"Одри Хепберн – биография" - читать интересную книгу автора (Уолкер Александр)

ЖЕНА ВРАЧА

Одри и eё новый муж в свой медовый месяц искали квартиру в Риме. Наконец они нашли подходящее жилье. Это была просторная, с высокими потолками квартира на верхнем этаже в старинном палаццо, которое в старину принадлежало одному церковному иерарху. Из окон открывалась широкая панорама Тибра. Одри это понравилось. Она произнесла свое любимое словечко: «Божественно!» Всем, кто спрашивал о палаццо, она коротко отвечала: «У нас нет никакого палаццо в Риме, только квартира». В «вечном городе» утверждалось н свое отношение к показной роскоши: она не только вульгарна, но и не безопасна. Появились террористические «Красные бригады», которые: угрожали богатым и крупным политическим деятелям.

Избыток жизни, который до недавнего времени почти не растрачивался ею, захлестнул существование Одри. Она расставляла в своём новом жилище мебель и всякие другие вещи, старые и новые, работала рядом с плотниками и каменщиками, которые переделывали квартиру. Волосы Одри были забиты мелкой пылью, падавшей со старой штукатурки. Она переняла у своего мужа темп, которого он придерживался и в работе, и в свободное время. Дотти два или три раза в неделю ездил по ночным клубам. Старые знакомые Одри из мира кино, знавшие eё привычку рано ложиться спать, с удивлением наблюдали, как она вытанцовывает твист и другие модные танцы в переполненных ночных ресторанах и клубах. Дотти великолепно танцевал. Он с гордостью демонстрировал повсюду свою жену. Одри радовало то, что eё новый брак не травмировал Шона. Она говорила друзьям, что привязанность eё ребенка к доктору Дотти во многом объясняется тем, что мальчик неплохо знал итальянский язык, которому он научился у своей няни Джины. Ее породнение с большим итальянским семейством вызывало у нeё восторг и ощущение открытия. Поначалу она легко приспособилась к стилю жизни сеньоры Бандины, с поистине религиозным рвением посещая воскресные обеды и, не будучи католичкой, сопровождая родственников в церковь по праздникам.

Она становилась все более похожей на итальянку и по своей внешности, и по поведению. Живанши и Одри оставались друзьями, но многие заметили, что на демонстрации парижских мод нет Одри на eё обычном месте в переднем зрительском ряду. «Это совершенно очевидно, – сказала она в беседе с Генри Грисом, – что я не могу вот так просто взять и полететь в Париж, чтобы взглянуть на последние модели Живанши». Но произнесены эти слова были с явным сожалением. Она по-прежнему предпочитала его всем другим модельерам, но теперь стала покупать одежду в лучших магазинах готового платья в Риме и находила eё «совершенно восхитительной».

Ей все eщё присылали киносценарии, но Одри большей частью откладывала их, оставляя непрочитанными. Поговаривали, что Одри теперь будет сниматься не в Париже, а в Риме. Сама же актриса не высказывала желания возвращаться в кино. «Я живу так, как должна жить женщина», – сказала она. За этими eё словами скрывалось давнее убеждение, что она не жила по-настоящему, а «функционировала» как кинозвезда. Она всегда мечтала о положении домохозяйки. Тяжелый труд в фантастическом мире кино был неизбежной и часто тяготившей eё обязанностью. Теперь можно осуществить свою мечту. Одри почувствовала, что «ни у кого ничего не похищает» – и меньше всего у себя самой.

Однако уже стали проявляться первые признаки новой опасности. Одри бы их разглядела, если бы была повнимательнее. Андреа Дотти женился на кинозвезде. И для него видеть, как она становится обычной римской домохозяйкой, было все равно, что наблюдать за тем, как принесенная домой драгоценность на глазах начинает терять свой сказочный блеск. Близкий друг четы Дотти заметил: «Ему потребовалось определенное время, чтобы понять, что Одри и девушка из „Римских каникул“ – это не одно и то же, но когда он всё-таки это понял, он как будто бы пробудился от прекрасного сна. Реальность не могла удовлетворить его». Одри же привлекала возможность вести нормальное, здоровое существование – такое, которого у нeё до сих пор не было. Дотти же обыденная повседневная рутина претила. Ему был необходим блеск. По своему характеру Андреа был добрым и любящим супругом, но ему нравилось после рабочего дня отдыхать по-римски легко и беззаботно, когда время пролетает незаметно, оставляя после себя лишь удивление, как можно было потратить его так много и при этом сделать так мало. Одри же любила видеть плоды своей деятельности. В этом несходстве уже заложено будущее столкновение характеров.

Через четыре месяца после свадьбы врачи обнаружили у Одри беременность. В любом итальянском семействе появление внука – это настоящая проверка крепости брачных уз. А при таком возрасте, как у Дотти, – это двойная радость. Одри же при рождении ребенка перешагнет сорокалетний рубеж. Неоднократные выкидыши указывали на то, что это, скорее всего, будет eё последний шанс. На сей раз она всеми силами старалась сохранить ребенка. Лето 1969 года Одри провела в полном уединении на маленьком средиземноморском островке, где семейство Дотти и другие римские богачи имели виллы. Мужья вывозили туда своих жен и детей, устраивали их там, а сами возвращались на материк к повседневным делам и развлечениям.

Наступил сентябрь, но Одри не собиралась возвращаться. Вместо того чтобы вернуться в Рим, она сделала из «La Pasible» свое «place d'accouchement» (место родов). По выходным eё навещали Дотти, в остальные дни она отдыхала, провожала Шона до школы, ходила за покупками в сельский магазин, немного работала в саду.

Для большинства итальянских «папарацци» Андреа Дотти теперь стал не просто респектабельным психиатром, но и мужем всемирно известной кинозвезды. Одним словом, он заслуживал внимания газетчиков. Сообщения о том, что он делает, куда ездит, с кем встречается, представляли немалый интерес, даже если на фото рядом с ним не было знаменитой жены. Напротив, они становились eщё интереснее, если актрисы и манекенщицы, с которыми Дотти встречался после работы, были рядом. Он оставался очень внимательным мужем, который вот-вот должен был стать и отцом. Но старый «голливудский синдром» срабатывал и здесь: поклонники кинозвезды, только что пребывавшие в восторге от eё замужества, теперь с не меньшим вожделением ожидали известий о eё разводе. Рим был не тем местом, где подобнее слухи можно было подавить. А Одри была достаточно проницательной женщиной, чтобы понимать, что любое отрицание лишь подливает масла в огонь. Она хранила молчание и… ждала ребенка.

Он родился 8 февраля 1970 года в кантональной больнице Лозанны. Врачам пришлось прибегнуть к кесареву сечению. Доктор Дотти читал в этом городе курс лекций. Ребенок весил 3 кг 400 гр. Отец гордился, что «в доме появился eщё один мужчина». «Лука, – говорили, – очень похож на своего папу». Радость Одри от того, что ей во второй раз удалось стать матерью, была безмерна. Легкое разочарование испытывали лишь eё поклонники. Рождение ребенка означало, что они вряд ли увидят актрису на экране.

О своих намерениях Одри сказала в интервью. «Может ли она оставаться просто женой? Ну, конечно же, не вечно?» Она ответила вопросом на вопрос: «Ну почему бы и не вечно?» А затем добавила: «Я скажу вам просто: у меня нет абсолютно никакого желания работать. И нет нужды обращаться к психиатру за разъяснением причин этого нежелания». (Здесь, несомненно, подразумевался некий семейный каламбур.) Интервьюер, однако, не унимался: «Но при таком таланте, данном вам Богом?..» – «Это был ложный шаг с его стороны. Я никогда не верила в свой „Богом данный талант“. Я обожала свою работу и делала все, что было в моих силах. Но ничего больше».

Одри заявила, что впервые чувствует себя свободной от проблем и волнений и ей бы не хотелось возвращаться к работе и позволить «им» запирать eё на целый день в студии, вдали от мужа и детей, охваченную напряженным беспокойством по поводу очередной сцены.

Обычно она вставала рано, около 5.30 утра, кормила ребенка и готовила завтрак, отказываясь от услуг домработницы. Ее рацион мало изменился за эти годы: ломтик ветчины, поджаренный в гриле, яйцо всмятку, слегка подрумяненный в тостере хлеб из непросеянной муки, чай из трав и большой стакан минеральной воды. Каждое утро в 8.30 Дотти уходил в свою университетскую клинику. Он проводил там занятия, принимал пациентов, затем возвращался домой на обед, который готовила кухарка, а потом опять отправлялся в клинику. Если у них не было гостей вечером, он обычно возвращался домой не раньше девяти вечера. Если же у него было дежурство в больнице, то Дотти появлялся только к обеду следующего дня. Иногда Одри по вечерам ходила в клинику, приносила ему макароны, ею самой приготовленные, и они съедали их вместе в его кабинете, а рядом с ними обязательно был маленький Лука.

Разумеется, близость к мужу и его работе вызвала у Одри интерес к тому прискорбному состоянию, в котором находились его пациенты. Время от времени он прибегал и к eё помощи. «Они знают меня как жену доктора Дотти», – любила она подчеркивать. Особое внимание Одри привлекала психика детей.

Мысль о кино приходила к ней только во время посещения кинотеатра. Новые фильмы отнюдь не пробуждали в ней желания возвратиться в мир кино. Насилие на экране ужасало ее. Одри однажды заметила, что «Заводной апельсин» – это «одна из самых жестоких и бессердечных вещей, которую мне пришлось высидеть с начала до конца». Ее развлекали комические приключения Джеймса Бонда. Она обожала Шона Коннери, но ей не нравилось легкомысленное отношение Бонда к смерти. «Он поступает с ними, как с бумажными носовыми платками», – говорила она о склонности Бонда разделываться со своими врагами с легкой саркастической улыбкой на губах.

Из нового поколения кинозвезд ей больше всего нравилась Джейн Фонда, особенно в фильме «Клют». Но Одри часто задавалась вопросом, куда подевались романтические комедии, подобные «Завтраку у Тиффани» и «Шараде». Она склонялась к тому, что их постигла судьба всего мира, ставшего «более мрачным, менее безопасным… и совсем не смешным».

«Ну, конечно, – соглашалась она, – некоторые фильмы очень хороши. Вне всякого сомнения, для них есть место в современном обществе, но я не нахожу в них места для себя. Я внимательно слежу за всем тем, что происходит в мире кино. Я не могу не замечать те страдания, недовольство жизнью, боль, которые окружают нас повсюду. Никто не может от этого скрыться. И все чаще современные трагедии врываются в наши дома».

Рим уже нельзя было назвать «Голливудом-на-Тибре». А Лондон больше не был модным центром для американских фильмов. Голливуд переживал тяжелый коммерческий спад из-за провала целого ряда дорогих фильмов и тех, которые вообще не вышли на экран. Прелести домашнего очага казались eщё более притягательными. По eё мнению, даже «Рим стал похож немного на джунгли».

Появление Луки не вызвало ревности его старшего брата. Няня водила Луку и двенадцатилетнего Шона на прогулки. Старший брат присматривал за малышом. Однажды фотограф запечатлел Луку на невысоком мраморном постаменте. Он глядит на статую, которая возвышается над ним, и размахивает своими маленькими ручонками, подобно дирижеру. Одри, когда ей об этом рассказали, вспомнила, как, будучи немного старше Луки, она «танцевала» под музыку джаз-банда в парке Фолькстоуна.

Ее спросили, что она считает самым важным в жизни. Одри дала совершенно неожиданный ответ: «Любовь». Она не могла eё не упомянуть, но, кроме нее, она назвала «страх». «Ведь то, что вы больше всего любите, вы больше всего боитесь потерять». Она призналась близким подругам: «Если я когда-нибудь потеряю Андреа из-за неверности, я выброшусь из окна». Она сказала это с такой убежденностью, что подруги eё на мгновение умолкли, рисуя в своем воображении эту жуткую сцену. Потом одна из них в шутку заметила: «А я открою для тебя окно».

Последовал взрыв общего смеха, к которому присоединилась и сама Одри.

Истина же состояла в том, что за словами Одри о полной удовлетворенности жизнью скрывалась молчаливая, но растущая настороженность. Подобно своей матери, Одри намеренно уходила от обсуждения того, что могло нарушить eё душевное равновесие. За эти годы Одри окружила себя не «раем для дураков», а, если можно так выразиться, «раем для оптимистов».

Внешне семейство Дотти вело довольно скромную жизнь. Ездили они на обычном «Фиате». Для прогулки по озеру Комо взяли на прокат небольшую яхту. Они не снимали вилл у моря, которые так нравились богатым горожанам, жили в семейных гостиницах и снимали для детей домик на побережье. Правда, войдя в дом, можно было заметить признаки богатства, которые надежно скрывали толстые стены палаццо.

Теперь у Одри возобновились отношения с eё бывшим мужем. Шон вытянулся – в пятнадцать лет он был выше Одри и мог сойти за взрослого молодого человека. Она больше не противилась его встречам с отцом, поскольку была уверена, что «Пух» обязательно вернется к ней. Шон присутствовал на бракосочетании своего отца в Лондоне в феврале 1971 года. Новой женой Мела стала Елизавета Сухотина, редактор книжного издательства. (До знакомства с Одри Мел написал детскую книжку.) Все семидесятые годы он ставил фильмы в Германии, Италии, Швеции, Мексике и снимался в них.

Дети сумели заманить Одри снова на съемочную площадку. В 1971 году она вместе с Барброй Стрейзанд, Ричардом Бартоном, Гарри Белафонте и другими звездами появилась в телевизионном фильме «Мир любви». Гонорар не выплачивался, так как фильм делался с благотворительной целью – собрать деньги для ЮНИСЕФ – организации помощи детям в рамках ООН.

В Рим приехал Сэм Шпигель и попросил Одри сыграть русскую императрицу в его фильме «Николай и Александра». Шпигель был готов заплатить ей миллион долларов. Но Одри прочла сценарий и отказалась. Фильм стал пышным антиквариатом, не более. Императрицу играла Дженет Сузман, роль совершенно безжизненную, из которой вряд ли смогла бы что-то выжать даже Одри, кроме темы любви царицы к своим несчастным детям.

В начале семидесятых годов она снялась в своей первой и единственной телевизионной рекламе. Одри рекламировала – это уж совсем невероятно – парики! Просмотр планировалось проводить в Японии. Ее всегда восхищала эта страна, чей эстетический интерес к сущности вещей в чем-то совпадал с eё собственным «минималистским» стилем. В Японии был популярен Живанши, а японцы были самыми преданными поклонниками актрисы, изящные и высокие скулы которой заставляли предположить какие-то генетические связи с Азией. Желание Одри участвовать в этом рекламном ролике диктовалось не только эмоциями, но и довольно большой оплатой: 100 тысяч долларов за полтора дня работы на студии в Риме.

Эти несколько лет Одри называла не «уходом от дел» или, тем более, «пенсией», а просто «отсутствием работы». Ее радость за детей, которые росли и взрослели, несколько омрачалась тревогой за их безопасность. Подобно всем крупным городам Западной Европы, Рим не избежал организованного терроризма. Софи Лорен с Карло Понти уже отправили своих малышей в Париж. После нескольких телефонных звонков с угрозами, намеками на возможное похищение детей, Одри решила последовать примеру Софи Лорен. Однажды утром к дому Дотти подъехал автомобиль. Одри с детьми в сопровождении вооруженного полицейского выехала в аэропорт им. Леонардо да Винчи. Через несколько часов они уже были в Толошеназе. Римские «каникулы» были прерваны.

Этот переезд, как оказалось, привел к значительным переменам в жизни. Дотти не оставил свой пост в римской клинике, а новое место жительства жены и детей означало, что они будут встречаться изредка. В газетах изображали Дотти этаким плейбоем-завсегдатаем ночных клубов, куда он наведывался, когда его жены не было в городе. «Это далеко не идеальная ситуация, – признавала Одри. – Мой муж привык то подниматься, то опускаться, так же, как и я. Мы как будто обречены быть навеки привязанными к аэропортам и самолетам».

Курт Фрингс прислал Одри сценарий. Он назывался «Возвращение Робин Гуда». Но как только Одри согласилась сниматься в фильме, он был сразу же переименован в «Робина и Мариан». В картине должны были принимать участие eщё два талантливых и популярных тогда человека – Ричард Лестер, eё режиссёp-постановщик, и Шон Коннери, который искал возможность сняться в ролях, подходящих для его возраста и позволяющих проявить чувство юмора и душевную теплоту. Незадолго до этого он закончил сниматься в фильме «Человек, который будет королем» в постановке старого знакомого Одри Джона Хьюстона. За роль Робин Гуда Коннери получил миллион долларов. Одри за роль Мариан – 760 тысяч долларов. Сюжет фильма был основан на романтической, но при этом вполне реалистической встрече стареющего Робин Гуда, утомленного крестовыми походами. страдающего подагрой, с девой Мариан, которая избрала для себя монастырскую жизнь и стала аббатисой.

Ричард Лестер приехал в Толошеназ, чтобы укрепить желание Одри вернуться в кино. «Как только мы пообещали ей снять фильм в течение летних каникул, и поэтому она может взять детей с собой в Испанию, а также заверили ее, что мы закончим съемки к началу школьного учебного года, нам больше не потребовалось никакого давления. Но eё нужно было успокаивать, говоря, что на экране она будет выглядеть великолепно. И это потребовало некоторых усилий. Ведь она не снималась целых восемь лет. Кино за это время сильно изменилось».

"Мне всегда было страшно начинать новый фильм, – признавалась Одри корреспонденту «Интернейшнл Геральд Трибьюн». – Я по складу личности интроверт, знаете ли. Мне всегда было трудно делать что бы то ни было на глазах у людей. А ведь игра – это совсем не езда на велосипеде, и вы никогда не можете быть уверены в том, что полностью не утратили навык.

Даже при условии неплохого сценария, хороших актеров и режиссёpа, мы всегда остаемся один на один с собой".

Лестер стал свидетелем этого «одиночества» в той самой трогательной форме, когда Одри полетела в Лондон, где шили для нeё костюм. «Ее костюмы для этого фильма делала Ивонна Блейк, – рассказывает режиссёp, – или, точнее, eё костюм. В этой картине на ней была одежда одного стиля – облачение матери-настоятельницы. Оно изготавливалось из того же материала, который используется для рабочих перчаток, грубого и жесткого, а Ивонна, кроме того, выбивалась из сил, чтобы придать одежде средневековый облик, сшивая его костяными иглами. Я видел, как Одри набросила его на себя, подошла к зеркалу и с надеждой, что его можно хоть немного усовершенствовать благословенными ножницами Живанши, начала приподнимать, подворачивать его так и этак. Но в конце концов она смирилась с его непослушной формой. Одри всегда была молодцом. После того, как она занимала первое место в списках самых изысканно и модно одетых женщин мира, теперь в фильме Одри оказалась в одеянии, напоминавшем огромную перчатку».

Но больше всего актрису беспокоило то, как она будет выглядеть на экране. Ее всегда это беспокоило, но многого она уже не знала, многого из того, что изменило представление о том, как звезды должны выглядеть перед кинокамерой. Теперь кинокамера не всегда проявляла благоговейное почтение, как это было раньше. Она побеседовала с Денисом 0'Деллом, продюсером фильма. Тот, в свою очередь, поговорил с Дэвидом Уоткиным, оператором, и тот посочувствовал Одри, однако ей было сказано, что у нeё ничего не остается, кроме как положиться на саму себя.

Второй заботой Одри была продолжительность съемок. Она и думать не могла о расставании с детьми. "Она слышала, что я работаю быстро, – рассказывал Лестер, – и это помогло уговорить ее. Мы сделали фильм практически за шесть недель. Когда на место съемок в Испанию приехали Шон и Лука, мать в своем жестком, тяжелом облачении настоятельницы не произвела на них заметного впечатления. Гораздо больше Луку восхитили луки и стрелы, а также испанский замок XII века, превращенный в крепость ноттингемского периода. «Почему папа не играет Робин Гуда?» – спросил Лука. «Потому что у него нет подходящего костюма», – ответила Одри.

Андреа Дотти же в это время был не прочь окружить себя отрядом «вольных стрелков». Не успела Одри начать сниматься в фильме, как до нeё дошли шокирующие новости о поведении eё мужа в Риме. Однажды, когда eё «дорогой доктор Килдар», как Одри прозвала его, был в каких-нибудь ста метрах от дома, четыре человека в плащах попытались затащить его в «мерседес», стоящий у тротуара. Он начал сопротивляться. И пока со множеством синяков и порезов он лежал на земле, закрыв лицо руками, охранники из расположенного неподалеку египетского посольства избили напавших на него террористов. Выйдя из больницы, Дотти попытался связаться с Одри по телефону, стараясь упредить журналистов с их версиями происшедшего. Этот эпизод укрепил решимость Одри сделать Толошеназ их главным семейным убежищем.

Фильм «Робин и Мариан» давал Одри возможность вернуться в кино. А кроме того, была привлекательность в самом повествовании о двух уже немолодых людях, когда-то разлученных судьбой и теперь пытающихся прожить свою жизнь заново и так, чтобы старость не одержала победу. Она почувствовала, что этот фильм был каким-то водоразделом в eё собственной жизни. У нeё в темно-каштановых волосах появились седые прядки. Красота eщё не оставила ее, но кожа на лице казалась уж слишком туго натянутой. Ходили слухи, что она сделала пластическую операцию, но Одри это отрицала. Готовясь к роли Мариан, она сменила прическу. В прошлом остались и стрижка «под мальчика», и укладка. Их место занял стиль из «локонов и колечек», придуманный модельером Серджо из Рима. «История любви зрелых людей» – так кратко она определила суть фильма интервьюерам, которым удавалось прорваться на съемочную площадку. По просьбе Лестера актриса опять стала встречаться с журналистами во время съемок. Это тоже был признак перемен: теперь судьба фильма больше, чем в прежние годы, зависела от рекламы.

То, как Одри выглядела, вполне совпадало с тем, как она себя чувствовала. Счастливой, по eё словам. В глубине души она была рада, что Шону Коннери наплевать, молода она или нет. Ему было сорок шесть, то есть на год меньше, чем Одри, но выглядел он лет на десять старше. «Кости хрустят в фильме и у меня в ногах, – признавался Коннери. – Этот Робин пытается быть молодым революционером в возрасте пятидесяти лет, но у него ничего не выходит». Вся сила Одри уходила на борьбу с жарой, а не с ноттингемским шерифом. Она сидела в тени, терпеливо ожидая своей сцены. «Я потею. Это у меня eщё с того времени, когда я занималась танцами».

Лишь благородство Коннери позволило согласовать их разные подходы к подготовке роли. «Ему нравилось, когда работа шла быстро, – вспоминает Лестер, – он с радостью будет играть ту или иную сцену без всякой репетиции. Одри же предпочитала хорошенько выверить все заранее, а затем отделаться от проработанной сцены как можно скорее за один или за два дубля. Нам пришлось искать что-то среднее. Шон вел себя на репетициях как настоящий джентльмен». Но как только начиналась съемка, все шло очень быстро. Одна из причин этою «ускорения» была в том, что Лестер – один из немногих режиссёpов – стал использовать несколько камер. Одна снимала общий план, вторая – средний, избрав в качестве центра кого-либо из актеров, третья снимала крупные планы. Одри нововведение Лестера помогало сохранить спонтанность в игре. И ей действительно это нравилось, но до определенных пределов. Одри с тоской вспоминала, как в былые годы вокруг нeё суетилась вся съемочная группа. «Конечно, это значило, что на нeё уже более не обращают того внимания, к которому она привыкла, – рассказывает Лестер, – и некоторое eё напряжение из-за этого вполне объяснимо. Более того, по окончании съемочного дня мы не просматривали отснятый материал. Он редактировался в течение съемок. Одри к этому тоже не привыкла».

Освещение в различных эпизодах на натуре было не таким, как при студийных съемках. Из-за этого некоторые сцены с участием Одри оказались темноватыми, и одна в особенности, которая получила насмешливое наименование – «Робин Гуд встречает женщину-невидимку». Но eё чудесный незабываемый голос производил неизгладимое впечатление, и вам уже не нужно было eё видеть, достаточно было просто слышать. Хотя она никогда не жаловалась, но для Одри, видимо, это ощущение незащищенности стало настоящим испытанием. Нелегко было ей, практически единственной женщине, в окружении актеров-мужчин. «Я несчастная девушка среди пропащих парней из Шервудского леса», – заметила Одри.

На выходные она улетела в Рим. Дотти, по свидетельству Лестера, только один раз приезжал на место съемок. Оставшись один, доктор вызвал особое любопытство со стороны «папарацци». Газетные писаки пришли в неописуемый восторг, застав его в компании Флоренс Гринда, жены чемпиона по теннису Жана-Ноэля Гринда. Дотти объяснил, что он и его спутница просто играли в свой любимый триктрак. Можно предположить, что Одри тоже посмеялась над Э1ой историей; однако подобные слухи уже начинали eё беспокоить.

Она все чаще и чаще приходила к мысли, что вышла замуж за человека, который – хоть и был eщё влюблен в ту киноэкранную Одри Хепберн – был «падок» на самых разных женщин. Знакомые Одри не замедлили назвать их имена. Итальянки воспринимали подружек своих мужей как нечто само собой разумеющееся. В том римском кругу, к которому принадлежало семейство Дотти, на мужчину без любовницы смотрели как на весьма странного человека. Но Одри не могла примириться с этой традицией. «За яркой улыбкой, – рассказывала eё подруга, – скрывалась очень несчастная и печальная женщина. Но, конечно, она никогда не показывала этого на людях». Расхождения с Дотти во взглядах на жизнь Одри объясняла так: «Я не городской человек. В этом основной источник наших разногласий с Андреа… Меня страшно утомляет бетон». И добавляла: «Меня заботит мое здоровье, а мир озабочен тем, о чем я думаю». Ее главное желание: «Не остаться одной». И все же она ничего не сказала о муже, который это одиночество способен развеять. Значительно ближе мужа для нeё оказались самые разные вещи: собаки, цветы, природа, деревенская жизнь. Точно так же, как поступила Мариан, когда для Робин Гуда страсть к приключениям оказалась важнее его любви к ней, поступила и Одри, пытаясь найти утешение в тихом, уединенном и хорошо защищенном месте. После съемок фильма она на короткое время вернулась в Рим, а затем улетела в Швейцарию. Одна знакомая итальянка, зная о eё горестях, посоветовала родить eщё одного ребенка. Несколько лет назад такая идея, может быть, и пришлась бы ей по душе. Но не теперь. «Об этом я даже и не думаю», – в eё ответе прозвучала покорность своей судьбе.