"Дурная компания" - читать интересную книгу автора (Торин Александр)

Глава 3. Долги, которые нас выбирают.

Я вышел из просторного стеклянного здания аэропорта. Я находился в Америке. Все хлопоты и трудности прошедших нескольких месяцев были позади.

Мной были уговорены изворотливые и подозрительные чиновники, получены многочисленные официальные бумаги, выстояны очереди в пыльных и грязных прихожих ведомств, занимающихся взиманием долгов с неблагодарных репатриантов, а также ведомств, занимающихся призывом последних в армию и уточняющих их возможные связи с разведывательными органами страны, из которой они бежали.

Ведомство, взимающее долги, которые за время моего проживания на берегу Средиземного моря достигли весьма значительных размеров, находилось на маленькой улочке в пыльном портовом районе, застроенном складами и бесчисленными маленькими лавочками. Вход в ведомство почему-то пролегал через галантерейный магазин, и дремлющий усатый араб, в прохладном полумраке сидевший за стойкой, увешанной брюками и кофтами, всякий раз просыпался и зорким взглядом впивался в лицо потенциальному покупателю. Русских, пришедших платить свои долги, он различал сразу же и мгновенно прикрывал глаза, предаваясь сладкой нирване.

На втором этаже по темному и душному коридору ходила жуткого вида старуха, ругалась и протирала пластиковый пол с прожженными следами от окурков грязной тряпкой, оставляющей после себя коричневые разводы. В конце коридора находился сортир, в котором стояла мутная, испускающая зловоние лужа и сквозь пыльное битое стекло, наполовину заколоченное фанеркой, виднелась узкая серая портовая улица, забитая продирающимися сквозь нее машинами, складами и крохотными конторками.

На старом кожаном диване, скамейках, деревянных, серых от грязи, скамейках и стульях сидела очередь задолжавших бывших граждан Советской империи, которым по каким-либо причинам необходимо было пересечь границы исторической родины еврейского народа. Часть из них явно хотела сбежать куда глаза глядят, отчаявшись от нищеты и отсутствия работы, другим действительно необходимо было посетить родных или просто уехать в командировку. За дверью, обитой дермантином, сидела вершительница их судеб — пожилая дама с недобрым лицом, одинаково подозрительно относящаяся и к тем, и к другим, стоя на страже финансовых интересов государства.

Дама эта около двадцати лет назад была молодой советской женщиной, возможно, активной комсомолкой, но вовремя принятое решение воссоединиться с Народом Kниги и солидный срок пребывания в «стране молока и меда» явно возвышал ее над относительно свежими эмигрантами, с которыми она разговаривала исключительно на иврите с заметным русским акцентом. Люди путались, пугались, особенно старики, тогда дама с недовольным видом разъясняла по-русски суть дела и затем снова безжалостно переходила на иврит.

В коридор выходило несколько дверей, за которыми располагались мелкие конторы. Сразу же при входе, напротив лестницы на одной из таких дверей висело объявление, накорябанное по-русски с несколькими грамматическими ошибками: «Долги дальше! Не Стучат! Просба дверь не открыть!». Над объявлением висела табличка на иврите: «Саша Кац. Помощь в составлении долговых обязательств». Из двери изредка выходил старик, совершенно не вязавшийся с самим местом и всем обликом грязного коридора. Он был в солидном пиджаке и в туго завязанном галстуке с золотой брошкой. Саша Кац долго возился, обстоятельно запирая массивную дверь ключом, висевшим на толстой металлической цепочке. Ходить он мог только опираясь на резную трость и, покряхтывая, исчезал где-то на лестнице. Из-за другой двери доносился оживленный иврит, и примерно раз в десять минут из нее выходила средних лет смуглая женщина в просторных восточных одеждах. Она шла набирать воду для очередной порции кофе и всякий раз презрительно и с некоторым подозрением окидывала взглядом жалких просителей, сидящих в ожидании своей судьбы. Вода находилась в специальной пластиковой бутыли в комнатке, запирающейся на ключ. Если бы не эта мера предосторожности, бутыль бы была выпита страждующими русско-еврейскими должниками.

Долги, из-за которых происходило чрезвычайное количество мелких и крупных неприятностей, включали стоимость провоза человеческих тел из далекой России, доставку их багажа, а также материальную помощь, выдаваемую вновь прибывшим в первые полтора года их вживания в местную жизнь. Хотя помощи этой хватало лишь на съем квартиры, деньги эти по израильским понятиям были немалыми и, главное, накрепко привязывали вновь прибывших к древней земле. Через пять лет жизни на исторической родине долги прощались. Хотя вопрос с долгами был весьма противоречивым, новоиспеченным эмигрантам, решившим пересечь границы государства, приходилось претерпевать многочисленные унижения. Им не выдавался иностранный паспорт, приходили домой повестки в суд, а по возвращении на историческую родину паспорт зачастую отбирался. Мне довелось знать человека, спокойно вернувшегося из командировки в Америку и не обратившего внимания на роковую повестку, требующую сдать паспорт в министерство внутренних дел с целью дальнейшего невыезда. В скором времени он был вызван в полицию и оштрафован на значительную сумму, причем паспорт у него все равно отобрали.

— А что, уеду назад, — отчаянно говорил мужчина лет пятидесяти с худым, небритым лицом, нервно куря. — Что я здесь имею? Работы нет, денег нет, крыши над головой нет. А я слесарь четвертого разряда, у нас в Житомире меня на любой завод возьмут, не пропадем.

— Тише ты, идиот! — шипела полная дама, — что распинаешься? Услышат

— фига с два выпустят. Столько денег на гарантов потратили!

Я усмехнулся. Вокруг жестких правил, требующих выплаты долгов или предоставления гарантов на зарубежные поездки, расцвел пышный бизнес предоставления финансовых поручительств за солидную сумму, обычно много меньшую, чем сумма долгов. В случае невозвращения уехавших долги их взимались с гарантов. Каким образом они выкручивались из этой ситуации, оставалось неизвестным.

Из-за обитой дермантином двери вышли молодая женщина и мужчина с раскрасневшимися лицами и, не в силах сдержать эмоций, крепко и радостно обнялись. Сидевшие на скамейках люди с завистью посмотрели им вслед. Все это анекдотично напоминало очередь в УВИРе в добрые старые времена.

— Ой, ой, зачем мы уехали! — раскачивалась на стуле отекшая старуха.

— И чего нам плохо было, жили как люди. Ой, как жили, все было.

— Вот к тебе домой из общества «Память» бы постучались, тогда узнала бы, — желчно сказал сидящий рядом мужчина средних лет.

— Да какая «Память»? — заголосила старуха. — У нас в районе ее и на дух не было. Поверили радиостанциям, родственникам, приехали сюда. И вот на тебе, долги они придумали, проклятые.

— А вы знаете, что Коля, который на автостанции работал, попал в аварию? — с жадным интересом рассказывал сухонький старичок полному, плохо выбритому мужчине средних лет с багровым лицом в помятом пиджаке и грязно-фиолетовой советской рубашке с вытертым воротником, из которого торчали наружу белые нитки. Эти односельчане явно только что встретились.

— Да ты шо? Во дает! — удивлялся краснолицый здоровяк с украинским акцентом, вытирая со лба капли пота.

— Да-да, понимаете, напился и разбился в лепешку! — тоном старого садиста продолжал сухонький должник. — А Гриша, вы же его точно знали — разбогател и открыл большую мастерскую, к нему даже из города теперь приезжают клиенты.

— Во дает! — упавшим голосом отвечал собеседник, явно сравнивая нынешнее положение ловкого Гриши со своим.

Из-за двери вышел седой мужчина с растерянным лицом.

— Отказала, сволочь! — со злостью сказал он. — А у меня мать умерла, ее в холодильник положили, не хоронят без меня. Ну куда же я сбегу, у меня дочь здесь, квартира, машина. Где я ей найду гарантов? Мне лететь надо. А она говорит езжай в Тель-Авив, к начальнику, пусть разбираются.

Очередь молча смотрела на него. Он растерянно постоял еще немного в коридоре и быстрым шагом ушел прочь.

Я проходил эту очередь уже несколько раз. Перед каждой моей поездкой за рубеж и сама очередь, и процедура однообразно повторялись. Полная дама, с уважением отнесясь к моему ивриту, значительно лучшему, чем у большей части очереди, и, тем более, к бумаге с печатью знаменитого университета, выдавала мне заветную справку. Она не знала самого главного. Заветная бумага не имела юридической силы, так как университет поручиться за меня отказался и директор моего факультета, житель Израиля в третьем поколении, матерясь по-русски выписывал мне псевдогарантию на покрытие моих долгов в случае моего невозвращения и скреплял письмо факультетской печатью. После этого он, пыхтя и продолжая материться, начинал писать гневные письма в Министерство иностранных дел, и однажды ему даже ответили, что, к сожалению, установленный порядок отменить пока невозможно, так как это откроет дорогу массовому отъезду русских эмигрантов.

На этот раз я был совершенно спокоен, так как собирался вернуть долги. Потраченная на меня сумма изрядно обросла процентами и была привязана к курсу доллара, периодически совершавшего космические скачки, вследствие чего мне пришлось просить Ефима о покрытии моих долгов мировому еврейству. Пару дней назад на мой счет была перечислена необходимая сумма. Дверь открылась, и через минуту я уже объяснял полной даме свою ситуацию.

— Какие подлые люди, — с возмущением сказала дама с молдавским акцентом. — Кого они хотят обмануть? Меня? Они думают, что я поверю, что у него покойница мать лежит в холодильнике? В первый раз про такое слышу! — Она с возмущением посмотрела на меня. — Послушайте, молодой человек, — неожиданно по-русски сказала она. — Зачем же вам выплачивать долги, принесите справку от гарантов и уезжайте себе спокойно.

— Но я уезжаю по крайней мере на два года, — уверенно парировал я. — И я готов уплатить, назовите мне точную сумму.

— Нет, нет, ну зачем же, такие огромные деньги? — настаивала дама. — Положите их на счет, накопите проценты, а затем приедете, и долги с вас спишут.

— Ну, вы знаете, мне бы хотелось их уплатить полностью и не испытывать никаких неудобств в дальнейшем — сказал я. — А то начнете в суд вызывать, посылать повестки.

Дама каким-то подозрительным взглядом посмотрела на меня.

— Одну секундочку, я проверю ваши данные. — Набрав что-то на клавиатуре компьютера, она наклонилась ко мне и таинственным шепотом произнесла: — То, что я вам сейчас скажу, я говорить не должна. Но у вас особый случай. Я не имею права принять у вас деньги.

— Почему? — удивился я.

— Вышло новое постановление, что те, кто прожил в стране уже больше двух с половиной лет и находился на территории Израиля во время войны, от уплаты долгов освобождаются.

Я не верил своим ушам. Выходит, что, сами того не зная, мы больше никому ничего не должны! Мы купили это право, сидя в противогазах и вздрагивая при звуках взрывов.

Когда я покачиваясь вышел на улицу, портовый пыльный район показался мне прекрасным, и мне стало жаль уезжать отсюда. Я смотрел на уютные магазинчики, нагловатого парня, продававшего фалафель и зазывающего покупателей, одновременно делая сомнительные комплименты проходящим девушкам, всю эту уличную суету и чувствовал, что мне будет грустно без запаха кофе и апельсинов, шума, гортанных звуков иврита, ребят и девочек в военной форме с автоматами, гор, покрытых соснами и кипарисами, лазурного моря, студентов с пытливыми глазами, улицы на которой мы жили, солнца и яростных дождей зимой.

Я вздохнул и вдруг вспомнил, что для пересечения границы мне также требовалась бумага, удостоверяющая то, что я не собираюсь уклониться от армейского призыва. Обычно бумагу эту выдавали безо всякой волокиты, но на этот раз мне не повезло, и меня послали на какую-то дополнительную проверку.

В многоэтажном, прокуренном здании военкомата по лестнице ходили возбуждающие воображение симпатичные белокурые девушки в военной форме. На стене висели картины, как две капли воды напоминающие творения неизвестного армейского художника, которые я на всю жизнь запомнил после первого юношеского визита в районный военкомат города Москвы. Даже сюжеты этих картин были совершенно неотличимыми. Под теми же серыми валами моря перекатывались зелеными боками пузатые подводные лодки, похожие на жирные селедки, в голубом безоблачном небе парили самолеты, а по полю неслись танки, поднимая за собой облака желтого цвета, по-видимому, пыль, смешанную с выхлопными газами. Только на тех, давно виденных картинах, сияла красная пятиконечная звезда, а не звезда Давида.

Я был почти уверен, что картины эти принадлежали руке одного и того же художника. Они были одинаково непропорциональны, как будто нарисованы детской рукой, и не имели точки перспективы.

Тот факт, что я недавно посещал Москву, кого-то насторожил, так как по непонятной мне логике это неизбежно свидетельствовало о том, что я был завербован уже несуществующим КГБ. В свете этого моя предстоящая поездка в Америку выглядела как повод, скрывающий предстоящие встречи с разведчиками-чекистами и выдачу им географических координат Министерства внутренних дел, а также содержания моих лекций, прочитанных студентам в течение последних двух лет.

Молодой парень с жесткими неприязненными глазами около часа уговаривал меня признаться, как же именно и с какой целью я был завербован при пересечении государственной границы в Шереметьево-2, а также куда и зачем я еду в Америку, с кем буду встречаться и где именно установлено место явки для сношений с русскими. Разговаривал он со мной по-русски и неодобрительно щурился.

— Нам все известно, — в двадцатый раз повторял он. — Расскажите, где именно в Америке у вас запланированы явки и встречи с агентами КГБ. — Иногда он менял тактику: — Расскажите, как именно вас в Москве завербовало ГРУ.

Я рассвирепел, но деваться было некуда, моя судьба зависела от этого недоумка, отрабатывавщего на мне свое профессиональное мастерство или просто вымещавшего на случайной жертве свое плохое настроение.

— Меня никто не вербовал! — стоял я на своем. — И даже в КГБ в старые времена со мной разговаривали вежливее.

Паренек недоверчиво посмотрел на меня, и в его глазах промелькнуло сомнение.

— А почему же в таком случае ты нервничаешь и твои родители живут в Москве? — спросил он.

Я вышел на улицу и закурил. Руки у меня дрожали от боли и возмущения, и я с трудом сел за руль. Если бы еще вчера мне рассказали об этом, я бы посмеялся и не поверил ничему подобному.

Несколько месяцев назад я чудом избежал гибели, когда так и не найденные никогда террористы полили горный склон маслом и рассыпали на дороге шипы. Покрышки у моей старенькой машины сразу лопнули, и ее закружило на склоне и выбросило в кусты. Идущие за мной машины столкнулись, одна из них перевернулась, покатилась кубарем по склону и загорелась. Тогда, и во время войны, когда рядом громыхали взрывы и взлетали ракеты «Патриот», я чувствовал себя частью этой маленькой, окруженной врагами страны, давшей прибежище сотням тысяч людей и надрывавшейся в попытках обустроить их, в то время как огромная Америка, только что кричавшая о правах человека, как-то вдруг стыдливо примолкла и ввела жесткую иммиграционную квоту. Сейчас, после этого позорного допроса и унижения, я хотел уехать отсюда…

Ввиду неожиданного прощения долгов мне предстояла полулегальная и бессмысленная операция по обмену их на доллары и вывозу назад для возвращения Ефиму Пусику. По существующим правилам я мог вывезти из страны весьма скромную сумму. К счастью, по соседству с факультетом в механической мастерской, расположенной на разогретом солнцем, поросшем соснами склоне горы, работал университетский пролетарий физического труда, знаменитый слесарь Изя.

Изя был здоровым верзилой с курчавыми черными волосами, вечно ходившим в зеленоватой майке, вымазанной в ржавчине. Я часто видел его на различных подсобных работах. Перед приездом важных правительственных делегаций или проведением международных симпозиумов главная аллея университета украшалась бело-голубыми государственными флагами Израиля. Изя был одним из основных действующих лиц в проведении этих предпраздничных торжеств. Он бегал по территории с пачкой флажков под мышкой, суетился и давал указания мрачной группе рабочих, нанятых для этого случая из числа бывших советских специалистов.

— Сюда, сюда втыкай! — Изя подбегал к неразумному подручному и наглядно показывал ему, как флагшток попадает в предназначенное для него отверстие в фонарном столбе. — Ни слова не понимает! — Он свысока и с жалостью глядел на неразумного подопечного. — Что с ним говорить? Вот я, рабочий, а все умею. А они, они все инженеры или доктора наук, двух слов связать не могут! — и Изя с гордостью почесывал волосатую грудь.

После завершения подготовительных хлопот Изя обычно сидел в тенистом кафе на небольшой площади с журчащим фонтаном, пил крепкий кофе, курил и болтал с похожими на него крепкими биндюжниками, местными таксистами, ожидающими клиентов, и владельцами маленьких магазинчиков.

— Что с ними разговаривать? — риторически спрашивал он. — Я рабочий человек и, слава Богу, — при упоминании Бога он на секунду замолкал, — у меня все есть! — Он загибал пальцы: — Дети есть, квартира есть, машина есть, работа есть. А эти, — он презрительно смотрел вокруг, — приехали, все культурные, а двух слов связать не могут! — Изя был явно ошарашен тем, что существуют вокруг темные люди, не разговаривающие на иврите. Собравшиеся вокруг завсегдатаи кафе одобрительно кивали.

Изя работал в каком-то подобии подсобного помещения, в котором стояли верстаки, лежала груда ржавых водопроводных труб и старого электрического хлама. У стены, в маленькой каморке за столом сидел Изя под фотографиями, изображающими гоночные мотоциклы, спортивные машины, голую девицу с огромными розовыми грудями и бывшего министра обороны Моше Даяна с черной повязкой на глазу.

Когда я вошел, Изя с аппетитом жевал, обмакивая зеленый лук в соль и заедая его спелым помидором. Всем давно было известно, что Изя подрабатывает подпольным обменом валюты, и сотрудники университета, от профессоров до студентов, частенько заглядывали в его обитель.

— Изя, — начал я. — Я хотел с вами договориться. Мне надо обменять крупную сумму денег. Давайте назначим день, вы принесете доллары, и я все обменяю.

— Сколько? — с интересом спросил Изя.

— Восемь тысяч долларов. — Я назвал сумму и зажмурился. Обычно у Изи меняли долларов двести-триста для помощи родственникам в России. Мне однако и в голову не приходило, что в свободном обращении скромного слесаря могут ходить тысячи.

— Дружок, ты что, думаешь я нищий, да? Деньги при тебе? — Изя весело рассмеялся, почесывая волосатую грудь. Деньги были при мне. Изя подошел к небольшому сейфу, открыл его, и я увидел, что сейф весь забит банкнотами. Он достал тоненькую пачку бумажек, отсчитал ее и забрал мой бумажный пакет, набитый шекелями. — Желаю удачи! — Израильский пролетарий осклабился и снова обмакнул лук в соль и аппетитно им захрустел.

— Оттуда не возвращаются, — сказала мне грустная худая высокая библиотекарша, когда сотрудники факультета провожали меня в дорогу. — Там слишком хорошо. Я уже многих друзей провожала, пока что никто не вернулся. Купили дома, говорят, что вернутся в следующем году. Но продолжают жить. Не забывай нас…

Я уезжал ранним утром. Автобус собирал хмурых мальчиков в очках с висящими через плечо автоматами. Этой ночью в небе летали реактивные самолеты, а где-то на севере глухо бухали разрывы. Я чувствовал себя предателем. Эти дети ехали туда, где пахло порохом и можно было погибнуть в любую минуту. Я же уезжал в беззаботную, залитую солнцем и продуваемую океанским ветром долину. В кармане у меня лежали доллары, извлеченные из глубины Изиного сейфа и уже принадлежавшие Ефиму Пусику. От них исходил какой-то холодок, проникающий внутрь и смешивающийся с маленьким пульсирующим снежным комочком, сидящим в груди.