Взрослые люди. Мужчина и женщина. Они людоеды, я видел…

Женщина расстегнула ремень, затем полушубок, после чего вытряхнула Святика из пальто и посадила себе под гимнастерку, запихав его ноги в свои брюки.

— Это не люди, это были земноводные летарии. Только они питаются человечиной.

— Хотели и меня взять, — признался Святик, ощутив, как от тела женщины исходит обволакивающий жар. — Но ощупали и сказали — мяса нет, одни кости. Взяли только валенки и бидон с водой.

— Им очень хочется выжить, — сказала согревающая и подышала ему в глаза. — А тебе ведь совсем не страшно умирать, правда?

— Не страшно, только маму жалко… Вы нашли меня, чтобы забрать на тот свет? Вы ангелы?

— Что ты, брат, мы военные. И пришли, чтобы найти тебя и вывезти из Ленинграда.

Мужчина тем временем достал из вещмешка сверток и извлек оттуда маленький бутерброд с маслом и сыром. И еще стальной цилиндр, в котором оказался горячий чай — Святик не знал, что такое термос.

— Ешь, — сказал он и поднес его ко рту, — ты же мечтал съесть бутерброд с белым хлебом?

— Нет, не мечтал… У меня нет зубов. Молочные выпали, а другие не выросли.

— Может, видел во сне? Голодному человеку часто снится пища.

— Мне не снится пища, — проговорил Святик, взяв бутерброд, как конфету. — Ангелов я видел. Они живут на небе, но тоже ходят в военном, как вы.

— Ты слышишь, это он! — снова засмеялась женщина. — Может, скажешь фамилию?

— Насадный, — признался Святик.

Они недоуменно переглянулись, пожали плечами и отчего-то слегка разочаровались.

— Так похож, — проговорила женщина. — Просто копия…

— А вы кто? — в свою очередь спросил он. — Ангелы?

— Нет, мы гои.

— Не знаю, что такое гои… Все равно с неба, да?

— Мы живем на земле, — военный дотянулся и поднял тополиную ветку. — Смотри, осенью листья облетели и дерево умерло. Но остались почки. И они живые даже зимой. Если ты поставишь эту ветку в бутыль с водой, она распустится и оживет, хотя отломлена и не имеет корней. Мы и есть эти почки. Мы переносим жизнь через смерть. И потому называемся — гои. Понял?

— Ничего не понял, — признался он. — На вид вы самые настоящие люди.

— Но люди есть разные. Например, по виду такие же, но людоеды. Их называют летариями. А мы — гои. Слышал? — военный налил ему чаю из термоса.

— Нет, не слышал. — Святик высвободил отогретую руку из-за пазухи женщины, взял из рук военного кружку.

— Ты помнишь отца?

— Помню… А почему в вашей бутыли вода не остывает? Она сама делается кипятком? Без дров? Без огня?

— Без огня ничего не делается, — ответили ему. — А этот термос существует, чтобы долго хранить тепло.

— Нет, ну так похож! — снова обрадовалась женщина. — Ему интереснее существование огня, чем хлеба. Не боится смерти и не снится пища!

— Может, ты наврал нам? — с надеждой спросил другой. — С фамилией?

— Нет, не наврал. Я Насадный.

— Погоди, а как звали твоего отца?

— Людвиг.

Они вновь обрадовались, засмеялись, и этот смех среди заваленного снегом, стынущего, полумертвого города показался диким.

— Ну вот! Вот! Правильно! Людвиг! Его отец — Людвиг!

— Но фамилия — Насадный, — с сожалением произнес Святик — так не хотелось разочаровывать этих гоев.

— Фамилия может быть какая угодно, — в ухо проговорила женщина. — Главное, твой отец — Людвиг.

— Мама все время ждала, — вставил Святик. — Придет помощь… От папы! Он пришлет за нами и вывезет из блокады.

— Вот он нас и прислал!

— Он воюет?

— Сейчас воюют все. И твой отец тоже усмиряет войну.

Военный поднял Святика и понес по занесенным трамвайным путям.

— Поедешь с нами! Ты же хотел в эвакуацию? На Большую землю?

— Мама хотела, но нас все время вычеркивали из списков и в грузовиках не хватало места.

— Летарии вывозят своих детей, а ты им не нужен.

— А мама? Мы ее тоже возьмем?

— Нет, Насадный, — мягко и строго проронил согревающий. — Мы берем только детей.

— Тогда я не поеду, — с тоской выдавил Святик и попытался освободить ноги из тесных брюк женщины. — Без меня она погибнет.

— Она не погибнет. Мы оставили ей много продуктов и лекарств.

— А долго будет эвакуация?

— На время блокады. Через год ее снимут, но ты вернешься лишь через два.

— Почему через два? — испугался он.

— Тебе нужно учиться, закончить хотя бы два класса. Ты и так отстал от своего возраста, не ходил в школу…

— В Ленинграде давно не учатся в школах…

— А на Большой земле ты станешь учиться.

— И зубы вырастут? — с надеждой спросил Святик о самом сокровенном желании.

— У тебя вырастут отличные зубы! — засмеялись военные. — И большие кулаки! Ты сможешь постоять за благородных людей и никакой летарий не сможет отнять у тебя валенки.

Его принесли в трамвай, где было удивительно тепло и где сидело уже десятка два таких же блокадников, как он. Многие спали, сытые и разморенные, некоторые еще ели бутерброды с маслом и сыром, запивая горячим чаем.

Стояли так долго, до ночи, а люди в военном приводили и приносили новых детей, отогревали, кормили и укладывали спать. Наконец, ночью трамвай тронулся и покатил по расшатанным рельсам куда-то прочь из города, над которым повисли необычно яркие звезды. Однако дети вокруг говорили, что это летят тысячи зажигательных бомб…

И это было последнее, что он запомнил о блокадном Ленинграде.

Спустя ровно год наши войска и в самом деле прорвали блокаду, а еще через год Святослав вернулся домой вместе с другими беженцами. Мать за это время поправилась, вылечилась от ревматизма, помолодела и ходила на работу в Управление железных дорог. В Ленинграде начали открывать школы и экзаменовать детей, чтобы определить, с какого класса продолжать учебу. Мать привела его с расчетом отдать в первый, но он сам встал в группу пятиклассников.

— Вообще-то мне можно и в восьмой, — сказал он. — Только по возрасту не примут. А сюда, может быть, и возьмут…

Он походя ответил на все вопросы по основным предметам, однако из-за малых лет ему разрешили учиться лишь в третьем. А когда спрашивали, откуда у него такие знания, Святик отвечал, что учился в эвакуации, и этого было достаточно: люди после блокады не особенно-то проявляли участие в чужих судьбах, ибо от своего тяжкого горя и нужды утратили способность к сопереживанию и чувствительность.

Пока учился в младших классах, осваивая дома программы восьмого, девятого и десятого, и пока жили в старой квартире на Пятой линии, помнил многое из того, что приключилось с ним. Только вот память эта имела свойства, такие же как чувства: все невостребованное постепенно стиралось, исчезали детали, подробности. И напротив, сознание наполнялось деталями и подробностями текущего времени.

Однажды, весной сорок пятого, они с матерью вернулись с разборки завалов и обнаружили в своей квартире полтора десятка подселенных соседей, и не ленинградцев вовсе, а беженцев из западных районов, которым захотелось жить в Ленинграде. Тогда это было возможно, власти стремились заселить полуопустевшие города, чтобы восстанавливать народное хозяйство. Правда, соседи не работали, а только спекулировали, заваливая квартиру дефицитными товарами, к тому же оказались каким-то одним большим семейством или кланом, громким, крикливым, вечно конфликтующим между собой, но до поры, пока рядом нет чужих. Как только Насадные появлялись, они мгновенно объединялись и наваливались скопом без всякой причины. Впрочем, причина была: старожилы этой квартиры, мать с сыном, мешали семейству, занимая небольшую комнатку с окнами во двор, а поводом служил выломанный за блокаду и сожженный паркет.

В течение нескольких месяцев подселенцы сделали жизнь невыносимой.

И тогда еще Святослав помнил и понимал, что люди эти — из породы земноводных и бесполезно с них чего-то требовать, их следует принимать такими, какие есть. Будучи мальчиком, он еще знал, что произошедшие от приматов люди не внемлют голосу чувств или разума, не поддаются перевоспитанию, не меняют характера, поскольку их сознание глухо к проявлению благородства и потому они не могут оперировать такими понятиями, как честь, достоинство, справедливость, благодарность. Примитивное мышление и врожденные рефлексы толкали их к захвату и освоению жизненного пространства, добычи пищи, денег, состояния и особенно — золота. Они тряслись при его виде, теряли всякий человеческий облик, а порой — остатки разума.

Он понимал, отчего все это происходит, но тогда еще помнил, что давал клятву гоям никогда не произносить вслух название их породы, не корить происхождением, дабы не унижать их еще ниже, не вытравливать зачатки человеческого. Напротив, стремился поднять их до своего уровня, терпеливо внушать благородные мысли и просвещать разовые, как бумажные стаканчики, их души.

Так вот, пока Святослав жил с ними в одной квартире, все отчетливо помнил, однако летарии скоро вытеснили старых хозяев из квартиры и матери дали другую, на Кронверкской. Перебравшись туда, они оба вздохнули свободно: соседями оказались коренные питерцы, пережившие блокаду, прекрасные, благородные люди, и невостребованные знания начали постепенно утрачиваться. А вернее, становиться обычными, то есть в сознании закрепилась расхожая формула: есть люди хорошие и есть плохие.

А еще сильно повлияло быстрое взросление, когда детство, и особенно страшное, блокадное, начинает забываться, точнее, отрываться от текущей жизни, обращаясь в плохие сновидения, в мир фантазий и грез.

И все-таки однажды случился внезапный прорыв, на уроке биологии в десятом, выпускном классе, когда учитель вызвал к доске и попросил рассказать об эволюции человека. Святослав был лучшим учеником школы, шел на золотую медаль, однако педсовет стоял перед трудной задачей: награду мог получить лишь комсомолец, а его не принимали в ВЛКСМ по возрасту — только что исполнилось тринадцать. Обычно он отвечал конкретно, бойко и спрашивали его из чистой формальности, дабы не возбуждать разговоров о натяжках оценок, любимчиках и вундеркиндах. Тут же Святослав вышел, оглядел класс и не мог произнести ни слова. Пауза повисла странная, на него смотрели и тоже молчали.

— Что это с тобой, Насадный? — наконец спросил учитель.

— Я почему-то очень плохо помню теорию эволюции, — признался он.

— Ну расскажи, что помнишь! Как произошел современный гомо сапиенс?

— Человек разумный? Это я знаю. Человек разумный произошел от некоторых видов приматов, совершив длительный путь эволюции.

— Вот, а говоришь, плохо знаю… Теперь назови этапы этого пути.

— Стадии?.. Их всего две, точнее, сейчас вторая стадия…

— Ты не ошибаешься?

— Нет, я хорошо помню, — уверенно заявил Насадный. — Первая, это когда претерпевших физиологические изменения приматов стали называть летариями…

— Как называли? — учитель насторожился.

— Просто летариями, то есть не имеющими возрождения, людьми с разовой душой. Это когда она умирает вместе с телом. Сейчас их редко так называют, потому что на второй стадии развития стали называть дарвинами. После того как их соплеменник Дарвин поведал миру о происхождении летариев. Но все они — изгои, которыми управляют кощеи.

— Это любопытно! — с затаенным страхом произнес учитель. — Что-то я таких терминов не слышал… А кто их так называет? Ты?

— Не только я — все остальные люди, которые имеют божественную природу и способности к возрождению. Но те из них, кто еще может отличать летария от дарвина, а гоя от изгоя.

— Ты что же, считаешь, есть два вида людей на земле?

— Ну, разумеется!

— Гои? А это кто такие?

— Гои! Люди с бессмертной душой.

— Да! — учитель походил по классу, пряча два одновременных чувства — любопытство и страх. — А как же, по-твоему, появились… гои? Бог слепил из глины?

— Нет, они существовали изначально, со всем живым и неживым миром, — не сообразуясь с реальностью, начал рассказывать Святослав. — Они земные. А суть их эволюции состояла… не в развитии физиологии или разума. Они были такие же, как мы десятки миллионов лет назад, и никак не изменялись, а разум был намного выше… Только мозг находился в жидком состоянии. Это и называется состояние хаоса. И хаос — это вовсе не плохо, просто иное состояние мыслящих существ. Вся информация о мире заложена в мозг от рождения…

— Что? И не нужно учиться? — не преминул заметить учитель.

— Жидкий мозг не имеет коры и потому не способен накапливать информацию. Впрочем, она и не требовалась. Гои были как боги и знали все…

— И что же потом с ними случилось?

— На землю упал огромный метеорит, отчего земная ось изменила положение и началось одно из древнейших оледенении. Люди отступали, пока не оказались в метеоритном кратере. Там в самом деле был рай земной: буйная растительность, обилие дармовой пищи, прекрасные ландшафты с лесами, реками, водопадами, озерами… И вечное тепло, поскольку метеорит состоял из солнечного вещества, источающего соответствующую энергию. Излучение было когда-то настолько сильным, что оказало влияние на все живые организмы. Изменился мозг многих млекопитающих, и особенно сильно — у людей. Оно и сейчас есть, но воздействие излучения ослабло в тысячи раз… Мозг их сгустился, затвердел и стал способен накапливать информацию, а одновременно — утрачивать божественный хаос…

— И что же? — шалея, переспросил учитель. — Эти твои гои и сейчас существуют?

— Мир многообразен, — охотно пояснил Святослав, — представьте себе, если бы он состоял из одних земноводных дарвинов? Все бы давно пришло в дикое состояние или вовсе умерло. Гоев меньше, но они существуют как противовес людям, произошедшим от приматов всего десять тысяч лет назад. Гои когда-то совершили историческую ошибку — начали использовать их… полагаю, еще в стадии питекантропа, как рабочий скот. Потом как рабов. И называли их летариями. Они были управляемы, хорошо трудились и отличались, например, от волов, буйволиц и лошадей. Но их можно понять; древние люди, как и мы ныне, считали, что вся природа создана для их блага. Но после определенного эволюционного периода и заимствованного у человека опыта, летарии объединились и принесли много хлопот своим господам. Кстати, они эволюционируют и до сих пор. Так что не исключено: со временем летарии тоже обретут божественное начало, а души их — способность к возрождению. Но это очень долгий процесс, и прежде пройдет не один миллион лет…

В классе была полнейшая тишина. Одни слушали с невероятным любопытством, другие — с ужасом.

— Ты считаешь, пролетарии… это и есть летарии, произошедшие от приматов? — Учитель сидел бледный и потный.

Насадный даже не почувствовал провокационного вопроса, и, возможно, учитель сделал это не умышленно…

— Это вовсе не обязательно. Летарии всегда использовали божественную природу гоев и внушали им мысль о равенстве и единообразии человеческой природы. Но при этом всегда стремились властвовать над последними, управлять ими. И это их главное отличие — жажда власти. Власть дает обманчивое ощущение вечности души, потому дарвины достигают ее любой ценой и революция — только один из способов…

— Замолчи! — не владея собой, крикнул учитель.

— Вы же просили рассказать об эволюции…

— Да, просил! Но ты несешь Бог весть что! Где… От кого ты все это услышал?

— В эвакуации я учился в школе, — привычно ответил Святослав.

— Уходи! Прочь! Вон из класса! — закричал учитель и замахал руками.

Он ушел, забыв свой портфель в парте, и до конца дня бродил по городу под впечатлением воспоминаний и совершенно не замечал, что происходит вокруг, и не думал о будущем. Когда же с сумерками вернулся домой, обнаружил в своей коммунальной квартире обеспокоенную мать и людей в темно-синих шинелях.

Арестовали сначала обоих, но мать через два дня выпустили, а Святослава продержали в Крестах больше месяца. Сначала он решил, что донес учитель биологии, однако через несколько дней арестовали и его. В основном допытывались, где Насадный был в эвакуации, в какой школе учился и кто ему открыл теорию, пересказанную на уроке.

Дорога, по которой Святослав ехал в эвакуацию, не запомнилась вообще, и ему до сих пор казалось, что группу детей, собранную с улиц, вывезли из Питера на трамвае. Обратный путь отпечатался в сознании в виде каких-то вокзалов, где получали кипяток, набираемый в термос, еще был густой пар в морозном воздухе, безногий калека, пляшущий на ягодицах и прихлопывающий деревяшками, туманное солнце над заснеженной землей, немецкая речь в колонне пленных, костистый старик в островерхой рысьей шапке и еще чьи-то руки, резкий запах сгоревшей буксы и множество мелких, ничего не значащих деталей, рассыпанных, как стекляшки из разбитого калейдоскопа. Поезд двигался медленно, подолгу стоял, и окна были настолько заморожены, что не хватало дыхания, чтобы отогреть хотя бы глазок.

И место, где он прожил два года, запомнилось по одной только яркой примете, в точности повторяющей давнее сновидение: забытый сад, высокие, старые деревья и крупные плоды, которых никто никогда не пробовал. Остальное будто растворялось в ощущениях, красках, отдельных фразах и словах, произнесенных кем-то невидимым. Цепкая детская память словно отказывала, когда он пытался вспомнить подробности блокадной и эвакуационной жизни.

После нескольких очных ставок учителя биологии освободили, однако лишили права работать в школе. Потом Насадного несколько дней не тревожили и разрешили даже свидание с матерью, которая все это время хлопотала об освобождении сына, ибо по закону арестовать могли только с четырнадцати лет, а Святослав еще не достиг такого возраста. Мать и сообщила, что следователь сильно заболел, попал в больницу и теперь, наверное, будет другой. Ему же было все равно, поскольку тюремная жизнь, лишение свободы никак на него не действовали. Это сильно возмущало всех следователей, кто с ним хотя бы раз беседовал, а некоторых вообще выводило из себя, и они начинали кричать, что он маленький и злобный враг народа и что его обязательно сгноят в лагерях.

Через месяц Насадного этапировали в Москву и здесь за него действительно принялся другой следователь, совсем не строгий, как прежние, внимательный и обходительный. Он даже не допрашивал, а просто дружески беседовал, угощал чаем и печеньем, иногда приносил мороженое и успокаивал, что все обойдется — мол, Святославу дадут возможность сдать выпускные экзамены, поступить в вуз, интересовался, какая профессия ему ближе, но сам между делом все время возвращался к периоду эвакуации.

В протоколах было записано, что из блокадного Ленинграда его вывезли какие-то люди в военном, называющие себя гоями — Святослав был еще под очарованием воспоминаний и рассказал это на первом допросе. Прошлые следователи вообще не заметили такого обстоятельства, пропустили, а нового больше всего интересовало именно оно. Насадный был бы и рад рассказать о своих эвакуаторах, да память, словно явление, существующее в нем само по себе, отказывала напрочь. Такое уже случалось с ним около года назад, когда он на Кировском проспекте встретил двух человек — мужчину и женщину пожилого возраста. Они медленно шли навстречу, почтенные, солидные, уверенные в себе: она с зонтиком от солнца, он с черной сверкающей тростью. А лица их настолько знакомые, что Святослав остановился, лихорадочно вспоминая, кто же это? И хорошо ли будет пройти мимо, не узнать, не поздороваться, проявить неуважение; вдруг они узнают его?.. Проще было бы свернуть в переулок, коль память коротка, однако близко даже подворотни нет, все на виду!..

Он облегченно вздохнул, когда разминулись, но все еще продолжал вспоминать, где и при каких обстоятельствах видел эту представительную пару, отчего так ярко запомнились их лица?.. И лишь когда удалился на несколько кварталов, когда они затерялись среди прохожих, а может, и свернули куда-то, Святослав вспомнил.

И впервые обнаружил еще одно свойство своей памяти — спасительное, потому что прошел мимо тех самых людоедов, которые отняли у него валенки и бидон с водой…

При всем этом он знал, что на самом-то деле ничего не забыл, и все увиденное, пережитое находится в нем, хранится в каких-то особых, тайных запасниках до случая, когда это потребуется.

— Ты должен вспомнить, — твердил ему следователь, искренне веря, что у него действительно провалы в памяти. — Это бывает, ты многое пережил в своей жизни, и тяжелое забывается скорее, чем доброе и счастливое. Извини, что я заставляю тебя переживать все заново… Но все, что произошло с тобой в эвакуации, представляет большой научный и… государственный интерес.

Потом говорил еще о «холодной войне», о врагах СССР и «железном занавесе», а Святослав чувствовал, что этот занавес опустился в его сознании.

— Нам известно, люди в военном, о которых ты говоришь, вывели из Ленинграда не только тебя одного, — менял он тему разговора. — Есть еще такие же случаи, и мы нашли других детей, с которыми ты ехал в эвакуацию. Они рассказывают, что жили в семьях у каких-то людей… Ты тоже жил в чьей-то семье?

— Да, там была бабушка. — Проносилась искорка воспоминания. — Большая русская печь и старые, сухие баранки…

— Какие баранки?

— У бабушки в узелке. Она угощала…

— И все?

— Нет… Еще убили лося, и рыжий мужик принес мясо.

— А где помещалась школа, в которой ты учился? Что касалось школы, Святослав вообще ничего не мог вспомнить, подолгу сидел в отупении, однако следователь не терял терпения, заходил с другой стороны.

— Твоя мать утверждает, что в сорок третьем у тебя была сильнейшая дистрофия, не росли зубы. После такого заболевания обязательно бывают осложнения и последствия. Вот акт медицинской экспертизы: ты совершенно здоров и развит не по возрасту. Ну а твои великолепные зубы я вижу и без врачей. Может быть, помнишь, как тебя лечили? Поили отварами, давали какое-то снадобье — капли, порошки?..

— Нет, ничего такого не давали… Только какую-то соль.

— Что это за соль?

— Не помню…

— Может, специальный рацион питания? Блюда? Овощи, фрукты, ягоды, плоды каких-то деревьев?

— Плоды, — вспомнил он, — плоды были… Неизвестные.

— Так-так, — ухватился следователь. — Можешь описать их? Вкус, размеры, на что похожи?

— Очень горькие и твердые, как недозревшие груши…

— Так это были груши?

— Нет, росли на огромных деревьях… Примерно как эвкалипты.

— Но ты же знаешь, они не растут за Уралом.

— Примерно!.. Забытый сад и эти огромные деревья…

— Почему забытый?

— Не знаю… Забытый и все. Еще они весной цветут белыми цветами, похожими на валы, только очень крупными…

— И тебе помогли эти плоды?

— Не знаю… Я их просто срывал и ел.

— А что тебе помогло? Когда ты почувствовал себя крепким, сильным, здоровым?

— Точно не помню. Кажется, всегда был сильным, здоровым…

— Понимаешь, Святослав, после войны у нас очень много раненых, больных, искалеченных людей, — стал объяснять он. — Очень остро стоит вопрос лечения, стране нужны сильные, здоровые люди, надо поднимать разрушенное хозяйство. А Запад объявил нам «холодную войну»…

— Хоровод… — помимо воли вырвалось у Насадного.

— Что — хоровод? — осторожно переспросил следователь и замер.

— Сначала вокруг меня водили хоровод. И пели… Да-да, пели, и такие сильные голоса!

— Ну а дальше, что дальше?

— Ничего, мне стало хорошо. Надо мной висел шар…

— Какой шар? Воздушный?

— Нет, красный, огненный…

— Может, шаровая молния? Была гроза?

— Грозы не было, светило солнце, яркая трава…

— Значит, на горизонте были грозовые тучи. Как они выглядели? Низкие, черные? Над степью? Над горами? Над лесом?

— Было совершенно чистое небо…

— Ты же знаешь, шаровая молния не появляется, если где-то близко нет грозовых туч. Это же электрическая энергия…

— Хоровод, — снова повторил он. — Энергия сомкнутых рук… Шаровая молния возникла из хоровода.

— Каким же образом? Люди произносили слова? Читали заклинания? Шаманили? Волхвовали?

— Ничего такого… Пели, ходили по кругу…

— А может, крутили колесо?

— Колесо было на высоком столбе… На нем — гнездо аиста. И все время стояла птица.

— Там, где ты был, жили аисты?

— Жили… Я первый раз видел аистов.

— Давай теперь рассуждать, — и этот начинал терять терпение. — Январь сорок третьего, весь юг — Украина, Молдавия, Белоруссия, Крым, часть Кавказа и Дон еще оккупированы фашистами. Все места, где живут аисты, освобождены в сорок четвертом и позже. Так где же ты был, Святослав? За линией фронта?

— Мы переходили… Да, переходили линию фронта!

— Значит, были у немцев?

— Кажется, нет… Я не помню. Но немецкую речь слышал, — признался Насадный.

— Где слышал? При каких обстоятельствах?

— В хороводе…

Он всплеснул руками, вздохнул обреченно:

— Опять этот хоровод… Неужели там и немцы были?

— Наверное, были… Точно были. Когда я водил хоровод, меня за руку держал человек… Очень плохо говорил по-русски…

— Ладно, каким же образом вы перешли фронт? Почему вас не задержали ни наши, ни гитлеровцы?

— Этого я не знаю. Пропустили. Те и другие, я хорошо помню.

— А военные, что нашли тебя… Они говорили по-немецки?

Насадный уже привык к этим неожиданным вопросам, и память при одном упоминании о них захлопывалась, как раковина. Все попытки отворить ее вызывали лишь странное ощущение пустоты и забытого сна, когда полностью пропадают сюжет, действие, события и остаются только чувства и их многочисленные оттенки.

— Давай вернемся к началу, — укреплялся духом следователь. — Итак, мы выяснили: в январе сорок третьего двое неизвестных нашли тебя на улице замерзающим, сказали, что их послал твой отец и привели в трамвай… Кстати, а где он сейчас, твой отец?

— Мама говорила, он остался в Литве. Мы жили там до тридцать девятого…

— Почему он не поехал с вами в Ленинград? Они разошлись с матерью?

— Нет… Впрочем, я точно не знаю. Папа не мог бросить свою работу. Мама говорила, у него очень важная работа, когда он закончит, то приедет к нам.

— На первом допросе ты сказал, что военные искали тебя как сына Людвига. То есть они знали твоего отца?

— Это мне не известно…

— Ладно, двигаемся дальше. Почему мать так легко согласилась? Ведь пришли к ней чужие, незнакомые люди… Может, она была знакома с этими военными?

— Спросите об этом у мамы, я не знаю…

— Так почему же она легко отдала тебя в руки неизвестных? Можно сказать, проходимцев?

— Наверное, хотела спасти от смерти. А в эвакуационных караванах через Ладогу нам всегда не хватало места, — пояснил Святослав, что помнил отлично. — Мама дважды пыталась отправить меня — вычеркивали из списков.

— Почему? Вы опаздывали на сборный пункт?

— Не опаздывали… Но дарвины вывозили своих детей.

При упоминании о дарвинах у следователя что-то тоже захлопывалось; он становился растерянно-задумчивым, обычно вставал, бродил, засунув руки в карманы, или курил, стоя у зарешеченного окна.

— Это я уже слышал… Но кто тебе сказал? Мать? Кто-то на сборном пункте? Или эти военные?

— У меня в памяти осталась только фраза — дарвины вывозят своих…

— Хорошо, кто такие гои и дарвины я тоже знаю из твоей… лекции на уроке биологии. На первом допросе ты говорил, летарий и человек ничем друг от друга внешне не отличаются. Как же их можно распознать? По каким признакам?

— У них животный страх перед смертью, — вспомнил Насадный. — А человек, боящийся смерти, не способен на поступок, на подвиг. Все их пороки связаны с жаждой жить богато, сладко есть, мягко спать. Но больше всего они стремятся достичь власти. Поэтому вождями, которых избирает народ, всегда становятся дарвины. Гою не нужна власть, если она не обязанность, переданная по наследству…

— Ну-ну, а дальше? Продолжай! — снова ухватился следователь. — Оказывается, ты кое-что помнишь.

— Дальше ничего не помню…

— Ладно, давай вместе!.. Ты упомянул о пороках. А что, у гоев их нет?

— Есть… Но они продиктованы другой жаждой.

— Какой же?

— Жаждой познания мира. Или Бога. Это все равно…

— А летарий, на твой взгляд, думают только о земном? О хлебе насущном?

— Нет, не только. — Святослав испытывал чувство, будто все время идет на ощупь в тумане. — И они стараются познать его… Изучают, пишут труды, философские трактаты, создают целые научные школы, учения и даже религии… Но в результате все это создается не для познания, а чтобы самим утвердиться в мире, достичь власти.

— Замечательно, пошли дальше. Человек и летарий существуют, как вода и масло? Не смешиваются? Не переходят в противоположное состояние?

— Не знаю… Не помню.

— Вот ты раньше говорил, что дарвины продолжают эволюционировать. И могут через миллионы лет обрести божественную душу…

— Верно, могут, но через миллионы лет беспрестанного совершенствования…

— А гой может стать дарвином?

— Это очень просто, в течение одной жизни… Нет, даже за несколько дней… За один миг, если совершит хотя бы один поступок, противный божественной человеческой природе.

У следователя снова что-то захлопнулось. Сгорбившись, он побродил по кабинету, затем попросил принести таблетку от головной боли, выпил ее и некоторое время сидел напротив Насадного, с тоской глядя ему в лицо.

— Да, я вспомнил, — вдруг спохватился Насадный. — Вспомнил, чем еще отличаются… Летарий все время просят…

— Что они просят? — отвлеченно спросил он.

— А все. И у всех. У людей — милостыни, у Бога — хлеба насущного… Если им не подают, они берут обманом. Но если не удается, объединяются и берут силой…

— Это я тоже знаю, — проговорил следователь. — И слышать о них не могу! Ты бы вспомнил что-нибудь такое, отчего человеку жить стало легче!

— Я об этом никогда не забывал, — признался он. — Есть одно место на земле… Забытый сад, тот самый, где я был…

— Но ты же не можешь вспомнить, где он находится!

И все начиналось сначала…

Потом его перестали вызывать на допросы, однако к глазку в двери подходили какие-то люди, смотрели на Насадного, невнятно, шепотом переговаривались и уходили. И на третий его не беспокоили. Странный этот перерыв напоминал знакомую ситуацию, когда у него сменился следователь, и сейчас он полагал, что снова будет замена, однако на пятый день отвели в комнату для допросов и незнакомый человек в военном стал вдруг расспрашивать его о следователе — о чем говорили, как себя вел на последнем допросе, не обещал ли освободить.

Спустя полгода Насадный узнал причину: после допроса следователь приехал к себе в гостиницу, написал какую-то записку, лег спать и больше не проснулся. И еще узнал, что первые два тоже исчезли не так просто — один был уволен с работы, а впоследствии и сам угодил в лагерь; второй действительно заболел и попал в закрытую психиатрическую лечебницу, откуда уже никогда не выходил.

Но тогда он не знал этого и, сидя в тюремной камере Бутырок, определил себе всю будущую судьбу, решив, что всему виной эти его странные воспоминания, от которых так легко сойти с ума…