"Родина Богов" - читать интересную книгу автора (Алексеев Сергей)

10

Когда разбили бочки с яр-таром, бросив его в море, сканды и арваги нашли своих погибших дружинников, погрузили на корабли и повезли в свои земли, дабы схоронить по своему обычаю. Арвары же оплакали мертвых, после чего все женщины, в том числе матери, вдовы и сестры, впервые за три дня накрыли головы белыми платами и ушли на Тризное поле, чтоб приготовить поминальные столы. Вместо обыденных украшений арварские женщины носили на груди ножи, подвешенные на узорчатом, прошитом золотой нитью ремешке – знак достоинства и воли. Но стоя вровень с мужчинами, по древнему, заведенному еще на Родине Богов обычаю, они не могли участвовать в погребении, дабы не опорочить свое чрево смертью. Предание павших воинов огню было таинством исключительно мужским и распоряжался здесь старший сын Князя и Закона, поддюжник Горислав. Сам Сувор, поднявшись на корабль с мертвыми, стоял на носу, за коном, перед жертвенной чашей, где тлела на углях трава Кура и обращался к Прави, управляющей волей, но не жизнью человека. Небесные боги спали, поэтому слышать его мог только Даждьбог, спустившийся на землю, да молодой и своенравный Перун.

Кладовест был открыт над погребальным хорсом, но в эту минуту в нем затихли все голоса и любое слово, сказанное шепотом, отдавалось гулким, звенящим эхом, будто не в небо говорил, а в глубокий колодец. Он ни о чем не просил, а всего лишь перечислял имена и заслуги павших храбрецов, таким образом передавая их волю под небесное покровительство, а во власти богов было взять ее себе или оставить Яви, то есть живым людям на земле, чтоб укрепить их. Воля в представлении арваров была подобна огню, способному перетекать от богов к людям и обратно. Умерший от старости человек изнашивал ее, как одежку, и ветошка эта была не нужна ни людям, ни богам, а была впору лишь Нави – миру мертвых. Однако за волю павшего в битве воина иногда разворачивался спор, поскольку отважная смерть усиливала ее многажды и уподоблялась божественной. Чаще всего боги отдавали ее людям, проливая на землю крупным и редким серебристым дождем, и тогда простоволосые русы и росы выбегали на улицу, чтоб хотя бы капля упала на голову. Но если арвары воевали неправедно и воины гибли ради добычи, то Правь оставляла себе их волю, а на землю обрушивался пустой ливень.

Князь и Закон ждал гласа неба, когда на погребальный корабль взошел Горислав. Он был лишь княжичем, коему достойно нести огонь, поэтому старший сын устанавливал земной порядок на похоронах и не был посвящен в таинства погребального обращения к богам, не знал, почему отец стоит за коном – чертой, отделяющей земное от небесного. Не узрев сакрального, Горислав сказал озабоченно:

– Пора, отец. Старцы-судари уже несут огонь.

Сувор слышал, но ничего не мог ответить сыну, ибо в тот миг его воля была обращена к небу. Горислав же помаячил за спиной, затем прошелся по кораблю между тел погибших, увитых еловыми ветвями и, наконец, догадавшись, что присутствует при неком таинстве, быстро покинул хорс.

А старцы-судари, коих на похоронах называли еще кормчими и коим оставались последние дни жизни, и впрямь принесли пылающие светочи, готовые взойти на корабль и, по древнему обычаю бессмертных, добровольно оборвать свою жизнь, но не в воде, а в огне. Помня о бессмысленной смерти от старости, арвары не желали умирать в своей постели и потому многие стареющие русы и росы отправлялись в военные походы, чтобы погибнуть от меча супостата и тем самым удесятерив свою волю, подарить ее не Прави, а распорядиться по своему усмотрению, например, кому-то из родственников.

Сколько прошло земных часов, Сувор не мог сосчитать, но казалось, минуло несколько дней, прежде чем услышал он судный ответ Кладовеста:

– Правь.

Это значило, что воля павших досталась Даждьбогу, бодрствующему на земле. Государь мог оспорить такое решение, поскольку ромейский поход был праведным и бескорыстным, но если владыка забрал себе огонь смертных, значит сам захотел укрепиться, а боги всегда должны быть сильнее людей.

Рассудив так, Сувор спустился с погребального хорса и поклонился перед тремя кормчими старцам, несущим смоляные светочи – перед вечностью. Они не могли слышать Кладовест, не знали решения Прави, но сказали так:

– Наша воля достанется Космомыслу.

Кормчие поднялись на корабль, встали к кормилу и прикоснулись светочами к просмоленной ткани. В тот же час огонь побежал снизу доверху, охватил снасти и палубу, паруса вздулись и арвары закричали так, как кричали, когда провожали корабли:

– В добрый путь!

Через несколько минут пламя проникло внутрь, отчего хорс вначале содрогнулся, а потом закачался с носа на корму от ударов вспыхнувшего корабельного сердца и, незаметно оторвавшись от земли, завис, раскачиваясь будто на волнах. Арвары стояли с трех сторон, скорбно опустив глаза, ибо нельзя было смотреть на ярчайший белый погребальный огонь и не ослепнуть. Только один Закон мог выдержать сияние горящей живой живицы и потому смотрел прямо, ожидая когда затлеет никому невидимая стена, разделяющая миры. На башне били в вечевой колокол и его долгий звук, сплетаясь с гулом пламени и искрами, жег и буравил обло запредельного пространства.

И содрогались в этот час оба мира.

Когда дружинники, бывшие в походе с покойными, в тысячи низких голосов запели гимн Последнего Пути и люди отступили от жаркого пламени, за их спинами жрецы приготовили жертвенный костер и теперь ждали срока. На трех высоких камнях, обложенные дровами, лежали три быка со снятыми шкурами, три десятка молодых петушков с еще не отросшими гребешками, а посередине – добыча Космомысла, наложница ромейского императора. Она сидела в своей золотой клетке покорно и молча, не поднимая глаз, будто ждала приглашение господина, чтоб разделить с ним ложе.

По трем сторонам были жрецы со светочами, ожидавшие, когда пламя погребального костра прожжет отверстие в иной мир, и готовые в любой миг, по слову Закона, подпалить облитые смолой и горицей дубовые дрова.

Космомысл стоял рядом с отцом и братом, но не мог видеть того, что зрел в этот миг Закон. Наконец над головами послышался звук, напоминающий хлопок паруса, вздутого внезапным порывом ветра, пламя всколыхнулось, вытянулось будто рулевое перо и вместе с дымом, искрами и малиновыми огненными шарами ушло в проран. В этот час русы и росы закрыли глаза руками и опустили обнаженные головы, и только калики перехожие не отвернули очей от иного мира, куда вместе с огнем и дымом унеслись павшие в бою воины.

Тем часом жрецы возле жертвенного костра взметнули светочи, чтобы бросить их к подножью поленницы и ждали, что скажет Закон. Тем часом Сувор выступил из-за кона и встряхнул рукой, будто окропляя жрецов. Светочи полетели под ноги жертв, голубоватое пламя пробежало сначала вниз, к подножью, и уже оттуда, набрав силу, взметнулось высоким столбом.

Исполин не отвернулся от этого огня, взирая на него с высоты своего роста, стоя вровень с жертвами. Только лицо его, несмотря на отблески, взялось смертной белизной и всколыхнулись от жара разбросанные по плечам волосы. Пламя костра качнулось в сторону погребального, сплелось с ним и понеслось в зияющую рану прожженного пространства: боги и спящими принимали жертвы.

Он выстоял до конца, пока не унялся жертвенный огонь и все, кто в это время зрел на него, увидели, что на раскаленных камнях, заваленных угольями и головнями, совершенно невредимой стоит императорская наложница. Золотая клетка расплавилась и стекла наземь еще не застывшими желтыми ручейками, упали каплями дорогие украшения с ее запястий, выгорели золотые нити из парчовых одежд, но плоть лишь слегка потемнела, будто от солнечного загара, и заметно помолодела.

– Она бессмертна, – молвил Сувор. – И боги не приняли ее в жертву.

– Она бессмертна, как бессмертно зло, – вмешался Горислав. – Она вечная раба зла!

И перехватив взгляд брата, замолчал.

– Она очистилась огнем, – сказал Космомысл. – Я дарую ей волю, как ты даровал ее пленному жрецу Мармана.

– Волю дарует бог, – поправил отец. – Рабу может дать свободу его господин.

– Дарую свободу.

– Ты ей более не господин.

– Но она – моя добыча.

– Не отпускай ее, Космомысл, – негромким хором попросили дружинники, потрясенные увиденным.

– После жертвенного огня она свободна без чьей-либо воли, – определил Закон. – Воистину, не сжечь огнем то, что не горит.

– Сойди с камня и ступай, куда хочешь, – на ромейском наречии сказал Космомысл.

– Помни, сын, – предупредил Сувор. – Освобожденный раб никогда не станет вольным. А потому не оценит благородства и попытается перерезать горло бывшему господину, чтобы взять его имущество и власть.

– Зачем же ты отпустил жреца?

– Мне скоро понадобится его ложь.

– Добро, я запомню твои слова, отец. Наложница сошла с жертвенного камня и прикрыв голову ладонями, словно спасаясь от дождя, пошла прочь.

Пока догорал похоронный костер, арвары так и стояли с потупленными взорами, чтоб случайно не коснуться оком открывшегося того света. Когда же огонь погас и на месте корабля остались угли, матери, вдовы и сестры погибших сняли обувь и перешли кострище босыми: огонь не обжигал ступней, значит воля родственника достигла иного мира.

Потом весь остаток дня и ночь арвары приносили землю от своих дворов, с морского берега, с дорог, с самых высоких мест округи – одним словом, отовсюду, что составляло земной мир усопших, и к утру рядом с иными курганами поднялся еще один. Все следы смерти были скрыты под насыпью, остался лишь незримый проран в обло, отделяющее два пространства, да разбитый яр-тар на морской отмели, который через много веков назовут янтарем и станут собирать для украшений.

С зарею на вершину кургана внесли золотую чашу, наполнили горицей – смесью древесной и земной смолы, зажгли хороводом неугасимый огонь и всем миром пошли на Тризное поле. Космомысл же задержался возле жертвенного кострища, стараясь постигнуть мыслью, как можно выйти из пламени, не обратившись в пепел.

Не постиг, ибо не мог понять того, что если старший брат прав и это зло, то что и кто делает его вечным?

Когда исполин пришел на Тризное поле, разделенные по жребию арвары уже сходились в рукопашной стенка на стенку. Богатырям запрещалось участвовать в поединках и потешных сражениях, и не потому, что не было им равных; теша надежду возродить былую вечность, их берегли всем миром, не понимая того, что бессмертие не нуждается в человеческой опеке. Бывало, что с детства иного богатыря оберегали от всяческого дела, держали взаперти, кормили, поили и ублажали, а он скоро толстел, терял подвижность и умирал чаще всего от пустяковой царапины или даже беспричинно, не достигнув зрелых лет.

Сувор был уже в мудрых годах, когда родился Космомысл, поэтому не стал держать его под замком: с пяти лет, когда он был отлучен от матери и уже на голову перерос отца, отдал сначала старцам в учение на реку Волхв, а по достижению десяти отослал княжича на остров Семи Братьев, для обучения воинскому искусству.

И только не успел он пройти науку на Сон-реке, где обитали прекрасные карны...

Когда же по велению владыки солнца Сувор вручил ему свою дружину и отправил покорять ромейского императора, великану было неполных шестнадцать – возраст отваги и подвигов.

Космомысл поспел вовремя, на востоке поднималась заря и тризный бой только начинался. Две тысячи голых до пояса мужчин стояли лицом к лицу и, подогревая друг друга, раззадоривали кулаки. Где-то схватка уже началась и стенки уже сшиблись в рукопашной, где-то еще не хватало ярости, и в первый миг понять, кто слабее, и кому помочь, было невозможно, поэтому он встал на сторону, где дрались его сверстники. Под радостные возгласы усиленная богатырем стенка сломала строй тризного противника и стала теснить его к сумеречному лесу, но на руках и ногах великана разом повисли десятки кулачников. Какой бы ни была жесткой эта рукопашная, насколько бы сильно ни разыгралась ярость бойцов, каждый помнил обычай, строго запрещавший увечить тризника, а тем паче пролить его кровь. Кулачное сражение более напоминало воинский танец, где удар не наносится, а лишь обозначается, иначе бы пир закончился не разбитыми носами, а новым погребальным костром, поэтому Космомысл стряхивал наседавших осторожно, как стряхивают с дерева плоды.

Но вдруг ощутил, как лезвие ножа ударило чуть выше пяток, по сухожилиям! Исполин в тот час был бы повержен на землю, да спасли богатырские сапоги, сшитые из воловьей кожи.

Подобным образом дрались на ратных полях только калики, с одним засапожником подныривая под конницу супостата, чтоб перехватить конские жилы и, спешив всадника, одним ударом вспороть ему ничем неприкрытую подмышку.

Изловчившись, Космомысл освободил руку и схватил озорника – так называли тех, кто ждал тризного пира, чтобы потом, пользуясь сумятицей и утренними сумерками, бил ножом или колычем, совершая кровную месть или сводя счеты с обидчиком. Полагая, что это озорует калик, великан взял его поперек туловища, поднял и встряхнул так, что слетели сапоги.

И тут узрел брата своего, Горислава! Распорядителя тризны, не имеющего права участвовать в кулачном бою!

Из упавшего на землю сапога вылетел короткий и широкий нож, заточенный под ущербную луну...

Космомысл в тот же миг выпустил брата, ибо по родовому закону не имел права и пальцем тронуть старшего брата. Горислав мгновенно вскочил и босой исчез в кулачной свалке, так ничего и не заметившей.

Тогда исполин сбросил с себя бойцов, поднял засапожник и ушел с поля. В первый миг он вскипел великой местью и, гневный, побежал было к отцу: по тому же родовому правилу, он обязан был все поведать родителю, дабы тот учинил свой неотвратимый суд. А по Правде Сувор лишил бы Горислава не только вечевого права, но и жительства в пределах земель, принадлежащих русам. Обычно покусившемуся на жизнь отца, брата или иного близкого родственника отрубали оба больших пальца на руках, чтобы никогда не смог взять меча или натянуть боевого лука, выжигали на плече и лбу знак Т, который означал запрет продолжения рода, и высылали в дальние пределы, на которые распространялась власть Князя и Закона – на Уральский камень, где когда-то богиня любви Кама обратилась в реку.

Арвары знали кровную месть, когда за смерть сродника следовало отплатить смертью, чтобы торжествовала Правда и не существовала Кривда безнаказанности, однако при этом никогда не ведали междоусобиц.

В тот час, когда Космомысл отыскал отца среди волхвов во главе тризного стола, обряженный в кожаные доспехи Горислав сидел по правую руку, как ни в чём не бывало. Богатырь вскинул руку, чтоб привлечь внимание и сказать слово, но так же, как острейший засапожник на сухожилиях, внезапно ощутил редкий и крупный серебристый дождь, павший с неба!

Он лишь чуть окропил голову, но в одно мгновение смыл гнев и обиду словно дорожную пыль. Космомысл знал, отчего идет такой дождь, растер по лицу сверкающие капли и, усмиренный, сел на свое место – по левую руку от отца: уходящие по своему желанию в мир иной старцы всегда одаривали доброй волей.

После тризного пира закончилось трехдневное бдение во имя павших, корабли, что стояли у причала, подняли паруса и отправились по всему парусью, к морским и речным берегам. Сухопутные росы-словене, кои живыми вернулись из похода, запрягли или заседлали коней и, разбившись на длинные обозы, поехали в полуденную сторону, в паросье, на свои плодородные земли, поскольку жили с сохи и с лова. А городки вдоль Варяжского моря затворили ворота и уснули, выставив малый караул.

Три дня бодрствовали арвары, скорбно торжествуя победу, три дня оплакивали воинов, коих привезли в бочках с яр-таром, и теперь только трехдневный сон забвения мог пригасить воинственный, яростный пыл дружины и унять горе. И никто бы не посмел нарушить этот сон: обры в дни возвращения арваров из дальних победных походов разбегалась по своим лесным норам и отсиживалась три месяца, ожидая, когда время усмирит боевую отвагу.

Космомыслу были малы дворцовые палаты, поэтому он жил на своем богатырском корабле, ибо любил, когда покачивает и убаюкивает длинная прибойная волна, а спал на деревянном ложе, подстелив и укрываясь лишь старым парусом, как было заведено на острове Семи Братьев. Он лег как обычно, головой на полунощь, но не шел богатырский сон и жестким казалось изголовье из пеньковых канатов. Хоть и смирил его серебряный дождь, но думы были нелегкими, а тут еще кто-то ходит по причалу и палкой стучит по бортам.

Исполин открыл дверцу, глядь, а по палубе ходит черная, носатая старуха с большими жалобными глазами, седые космы в разные стороны торчат, саван черный по земле волочится.

– Здравствуй, молодец, – сказала на расенском наречии. – Здравствуй, сокол. Не меня ли ты ждешь?

Расены, бывало, ходили в странствия из Середины Земли в полунощные страны, чаще всего к арвагам, у которых брали невест и своих давали, чтоб не прерывалась кровная связь.

– Что тебе нужно, старуха? Зачем разбудила меня?

– Ты, молодец, сначала здравия мне пожелай, а потом и спрашивай, – дерзко ответила она и, незваная, забралась в корабельное укрытие.

– Здравствуй, бабушка, – поправился Космомысл.

Старуха ногами затопала и костылем застучала.

– Какая же бабушка? Отверзни очи и позри – девица я!

Приподнялся исполин, посмотрел – нет, горбатая, кривоногая и низкозадая старуха!

– Ступай-ка отсюда, бабка! Устал я на тризном пиру, спать хочу. Покуда не просплю три дня, не обрету забвения. И будут перед глазами стоять те, чью кровь пролил. Иди куда-нито и не смей приближаться!

– Да не спится тебе, молодец. Думы тяжкие мучают, потому и неприветливый. По добыче своей, по пленнице печалишься?

Тут сел Космомысл, еще раз на старуху взглянул.

– А кто ты, чтоб спрашивать?

– Как – кто? Ужель не признал? Я и есть твоя добыча, кою взял ты у ромейского императора вкупе с клеткой золотой. Клетка расплавилась, а я вышла из огня. Ты сказал мне, ступай, куда хочешь. Но я вернулась, чтобы отблагодарить тебя, мой прекрасный варвар.

Исполин глаза протер и воззрился – ничуть не бывало! Нет в этой старухе ничего от добычи – императорской наложницы.

– Не ведала, что есть на свете благородные варвары, – между тем продолжала она. – А посему так и быть, пойду за тебя, коль замуж звал.

Космомысл отшатнулся.

– Пошла прочь, самозванка! Вот сейчас я тебя плетью!...

– А ведь ласков был, невестой своею называл, – вкрадчиво заговорила она. – Что же ныне стал злобен? Или обидел кто моего ладу? Может, всему виной дерзость брата твоего? Экий озорник, обезножить вздумал на тризном пиру!

– Ты что это выдумала, старуха? – рассердился и одновременно изумился Космомысл. – С чего ты взяла?

– Коль старухой станешь называть, в сей миг пойду и скажу отцу твоему.

– Добро, не стану. Но откуда ты знаешь?

– Да была я на тризном пиру! Сама позрела, как Горислав засапожник занес. Но успела повиснуть на руке, оттого лишь запятники ножиком расхватил.

– Это был не он! – из последних сил воспротивился исполин. – Не смей распускать худой молвы!

– Ох, молодец! – вздохнула старуха. – Ромейского императора одолел, самое дорогое у него отнял – меня, любимую наложницу, а несмышлен! Ох, варвары! А кто бы еще посмел сотворить сие с исполином, кроме родного брата? Помнишь, он дары твои, диадему и жезл, наземь бросил и ногами попрал? Он завистью преисполнен, потому и руку поднял! Славы твоей боится, извести тебя задумал..

– Домыслы все это! – Космомысл встал из укрытия – палуба ему по пояс, вытащил старуху наверх. – Ступай-ка своей дорогой! Знаешь ведь, нельзя будить воина, покуда он три дня не проспит, не заспит отвагу и ярость. А то возьму тебя за ноги, да стукну головой о палубу!

– Что старшего брата защищаешь, добро, – и глазом не моргнула старуха. – Правда будет на твоей стороне. Только отныне не принимай из его рук ни питья, ни яств, ни прочих подношений.

– Ты хочешь с братом меня поссорить?

– Воистину дитя!.. Помысли! Брат твой под казнью теперь ходит. А ну как ты скажешь отцу, кто пытался тебя обезножить?

– Не скажу!

– А если я скажу ему? Беда грозит моему ладе! Ведь я сама зрела, как он засапожник вскинул, как ударил!... Благодарна я тебе, что отпустил меня. В сей час пойду да поведаю отцу твоему.

Космомысл схватил ее за саван.

– Стой, старуха!...

Она же вывернулась из одежины и в тот же миг узрел исполин на ее шее золотое огорлие с кольцом, за которое приковывают к ложу – не расплавилось!

– О, боги! Неужто ты и впрямь моя пленница?

– Наконец-то признал! – засмеялась она, обнажая беззубые десны. – А то ругался и старухой обзывал!

– Но что же сотворилось с тобой?

– Да я по-прежнему прекрасна! Или ты ослеп?

– Нет, я вижу! Вижу безобразную старуху!

– Где же твои глаза, молодец? Подними веки! Позри на меня, как в первый раз, когда у императора отбил. И затрепещет твое сердце! Ну, открой очи, да пойдем скорее к отцу твоему!

– Не пойду и тебе не позволю! Старуха схватила его за одежду.

– Тогда нам с тобой след бежать, пока все спят. Спрячемся где-нибудь на острове и будем жить. Здесь погубит тебя Горислав, или откроется правда и не миновать великого раздора!

Опустил тут голову великан.

– Не изведать умом всех хитростей... Да, прав был отец, император позволил тебя силой взять, чтоб добычей моею стала... Но не желаю я ныне такой добычи!

Не обретший забвения Космомысл схватил наложницу за ноги и ударил головой о палубу. Треснула голова и вылетела оттуда старая, облезлая ворона, захлопала крыльями, закаркала, летая под сводом.

– Ну, теперь берегись, богатырь! Все равно распущу молву! Рассорю вас, варвары! Сами богов своих свергнете!

Исполин попытался схватить ворону, однако та увернулась, запуталась в снастях, после чего вырвалась и, теряя перья, улетела за городскую стену...

Так миновала первая ночь после тризны, однако сон еще пуще разморил арваров, вкусивших на пиру священного пьяного меда, и к исходу дня никто не проснулся. Лишь один исполин бродил по спящему городу, рыская взором по небу да заглядывая во все углы – будто в воду канула старая ворона! Малые караулы, выставленные на башнях да корабельном причале, кроме чаек, никаких птиц более не видели, скорее потому, что тоже спали и только что пробудились. Тогда вышел Космомысл за крепостную стену и увидел, как из прорана в обло над свежим курганом выбрались калики перехожие – в чем мать родила.

– Эй, калики, не видели старую ворону? – спросил исполин.

– Не видели, – ответили калики. – Мы только что с того света, а там не бывает ворон.

– А что есть на том свете?

– Воли умерших, а больше ничего. На земле лучше, княжич.

– Ну, добро, ступайте своей дорогой.

– Дал бы ты нам, исполин, кой-какую одежду. Неловко по этому свету голыми бродить.

Космомысл снял рубаху и подал каликам.

– Одна у меня рубаха...

– Добро, нам и одной хватит! А коль ты не оставил нас голыми, так и быть, скажем, зачем на тот свет ходили. Узнали мы от Ладомила, где твоя невеста, Краснозора.

– Привез я одну невесту из ромейских пределов! – простонал исполин. – Вороною оказалась. Самому хоть на тот свет ныне...

– Ну как хочешь! – сказали калики. Забрались они вдвоем в богатырскую рубаху, подобрали подол, чтоб ноги не путались, и ушли восвояси.

Тогда Космомысл вышел в поле, чтобы послушать Кладовест, и только приложил одно ухо к земле, а второе обратил к небу, как услышал крики да стоны, плывущие отовсюду. А открыл глаза и увидел перед собой алую стрелу восьмиперую, коими подают тревогу, стреляя за несколько верст. Ста сажен не долетела стрела до крепости, должно, не хватило силы руке, запустившей ее. И лежала на земле так, что не понять, от кого прилетела – от варяжских крепостей или из-за леса, со сторожевых холмов, где жили росы. Исполин огляделся с высоты своего роста: коль тревогу бы подавали соседи, так давно бы огни на башнях зажгли, ан нет, в сумерках вдоль морского побережья и за холмами ни искорки, ни отблеска.

Должно быть, и там уснула ночная стража.

Встревожился Космомысл, поднял стрелу и побежал к сторожевым холмам. И версты не миновал, глядь, гонец росов на земле лежит: видно, коня загнал и сам, запалившись от бега, пустил тревожную стрелу.

– Обры напали на нас, – сказал, едва дыша.

– Откуда идут и куда?

– Отовсюду вышли, со всего паросья собрались и в полуденную сторону устремились. Поди уж взяли город Нерей...

Уронил голову да испустил дух.

Неслыханное дело, чтобы обрище вылезло из своих нор, когда арвары из похода вернулись и были еще исполнены воинственной волей. Исполин взял лук гонца, заложил поднятую стрелу восьмиперую и выстрелил в вечевой колокол, что висел на крепостной башне. Зазвенела, запела звонкая медь, да не пробудила никого, ибо нет крепче сна, чем сон забвения. Тогда побежал Космомысл в крепость, забрался на колокольню и уж стал билом бить; знал, нельзя будить дружину, не предавшую забвению виды кровавых битв, горе не унявшую – в тридесять яростней встанет она ото сна.

Когда же на всю мощь загудел вечевой колокол, зажигая звоном колокола других городов, а вслед ему затрубили на башнях караульные трубы и боевые кони заржали в стойлах – пробудились и встали арвары.

– Кто звонил?!

– Кто поднял нас до срока?!

– Коль напрасно потревожили – не сдобровать!

Шуршат повсюду кольчуги, гремят латы, и уж мечи, топоры да копья навострены, булавы и шестоперы подняты в яростных руках.

– Я звонил в колокол! – сказал Космомысл с башни. – Обрище на росов напало, в полуденную сторону идет, к Нерею!

– Быть не может сего! – закричали дружинники в сотни глоток. – Зачем разбудил нас?

– Не верите мне – внемлите Кладовесту! Стоны да крики по всем землям росов!

– Не верим тебе, исполин! Ты пленницу отпустил! Ты привез ворону, от которой беда нам будет! Ты свободу нечисти даровал! Ныне зловещая птица по домам летает, нас в голову клюет!... Зови отца! С Сувором будем говорить! Ты нам не власть ныне!

Власть Космомысла над дружиной кончилась в ту минуту, когда на курган вознесли чашу и зажгли вечный огонь.

Между тем со всех сторон к княжеской крепости уже мчались пешие и конные со светочами на копьях – тревога поднялась нешуточная. Исполин пошел ко дворцу, но двери были малы, потому он согнулся в три погибели, кое-как протиснулся в сени и лишь в княжеских палатах немного распрямился. Глядь, а отец не спит, сидит за столом с братом своим Сивером и каликами перехожими – говорили о чем-то, но тут умолкли, взирая на Космомысла.

– Что за шум на улице? – спросил Князь и Закон.

– Тревога, отец! – сказал Космомысл. – Обры зорят города росов!

Сувор остался невозмутимым.

– То-то приснилось мне, будто ворона прилетела, – промолвил он. – И давай в темя клевать...

– Прости меня, отец. Не сон это был, – повинился исполин. – Я наложницу императора убил.

Государь лишь молча взглянул на сына, кольчугу надел, шлем боевой с соколиными крыльями и мечом опоясался.

– Как же убил, коль она бессмертна?

– Не убил до смерти. Из ее головы ворона вылетела...

Сивер поднялся из-за стола и на племянника даже не взглянул.

– Что же нам делать? – спросил у брата Сувора. – С тобою в поход собираться?

– Собирайся, брат. Не обойтись мне без твоей мудрости. Да попрощайся с женой, сыновей же с собой возьми...

Сивер тотчас же удалился, а Сувор осмотрел исполина с головы до ног и задумался.

– А что мне делать, отец? – поторопил его Космомысл.

– Тебе?.. Тебе след новые сапоги тачать. Погляди, как износились и запятники изрезаны...

– В походах износились, в битвах изрезались ромейскими ножами, – заспешил исполин, пряча взор. – Справимся с обрами, новые стачаю. Ты скажи, отец, что в сей час нам делать? Может, прежде ворону сыскать?

– Да она-то сама отыщется и не раз еще прилетит. Со злой птицей мы справимся. А с чудовищем что сотворим, сын?

Не успел ответить исполин, ибо в тот час прибежал Горислав, в кольчуге и латах, в деснице же меч обнаженный.

– Отец! Дай мне дружину! Я поведу варягов на обрище!

– Постой, воин ретивый, – ответил ему Сувор. – Меч в ножны вложи да скажи, что ты с обрами мыслишь сотворить, коли дам дружину?

– Ты же знаешь, отец, обрище только силы боится! В прошлый раз с малой дружиной ходил, силы не достало. А ныне с большой пройду по обринскому озеру и всему паросью, очищу земли от мерзкой твари!

Князь и Закон шлем снял и сел на лавку.

– Да нет более обров на озере. Они на Шелони сошлись и к Нерею приступили.

– Так идем на Шелонь!

– Не близкий путь...

– Конницу напереди пустим – достанет!

– Уймись, поддюжник. А лучше скажи, отчего это обрище места свои покинуло и в полуденную сторону устремилось?

– Безоким все одно, где поживы искать!

– А что же снялись они со своих мест, не оставив в норах ни стариков, ни чад своих?

– Полно гадать, отец! – взгорячился Горислав. – Настигнем обрище и прежде хвост ему отсечем!

Сувор плечи опустил.

– Тревога по варяжским берегам, супостат за воротами рыщет, а я впервые не знаю, как поступить с ним. Силою ли одолеть, как всегда, чтоб присмирели обры на десяток лет? Но за ними ныне всюду тянется ромейская тень. Воюя с обрищем, мы воюем с императором. Так чем возьмем Вария? Мудростью, чтоб не тревожили нас хотя бы век? Или силой неодолимой?

– Разве есть против ромеев мудрости? – усомнился исполин. – Коль они пропитаны коварством и хитростью словно конским потом?

– Силой, отец! – сверкнул очами старший брат. – Ибо и боги не ведают такой хитрости, дабы навечно смирить обрище.

Сувор встал, глянул на сыновей.

– Послушал я вас, и вот что скажу. Ты, поддюжник, как старший, дома останешься, судить да рядить. А ты, Космомысленный мой сын, возьми ватагу свою да ступай невесту себе искать. Калики укажут, где.

– А кто же поведет дружину? – в голос спросили сыновья.

– Ныне сам поведу...