"Музыка смерти" - читать интересную книгу автора (Наварро Ивона)

Глава 4

Деймону Эддингтону подумалось, что в мире нет страшнее места и времени, чем Манхэттен на рассвете после Рождества.

Эта мысль напомнила ему о давно умершей бабушке. Сперва это даже удивило его, ведь он уже так много лет не думал ни о ней, ни о родителях. События, миновавшие десятилетия назад, выплыли на поверхность сознания, и он вспомнил, что родители в течение нескольких лет сплавляли его к бабушке на праздники, до самой ее смерти. Впервые увидев бесплатную сиделку и квартирку из четырех комнат в Бронксе, он решил, что возненавидит эту сухонькую старушку. Но после первых же каникул ему захотелось бывать у нее каждый год. Рождество всегда разочаровывало Деймона. Этот яркий праздничный день не означал ничего религиозного ни для него, ни для его семьи; вся его праздничность определялась только детской жаждой подарков. У бабушки было слишком мало денег, чтобы покупать своему странноватому внуку игрушки или диски звукозаписи, а мать с отцом редко обременяли себя чем-то более существенным, чем покупка самых необходимых предметов одежды. Обычно это были две пары носков и какое-нибудь нижнее белье, однажды еще и праздничное приглашение в Круглый магазин «Синсаунд», где у него от изумления то и дело открывался рот. Это поистине самая памятная вещь в списке рождественских подарков детских лет Деймона Эддингтона.

Но к бабушке Шеридан он относился… хорошо. Не то чтобы Деймон проникся к ней душой — нет, этого быть не могло, — но с ней не было проблем из-за того, что он не такой, как все. Она не пыталась прятать его от друзей или своих бывших сослуживцев и ни с кем его не сравнивала. Может быть, ей и нравился внук кого-то из соседей по дому или ребенок партнера по игре в карты, однако она никогда никого не ставила ему в пример. Ему пришлось немало потрудиться, занимаясь достаточно отвратительной работой, чтобы купить недорогой диск-проигрыватель и приличные наушники. Только их приобретение и позволило добиться более или менее терпеливого отношения родителей к его музыке. Но бабушка Шеридан брезгливо махнула рукой в сторону наушников и сказала Деймону, что музыку приятно слушать, когда она звучит вокруг тебя, а не бежит по проводам пучком невидимых электрических импульсов прямо в уши.

— Деймон, мой мальчик, — сказала она дрожащим старческим голосом, — я ведь наполовину глухая, и, если ты не станешь поднимать громкость так, чтобы по стенам пошли трещины, вероятнее всего, я даже не все услышу.

Рождественское утро… Вот что вызвало эти воспоминания. Стоя у окна в своей голубятне на шестом этаже, он разглядывал крыши менее высоких зданий, разбросанных по кварталу, которые выглядели крошащимися грибами-недоростками, безжалостно подавляемыми более высокими соседними. Утро того Рождества выглядело очень уж похожим на нынешнее. Оно было таким же серым, влажным, иногда с кучами грязного снега вдоль обочин. Единственным отличием впечатлений детства от того, к чему уже привык взрослый Деймон, видимо, были все еще памятная приподнятость настроения тогда и отсутствие машин сейчас, потому что в его бедном квартале больше никто не ездил на этих старых грохоталках. Люди стремились приобрести аэроцикл или пользовались скоростным монорельсом.

Закрыв глаза и сосредоточившись, Деймон воскресил в памяти звуки и запахи тех давних лет. Каждый год 26 декабря, едва забрезжит рассвет, бабушка Шеридан вставала с постели, готовила для себя чашку крепкого кофе и вытаскивала из холодильника приготовленную накануне тушку небольшой индейки. В фартуке длиной до полу она садилась за стол и терпеливо отделяла мясо индейки от костей. Закончив эту работу, бабушка делила разделанную птицу на небольшие равные кучки, заворачивала мясо в пакетики и надписывала их своим нетвердым почерком, а затем убирала в морозилку. Один пакетик она всегда откладывала, чтобы попробовать на нем рецепт настоящего тетразини для приготовленной по-домашнему индейки к вечерней праздничной трапезе. Много ли раз довелось Деймону провести этот день, слушая свою любимую музыку прямо с проигрывателя в ожидании этого удивительного обеда, не говоря уже о сладком шоколадном пироге с кремом, который неизменно подавался к чаю?

Только три. В детстве Деймону не так уж часто хотелось улыбаться, но он запомнил утро своего двенадцатилетия и улыбку бабушки Шеридан, когда родители приехали за ним. Он еще и сейчас ощущал на губах свою ответную улыбку, когда махал ей на прощание рукой. Тогда его губы растягивались как-то по-особенному, — видимо, та улыбка была странной и скорбной.

— Через год увидимся! — крикнул он ей тогда и снова улыбнулся.

Она тоже ответила улыбкой, но ее обвислое, морщинистое лицо вытянулось, когда она закивала головой. Стоя сейчас у окна более трех десятилетий спустя, Деймон задавался вопросом, не было ли у старушки подозрения, что следующего года у нее не будет. Знала ли она, что в одну дождливую мартовскую ночь ее легкие просто устанут работать? Деймон вглядывался в воскрешенное памятью лицо бабушки, но не находил на нем ответа.

Она была единственным человеком, которого он любил и потерял навсегда.

Деймон отвернулся от окна.

Он жил в многоквартирке — доме, перестроенном из складского помещения на 38-й Западной. Артисты и музыканты Нижней Гринвич-Виллидж настойчиво называли его квартиру голубятней. Здесь было по-настоящему холодно; всюду, кроме его нотных листов, ползали крохотные молодые тараканы. На потолке четыре громадных пятна протечек, вода попадает в квартиру даже сквозь ветхие кирпичные стены. Он до сих пор так и не решил, что хуже — щиплющий зимний холод или сырость весной, когда приходится расставлять по всей комнате ведра и тазы, чтобы собирать капающую с потолка воду. Каждую весну он впустую тратил массу времени, пытаясь угадать, где будет капать и не появились ли новые протечки, но больше всего его мучил главный вопрос: не сгнил ли потолок окончательно и не рухнет ли он, когда пойдут дожди? Попытки добиться прибавки тепла зимой от помешанного на экономии домовладельца постоянно превращались в баталии, не прекращавшиеся даже в летние месяцы, потому что… одним словом, Деймону приходилось готовить. Он с отвращением относился к мысли причислять себя к «бедствующим музыкантам», но изголодался по пище получше, чем овощи из Центральной теплицы пяти районов и соевые бургеры, вкус которых, по клятвенным заверениям изготовителей, в точности напоминал вкус мяса. По его мнению, у них был вкус толченых бобов, приправленных какими-то стойкими эфирами с запахом говядины. Ему хотелось питаться настоящими овощами, которые еще выращивались в плодоносных заповедниках Южной Америки, и попробовать новые сорта фруктов, которые поступали из орошаемой части пустыни Мохаве. Почему-то он сомневался, что Джарлат Кин ест эти соевые бургеры и мясо клонов тунца так же, как он сам, по четыре раза в неделю, — слишком уж упитанным для подобной диеты выглядел этот ответственный руководитель.

Деймон замерз и отошел от окна, не дав своему богатому воображению пуститься в прожектерство.

«Что есть, то есть, — с горечью размышлял он, бредя к никогда не сворачивавшемуся матрасу, который служил ему диваном днем и постелью ночью. — Это моя жизнь».

Он опустил на матрас трясущееся тело, поджал под себя ноги, натянул на плечи одеяло и стал тупо вглядываться в пар своего дыхания. Домовладелец живет в более просторной квартире двумя этажами ниже. Если не случится ничего из ряда вон выходящего, то сегодня все будет так же, как в любой праздничный уик-энд. Через пару часов этот жадный ублюдок поднимется с постели и начнет бродить по дому. Тогда Деймону перепадет какое-то количество тепла, если старик не отправился в город навестить родственников. От случая к случаю он таскается к ним, и тогда никто не может сыскать его по несколько дней. По законам физики тепло обычно поднимается вверх, и квартира Деймона в этом свинарнике, называемом домом, должна бы быть самой теплой. Деймон подозревал, что у него всегда холодно, потому что домовладелец жжет электричество в нагревателях своей квартиры, подключаясь к общему счетчику. Деймон подумывал приобрести собственный электрообогреватель, но так и не смог себе этого позволить: такой расход электроэнергии был ему не по карману.

Звуковые колонки и оборудование звукозаписи — экспериментальная база для создания новой музыки и дьявольской критики старой — приносили катастрофически громадные счета за электричество. В путанице проводов у стены, возле его матраца, громоздились друг на друге пластиковые корпуса, помеченные и непомеченные диски и старые кассетные магнитофоны. Ничто из собранного им электронного оборудования не годилось, конечно, для создания качественных записей, но на нем можно было вполне успешно работать над начальными замыслами. Он даже делал вполне сносные демонстрационные записи, которые можно было предлагать «Синсаунд». Кроме этого, он работал и в лаборатории «Синсаунд», оборудованной по последнему слову технического искусства — самым современным смесителем, цифровым записывающим устройством и процессором для цифровой обработки сигналов. Предоставляя постоянный доступ в лабораторию, корпорация кичливо важничала перед ним каждой своей возможностью.

«Наступит день, когда я смогу…»

— Дать им всем пинка. — вслух сказал Деймон.

За все это утро еще ничто не нарушало тишины, и его голос прозвучал в холодной голубятне потрясающе громко. Он ненавидел этот мир. Придет день. «Придет день, и я сделаю это, придет день, я сделаю то». Мальчишкой он всегда мыслил именно так, облекая желаемое в не очень четко определявшиеся условия, которые будут к какому-то времени выполнены, словно все поразительные составляющие его желаний действительно находились очень близко и надо было лишь ухитриться до них дотянуться. Кроме «Синсаунд», предложить свои творения было некому. Эта компания проглотила своих конкурентов задолго до рождения Деймона. Новые музыкальные компании, конечно, появлялись, но стратегия бизнеса «Синсаунд» безупречно срабатывала на жадности: стоило вылупиться самому крохотному новому конкуренту, как эта корпорация покупала его, предлагая слишком большие деньги, чтобы кто-то осмелился отказаться. Велась, несомненно, и какая-то закулисная работа, чтобы обойти федеральные законы о монополии.

Наступит день. Всегда одно и то же.

«Наступит день, и я сделаю так, что родители станут мною гордиться».

Этот генеральный курс полутора десятков лет превратился в «Наступит день, и я сделаю так, что они меня заметят». Но не произошло ни того, ни другого. И дело вовсе не в том, что его музыка становилась все более гнетущей, мрачной или странной. Деймон оставался для своих родителей таким же, каким был от рождения: постоянно действовавшим на нервы неудачником, за которым, согласно правительственным законам, они были вынуждены приглядывать до восемнадцати лет, постоянно борясь с его невыносимыми странностями. Вероятно, больше всего они ненавидели его за непредсказуемость. Его поведение не было поведением «нормального» подростка: он не ввязывался ни в какие дела с синтетическими наркотиками, которые в то время можно было легко достать, не было у него и обычных для подростков затруднений с девочками, бандами и музыкой кровавого рока. Он был тенью, омрачавшей жизнь отца и матери.

Деймон начал трудиться и стремился к такой работе, где бы он был занят как можно дольше. Безработица была проклятием, но существовало множество поганых работ, если не гнушаться мыть тарелки, убирать столы и таскать мусор в любом из множества грязных и обычно незаконных ресторанчиков, втиснувшихся между зданиями неподалеку от дома. Еще подростком он чистил мусорные баки, потрошил рыбу и соскребал слои жира с тысяч сковородок и противней, чтобы платить за гитары. И в школе, и на работе ему приходилось встречать подобных себе изгоев — любителей музыки, среди которых было и несколько певцов. Как далек от него тот прыщавый, долговязый и неуклюжий ребенок с темными волосами, очень светлой кожей и гитарой, которая казалась приросшей к его рукам.

И кто же он теперь? Деймон Эддингтон определенно возмужал, стал заметной фигурой в мире музыки, публика знает его как композитора, который умел возрождать классические формы и выдавать их ей на потребу с помощью промышленно изготовлявшихся диссонансоров, андроидов-мутантов и истошно вопящих синтезаторов. В те времена у него даже был партнер и друг, но их взаимоотношения умерли, когда Деймон пошел своим путем. Что за дурнем он был! Следовавшие одна за другой неудачи обернулись крайней депрессией, а это в свою очередь стало уводить его в сторону все более мрачных тональностей. За долгие годы жизни в окружении унылой и задумчивой музыки, соответствовавшей настрою его чувств, он постепенно проникся лютой, ничем не запятнанной преданностью этим темным эмоциям, позволяя им кровоточить неизбывной мрачностью во всем, что он делал. Теперь эта музыка, эта его работа заключила в себе его самого, только она оставалась двигателем его жизни — она поработила его.

У него не стало друзей — ни мужчин, ни женщин. Когда Деймону перевалило за двадцать, в его жизни появилась женщина. Целых шесть месяцев он пытался — правда, безуспешно, как оказалось, — посвящать свое время и помыслы тому, что не имело отношения к сочинению музыки. К стыду своему, теперь он не мог припомнить ее имени. Он любил эту женщину и говорил ей об этом, но его чувства были бесстрастными и вялыми, не окрашенными жадным стремлением к близости. Деймон не проявлял ничего хотя бы похожего на желание обладать ею, чтобы поддерживать ее интерес к себе. У нее были рыжие волосы и карие глаза… или светлые волосы и зеленые глаза? Еще одно бессмысленное раскаяние и укор самому себе.

Так что же осталось в его нынешней жизни?

Наваждение. Дикая злоба.

И ненависть, конечно. Деймон ненавидел публику, ненавидел «Синсаунд», ненавидел Кина… но больше всего он ненавидел себя за непреодолимую любовь к непопулярному направлению в музыке, — любовь, которая исключила из его жизни здравомыслие и все более или менее нормальное. Так много впустую пропавших часов на самоистязание за неудовлетворенность, на перемалывание в сознании самых предательских вопросов…

Ну почему он не смог полюбить что-то более подходящее для… рынка!