"Одри Хепберн – биография" - читать интересную книгу автора (Уолкер Александр)

МУЖ И ЖЕНА

В квартире Одри в Беверли Хиллз зазвонил телефон. Шел последний съемочный день «Сабрины», и она возвратилась со студии совершенно без сил. Звонила Джин Симмонз. Одри напряглась: ведь Джин – это именно та актриса, которая должна была получить роль Анны в «Римских каникулах», но Говард Хьюз, с которым ее связывал контракт, не «поделился своей собственностью». И вот Одри слышит голос Джин Симмонз: «Я только что посмотрела „Римские каникулы“. Раньше я готова была вас ненавидеть, но теперь хочу сказать, что никогда бы не сумела сыграть эту роль так хорошо. Вы были просто превосходны».

Очень быстро между Одри и Джин Симмонз и ее супругом Стюартом Грейнджером возникла крепкая дружба. Они стали первыми ее настоящими друзьями в Голливуде. Теперь по утрам она предавалась блаженному безделью в доме Грейнджеров, лежа рядом с бассейном. Она редко купалась и не любила плавать. Одри курила, правда не очень много, дешевые и очень крепкие сигареты. Она умела водить машину, ездила на велосипеде. В 1954 году Беверли Хиллз был более спокойным и безопасным местом, нежели сейчас. Молоденькая женщина в розовых туфлях и мужской рубашке, концы которой завязаны вокруг талии, крутила педали своего велосипеда, не привлекая к себе особого внимания. Время от времени Джоан Кроуфорд начинала брюзжать по поводу манер молодежи, совершенно позабыв, какой она сама была в своих ранних фильмах. «Одри Хепберн, – замечала Кроуфорд, – теперь стала одеваться так, как полагается молодой леди». Хедда Хоппер – не тот человек, который мог позволить Кроуфорд стать арбитром вкуса в Голливуде – отвечала на это: «У меня есть новости для вас, Джоан… Эта „молодая леди“ появилась на студии в вызывающих розовых тореадорских панталонах, в облегающей хлопчатобумажной розовой рубашке и туфлях всего с одним ремешком».

Одри жила, как говорится, «на чемоданах». Она только что приобрела платье «Живанши» из тех туалетов, которые готовились для «Сабрины». «Оно, конечно, уже поношенное, но мне кажется божественным». Слово «божественный», которое часто всплывает в интервью с Одри, у нее многозначительно. С его помощью можно уйти от конкретной оценки платья, своего коллеги или отношений с кем-либо. Она быстро научилась этому.

Все, кто познакомились с Одри в пору ее «холостяцкой» жизни, согласны с тем, что она отличалась искренней простотой и сдержанностью. С точки зрения эмоций она многим казалась незрелой. Это и понятно: актриса сумела сохранить романтический взгляд на мир в той профессии и в том городе, которые лишали людей их романтических иллюзий. «Мне всегда хотелось иметь покатые плечи, – говорила она Хоппер, – а не такие, которые выглядят так, словно подбиты ватой». Журналистка высказала предположение, что она имела в виду фигуру красотки-южанки из «Унесенных ветром». «Вот-вот, кринолин и все прочее».

Любовная жизнь Одри обходилась без скандалов. Ее роман с Уильямом Холденом не повлек за собой распад семьи. У нее не было никакого желания разрушать семейное счастье. Она любила независимость. «Мы очень разные с мамой, – призналась Одри, когда у нее спросили, почему баронесса предпочла остаться в Лондоне, но тут же добавила: – Но у нас с ней очень хорошие отношения». Возникло впечатление, что эти отношения только выиграли от их разлуки. «А как насчет поклонников?» – следовал неизбежный вопрос. Был ли кто-нибудь в ее жизни после отвергнутого жениха Джеймса Хэнсона? Эта фраза уколола Одри легким намеком на ее душевную холодность. «У меня не было причин кого-то отвергать», – ответила она сухо, а затем прибегла к привычному маневру: призналась в своей ранимости, словно желая избавиться от дальнейших расспросов. «Я была так несчастна, когда у нас все разладилось, но все-таки я полагаю, что мы поступили правильно». Пол Холт, британский критик, посетивший Америку, спросил Одри, может ли она назвать то качество, которое сделало ее знаменитой. На этот вопрос она дала странный ответ: «Способность учиться чему-то, не делая этого». – «То есть?» («И она бросила на меня вежливый, холодный, почти насмешливый взгляд», – замечает критик.) – «Браку, например».

Честолюбие Одри было ничуть не меньше, чем у других кинозвезд, но оно не было нацелено на обычные для них ориентиры: ее понимание славы включало самопожертвование. Брак тоже относился к числу опасных состояний. Похоже, она очень остро чувствовала риск в романтическом идеале семейного союза, заключенного под девизом – «все или ничего». Одри не готова была вот так рисковать. Работа была куда безопаснее. И все же именно благодаря творчеству стиль ее жизни менялся теперь радикально.

Одри сказала Мелу Ферреру в Лондоне перед тем, как начала сниматься в «Сабрине», что ей было бы интересно сыграть с ним в какой-нибудь пьесе на Бродвее. В конце 1953 года он появился в Лос-Анджелесе и сообщил ей, что отыскал такую пьесу. Незадолго до этого он расторгнул брак с первой женой. И теперь стал совершенно свободен и мог быть партнером Одри не только на сцене. Мел хорошо разбирался в драматургии, и его выбор оказался весьма удачным. «Ундина» была еще одной сказкой.

Эта средневековая легенда рассказывает о нимфе, которая покидает свою родную водную стихию и вступает в чуждый ей мир смертных людей. Написал пьесу французский драматург Жан Жираду. Ундина влюбляется в благородного рыцаря, покоренного ее волшебной красотой. Но подобно всем человеческим существам он весьма непостоянен в своих привязанностях. Их союз кончается изменой и смертью рыцаря. А фея возвращается в свое водное царство. Пьеса умело переводила средневековое сказание в контекст современных проблем любви и страданий, ею причиняемых. В Париже в ней играли Мадлен Озере и Луи Жуве. Лиричность этой постановки несколько рассеивала общее мрачное настроение, вызываемое пьесой. Но уже в 50-е годы она казалась искусственной и устарелой. Но Феррер считал, что пьесу может оживить яркая оригинальная актриса и, конечно, выдающийся режиссер. Одри не пришлось долго уговаривать. Как только было получено ее согласие на исполнение заглавной роли, известный актер Альфред Лант взял на себя постановку пьесы. Феррер, конечно, должен был играть рыцаря. С такими знаменитостями было гарантировано хорошее финансирование, и «Общество драматургов» в Нью-Йорке поддержало идею. Спектакль обещал стать заметным и достаточно дорогостоящим событием в театральной жизни Америки.

Собирание талантов в одну сказку было делом Феррера. Роль антрепренера пришлась ему по вкусу. В душе он всегда являлся продюсером-постановщиком, способным говорить об искусстве с точки зрения его коммерческой выгоды.

Одри воспользовалась пунктом в ее контракте с «Парамаунтом», по которому она имела право на участие в театральных постановках в том случае, если спектакль шел на сцене не более шести месяцев. Кроме того, студию попытались умаслить обещанием, что по «Ундине» будет снят фильм, если постановка окажется успешной.

Актриса переехала в Нью-Йорк и сняла квартиру в Гринвич-Виллидж на время репетиции этой довольно длинной пьесы. Многое зависело от того, как ей удастся передать неземное очарование Ундины. Одри обдумывала мельчайшие детали костюма и грима и, поддерживаемая Феррером, взяла под контроль все стороны сценического решения роли Ундины в спектакле. Валентина, нью-йоркский модельер, обычно считается создательницей сенсационного костюма Ундины из рыболовной сети. Одри казалась совсем обнаженной, чуть прикрытой пучками водорослей. Только такая актриса, как Одри, могла создать на сцене иллюзию, которая не вызывала обвинения в отсутствии вкуса. На самом же деле этот костюм, надевавшийся на трико телесного цвета, был создан самой Одри по детским воспоминаниям об иллюстрации к сказкам Ганса Христиана Андерсена. Ланта восхитила ее идея, но у них с Одри возникли разногласия по поводу прически. Пытаясь вызвать впечатление чего-то мелькающего, мимолетного, Лант попросил ее перекрасить каштановые от природы волосы, сделать их белокурыми. «Но, – настаивал Лант, – соленая вода должна выбелить кудри морской нимфы». «Логика не имеет к этому никакого отношения, Альфред, – возражала Одри, – это ведь мифология». В глубине же души она боялась, что изменение цвета волос может «размыть» и четкость восприятия ее сценического «я». Феррер поддержал ее.

Однако споры по этому поводу продолжались до самой премьеры в Бостоне. Одри, расстроенная и выведенная из себя этими препирательствами, внезапно уступила и согласилась изменить цвет волос буквально за несколько часов до спектакля. Одного-единственного взгляда в зеркало было достаточно, чтобы она пожалела об этом. Одри тут же смыла краску, распрощавшись с образом белокурой Одри Хепберн. Она надела парик цвета шампанского, который Лант предусмотрительно приготовил на случай подобной смены настроения. Парик не удовлетворил ее. «Мои волосы кажутся мертвыми. В парике жарко, душно и вообще отвратительно». За час до выхода на сцену она нашла решение. Одри посыпала волосы золотистой пудрой. И теперь, когда ее балетная фигурка порхала взад и вперед по сцене, ее кудри сверкали так, словно в них были вплетены нити из чистого золота. Время от времени при головокружительных пируэтах Ундины маленькие золотые песчинки, слетавшие с ее головы, образовывали как бы хвост кометы. Как она и рассчитывала, эффект получился магический, хотя Мел Феррер после того, как опускался занавес, пытался «приземлить» ее, провожая в гримерную и при этом напевая:

«Отмою-ка я это золотишко с моей головы». Одри придумала себе и грим: голубоватая пудра, очень подходившая к ее аквамариновому костюму; белый грим, соответствующий платью бледно-кремового цвета. И она добавила также позолоченные «кончики» к ушам, чтобы подчеркнуть впечатление сверхъестественного. В день бродвейской премьеры Мел подарил ей маленькое ожерелье из настоящих морских водорослей. Одри всегда восхищали люди, умевшие сочетать остроумие с изобретательностью. После этого они еще больше сблизились.

Незадолго до того, как «Ундина» пошла в Бостоне, Одри позвонил ее голливудский агент Лью Вассерман и сообщил, что состоялся просмотр «Сабрины», и все пришли к выводу, что фильм удался. Она очень нуждалась в хороших новостях, подобных этой, так как по мере приближения нью-йоркской премьеры Одри переживала не только тяжелые приступы тревоги.

Начало сказываться напряжение последних двух лет. Простуда, упорно не поддававшаяся никакому лечению, указывала на нервное и физическое истощение. Одри стояла за кулисами, ожидая своего выхода. Это был комок нервов вместо феи, способной очаровать публику. Она боялась, что такое скудное одеяние может натолкнуть на сравнение со стриптизом у Минского. Беспокоил и темп спектакля, парик Мела и еще полдюжины других проблем, которые не имели к ней никакого отношения. Как только занавес поднялся, все заботы вдруг исчезли, словно их никогда и не было.

Нельзя сказать, что премьера «Ундины» на Бродвее 18 февраля 1954 года была встречена бурным восторгом публики. «Своей прелестью и безжизненностью, – писал анонимный обозреватель „Тайма“, – спектакль наводит на мысль не о придворном маге и волшебнике, а о придворном кондитере. Именно Одри оживила пьесу и вызвала в зрителях сочувствие к своей героине». «Более, чем кто-либо другой из актерского состава спектакля, – комментировал „Лайф“, – она обладала даром играть старую сказку так, словно верит каждому ее слову, исполненному поэзии». Обозреватель из «Тайма» произнес тот приговор, с которым согласилось большинство нью-йоркских критиков: «… каким бы безмятежным ни было озеро, фея, появляющаяся из него, обладает особыми живыми и подвижными чарами. Игра Одри Хепберн в буквальном смысле сказочна».

Похвалы в печати не могли поправить здоровье Хепберн и снять напряжение, которое возникло из-за необходимости играть в восьми спектаклях в неделю. Близкие к ней люди замечали, что она делалась все более и более зависимой от Мела Феррера. Альфред Лант чувствовал, что за возражениями Одри, ее несогласиями с его режиссерскими решениями скрывается влияние Мела. Порой ему казалось, что у спектакля два или даже три постановщика. Более того, сценическое сотрудничество двух звезд дополнялось теперь и их личной близостью. А это вызывало неодобрение коллег. По традиции Одри выходила одна к зрителям на поклон, когда кончался спектакль. Ведь она играла роль той сказочной нимфы, имя которой стояло в названии пьесы. Но появление Мела Феррера рядом вечер за вечером, разделяющего с ней восторги публики, купающегося в лучах чужой славы, – все это вызывало едкие и бестактные замечания светских хроникеров. Мел воспринимался как «собственник, привыкший всеми распоряжаться». «То, что говорят в Нью-Йорке» – так была озаглавлена колонка Луэллы Парсонс в «Лос-Анджелес Экземинер» от 3 марта 1954 года. В ней говорилось: «У всего Нью-Йорка не сходят с языка имена Одри Хепберн и Мела Феррера, чьи отношения носят не только романтический характер, но и зиждутся на деловом фундаменте. Одри не дает интервью и не фотографируется без Мела и наоборот… Мел не отпускает ее от себя и на пять минут, а она же кажется совершенно им очарованной. Одри не первая из тех, кто не сумел устоять перед чарами Феррера. Теперь он свободен, и потому всякое может случиться». Это последнее замечание намекало на последний развод Феррера и – что было типично для голливудских репортеров – на то, что у знаменитостей начинается новый «брачный сезон».

Возможно, это всего лишь совпадение, что мать Одри, не покидавшая Англии до самой премьеры «Ундины», теперь прибыла в Нью-Йорк. Создавалось впечатление, что до нее тоже дошли слухи об этом союзе знаменитостей. Тем не менее Одри продолжала жить в крошечной квартирке в центре города вместе с секретаршей и двумя кудрявыми черными пуделями, подаренными ей Мелом Феррером. Мел окружал ее заботой, давая ощущение жизненной надежности, в которой она всегда нуждалась. Ее телефонный номер хранился в строжайшей тайне даже от ее пресс-агента и сотрудников театра, в котором она работала. Если возникала необходимость, она звонила сама. Она редко появлялась в обществе и очень скоро уходила с вечеринки домой «отдохнуть». Одри теряла в весе, и это было заметно сквозь ее легкий сценический костюм. Говорили о признаках «анорекма невроза». Обеспокоенные друзья во всем винили ее карьеру, которая довела молодую актрису до глубочайшего переутомления. В театр приходилось вызывать врача, готового оказать ей в любую минуту помощь. Нет никакого сомнения, гласили слухи, у Одри Хепберн нервный срыв. И на этот раз молва была права.

Мелу Ферреру не верили, когда он заявлял, что, ограждая Одри от чрезмерного любопытства прессы, он лишь заботится о ее хрупком здоровье. Бесспорно, в этих словах была доля истины, но далеко не вся истина. Причины нервозности Одри коренились как в сильном эмоциональном напряжении, так и в физическом истощении. Теперь ей надо было сделать выбор. Подобно нимфе в «Ундине», она была очарована своим рыцарем, который готов был взять ее в жены. Но будет ли брак тем «миром», к которому она сумеет приспособиться и в котором сможет жить?

Баронесса ван Хеемстра иначе смотрела на брак дочери с «рыцарем-чародеем». Мать Одри, сама когда-то ставшая жертвой таких «чародеев», совершенно утратила доверие к этому типу мужчин. Какое-то время в отношениях между Феррером, Одри и ее матерью сохранялось напряженное и ненадежное равновесие.

Пока Одри мучилась, принимая решение, Дон Хартман, руководитель отдела кинопроизводства на студии «Парамаунт», сообщил, что она за свою роль в «Римских каникулах» выдвинута на «Оскара» в номинации «Лучшая актриса». Нью-йоркские кинокритики уже присудили ей свой приз в конце декабря.

25 марта 1954 года Одри, не успев после спектакля полностью разгримироваться и снять с себя костюм Ундины, была доставлена в театр, где состоялась церемония вручения «Оскара». У нее едва хватило времени на то, чтобы сменить одежку нимфы на белое вечернее платье и сесть рядом с матерью в зале. Она была вся ожидание, веря и не веря в удачу. И тут голос Фредерика Марча назвал ее имя. Под гром аплодисментов Одри буквально вынесли на незнакомую сцену. Она повернула не туда, куда нужно, и оказалась за кулисами. Свой «неверный шаг» исправила с выражением издевки над собой, что вызвало взрыв сочувственного смеха. Джин Хершолт протянула ей золотую статуэтку «Оскара» – высшую награду в киномире. Чтобы получить эту награду, Одри нужно было обойти Аву Гарднер (выдвинута за роль в «Могамбо»), Дебору Керр («Отсюда вечность»), Мэгги Мак Намара («Голубая луна») и, очевидно, самой серьезной ее соперницей была Лесли Карон, выдвинутая за роль в фильме «Лили», который так восхищал Одри год назад и где играл человек, ныне ставший ее возлюбленным.

Она отметила это событие, выпив теплого шампанского, и в ту ночь не сомкнула глаз ни на минуту. Утром, сидя в комнате для совещаний в большом мягком кресле, Одри принимала журналистов и отвечала на вопросы. То, что они стремились узнать, касалось не искусства, а ее любовных отношений. «Мисс Хепберн улыбнулась, – сообщал один из репортеров, – и сказала, что на данный момент такие отсутствуют. Тем не менее она может сказать, что очень любит лошадей в центральном парке».

Одри не пропустила ни одного спектакля «Ундины», но это далось дорогой ценой. Она продолжала худеть, а врач осматривал ее после каждого представления. Она встретила известие о том, что ее «Ундина» получила «Тони», бродвейский вариант «Оскара», с бледной апатичной улыбкой. Она (или Мел) отвергала все приглашения в гости, и они вместе проводили уик-энды в клинике в Нью-Джерси. Но ее хозяева, студия «Парамаунт», хорошо помнили пословицу: «Куй железо, пока горячо». Студия со всей присущей ей беспощадностью объявила о том, что вслед за последним спектаклем «Ундины» начнутся съемки мюзикла с Дэнни Кеем. Но в конце мая 1954 года силы окончательно оставили Одри. «Я добросовестно пыталась выполнить свои обязательства, – говорила Одри журналистам. – Мне очень жаль, если я кого-то рассердила». Мюзикл с Дэнни Кеем так и не был снят.

Роберт Кларк, глава студии «Ассошиэйтед Бритиш», избрал этот неподходящий момент для поездки в Нью-Йорк. Он представил ей на выбор два сценария: комедию Грэма Грина и романтическую драму. Фильм нужно было снять до конца лета. «По контракту, – заметил Кларк, – право выбора остается за нами, но, – добавил он, – для нас важно, чтобы и Одри была счастлива».

Но счастливой Одри не была. У нее возобновились приступы астмы. К тому же мать противодействовала ее браку с Феррером. Это был один из тех немногих случаев, когда Одри и ее мать расстались в ссоре. И Одри с радостью ухватилась за совет врачей подышать свежим воздухом швейцарских Альп. Это устраивало и Мела Феррера. Было ли это им специально задумано или оказалось чистой случайностью, но он получил роль в итальянском фильме, который предполагалось снимать на Сицилии и в Риме. От Италии до Гстаада, где отдыхала Одри, было совсем недалеко. Бледная, худая, она поехала в Европу в полном одиночестве, не разрешив матери сопровождать ее. «Я хочу наслаждаться жизнью, а не превращаться в развалину», – сказала она с жалобной интонацией в голосе, покидая Нью-Йорк. В Гстаад Одри сделалась предметом поклонения и любопытства. Это было похоже на то, что происходило с ее героиней в «Римских каникулах». Видимо, от славы нигде нельзя укрыться. В витринах магазинов выставлялись ее портреты в рамках, словно она была членом королевский семьи. В местном кинотеатре демонстрировали «тот самый фильм». После нескольких дней вынужденного уединения в своей комнате и созерцания по сезону дождливой погоды за окном Одри почувствовала, что уже превратилась в развалину.

В полном отчаянии она обратилась за помощью к Мелу. Он помог ей уехать из Гстаада в комфортабельную гостиницу в Бургенштоке рядом с озером Люцерн, окруженном горами. Хозяин отеля фриц Фрей пообещал избавить ее от нежелательных визитеров.

И сразу же здоровье пошло на поправку. Ее шале (дачный домик) было обставлено в светлых, радостных тонах, а от непрошеных гостей защищала охрана. Фрей весьма предусмотрительно отключил ее телефон. Все звонки поступали на номер отеля и тщательно проверялись. Соединяли только с Мелом и матерью Одри. Врач в гостинице прописал ей усиленную диету, сам внимательно следил за ее соблюдением. В восемь вечера она должна была уже ложиться спать. Этот режим пришелся ей по вкусу. Кровяное давление у нее понизилось. Приступы астмы прекратились.

Одри воспользовалась тишиной, чтобы оценить прошлое и подумать о будущем. Оно казалось неполным без любимого человека. Она согласилась подумать над предложением, которое Мел сделал ей перед отъездом из Нью-Йорка в

Европу. «Она приняла решение в конце лета, – рассказывает один знакомый. – Приближался тридцать седьмой день рождения Мела. Съемки фильма с его участием продолжались в Италии. Одри послала ему платиновые наручные часы с надписью „Схожу с ума по парню“. Это строчка из песенки Ноэля Кауэрда. Слова означали, что она приняла его предложение».

«Мое главное стремление состоит в том, чтобы сделать карьеру и не стать при этом карьеристкой», – говорит Одри. Их разлука с Мелом Феррером подтвердила, что ей очень его не хватает. Теперь у нее уже было достаточно доказательств того, что до сих пор ее не оценивали по достоинству. Брак, чувствовала Одри, позволит ей сделать карьеру. Кроме того, она любила Мела. Ровно через месяц они поженились.

Мел Феррер вылетел на самолете из Рима в Женеву. Студия, понимая, что она только выиграет от рекламы этой женитьбы, специально для Мела изменила расписание съемок. Было сделано все возможное, чтобы церемония проходила в узком кругу близких и друзей. Одри теперь знала все отрицательные стороны известности. Она помнила совет Валентины Кортезе и собиралась сама для себя устанавливать правила. Взрыв ее гнева вызвал местный фотограф, который без приглашения появился в мэрии городка Буош, расположенного на берегу озера. Там состоялась гражданская церемония заключения брака за день до венчания в церкви. Как только все закончилось, Мел с Одри, не медля ни минуты, через кухню проследовали на задний двор, где их ждал автомобиль.

На следующий день, 25 сентября 1954 года, отряд швейцарской полиции оградил их от излишнего любопытства зевак. Двери маленькой протестантской церквушки XIII века в Бургенштоке были заперты, как только жених, невеста и два десятка гостей вошли в храм. Шел проливной дождь. Одри одной рукой поддерживала свое свадебное платье из белого органди, чтобы оно не касалось мокрой земли, а в другой держала молитвенник в белом кожаном переплете. Ее темно-каштановые волосы украшал венок из белых роз. Ее шафером был сэр Невиль Блэнд, бывший британский посол в Гааге. Присутствовали также сестра Мела и двое его детей: Пепа и Марк, – от его брака с Фрэнсис Пилчард. Не было сводных братьев Одри: Ян и Александр Уффорды работали тогда в бывших голландских колониях. Баронесса ван Хеемстра плакала. Вся церемония бракосочетания проходила по-французски.

Присутствие Ричарда Миланда, представителя студии «Парамаунт» в Лондоне, напоминало о том, что студия доброжелательно, но внимательно следит за тем, как две кинозвезды дают свои брачные обеты. Голливудские корпорации не слишком радовались, если их знаменитости, приносящие грандиозные доходы, заключали какие-то свои контракты. К обычным проблемам, связанным с поддержанием славы звезды, прибавлялись новые хлопоты о двух карьерах, чтобы обе знаменитости могли жить в браке и давать прибыль. Среди гостей на бракосочетании был и человек, от которого у руководителей «Парамаунта» будет не раз еще болеть голова.

Это – Курт Фрингс, новый агент Одри, нанятый ею по совету Мела. Внешность Фрингса безошибочно указывала на его суть: это был мощный характер. Он родился в Германии, был боксером. В США Фрингса заметили Уайлер и Уайлдер, а затем и другие знаменитости. Они знали, как можно использовать его боксерскую драчливость в «разборках» по поводу заключения студийных контрактов и выбивать из хозяев большие суммы. Вскоре у него уже был целый список клиентов. Именно Курту Фрингсу Одри обязана тем, что стала высокооплачиваемой звездой. Мелу Ферреру не нужно было преподносить ей никаких других свадебных подарков – представляя Одри Фрингсу, он тем самым дарил ей огромное состояние.

После короткого приема в частном гольф-клубе молодожены впорхнули в свой автомобиль и укатили в Италию. Так было объявлено. На самом же деле они вернулись по боковой дороге и провели уик-энд у пылающего камина в домике Одри, радуясь своему счастью и не думая о том, что о них скажут светские хроникеры. Журналисты же вели себя так, словно Одри не просто обманула их бдительность, но и была сама обманом похищена человеком, который сделал это исключительно в своих личных целях. Злобу вызывала «опекунская» забота Мела. Многие считали, что он ее «не заслуживал». Предсказывалось, что Одри очень скоро начнет раздражать «командирская» натура Мела. И, потом, не завершились ли два его предшествующих брака разводом? А как насчет разницы в возрасте между ними – целых двенадцать лет?!

Прозвучал намек и на то, что сама «Ундина» – это предостережение людям, подобным Мелу:

они женятся на тех, кто им не ровня.

Двое на вокзале в Люцерне вели себя так, словно играли в «прятки», как дети. Секретарша Одри подала знак, вынув носовой платок. Он означал, что путь свободен. Молодожены вышли из зала ожидания, хорошо укутанные от холода и от журналистского любопытства. Они стояли и смеялись, довольные, а их чемоданы, кейсы грузили через окошко в купе экспресса, который отправлялся в Рим. Но не таким веселым было прибытие в столицу Италии. Они столкнулись с теми живыми существами, которых фильм ф. Феллини «Сладкая жизнь» назовет «paparazzi». Там их были десятки, убегающих с места преступления. Одри и Мел запрыгнули в поджидавшую их студийную машину. Но журналистов не так-то легко обвести вокруг пальца: автомобили, до отказа забитые газетчиками, тут же рванулись за молодоженами. Репортеров не обманул и хитрый маневр Мела и Одри: они въехали на студию в главные ворота, а потом выехали оттуда через задние ворота. Были нарушены все ограничения на скорость, когда они неслись по Виа Аппиа Антика к вилле, расположенной на высоких Альбанских холмах неподалеку от Анцио. «Paparazzi» прорвались сквозь кордон слуг до того, как закрыли ворота. Они колотили в двери, стучали в окна с негодованием людей, которые не верят, что несколько минут перед фотокамерой для кого-то могут быть мучительной пыткой. Ферреры не выдержали осады, вышли, позволили себя сфотографировать.

Через два часа наступила тишина. Укрытая темнотой, Одри вышла перед сном на улицу подышать чистым холодным воздухом Кампаньи. И тут десятки фотовспышек озарили ночь. Это была какая-то электрическая буря. До того, как она вбежала обратно в дом, Одри успела заметить силуэты фигур, облепивших деревья и торчавших из кустов.