"Крысы в городе" - читать интересную книгу автора (Щелоков Александр)

Это только кажется, что можно совершить преступление, не оставив следов. Другое дело, что найти их удается не всегда. Отыскать невидимое способен только сыщик, наделенный талантом. А талант сыщика — в наблюдательности и терпении. Этими качествами Артем Катрич обладал в полной мере.

Работу он начал с осмотра места происшествия. Вошел во второй подъезд. Поднялся по лестнице до пятого этажа. Пешком спустился вниз. Потом лифтом подъехал до самого верха. К своему удивлению, на последнем, восьмом, этаже обнаружил сквозной пожарный проход, соединявший лестничные клетки всех четырех подъездов.

Освещения в проходе не было. Пришлось зажечь карманный фонарик, который Катрич всегда носил с собой. Пыльный пол был истоптан следами. Судя по всему, люди здесь проходили в обе стороны. В уголке лежала большая стопка газеты «Экстра-П» — придонское рекламное издание. Газету бесплатно опускали в почтовые ящики вне зависимости от желания жильцов. Правда, делалось это только в центральных районах, где жили люди побогаче — потенциальные покупатели рекламируемых благ.

Катрич машинально провел пальцем по газете, лежавшей сверху. Пыли на ней не было. Взял один из номеров, посмотрел на дату. «Экстра-П» оказалась свежей, выпущенной за два дня до убийства Порохова.

Теперь предстояло опросить жильцов огромного дома, поскольку пожарный проход позволял преступнику попасть в любое место через любой вход.

Беседы с жильцами богатого дома — дело непростое. Из тридцати квартир второго подъезда девятнадцать имели стальные двери, и хозяева их, отгородившись-от мира броней, без особой охоты вступали в контакт с сыщиком. Потратив более двух часов, Катрич выяснил одно: никто выстрела не слышал и, естественно, свидетелем происшествия не был.

Ничего не дали беседы с гостями Порохова, которые в его квартире сидели за столом и ждали хозяина. Они ничего не видели, ничего не слышали.

Все же к вечеру удача улыбнулась. Дворник, махавший огрызком метлы во дворе, подсказал:

— А ты тетю Фаню спроси. Она завсегда больше всех видит и все знает.

Тетя Фаня работала подсобницей в универмаге, и огромная куча тары, загромождавшая двор, относилась к ее хозяйству. Найти тетю Фаню удалось без особого труда. Едва Катрич вошел в подсобное помещение универсама, путь ему преградила крупная ядреная баба того типа, который именуют деревенским. Такая, одень ее в жемчуга и шелка, не впишется в интерьер званого вечера, зато легко скрутит подгулявшего мужика, играючи перекинет с места на место куль сахара, а стаканчик самогона даже не замутит ее взора.

— Здравствуйте, — сказал Катрич. — Имею желание видеть тетю Фаню.

— А это я, племянничек, — ехидно отозвалась баба. — Только чой-то тебя не припоминаю.

— Может, к лучшему? Я из милиции.

— Тады садись, сердешный, — без особых эмоций предложила тетя Фаня и показала на ящик. Сама села рядом. Пояснила: — Нол-и гудут уже, намаялась с утра. И о чем говорить будем, племянник?

— Думаю, вы слыхали, что произошло во втором подъезде?

— Это где мужика зарезали?

— Застрелили.

— Надо же! А у нас говорили, будто ножом пырнули.

— Теперь можете всем объяснять — застрелили из пистолета. Прямо в лоб.

— Вот, паразиты, что делают! — Тетя Фаня возмутилась совершенно искренне. — Жалко, я его не знала, царствие ему небесное. Говорят, миллионщик был.

— Вы целый день между двором и магазином. Вот вчера, к примеру, сколько тары вынесли?

— Уж никак не мене десяти ящиков. Да, не мене.

— На какое время смены их больше приходится?

— Завсегда к вечеру.

— А в день убийства, когда выносили ящики, ничего подозрительного не заметили?

— Э, милок! Подозрительное для меня — это когда ханыга норовит в подсобку зайтить. А так во дворе люди ходют, мне какое до них дело?

— И все же подумайте. Может, что необычное видели? Постарайтесь вспомнить.

— Не-а, ничего не было.

— Что ж, тетя Фаня, на нет — суда нет. Катрич собирался встать^ но собеседница удержала его за рукав.

— Погодь, милый. Не знаю, может, это не подозрительно, но меня просто удивило.

— Ну, ну, — подбодрил тетю Фаню Катрич.

— Выносила я капустный срыв. Верхние гиблые листы, значит. Вижу, идет Жердяй с новым чемоданчиком. Меня это дюже удивило.

Катрич насторожился. Когда человека называют не по имени и фамилии, а кличкой, как собаку, это уже само по себе подозрительно.

— Кто такой Жердяй?

— А никто. — Тетя Фаня произнесла это голосом, полным презрения. — Как говорит Дуся Ярошенко, продавщица наша, он хмырь болотный.

— Она-то откуда знает?

— Вроде бы сперва он до ей подбивал клинья, как мужик, значит. Кадровал. Но она потом поняла — все дело в том, чтобы бутылку на халяву возыметь.

— И что Жердяй делал во дворе?

— Шел от второго подъезда с чемоданчиком. Я даже подумала — не спер ли у кого, оглоед.

— Он вышел из второго подъезда?

— Не видела, не знаю. Но шлепал с той стороны — точно.

— Значит, с черным чемоданчиком?

— Как сказано.

— А где мне найти Жердяя?

— Так он, милый, на «пьяной плешке» толчется. С утра. Как штык.

В проклятом тоталитарном прошлом на углу проспекта Победы и Пролазной улицы располагался книжный магазин «Радость познания». После победы демократии на волне гайдаров-ских реформ энергичный директор магазина Исаак Боровой оформил лицензию на торговлю спиртными напитками. Сперва бутылки заняли в торговом зале небольшой уголок. Любители книги с нескрываемой брезгливостью смотрели на тех, кто в темном закутке шуршал купюрами и торопливо прятал заветные пузырьки в карманы.

Известно, что молодое быстро набирает силы и легко побеждает слабеющее старое. Бутылки всех размеров, форм и цветов начали теснить книги, пока те не оказались в дальнем полутемном углу магазина. Теперь уже покупатели спиртного с презрением поглядывали на чудаков, которые тратили кровные деньги на чтиво. Книголюбы все реже входили в магазин, и «Радость познания» полностью стала пьяной.

Раньше у магазина толпа собиралась в дни, когда проходила подписка на собрания сочинений Толстого, Лескова, Шолохова, Джека Лондона. Теперь «Радость познания» ежедневно привлекала мужиков другими названиями — «Смирновской», «Распутиным», «Жириновской»;… Нс менее трех-пяти десятков алкашей, жаждавших, но не имевших средства на удовлетворение желаний, толклись вокруг магазина, оставляя после себя в подъездах ближайших домов стойкие запахи мочи. И это место в городе получило название «пьяной плешки».

В тот день Катрич решил бесед с жильцами дома не продолжать и побрел на Пролазную. Алкаши, как всегда, кучковались у «Радости познания». Артем подошел к толпе, думая, кого из нее выхватить для беседы. Случайное счастье быстро решило проблему. Кто-то взял его самого за плечо.

— Артем! Здорово!

Катрич обернулся. Кто же это? Лицо незнакомое. Дряблые щеки, покрытые седоватой щетиной. Фиолетовые мешки под глазами, туповато-унылый взгляд. Потрескавшиеся губы. Сальные плети волос, падающие на плечи. И все же через это просвечивало нечто знакомое. Коля Рудин… Они вместе учились в школе. Точно, он…

Николай был способным, удивительно веселым и подвижным малым. Науки давались ему играючи. Все-то он схватывал на лету. Когда другие еще зубрили «их бин, ду бист, эр ист», Коля спокойно заговаривал с иностранцами на улицах, получая в подарок то пачку дефицитной в те времена жвачки, то заграничные безделушки. К десятому классу Николай писал хорошие стихи. Можно было только удивляться, откуда такая глубина чувств у парнишки, толком не знавшего жизни:

Как мне увидеть тебя — Подскажи. Ты для меня — Перепелка во ржи. Рядом всегда, А поймать не могу. Ты для меня — Как иголка в снегу…

Коле пророчили большое будущее. От стал душой всех компаний, тамадой на школьных встречах и вечеринках, поражал умением произносить красивые тосты, рождавшиеся экспромтом.

Но большое будущее не состоялось. Перейти вброд реку спиртного Коле не удалось. Поток подхватил его, поволок, смял, превратил поэта-мечтателя в заурядного городского ханурика.

Катрич не видел Рудина по меньшей мере три года.

— Привет, портвейнгеноссе! — Катрич протянул Коле руку. Тот уныло опустил глаза.

— Твой портвейнгеноссе потерпел полную фетяску. На бутылку не дашь?

Тут же к ним подвалил третий — доходяга в майке-безрукавке, некогда желтой, а теперь грязно-бурой. Глянув на Катрича, доходяга сказал:

— Ты, Руд я, гляди! Не того…

Доходяга качнулся и оперся спиной о ствол акации. Обретя устойчивость, стал еще смелее.

— .Это же мент. Наколет он тебя, поверь мне… Катрич вплотную придвинулся к доходяге, оглядел его сверху вниз. Тощий, похожий на мумию человечек со скулами, обтянутыми коричневой нездоровой кожей, с глазами, запавшими чуть ли не до затылка, нагло скалил желтые зубы. На толчке алкашей он играл роль сороки, громким стрекотом предупреждавшей о появлении стражей закона. При этом ничем не рисковал: с до,ходягой уважающий себя мент связываться не станет. Вокруг все хорошо знали: начнется представление -крик, стоны, изображение бурного припадка на потеху окружающим.

— Эх, кореш, — тяжело вздохнул Катрич, — не хочется из тебя дух выбивать, а придется.

Он взял доходягу левой рукой за грязное горло и прижал к дереву.

— Мент имеет право врезать тебе от души и прилюдно?

— Ты что? — сдавленным голосом прохрипел доходяга. — Не имеешь права.

— Мент не имеет. Я — другое дело.

Катрич легонько, лишь для науки ткнул доходягу пальцем под дых. Тот утробно, словно его потянуло на рвоту, охнул и сполз по стволу акации на землю.

— Еще? — спросил Катрич.

— Не! — заверещал доходяга. — Прости, не признал крутого! Алкаши, начавшие собираться вокруг, с разочарованием стали рассасываться. Постоянные клиенты «Радости познания», изнывавшие от сухости в глотках и утробах, только с лохами ведут себя нагло, а с крутыми стараются дел не иметь.

Когда, охая и стеная, доходяга отвалил в сторону, Рудин спросил:

— Артемчик, родной, на бутылку, а?

— Заработай. — Катрич знал, что с алкашами надо обходиться сурово.

— Что тебе?

— Любопытство мучает. Поможешь?

Рудин страдальчески проглотил слюну, скривил лицо.

— Не тяни, и так сгораю…

— Ты был на «пьяной плешке», когда убили Порохова?

— Назови точно время.

— Неужели не слыхал?

— Слыхал, но ты скажи сам. А то потом залупишься: откуда узнал, когда убили?

— Детективы смотришь? — Катрич усмехнулся. — Убили его в прошлую субботу.

— Значит, я был здесь.

— Точно помнишь?

— Артем! Считаешь, я уже совсем? Как забыть, если каждый день тут?

— Жердяя знаешь?

— Знаком.

— Как его фамилия?

— Баринов. Егор. — Рудин явно не понимал, куда клонит Катрич.

— Ты его видел в тот день на «плешке»?

— Видел. Мы как на работе.

— Где он сейчас? Покажи. Рудин пожал плечами.

— А х… его знает. Он уже который день здесь не кучкуется.

— Почему? Заболел?

— Говорят, богатым стал, но точно не знаю.

— Что значит «богатым стал»?

— Кто-то из наших видел. Он новый костюм справил. Кроссовки.

— Где его можно найти?

— На бутылку будет? — Рудин снова страдальчески сморщился: его крутило.

— Будет, говори.

— У него кореш есть. Миха Говендяй, он точно знает.

— Где искать Говендяя?

— В сквере. Это его территория.

Катрич достал из бумажника десятитысячную бумажку, потряс ею и протянул Рудину. Тот задрожал всем телом, схватил купюру и, не прощаясь, бросился к универсаму.

Словом «сквер» придонцы обозначали зеленый уголок, расположенный неподалеку от речного вокзала. Когда-то здесь была неплохая детская площадка: бревенчатая крепостная башня, покрытая светлым лаком и оттого радостно сверкавшая на солнце. Стояли русские витязи в кольчугах и шишаках, вырезанные из дерева. Они стерегли многочисленные качели и качалки. Можно было взбираться на плечи витязям и сидеть там, свесив ноги на богатырские груди…

Новые порядки в первую очередь обрушились на самых бесправных и безответных членов общества — детей. В сквере поднялись торговые точки, витрины которых заполнили банки с пивом и водочные бутылки всех цветов и размеров. Киоски обступили детскую площадку со всех сторон, сжали, сдавили тисками. Родители стали с опаской приводить сюда малышей: на витринах рядом с сигаретами и упаковками жвачки красовались некие изделия из пластика и резины размером с батон вареной колбасы — для непонятливых их снабжали этикетками «Интим».

Однажды ночью некто чрезвычайно предприимчивый спилил деревянных витязей и увез их на свою дачу, за высокий деревянный забор. Чуть позже такая же судьба постигла и крепостную башню. На обломках детского городка возник стихийный бомж-клуб, в котором велась постоянная борьба за благосклонность лавочников. Периодически, когда санитарная инспекция начинала обращать внимание на обилие мусора вокруг торговых точек, кто-либо из владельцев бросал бомжам клич:

— Превратим наш сквер в образцово-капиталистический!

И сразу к ларькам кидалась толпа, начинавшая схватку за хозяйскую метлу. Тому, кому удавалось ее схватить, доставалась работа и бутылка пива.

При отсутствии дела на бортиках чудом сохранившегося ящика с песком сидели ханурики, похожие на грифов, жаждущих падали, — большие черные нахохлившиеся птицы с опущенными до земли крыльями.

Прежде чем попасть к месту, где они кучковались, Катричу пришлось пролезть узкую щель между домами, забитую мусорными контейнерами. Под одним из железных ящиков, согнувшись крючком, лежал тощенький и хилый мужичонка. На нем было грязное пальтишко, сшитое из тонкого старого одеяла. Из-под коротких брючин наружу торчали босые черно-синие ноги.

Два бродяги сидели неподалеку на деревянных ящиках, взятых со свалки возле ближайшего магазина. Между ними стоял еще один ящик, покрытый мятой газетой. На ней лежала растерзанная буханка черного хлеба, валялись две обсосанные до костей вяленые рыбы и стояли пустые пивные бутылки. На Кат-рича пирующие бродяги внимания не обратили. Их увлекала перепалка:

— Иди, Козел, знаешь куда?!

— Я те морду мало полировал? Могу еще!

— Пошел ты, блендомед с флористатом! Катрич шагнул к спорящим, поставил ногу на ящик с остатками харчей. Такое мог себе позволить далеко не каждый. Один из бомжей поднял глаза.

— Чо надо?

— Кто это? — спросил Катрич, кивнув в сторону лежавшего у мусорного ящика тела. — Почему здесь валяется?

— Тот? — Бродяга наморщил лоб, вспоминая. — Вроде бы Митюха Чифирь. В загиб ушел.

— У^ер, что ли? — Катрич взглянул на бродягу ошеломленно.

— Как есть, командир, мертвей не бывает. Отгулял свое. Все там будем.

— Что ж вы не заявите?

— Зачем? Приедет мусорка — разберутся.

— Почему он босой?

— Снял кто-то корочки. На кой они мертвяку? Никогда за всю свою жизнь Катрич еще не видел такого пренебрежения к мертвому, который, возможно, еще вчера приставлял здесь третий ящик и составлял компанию двум остальным, пил с ними пиво, обсасывал леща. Все шло по присказке:

«Умер Максим, ну и хрен с ним!» Да и в городе, по правде говоря, уже стали привыкать к виду трупов на улицах. Раньше такого не было. Тех немногих, кого убивали ночами, видела только милиция. Теперь бомжи и другие отверженные, считавшие, что жизнь на юге попроще и полегче, умирали на улицах, и дозваться тех, кто мог их забрать, было не так-то просто.

Одному из бомжей вопросы неизвестно откуда объявившегося интеллигента надоели. Куражась, он взял пустую бутылку за горлышко, отбил ей дно. Покрутил в руке, приспосабливаясь. Посмотрел на напарника:

— Ну чо, Миха, может, объяснить товарищу за права человека? Чо он тут огинается?

Катрич в таких ситуациях сперва действовал, потом объяснял, что и почему. Он взмахнул ногой. Бутылка, выбитая из руки метким пинком, отлетела в сторону. Резко шагнув вперед, Артем перехватил бомжа обеими руками за поясницу, приподнял и сунул головой в мусорный контейнер. Повернулся ко второму.

— Ну чо, Говендяй, объяснил я твоему корешу за права человека?

— Во, Козел, достукался! — Бомж поддержал Катрича. — Блендомед хренов! Говорил я ему…

— Все, кончили. Мне нужен Баринов. Жердяй. Где он? Говендяй посмотрел на задницу напарника, который все еще не мог выбраться из контейнера.

— Не знаю я. Давно не видел.

— Я не спрашиваю, видел ты его или нет. Мне нужно знать, где его найти.

Катрич сделал шаг в направлении Михи. Тот сразу встал со своего ящика, отряхнул с брюк хлебные крошки. В глазах его легко читался испуг.

— Он у Гаврилихи кантовался. Теперь не знаю, там или нет.

— Где живет Гаврилиха?

Из контейнера выбрался Козел. Лицо его было залито кровью.

— Е-мое! — испуганно воскликнул Миха. — Во заработал!

— Ладно, заткнись! Умоюсь. — Напарник не тушевался. — Этот гад меня мордой в кетчуп сунул. Шуток не понимает…

— Повторить? — спросил Катрич.

— Да скажи ты ему, Миха, — всполошился Козел, — где живет эта сука. Пусть отвалит. Он же психованный…

Жердяя Катрич нашел без труда. Он ютился на окраине города в собственном доме мадам Гавриловой, уборщицы частного магазина «Флагман». Как потом оказалось, сердобольная женщина разрешила беспутному двоюродному брату поселиться в деревянном сарайчике рядом с домом. Когда Катрич открыл дверь и вошел в пристройку, Жердяй «кайфовал». Он лежал на голом матрасе, брошенном на железную ржавую кровать, и, высоко подняв пивную банку, тонкой струёй лил желтоватую жидкость в глотку.

Появление незнакомого человека привело Жердяя в ужас. Он вскочил с кровати и поднял обе руки вверх:

— Все, начальник, сдаюсь! Только учти, я не убивал! Испуг сидел в этом человеке и не давал покоя, несмотря на его поддатость.

— Сядь! — приказал Катрич. — Кому сказано — сядь! Жердяй не сел, а рухнул на кровать.

— Не убивал, значит? И чемоданчика не брал?

— Голову мне открутить мало, начальник! Взял чемоданчик.

— Все уже промотал?

— Нет. Там восемьсот долларов было. Я только сотню потратил.

— Ай молодец! Где чемодан?

Жердяй нагнулся и вытащил из-под кровати черный кейс.

— Как же ты, гусь лапчатый, так вовремя оказался у богатого чемодана? Или все же стукнул мужика?

— Не трогал я его. А в подъезд зайти меня наняли.

— Наняли? Ну-ка расскажи все как было…

Баринов, с которого почти весь хмель сошел, рассказал о событиях рокового Дня, сделавшего его владельцем восьмисот долларов.

Катрич понимал: спрашивать Жердяя о том, как выглядел нанявший его мужик, какие у него глаза, уши, лоб, не имело смысла. И потому начал выяснять то, на что ханыга мог невольно обратить внимание. Люди этого круга, старающиеся где только можно перехватить на бутылку, не физиономисты, как цыгане. Они чаще всего ориентируются на одежду. Чем приличнее одет человек, тем больше шансов, что он интеллигент. А интеллигент редко отказывает. И не из сочувствия к ханыгам, а из робости.

— Какие у него ботинки? — задал Катрич первый вопрос.

— Шузы? — Жердяй демонстрировал причастность к новой лексике. — Знаешь, начальник, коричневые. На толстой подметке. Во! — Он показал пальцами предполагаемую толщину. — Фирма!

— На шнурках?

— Ну! При больших доходах гнуть спину из-за шнурков — себя не уважать.

— Почему решил, что у него большие доходы? Пообещать двадцать штук и я могу.

— Не, начальник! Костюмчик у него, я тебе скажу! Ты на такой не потянешь. Шерсть английская. Цвет черный, полоска белая. Однобортный. В натуре.

— Почему решил, что шерсть обязательно английская?

— Безошибочно. Если о водке или о тряпках речь — меня спрашивайте, Баринова Егора. Я это секу как надо. На нюх беру. До того как перейти на подсос, я был закройщиком в ателье первого разряда. Шили…

— Рубашка? Может, и ее запомнил?

— Обижаете. Бобочка и костюм — это композиция. Одно без другого не пляшет. Можно костюмешник на баксы сбацать, а ежели бобочка не та — извините, не джентльмен.

— Так какая рубашка?

— Голубая. Ткань типа рогожки. Рельефная.

— А лицо?

— Ну, командир! Портрет — это не мое дело. Помню одно — очки черные. И все. Другого не углядел — жажда мучила. — Ба-ринов взялся за горло. — Горел я…

— Эх, Жердяй! Ты хоть соображаешь, как тебя подставили? Сделали дешевым гарнирчиком при дорогом мясе?

Катрич нисколько не сомневался — Баринов не был и не мог быть убийцей. Алконавт-профи в минуту пересыхания внутренностей из-за отсутствия денег может спонтанно пырнуть кого-то ножом или шилом. Но Порохова по всем признакам «сделал» опытный специалист — чисто и бесшумно. Акция была продумана до мелочей. Если так, то о роли, которая в ней отводилась ханурику, случайно выхваченному из толпы алкашей, кучкующихся возле винного магазина, стоило подумать особо.

Забрав у Баринова кейс с тем, что в нем оставалось, Катрич поехал в прокуратуру.

— На коне? — увидев его, заинтересовался Рыжов.

— Нет, Иван Васильевич. Пока На своих двоих и, судя по всему, на развилке трех дорог. Одного фигуранта нашел, но общего рисунка не вижу. Сумрак.

— Ты о ком?

— О Баринове — Жердяе. Мне кажется,, он во всей этой истории был вторым хвостом у одной собаки.

— Объясни.

— Если вдуматься, киллеру Жердяй не был нужен ни по каким причинам. Профессионалы свидетелей не терпят. А здесь все наоборот. И вычислить Жердяя не составляло большого труда. И раскололся он без особого нажима. Короче, похоже, что киллер нанял Баринова лишь для того, чтобы тот дал о нем показания. Тогда вопрос: был ли киллером наниматель? Вам не кажется?

— Ты прав. — И Рыжов стал думать вслух: — История весьма подозрительная. Взять первого попавшегося на глаза алкаша, привязать к делу, заставить войти в подъезд сразу после акции — глупость несусветная.

— Видимо, не такая уж глупость. У вас есть сводки происшествий последних дней?

— Зачем тебе?

— Мысля осенила.

— Ну, ежели мысля…

Рыжов сходил в секретариат, принес папку с подшитыми в ней сводками за неделю.

— Читай.

Катрич погрузился в изыскания. Минут двадцать спустя он поставил карандашом метку рядом с одним из сообщений:

«На улице Причальной взорвана машина „ауди“. Машину разнесло на части. Водитель погиб. Госномера транспортного средства фальшивые. Фамилия владельца машины не установлена».

— Вот, — подвинув папку Рыжову, показал карандашом Катрич. — Как бы нам посмотреть материалы по этому делу?

— Это и есть мысля, которая тебя осенила?

— Она самая. Глядите на время и дату. Иномарка взорвалась почти сразу за убийством Порохова. Что, если ее водитель был как-то связан с этим делом?

— Давай проверим.

Через полчаса Катрич получил документы, составленные на месте происшествия по горячим следам. Помимо тоненькой папочки с актами Рыжов передал ему плотный конверт, набитый оперативными фотографиями.

Нетерпеливо открыв клапан конверта, Катрич вынул из него снимки. Движением опытного картежника рассыпал их по столу. И тут же громко выругался.

Что бы там ни говорили о богатстве языка, о целительной силе прекрасных стихов, подлинный стресс, тяжелую боль, которые ударяют внезапно, в самый неподходящий момент, снимает только мат. И чем он грязнее, чем гуще нецензурщина, рвущаяся из души, тем большее напряжение она позволяет снять, тем большую боль утихомирить.

Рыжов даже привстал с места, любопытствуя, что там узрел Катрич. Взглянул и ужаснулся. То, что с неизвестным водителем сделал взрыв, трудно поддавалось нормальному восприятию. Фотограф-криминалист снимал все, что когда-то было человеком и ему принадлежало.

Оторванная от туловища, обезображенная до неузнаваемости голова была похожа на кровавый мяч без носа и ушей. Нога с раздробленной голенью…

Катрич сгреб фотографии в кучу, перевернул их изображением вниз.

Взял акт осмотра места происшествия, стал читать. Красным карандашом подчеркивал слова, казавшиеся ему важными. «На погибшем был черный в белую полоску костюм с этикеткой „Рико Понти“… „Рубашка голубая…“ „Ботинки фирмы „Клем-бар“ на толстой подошве“… „У бетонной стены котельной обнаружен пистолет 43-52 („ческа збройовка“). Ударом о бетон ствол пистолета согнут пополам“…

Отложив акт, Катрич снял трубку телефона и набрал номер. Ждать пришлось долго: гудки будто проваливались в пустоту. Наконец ответили.

— Борис, это Катрич. На спор: 43-52 — какой калибр? Семь шестьдесят два? Патроны? ТТ? Ты выиграл. Бутылка за мной. Повесив трубку, обратился к Рыжову:

— Иван Васильевич, есть просьба. Надо провести баллистическую экспертизу пистолета, который нашли возле взорванной иномарки.

— Ты же сам сказал: оружие согнуть в дугу.

— Да, но, я надеюсь, боек цел. Пусть пробьют им две или три гильзы и сравнят с той, что найдена в доме Порохова.

— Хорошо, попробую.

— Иван Васильевич! Да это ж надо, как говорят медики, цито цито. Быстрей быстрого. Рыжов взглянул на часы.

— Результат будет утром. Тебя устроит?

— Вполне.

Рыжов, как часто бывало, проявил излишний оптимизм. Акт баллистической экспертизы ему прислали только на следующий день после обеда. В нем черным по белому указывалось, что гильза, обнаруженная на лестнице дома Порохова, не имеет никакого отношения к пистолету 43-52, который найден на месте взрыва иномарки.

Прочитав документ, Катрич несколько минут сидел молча, сжав голову руками. Потом встал.

— Все, Иван Васильевич, надо искать третьего.

— Согласен. Иди. А я попробую опознать труп из иномарки.

В тихом и зеленом Ракитском переулке неподалеку от городского центра с тридцатых годов существовала рабочая столовая № 32, затрапезная, дешевая. С началом приватизации столовую взял в собственность трудовой коллектив, который уже через два месяца обанкротился и уступил право владения предприятием гражданину Копченову Сергею Фомичу.

Гражданин сей в городе был человеком достаточно известным. Из пятидесяти лет жизни десять он провел в заключении, получив два срока в разных долях. Оба процесса были шумными и широко освещались местными газетами. Сперва Копчснова судили за нарушение правил торговли. Был он директором мебельного магазина. Во второй раз, уже будучи директором городской бойни, он сел за хищение социалистической собственности.

Заделавшись владельцем столовой, Копченов вложил в ее ремонт и переоборудование огромные средства. Вскоре убогая харчевня преобразилась в шикарный ресторан с самым оригинальным во всем городе названием. Истинно русская душа, Копченов избежал соблазна украсить заведение вывеской вроде «Бистро», «Горячие хот-доги» или «Америкэн сосиски». После небольшой тяжбы с властями, тогда еще не до конца усвоившими формулу, что в период реконструкции деньги решают все, Копченой зарегистрировал ресторан под названием «Забегаловка „У Сергея“.

Особенностью «Забегаловки» стали запредельные цены, классное обслуживание и высокая степень безопасности. В роли швейцаров здесь выступали широкоплечие парни в малиновых пиджаках, не обремененные интеллектом, но сверх меры наделенные физической силой. Любой из этих вышибал мог бы явиться на службу украшенный иконостасом медалей с чемпионатов по борьбе, тяжелой атлетике, боксу, самбо.

«Забегаловка» «У Сергея» быстро сделалась настоящей малиной где кантовались легализовавшиеся авторитеты и их многочисленные гости. На одной из больших сходок, когда на похороны вора в законе Марыча — Жоры Марчука — в При-донск съехался цвет воровского мира, Копченов отвоевал для своего заведения статус нейтральной территории. Здесь собирались на толковища закоренелые соперники, качали права арбитры избранные конфликтующими сторонами, прогуливался навар, снятый в удачных операциях, но не велось никаких разборок — ни-ни!

Об истинной сущности «Забегаловки „У Сергея“ знала милиция, знала прокуратура, но хоть локти обкусай, прихлопнуть малину им не было дано. Несколько внезапных налетов на „Забегаловку“ совершили омоновцы, но всякий раз тянули пустышку — ни оружия, ни наркоты, ни беспаспортных клиентов обнаружить не удалось.

Именно сюда, захватив пакет с упомянутыми фотографиями, пришел Рыжов.

Вежливый швейцар в модном пиджаке провел посетителя по узкому коридору в кабинет шефа. Рыжов вошел в святилище не постучавшись.

— Здравствуйте, Сергей Фомич! Надеюсь, представляться не надо?

С колен Сергея Фомича проворно соскочила стройненькая девица По некоторым остававшимся на ней предметам одежды можно было предположить, что она официантка. Прошлепав босыми ногами по дорогому ковру, девица скрылась за портьерой. Ее туфли остались возле дивана, на котором сидел шеф «Забегаловки».

Рыжов прикрыл дверь. Копченов с хмурым видом встал, поправил подтяжки, застегнул молнию на ширинке.

— Иван Васильевич, ты не по адресу. Гражданин Копченов давно завязал. Он честный предприниматель, что удостоверено документами с печатью. Тебе нужен разговор? Клади на стол постановление прокурора. А я приглашу адвоката. Тогда и поговорим вволю.

Рыжов сразу обратил внимание, что Копченов впервые за многие годы назвал его не гражданином начальником, а по имени и отчеству. Это кое-что значило. Разговор приходилось вести в новом стиле.

— Сергей Фомич, не закипай, на газ тебя не ставили. Заметь, я пришел и назвал тебя не Копченым, не гражданином Копче-новьш, а Сергеем Фомичом. Не ценишь?

Копченов вдруг улыбнулся, открыв рот, в котором два верхних передних зуба сверкали золотыми коронками.

— Уел. Но не гордись. Даже как гражданин гражданину я показаний давать не буду.

— Сергей Фомич! Чтобы ты почувствовал себя настоящим гражданином, тебя, оказывается, еще коптить да коптить! Ты мне предложи чаю, кусочек сахару. Посидим. Мы же с тобой на фронте борьбы с преступностью не первый год рядом…

Копченов глубоко и тяжко вздохнул.

— Фронт-то ты всегда против меня держал. Чего хочешь, Рыжов?

— Я к тебе как к эксперту. Улавливаешь?

— Это значит, ты меня попросишь кого-то заложить. Верно? Но я тебе не помощник. С преступным миром у меня связи обрублены. Так! — Копченов соответственно махнул рукой. — И нет никаких связей.

— Сергей Фомич! Не лепи горбатого. Я тебя за бажбана не держу, но и ты меня не записывай в лохи. Такие авторитеты, как ты, на пенсию не выходят.

— Да, но они и на пенсии не становятся стукачами. Я ведь знаю, что тебе надо. Ты про кого-то спросишь, я скажу. Потом его за мокрый зад и в мешок. Так? Кем в таком случае станет честный гражданин новой России Сергей Копченов?

— Сперва выслушай. На живца с твоей помощью я никого ловить не буду. У меня на руках труп. Надо его опознать.

Копченов оживился. На лице прочитывалась заинтересованность.

— Из деловых?

— Это я и хочу выяснить.

Копченов задумался. Погладил лысину, посмотрел на потолок.

— Вот что, давай фотку. Мертвого увижу — укажу, на живого — нет.

Рыжов открыл папочку, вынул фотографию и подал собеседнику.

На снимке был изображен торс без головы с одной рукой и одной ногой. На спине, на изрядно подгоревшей коже, виднелся шрам-келлоид, жгутом протянувшийся от левой лопатки до поясницы.

— Кто его так? — спросил Копченов.

— Ты о чем? О шраме? Или…

— Я об или, потому как о шраме все знаю сам. Это работа Кузи Винта. Он горячей кочергой оттяжку дал…

— Выходит, знаешь кому?

— Знал, Рыжов. Это был собственной персоной господин Рубец. Тебе о нем по штату знать положено. Он из ментов на волю ушел…

Итак, убит Константин Бабич, милиционер, вставший на преступный путь, отсидевший три года, потом исчезнувший из поля зрения. Значит, именно он был нанимателем Жердяя — Баринова на странную роль подставки в какой-то сложной комбинации. Незадорого, выходит, тебя купили, Рубец, незадорого. Прав Артем: в этом деле надо искать главного…

В это же время Катрич обходил последние квартиры последнего подъезда в доме на проспекте Победы. И здесь ему неожиданно повезло. В одной из квартир третьего этажа (Катрич шел сверху вниз) он свел знакомство с Таисией Михайловной Луки-ной, старушкой лет семидесяти пяти. Не познакомился, а именно свел знакомство в полном смысле слова.

На звонок дверь открыла невысокая худенькая женщина с седой, аккуратно уложенной прической. Она придирчиво прочитала документ, предъявленный Катричем, и предложила:

— Входите.

Он вошел в чистенькую однокомнатную квартиру, вымытую, ухоженную, или, как иногда говорят, «вылизанную». На небольшом коврике, сшитом из цветных шерстяных лоскутов, снял ботинки, не рискуя шагнуть дальше в обуви.

— Что вы, что вы, — почти испуганно воскликнула хозяйка.

— У вас так чисто, — признался он смущенно, — хоть на руках иди.

Польщенная похвалой хозяйка приветливо улыбнулась.

— Проходите прямо в комнату. Я сейчас вскипячу чай. Это не долго, он у меня еще теплый.

— Пожалуйста, не надо, — почти испуганно возразил Кат-рич. Гонять чаи, когда времени в обрез, а работы непочатый край, ему не очень хотелось.

— Нет уж, — сурово возразила Таисия Михайловна. — Все вопросы вы зададите за чаем. — Она понимающе посмотрела ему прямо в глаза. — Не пугайтесь, я вас не заболтаю. Будет так: вопрос — ответ. Но за столом.

Пришлось смириться.

Действительно, ждать пришлось совсем недолго. Чай, вазочки с белыми сухариками и вареньем появились на столе в один миг, и хозяйка села напротив Катрича.

— Признаться, я ждала, когда вы ко мне заглянете.

— Что так?

— Соседей опрашивали, все возбуждены, никто ничего не знает, не видел, а мне есть что сказать.

— Вы что-то видели? Расскажите, не бойтесь. Таисия Михайловна посмотрела на Катрича, как ему показалось, с жалостью.

— А чего мне бояться, сынок? Я свое отбоялась. Когда была медсестрой на Днепре, потом в Берлине. Что меня теперь может испугать, если даже своей смерти жду без испуга?

Катрич не дал хозяйке продолжить тему.

— Понял вас, Таисия Михайловна. Так что же вы видели?

— Ну, если ждете какие-нибудь ужасы, ничего такого не было. Просто, на мой старушеский взгляд, кое-что кажется сейчас подозрительным.

Она снова проницательно взглянула на Катрича. Тот промолчал. Она продолжала:

— В тот вечер… Да вы пейте, пейте чай… Мы с Варварой Андреевной, соседкой со второго этажа, сидели во дворе на своем обычном месте. Дышали воздухом, называется. У нас, знаете, окна выходят на запад и к вечеру в квартире становится душновато. Да вы пейте, пейте…

Катрич послушно отхлебывал из стакана горячий чай, а чутье бывалого охотника за неизвестным подсказывало — возможно, именно сейчас он возьмет след.

— Значит, сидим мы…

— Таисия Михайловна, извините, что перебиваю, но, может, прямо сейчас мы пройдем туда, где вы сидели? Вас это не обременит?,

— Как угодно, только допейте чай…

Они спустились по лестнице, вышли из подъезда, и Таисия Михайловна семенящими шажками двинулась через двор. Миновала детскую площадку с поломанными качелями и песочницей, из которой жильцы растащили песок для любимых котов. У серой стены бойлерной, плотно прижатая к бетону, стояла тяжелая бульварная скамейка со сломанной чугунной ножкой.

— Мы здесь всегда сидим, — объяснила Таисия Михайловна и опустилась на скамейку. — Устраивайтесь рядом.

Катрич сел. Огляделся. От стены бойлерной, нагретой солнцем, тянуло сухим теплом. Большой унылый двор просматривался отлично. Старушки знали, где расположиться, — и тепло, и все видно.

— Итак, что вы отсюда увидели?

— Вначале напомню, что незадолго до события в наш дом стал носить рекламные выпуски газет новый письмоносец. До него работала женщина. Суровая такая, всем всегда недовольная. Ее даже спросить ни о нем нельзя было. Буркнет в ответ что-то, не поймешь, ответила или обругала. Вдруг она исчезла. И появился мужик. — Таисия Михайловна бросила быстрый взгляд на Катрича и поправилась: — Мужчина. Очень тихий и неприметный. Серый халат из сатина, серые брючки, кепка на глаза…

— И что он?

— Все вроде нормально, но мы с Варварой Андреевной вредные бабки. Своих дел у нас мало осталось, так мы тут о чужих талдычим. С нашего энпэ, — военное слово поразило Катрича, но он вспомнил о боевом прошлом собеседницы и все принял как должное, — далеко и хорошо видно. А вот нас со двора — не очень. Мы глядим и все, что заметили, обсуждаем. Так и появилось у нас подозрение. Не в первый день, а уже позже. Знаете, как говорят? Хорошая мысля приходит опосля.

Катрич улыбнулся. О том, когда и как приходит мысля, он и сам давно знал.

— И какая же мысля пришла? — спросил он осторожно. Катричу понравилось, что, рассказывая о том, что они с подругой любят посплетничать о чужих делах (кто из женщин этого не любит!), Таисия Михайловна словно бы каялась в этом.

— В тот день почтальон пришел во второй подъезд в неурочное время.

— Как это понять?

— Обычно рекламу разносили на день раньше и по утрам, а не после обеда.

— Понял, что дальше?

— Мы видели, как в свой подъезд вошел господин Порохов. Простите, назвать товарищем язык не поворачивается.

— Гражданин Порохов, — подсказал Катрич.

— Вот он и вошел. Спустя какое-то время появился тип, который в подъезде пробыл совсем недолго. Причем вошел пустой, а вышел с портфелем.

— Может, с кейсом?

— Мне трудно сказать, что это было. Небольшой такой чемоданчик. Но по-моему, все же портфель.

— Спасибо, Таисия Михайловна, это был кейс.

— Как угодно, — старушка недовольно поджала губы и нахмурилась. — Теперь у нас все не по-русски. Наденет девка колготки, а говорит «слаксы». Спрашиваешь, где купить нитки, могут ответить: «В шопе». Прости, Господи…

— Согласен, Таисия Михайловна, и возмущаюсь вместе с вами. Но мы потеряли из вида почтальона. Он что, из подъезда не выходил?

— Вышел, но из другого. Из третьего. Туда в аккурат входил миллионщик — он не так давно купил в доме квартиру у Малаховых. Так вот, он вошел в дверь, и почти вразу из подъезда вышел письмоносец. Без серого халата, в черных очках, руки в карманах…

— Почему вы обратили на него внимание?

— Потому что, пока миллионщик шел по двору, мы ему косточки перемывали.

Поразившись такой откровенности, Катрич еле сдержал усмешку. Затем спросил:

— Он вам не нравится?

Старушка бросила на него быстрый оценивающий взгляд. Должно быть, старалась понять, на стороне миллионщиков Катрич или нет. Ответила честно:

— С чего бы мне таких любить? Наворовали ворохами, теперь на них молись? Чубайс бессовестный!

— Фамилия миллионщика Чубайс? — Катрич даже удивился роковому сходству фамилий местного дельца и московского политика, но попал впросак.

Таисия Михайловна смерила его негодующим взглядом. Ответила сухо:

— Мы не знакомы с миллионщиком. А Чубайс — это их главный. Шпана. Всех обчистил, обворовал, рыжий бес… Выругав себя за промах, Катрич смущенно спросил:

— В какой квартире жили Малаховы?.

— В шестьдесят пятой. Хорошие были люди. Да вот нужда согнала с места.

— Значит, вы считаете, почтальон может быть в чем-то замешан?

— Это уж вам проверять, разве не так? — Таисия Михаиловна произнесла это энергично, наступательно.-Я вам свои подозрения высказала.

— Спасибо, Таисия Михайловна, мне теперь есть над чем подумать.

Катрич хорошо помнил пачку газет в темном переходе. Ье появление там должно получить разъяснение…

Хозяин шестьдесят пятой квартиры открыл стальную дверь без опаски сразу после звонка. Оглядел Катрича равнодушным взглядом.

— Вам кого?

Узнав о сути дела, пригласил войти. Вслед за хозяином Катрич прошел в просторную, блестевшую чистотой гостиную. Хозяин — Василий Ефимович Ловковский — не скрывал неудовольствия.

— У нас, — бурчал он раздраженно, — следствие начинается, когда человека убьют. А пока тебя не ухлопали, живи и трясись.

Милиционера не дозовешься.

— Вы правы, — без возражения согласился Катрич. — Только, если честно, не одна милиция виновата. Представьте, я сейчас начну задавать вам вопрос о доходах, об их источниках, о наличке, которая не показывается в отчетных документах, о тех, кто на вас, возможно, наезжал или наезжает… Вы станете беседовать на эту тему?

Ловковский промолчал.

— Вот видите. Тайны коммерции начинают открываться после того, как начинают допрашивать бизнесмена, которого киллер по случайности не успел добить.

Ловковский задумчиво погладил лоб.

— Вам приходилось допрашивать умиравших?

— Так точно. И, замечу, на смертном одре они становятся предельно откровенными, охотно сотрудничают со следствием.

— Хорошо, допрашивайте живого.

Ловковский прошел к серванту. Взял из ряда бутылок с красочными этикетками обычную, уже початую склянку «Столичной». Вернулся к столу. Пояснил:

— «Столичную» держу для себя. А вся пестрота, — он показал рукой на сервант, — для любителей попижонить. Как же, они были в гостях у Ловковского и пили «Смирновскую», «Абсолют» и «Уайт игл»! А по мне, лучше «Столичной» не сыщешь. Вам налить?

— Спасибо, нет.

— А я тяпну. Для храбрости. Катрич достал диктофон.

— В день убийства Порохова, когда вы возвращались домой, вам никто не встретился в подъезде?

Ловковский одним глотком опорожнил рюмку, крякнул. Кивнул в сторону диктофона:

— А без записи можно?

— Что вас пугает?

— Не дай Бог попадет в руки тех…

— Не попадет, но если боитесь…

— Да, боюсь.

Катрич убрал диктофон.

— Я буду кое-что записывать для памяти.

— Хорошо, но подписи я не поставлю.

— Этого не потребуется.

— Да, действительно, в подъезде я столкнулся с мужчиной. Но он не был похож на бандита.

— На кого же он был похож?

— На приличного гражданина. В наш дом приходят разные люди. Чаще на четвертый этаж.

— Почему именно на четвертый?

— Не хочу выглядеть трепачом, но, на мой взгляд, там живет дама… Немного вольная в поведении…

— Расшифруйте слово «вольная».

— По-моему, она проститутка. Обслуживание на дому…

— Вы сделали заключение по ее внешнему виду?

— Я ее видел всего один раз. Зато в «Придонском вестнике» среди объявлений об услугах встретил телефон…

— Почему вы решили, что он ее?

— Дедукция. От моего номера он отличается двумя последними цифрами.

— Постарайтесь описать приличного гражданина, которого встретили в подъезде.

— Я, знаете ли, особо не приглядывался. Ну, хорошо. Ниже меня ростом. Черный костюм.

— В полоску?

— Нет. Без полосок…

От Ловковского Катрич отправился в «Экстра-П». Редакция •занималась распространением газеты собственными силами, не обращаясь к услугам почты.

Начальник отдела распространения, худая желчная женщина с волевой складкой губ и холодными серыми глазами сидела в клетушке, до потолка забитой пачками свежей продукции. В помещении пахло типографской краской и машинным маслом.

Начальница посмотрела на Катрича поверх очков.

— Вакансий нет, товарищ. И потом, мы вообще предпочитаем брать в распространители пенсионеров.

— Я не по поводу найма.

Строгая дама выслушала Катрича и достала из стола амбарную книгу, густо запятнанную грязными пальцами.

— Какой участок вас интересует?

— Проспект Победы. Центр.

— Это четвертый участок. — Черный от типографской краски палец зашуровал, перекидывая страницы журнала учета. — Распространитель — Надежда Гавриловна Фелидова.

— Позвольте, -Катрич положил ладонь на журнал. — Насколько мне известно, в последнее время газету разносил мужчина.

Начальница задумалась, что-то припоминая. Согласилась.

— Это было временно. Надежда Гавриловна взяла отпуск за свой счет.

— Кто ее заменил? — Задавая вопрос, Катрич невольно напрягся: неужели сейчас он узнает фамилию, которая поможет распутать тугой узел тайны? Так просто?! — У вас есть сведения?

— У нас есть все. — Начальница держалась надменно, как и положено должностному лицу в России. — Таковы правила.

Ее палец стал снова ворошить страницы амбарной книги, приближаясь к последней записи.

— Вот. По просьбе гражданки Фелидовой на ее место временно зачислен гражданин Лаптев Альфред Ермолаевич.

Катрич давно уже привык к глупостям родителей, награждавших детей нелепыми иноземными именами: Альфред — и.Лаптев! Каково? Но он сдержался и даже не улыбнулся, а только спросил:

— Номер паспорта? Где прописан?

— Все, как надо. Паспорт выдан вторым отделением милиции Придонска. Прописан по улице Конституции, дом сорок два.

Спустя полчаса на зеленой улочке за деревянным заборчиком Катрич отыскал нужный дом. Это было одноэтажное кирличное здание старой постройки с большим двором и садиком. К дому вела дорожка, выложенная бетонными плитами. Сбоку от крыльца с козырьком виднелась собачья будка. Когда Катрич проходил мимо, оттуда высунулась лохматая собачья голова. Пес посмотрел на незнакомого человека долгим изучающим взглядом, лениво зевнул, обнажив желтые зубы и розовый язык, и так же спокойно втянул голову в конуру.

Катрич поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Какое-то время спустя она отворилась. На крыльцо вышел крупный носатый мужчина с ярко выраженной кавказской внешностью.

— Вам кого?

— Здесь проживает Лаптев?

В глубоких темных глазницах носатого вспыхнул тревожный блеск.

— А вы кто?

— Милиция, уважаемый. Уголовный розыск. Устраивает? Носатый затопал по крыльцу как спортсмен, делающий разминку. Только трудно было угадать — бежать он собирался или прыгать в высоту.

— У нас все в порядке. — Ответ прозвучал не в лад с вопросом и выдал душевное смятение носатого.

— Я спросил о другом, — сказал Катрич, повысив голос.

— У нас все в порядке, — заученно повторил носатый. Он то и дело смахивал пот со лба и облизывал толстым языком губы. — Принести документы?

— Ваши личные дела меня не интересуют. Мне нужен Лаптев.

— Альфред Ермолаевич? — Носатый перестал перебирать ногами. — Он отсюда выехал. Продал мне квартиру и отбыл. У меня с документами все законно…

— Куда он выехал?

— Не знаю.

— Как же так, купили квартиру, а куда делся хозяин — не поинтересовались?

Носатый снова стал сучить ногами, затопал по крыльцу.

— Разве я должен интересоваться, куда он уезжает?

— Почему нет?

— Я купил. Отдал деньги. Зачем он продал? Куда пошел? Мне дело, да?

— Вы слыхали, что под видом покупки квартир их хозяев убивают, а собственность присваивают? Боюсь, объяснение вам придется давать в другом месте.

— Товарищ милиционер! Я честный покупатель. Сам Лаптев просил никому не говорить, где он теперь живет. Ему это не нравится.

Стремление Лаптева к конспирации вполне вписывалось в тот образ, который складывался из кусочков мозаики, собранных Катричем. Он усилил нажим.

— Собирайтесь, поедем, гражданин…

— Окроперидзе… Нодар Окроперидзе…

— Вот и собирайтесь.

— Хорошо, я скажу. Лаптев переехал к бабе. К сожительнице, так, да? Азнаурская улица, дом четыре…

Дом номер четыре оказался железнодорожным бараком послевоенной постройки. В длинном полутемном коридоре пахло общественным сортиром и кислой капустой. С ночным горшком в руке навстречу Катричу шла женщина в застиранном махровом халате.

— Будьте добры, где живет Лаптев? Женщина остановилась перед Катричем, едва не ткнув ему горшком в грудь.

— Алик Лапоть? Танькин хахаль?

— Именно Алик, — сказал Катрич, старательно отодвигаясь от горшка, чтобы не видеть содержимого и не ощущать его запах.

— Десятая, — бросила женщина, легко вильнула задом и гордо проследовала дальше, неся горшок как ритуальную вазу.

Катрич двинулся по коридору, разглядывая облупленные эмалированные таблички на дверях. У десятой остановился. Постучал согнутым пальцем — громко, как в барабан.

За дверью кто-то тяжело заворочался. Скрипнули половицы, засвистели немазаные петли. Длинный как жердь, заросший многодневной щетиной, пьяный в дугу Лаптев возник в дверях. Он стоял, опираясь раскинутыми руками о косяк.

— Те чо, мужик?

— Лаптев?

— Ну. Те чо?

Катрич уже понял: этот пьяный фитиль не мог быть фигурой, которая совершила профессионально спланированное заказное убийство. Нет и нет!

Сдержать себя Катрич не сумел. Он сгреб Лаптева за грудки, тряхнул и впихнул в комнату. Здесь густо воняло водочным перегаром, закисшим потом, грязными носками. Подтолкнув Лаптева, посадил его на диван, затянутый грязным серым чехлом.

— Где паспорт, Лаптев? Быстро!

Лаптев попытался встать, но пьяный зад не позволил ему это. сделать: он только приподнялся над диваном и брякнулся на прежнее место. Махнул рукой в сторону стула, на котором висел черный мятый пиджак.

— Там.

Мятая красная книжка, затертая грязными руками, свидетельствовала — пьяный владелец документа и есть Альфред Ер-молаевич Лаптев.

Увидев на столе чайник, Катрич взял его и взвесил в руке. Вода в сосуде была. Налил полный стакан, подошел к Лаптеву и с размаху выплеснул ему содержимое в лицо.

Лаптев вытаращил глаза, закрутил нечесаной башкой, зафыркал, отхлебываясь.

— Ты чо, мужик?

Попыток сопротивляться он не предпринимал. Хмель хмелем, а понимал — гость — человек крутой, крепкий.

— Очухался? — спросил Катрич. — Лады. Докладывай: работал на разноске газет?

— Я?! — Лаптев выглядел обалдело. — Да на хрен мне это нужно!

— Почему же числишься распространителем? Лаптев замотал головой, соображая.

— Слушай, шеф, — он протрезвел настолько, что уже считал Катрича каким-то начальником, имевшим право задавать вопросы. -Ты друзьям помогал?, Вот и я помогаю. Подошел мужик. Паспорт потерял. А на работу надо. Я паспорт дал. На полчаса. Разве нельзя на полчаса?

Говори ему теперь «можно» или «нельзя», что изменится?

— Как он выглядел? Или забыл за пьянкой?

— Я?! Шеф, я только и принимаю что по маленькой. От нервов. А помню все.

— Рост?

— Нормальный, шеф. Во, — Лаптев отмерил высоту на своей груди. — До сих.

— Костюм?

— Черный в полоску. Рубашка — голубая.

Катрич скрипнул зубами. Портрет Рубца вырисовывался с определенной точностью. Убийца рассчитал все возможные действия следствия и перекрыл ходы, надежной защитой.

Ничего, кроме точного описания погибшего Рубца, не смогла сообщить Катричу и Надежда Гавриловна Фелидова. Она хорошо помнила мужика, который предложил ей пятьдесят тысяч, если она возьмет отпуск за свой счет, а он за нее поработает и наберет недостающие до стажа дни. Хороший человек — находка для пенсионерки. Взял на себя ее заботь! да еще заплатил.

Судя по описанию, Фелидову временно подменял господин Рубец, которому в его нынешнем состоянии никто не мог предъявить никаких претензий.

Поздно вечером Катрич позвонил Рыжову домой.

— Можете открутить мне голову, Иван Васильевич. У меня по нулям.

— Отдыхай, — успокоил его Рыжов. — Завтра поговорим. Завтра им встретиться не удалось. Часов в семь утра Рыжова потревожил звонок Катрича.

— Иван Васильевич, зря вы вчера не открутили мне башку. Сегодня я у вас не появлюсь.

— Что такое? — Рыжова встревожил тон, которым произнес сообщение Катрич.

— Жорку убили. Брата.

— Лекарева?!

— Да, его. Выезжаю в Рогозинскую.

— Это случилось там?

— Да.

ЛЕКАРЕВ

Вообще-то трагедия произошла не в станице Рогозинской, а на Черноморском шоссе, у развилки, откуда дорога шла в дачный поселок Никандровку.

Патрульная милицейская машина, возвращавшаяся в город, остановилась на обочине шоссе возле лесопосадки. Лейтенант Лекарев вылез наружу и неторопливо направился в кустики. Сидевший за рулем капитан Виктор Денисов, заводной добрый малый, также выбрался на воздух, достал сигарету. Несколько раз щелкнул зажигалкой, но огонек не загорелся — кончился газ.

Со стороны Никандровки шла машина, освещая дорогу ближним светом.

Денисов поднял руку. Не может быть, чтобы у ехавших не нашлось огонька.

Машина притормозила и остановилась метрах в двух от милиционера. Хлопнула дверца. С водительского места на асфальт выбрался щуплый узкоплечий мужчина. Лениво потянулся — все же как-никак близилось утро — и спросил:

— Инспектор, в чем дело?

Денисов собирался сказать: «Огоньку не найдется, ребята?» — но не успел. Стекло задней двери приспустилось, и из салона выплеснулось пламя пистолетного выстрела.

Пуля ударила Денисова в грудь. Он взмахнул руками, опрокинулся на спину и рухнул на бетонку. Сигарета, которую он держал в руке, откатилась под колесо «волги» цвета «белая ночь».

— Эй, что там? — крикнул Лекарев, выбираясь из кустов. Звука выстрела он не слышал. Его надежно погасил глушитель. До него донесся только звук падения тела.

Круто повернувшись на голос, стрелок пустил пулю в Лека-рева. Отлично целил бандит. Желтая вспышка огня на миг осветила лицо стрелявшего. От удара в правое плечо Лекарев потерял равновесие и упал спиной в кусты, из-за которых только что вышел.

Падая, он машинально скользнул взглядом по номерной табличке машины, которую тускло подсвечивала лампочка. В память с удивительной отчетливостью врезались цифры номера:

— Добей, — приказал глухой голос из машины. Водитель выстрелил в голову Денисова, махнул рукой.

— Второй так подохнет.

Он убрал пистолет под пиджак, сел за руль и дал газу.

Лекарев не терял сознания ни на миг. Летел вниз спиной, сбитый сильным ударом, и видел звезды над головой. Ударился затылком о землю и вскрикнул от боли. Раненое плечо онемело, и он почти не ощущал его.

Лекарев попытался встать, и тут его настиг приступ слабости. Голова закружилась, в глазах поплыли черные мухи, звезды стали двоиться. Лекарев провалился в глухую тишину…

Очнулся довольно быстро. Открыл глаза, не в силах вспомнить, что с ним произошло. Пытался подняться, но в глазах опять все поплыло. Тогда Лекарев перевернулся на живот и пополз. Ладони царапала каменистая земля. По лицу стегали гибкие прутья кустарника.

Временами, теряя сознание, Лекарев проваливался в темноту. В такие мгновения он переставал ощущать боль, не видел ничего вокруг себя. Очнувшись, с удивлением замечал, что, даже уплывая в пустоту, он не оставался на месте, а продолжал двигаться. Извиваясь, словно слепой червяк, Лекарев лез по земле вперед, не видя цели, не зная направления. Один раз отключился на бугре, с высоты которого в зыбком тумане вдруг увидел очертания дома, стоявшего невдалеке. И тут же вырубился, забыв обо всем, потеряв чувство времени и пространства.

Когда на волне острой боли он снова пришел в себя, то понял, что лежит в кустах перед самым домом. По запаху, который источали листья, догадался, что заполз в смородину.

Полежав немного, Лекарев оттолкнулся руками от земли и отполз от куста. Вскоре он попал на дорожку, выложенную бетонными плитками. Дорожка вела к дому. Ползти по ней стало легче.

Работая локтями, Лекарев добрался до крыльца. Правая рука безжизненно тащилась за ним, впервые в жизни не помогая, а мешая двигаться.

В доме стояла тишина. Хозяева еще спали. Воскресный день не располагал дачников к раннему пробуждению.

— Преодолевая усиливавшуюся слабость, подолгу отдыхая, Лекарев забрался по ступеням крыльца вверх. Дотянулся до двери и постучал. Стук вышел робким, еле слышным.

Часто дыша открытым ртом, как пес в жаркий день, Лекарев подогнул правую ногу и снял ботинок. Кожаным каблуком, к которому он недавно приколотил вырезанные из консервной банки подковки, стал лупить по филенке. Теперь звук получился громкий, будто в дверь били молотком.

Внутри дома что-то зашевелилось. К двери прошлепали босые ноги. Изнутри раздался полный угрозы мужской голос:

— Ты все еще здесь, поганец?! Убирайся, тебе было. сказано, убирайся! Пошел вон, скотина! Чтоб я тебя, гад, больше не слышал!

— Помогите! — простонал Лекарев. Голос звучал слабо, неуверенно и вряд ли его было слышно за дверью. И вдруг из дома раздалось:

— Я те помогу! Я те помогу! Повадился, гад! Покою не дает! Кого имел в виду хозяин, Лекарев не знал. Он лишь стал лупить ботинком по двери с новой силой. И тогда она с грохотом распахнулась. На пороге стоял хозяин в синих широких трусах, в белой майке с большим вырезом, в тапочках на босу ногу, с ружьем-двустволкой в руках. Трудно сказать, что он намеревался сделать, хватаясь за оружие, какую битву и с кем собирался вести.

Увидев на крыльце милиционера в форме, след крови, протянувшийся по дорожке до самой двери, хозяин на мгновение растерялся. Он не знал, с чего начать.

Милиционер лежал на крыльце, уцепившись пальцами за выступ порога. Кровь запятнала деревянные ступени, еще вчера добела выскобленные ножом и вымытые женой хозяина — Муравьева Петра Петровича. Милиционер был жив. Муравьев видел, что спина его движется в такт дьианию, а пальцы конвульсивно вздрагивают.

Было очевидно, что милиционера пытались убить. Его мундир на спине густо напитался кровью. На правом плече виднелось отверстие, из которого торчали клочья рубахи.

— Е-мое! — охнул Муравьев, нисколько не обрадованный тем, что увидел, и крепко задумался, что ему при таких обстоятельствах делать. Придя в себя от первого потрясения, он закричал внутрь дома: — Лариска! Звони в больницу! Быстро!

К счастью Лекарева, в домике Муравьева, одного из дачников, имелся телефон. Хотя и спаренный с номером налогового инспектора Занина, но все же собственный. Такое преимущество Муравьева перед другими дачниками объяснялось просто: он был бухгалтером узла связи и телефонизация дачных участков стала его заслугой.

Спустя полчаса после вызова местная «скорая» доставила Лекарева в центральную районную больницу станицы Рогозин-ской. Как и повсюду, порядки здесь зависели от главного врача, а им был кандидат медицинских наук Николай Николаевич Щетинин, хирург, приближавшийся к пенсионному возрасту. Светило придонской медицины практиковал не в городе, а на периферии, поскольку его отношения с областными вождями не сложились.

Щетинин не был бескорыстным врачом и не хотел этого скрывать. Он считал, что труд и нервы, растраченные хирургом, должны хорошо оплачиваться. Поэтому блестящий проктолог ни одной операции на прямой кишке не делал бесплатно. В Рогозинскую из Придонска он переехал после дисциплинарного взыскания, которое ему объявили медицинские власти за нарушение принципа безвозмездной социалистической лечебы. И сразу в станицу потянулись страждущие и мучимые геморроями пациенты. Щетинин снова оперировал, заранее и в открытую предупреждая больных:

— Простите, но канализацию я ремонтирую только за деньги. На строптивого хирурга продолжали катать жалобы, возникло судебное дело. Но когда оно, прошнурованное и скрепленное печатями, дошло до областного прокурора, тот взял толстую папку под мышку и лично отправился в Рогозинскую.

— Николай Николаевич, изнемогаю! Замучил окаянный геморрой!

— Почечуй, — поправил его хирург, в свою очередь замученный следователями, — так будет по-русски. Можете более народно: разруха в сраце…

— Какая разница? — спросил прокурор.

— Никакой, но мне приятней, когда со мной говорят по-русски.

— Вы шутите, а мне хоть помирай, — взмолился прокурор.

— Простите, уважаемый, канализацию я ремонтирую за деньги. Бесплатно копаться в задницах, даже если они руководящие, в том числе прокурорские, мне не очень приятно…

Так Щетинин отстоял принцип, который позже стал законным в отношениях врачей и пациентов.

Взяв под свою опеку районную больницу, Щетинин вложил в нее немало собственных средств, заработанных операциями, и превратил среднее лечебное заведение в хорошую, работающую на современном уровне клинику. Здесь все знали свое место, делали свое дело без подсказок и понуканий.

Получив срочный вызов, Щетинин уже через пять минут был в больнице. Он вошел в операционную быстрым шагом, на ходу поправляя зеленый халат.

— Что у нас? — спросил он сестру, стоявшую у стола, на котором лежал пострадавший.

— Огнестрельное сквозное ранение. Правое плечо. Большая потеря крови.

Щетинин требовал от врачей и сестер лаконичных оценок и сумел добиться успеха.

— Кто он?

Подошла старшая операционная сестра, молодая невысокая женщина с розовыми щеками и голубыми ясными глазами.

— Милиционер. Двадцать шесть лет. Фамилия Лекарев. Группа крови — нулевая…

Сестра докладывала внешне спокойно, но Щетинин чувствовал — волнуется. В их глуши, еще только догонявшей города, огнестрельное ранение все еще оставалось событием из ряда вон выходящим. На стол хирурга здесь чаще попадали залетные лихачи, врывавшиеся в инвалидность на мощных моторах своих иномарок. Одного из них Щетинин собирал по частям, когда в операционную ввалились два крутоплечих громилы — спортсмены-телохранители пострадавшего.

— Смотри, лепила! — заорал один из них на Щетинина. — Чтобы шеф был здоров, как раньше!

Он сделал шаг, пытаясь приблизиться к операционному столу.

— Пошел вон, мерзавец! — заорал Щетинин. — И мотайте оба на место, где ваш бай рассыпался на части. Поищите пенис. Пока что его в комплекте нет.

— Что поискать? — не понял мускулистыми мозгами спортсмен.

— Пошел вон! — снова рявкнул Щетинин. — Спроси на выходе у грузчиков. Они тебе объяснят, что искать… Лекарев уже был готов к операции.

— Наркоз! — приказал Щетинин анестезиологу и подошел к операционному столу.

Сквозь туман Лекарев видел склонившееся к нему лицо врача, сквозь вату слышал слова. И вдруг все поплыло, все ушло.

Рухнув в мягкую обволакивающую тьму, Лекарев чувствовал, что он жив, но непонятно почему оказался вдруг в мрачном туннеле, выход из которого маячил вдали, мерцая небольшим светлым пятном. Тело было невесомым, оно ни на что не опиралось и свободно плавало в пустоте. Это казалось очень удобным и приятным. Неведомая сила, вопреки желаниям Лекарева, подтолкнула его вперед, и он неожиданно оказался вчертогах. Иного определения ни в тот миг, ни позже, когда он вспоминал о случившемся, Лекарев подобрать не мог.

То был огромный, блистающий хрусталем сводчатый зал, купол которого, подпертый золотистыми колоннами, терялся в невидимой выси. Сверху струился рубиново-красный свет, густой, сладковатый, как дорогое вино. Его струи лились, обтекая Лекарева, и он ощущал запах — пряный, ласкающий обоняние.

Невесомое тело Лекарева свободно, будто на огромных качелях, раскачивалось в пространстве чертогов. Он не сидел, не стоял и даже не лежал. Он просто присутствовал там, не зная, в каком положении находится. Размахи качания были огромны, от них захватывало дух. Отброшенный сильным качем, Лекарев возвращался в темноту теплого, дурманящего туннеля, откуда незадолго до того он вырывался в радостный мир. В какой-то предельной точке мах терял силу, и со все убыстряющейся скоростью'Лекарева выбрасывало под своды, сверкающие хрусталем. Он неудержимо приближался к ослепительно белому свету.

Всякий раз, когда он летел, Лекарев начинал чувствовать, как его руки и ноги наливались тяжестью, а дыхание становилось частым, одышечным. Это убивало ощущение освобожденное™ от тела, и махи вперед, к свету, становились мучительными. Однако качели продолжали движение. У источника белого света инерция ослабевала и невесомое тело вновь летело через рубиново-золотистый кристаллический блеск чертогов к жерлу мрачного туннеля, в темень успокоительного беспамятства.

Так продолжалось бесконечное число раз. Пока один из сильных махов не выбросил Лекарева в ослепительно белый мир. Он сразу ощутил себя тяжелым, неподвижным, как мокрая колода, выброшенная прибоем на берег. Тело наполняла ле-ностная истома, и острая боль обжигала нервы. Лекарев вдруг услышал, как его зовут:

— Лекарев, Лекарев, очнитесь! Уже пора! Просыпайтесь, Лекарев!

Он открыл глаза и увидел лицо склонившейся над ним женщины. Она легкими движениями трепала его по щекам.

Сладостное ощущение качания ушло, пропало. Тело, переполненное болью и тяжестью, голова, полная хмельного дурмана, просили покоя и отдыха.

— Да отстаньте вы, — хотел сказать Лекарев. И вдруг понял: язык ему неподвластен. Толстый, неуклюжий, он еле ворочался в пересохшем рту, и вместо слов получалось нечто нечленораздельное, мычащее.

— Вы проснулись? — спросила женщина, и Лекарев увидел ее белый халат.

— Пы-ыт, — сумел выдавить непослушным языком первый похожий на что-то звук.

— Пить вам сейчас дадут. Просыпайтесь. Открывайте глаза. Острота зрения возвращалась постепенно, и лицо женщины показалось Лекареву страшно знакомым. Он попытался ей улыбнуться, как улыбаются при встрече с людьми близкими, но мышцы лица не слушались, губы скривились в брезгливой гримасе.

— Пейте, — сказала женщина, поднося к его рту носик фарфоровой поильницы.

Он жадно глотнул кисловатую воду и бессильно закрыл глаза.

Где он видел эту женщину? Где? Почему она кажется ему такой знакомой?

И память вдруг с отчетливой фотографичностью вернула его в недавнее прошлое. К началу лета. К дню, когда ему предстояло дежурить в злачном месте Придонска — в новоявленном казино, где, по данным правоохранительных органов, должна была состояться кровавая разборка между членами двух криминальных кланов.

Лекарев не очень любил условности цивилизации — строгий костюм, галстук, тугой воротничок, сжимающий горло обручем. Но в тот день ему — кровь из носу — предстояло блюсти все предписания этикета: без галстука (без «гаврилки», как говорил Лекарев) и костюма в казино «Рояль» не пускали. Устроители старались поддерживать марку своего заведения на уровне лучших игорных домов Европы. Поэтому для тех, кто оказывался у казино в джинсовых брюках и грязных майках с надписями вроде «Чикаго буллз», существовала «дежурная» одежка. Ее выдавали страждущим за почасовую оплату и солидный залог. «Дежурные» пиджаки побывали на плечах всей придонской при-блатненной шушеры, посещавшей «Рояль» в надежде сорвать куш, но ничего, кроме возможности похвастаться: «Я играл в „Рояле“, — оттуда не выносившей.

Надевать на себя вещи «второй носки» Лекарев не имел обыкновения.

Критически осмотрев свой гардероб, состоявший из двух костюмов, он выбрал черный габардиновый, приобретенный еще в то время, по тем еще ценам — за двести двадцать пять рублей. На майку надел бронежилет «казак» модели 5 СС третьего класса защиты. Выбирая эту кольчужку, он в свое время исходил из того, что она оснащена панелями из броневой авиационной стали и демпфирующим подслоем, которые надежно защищали от ударов ножом и выстрелов из любых пистолетов — от малокалиберного «марголина» до девятимиллиметрового «парабеллума».

Из трех парадных рубашек — терракотовой, белой и голубой — он выбрал вторую и надел поверх бронежилета. Красный галстук с черными диагональными полосами повязал мощным широким узлом. Расчесал на пробор непослушные буйные волосы — зависть всех быстро лысевших приятелей. Постоял перед зеркалом, примеряя улыбку, наиболее подходившую к случаю. Добившись нужного по замыслу растяжения губ, остался доволен. Теперь он мог выдавать себя за кого угодно, начиная от.заурядного коммерсанта, содержащего в подвале железнодорожного вокзала секс-шоп «Интим», до залетного рэкетира, решившего просадить в рулетку изъятые у лохов баксы.

Ровно без четверти шесть Лекарев вышел из дома. До центра решил пройти пешком — слегка размяться перед ночью, которую предстояло провести в закрытом помещении.

Лекарев ни сном ни духом не ведал, что в то же время навстречу ему шагала девушка Фрося.

Как ни странно, но красивых и звучных имен в обиходе русского народа остается все меньше и меньше. На слуху несколько вариантов, кочующих по городам и весям. От Эдика до Альфреда. Обиднее всего, что люди утрачивают и понимание того, какой исконный смысл несут в себе те или иные имена, в том числе ласкательные и уменьшительные.

Девушку на зависть эпохе Эдиков и Эльвир звали звучно — Ефросиньей, Фросей.

Фрося Синичкина. Девочка-птичка. Кто в ее роду звался Синичкой и положил начало фамилии, родные не помнили, но она пришлась в самую пору Фросе — маленькой, веселой и доверчивой щебетунье.

Окончив медицинское училище в Придонске и получив квалификацию медсестры, Фрося вернулась в родную станицу Ро-гозинскую и получила работу в районной больнице.

В город Фрося приезжала с охотой. Придонск был для нее своим, знакомым. Он не оглушал ее шумом и суетой, как некоторых других провинциалов. Не пугал длиной автобусных и трамвайных маршрутов. Она прекрасно знала, как, не совершая огромных концов, найти товар и купить его подешевле.

В последний день пребывания в городе Фрося отправилась на автовокзал, чтобы приобрести билет на автобус, вечером уходивший в Рогозинскую. Она чувствовала себя легко и радостно, шла быстрым шагом, беспечно глядела по сторонам и помахивала полупустой хозяйственной сумкой. По Арнаутской улице за свою городскую жизнь Фрося ходила не раз, хорошо знала, что за серым домом находится булочная, за ней — кафетерий, еще дальше — сквер,-который местные жители почему-то называли «стометровкой».

Фрося никогда не боялась города, не беспокоилась о своей безопасности. Это было отрыжкой ушедших в прошлое времен, но она еще не до конца осознавала реалии новой жизни. Ей казалось глупым, чтобы кто-то мог угрожать простой медсестре, месячная зарплата которой не превышала недельного сбора бомжа-попрошайки.

— Слушай, ты, телка! — Свистящий шепот раздался, когда Фрося проходила мимо дворовой арки большого серого дома.

Грубая рука схватила ее за плечо и втянула в темный провал подворотни. — Вынай деньги, сука!

В голосе не было угрозы. Грабитель просто требовал своего, зная, что отказа не последует.

— Нету, — сказала Фрося, понимая, что потеря двадцати тысяч, лежавших на дне сумки, лишала ее шансов вовремя уехать домой. — Нету у меня денег.

Из мрака подворотни вперед выдвинулась еще одна фигура — невысокий, коренастый парень в грязном камуфляже, с перекошенным злобой лицом. Он выбросил руку вперед, и нож, зажатый в кулаке, выстрелил блестящее узкое лезвие.

— Порежу, падаль! — заходясь в истерике, захрипел бандит и сделал пугающее движение ножом.

К собственному удивлению, Фрося не застыла от испуга. На нее накатил прилив жгучей злобы.

— Помоги-и-те! — закричала она звонким молодым голосом и ударила бандита, замахнувшегося ножом, сумкой в лицо. Тот от неожиданности отшатнулся, ткнулся спиной в стену и грязно выругался. Второй, державший девушку за руку, пытался зажать ей рот свободной рукой, но Фрося с размаху ударила его коленом в промежность и выскочила из арки на тротуар.

Выбегая, столкнулась с крепким на вид и нарядно одетым мужчиной. Из-под копны темных волос холодными острыми глазами он оглядел улицу, все понял и прижал девушку левой рукой к себе. Спросил негромко:

— Обижают? Эти двое?

Обоим налетчикам повернуться бы и драпать унося ноги через проходные дворы, которыми они вышли на место разбоя, но бандитская мораль не позволяла этого сделать. Нападающих должны бояться не только те, на кого они налетели, решили ограбить, но и те, кто вдруг воспылал рыцарскими чувствами, желая помочь попавшим в беду.

Перестань грабители поддерживать страх во всех, с кем встречаются, люди начнут заступаться друг за друга. И что за порядки воцарятся тогда? Никого не ограбишь, не оберешь в городе, где даже милиция не спешит откликаться на призыв: «Помогите!»

Двое выступили из тени плечом к плечу.

Лекарев мгновенно оценил обстановку и отодвинул Фросю за себя. То, что противники не слезают с иглы, у него не вызывало сомнений. Оба еще достаточно сильны, но реакция наркоманов не может идти сравнение с реакцией тренированного борца и спортсмена.

Сейчас был наиболее опасен тот, что справа. У него нож, он демонстративно им помахивал, не позволяя угадать, куда нанесет удар.

Лекарев сделал резкий шаг в его сторону, и бандит был вынужден выбросить руку с ножом вперед. Лекарев без задержки с поворотом влево ушел от прямого удара, правой ногой подсек нападавшего, и, когда тот стал заваливаться на бок, двумя руками перехватил предплечье руки, державшей нож. Перехватил, сдавил, рванул на себя и повернул вокруг оси. В тишине под аркой раздался сухой отвратительный треск искалеченного плечевого сустава.

Второй бандит, ошеломленный происшедшим, выхватил из кармана металлический стержень, похожий на авторучку. Несмотря на полумрак арки, Лекарев понял — это стреляющее устройство самодельного изготовления. Отступать было поздно. И он принял выстрел грудью. Удар был сильным. На мгновение перехватило дыхание и заныло сердце. Устояв на ногах, Лекарев тяжело вздохнул, приходя в себя, и тихо спросил:

— Ну что? Что мне с тобой теперь делать?

Алкай Вавилов, мариец, крутой парень из Йошкар-Олы, решивший пошуровать по просторам России, онемел от изумления и страха. Он для пробы пробивал из своего оружия дюймовую доску и вдруг… Был выстрел, нормальный, без всякой осечки и… ничего. Мужик стоит, будто ничего не случилось.

— Ты продырявил мне пиджак, — сокрушенно сказал Лекарев. — Ах, поганец!

Он жестким захватом вцепился Алкаю в шею, повернул лицом к стене, вывернул руку, из которой выпал ненужный, отстрелявший свое стержень. Упер ладонь в кирпичный выступ стены арки и ударил по пальцам ребром ладони. Это бьыо жестоко, но сдержать себя Лекарев не мог.

Теряя сознание, Алкай осел на асфальт.

Лекарев обшарил карманы изуродованных и униженных им грабителей: что может быть позорней, чем оказаться жертвой того, кого они решили раздербанить нахрапом. Вынул два ло-патника — бумажники с деньгами и документами. Просмотрел паспорта.

Тот, кому он сломал плечевой сустав, по документам был Сергеем Грязновым из Нижнего Новгорода. Того, который стрелял, звали Алкаем Вавиловым и был он из Йошкар-Олы, которая в бурном потоке переименований так и не рискнула вернуть себе название Царево-Кокшайска.

Сунув документы в карман, подобрав оброненный Грязно-вым нож и отстрелявший стержень, Лекарев посмотрел на грабителей и бросил бумажники к их ногам.

— Паспорта можете получить на вокзале, в восьмом отделении. Инвалидность придется оформлять по месту жительства.

Сказал жестко, без малейшего чувства сострадания или жалости. Прошло время, когда он мог сочувствовать подобным типам. Вера в возможность исправления уступила место твердому знанию, что пошедшего на преступление бандита нельзя перевоспитать, заточив в тюрьму.

Фрося, услыхавшая выстрел, замерла в шоке. Ей хотелось убежать, но она не могла сдвинуться с места — не слушались ноги. Она никак не могла понять, почему этот большой и сильный человек, вставший на ее защиту, не рухнул, когда ему выстрелили в грудь. Девушка ясно слышала звук выстрела, видела вспышку огня под аркой.

Лекарев проводил ее до автовокзала, оставив о себе двойственное впечатление. Самостоятельная в суждениях и оценках действительности, Фрося понимала, что, с одной стороны, этот смелый мужчина спас ее от двух поганцев. Они, уверенные в численном превосходстве и силе, ни на миг не задумались над тем, пускать в ход оружие против ее заступника или нет. И они его применили. С другой стороны, она не могла забыть, с какой яростью бросился в бой се избавитель, как он был безжалостен. Ее особенно поразило его лицо — спокойное, бесстрастное, а если точнее — равнодушное. Он не мог не знать о грозившей ему опасности, но она не заметила даже тени испуга в его глазах, осторожности в действиях. Он, конечно же, заранее знал, во что превратят подонков его боевые, полные ненависти и силы удары, но он не сделал ничего, чтобы ослабить поражающую мощь своих кулаков. И опять же, когда оба нападавших, изуродованные и поломанные, валялись у его ног, она не обнаружила в избавителе ни мстительной радости, ни желания добить, доломать побежденных, ни угрызений совести оттого, что только что им было сделано.

Потом, когда они шли к автостанции, Фрося видела, как ее спутник" улыбался, шутил, советовал ей, чтобьюна поскорее забыла о случившемся, выкинула из головы все, что могло ей напомнить о бандитах. В жизни и без того много гадостей, говорил он.

При этом Фрося не заметила даже доли рисовки или лицемерия в его голосе и поведении. Он сделал достаточно жестокое и опасное дело — она видела дыру на его пиджаке, пробитую пулей, — и тут же отключился от переживаний, забыл о них. Когда он спросил: «Обижают? Эти двое?» — его голос был совершенно спокоен и чувствовалось, что он не собирается превращать инцидент в схватку, так что все могло обойтись без суровых последствий. Для этого нападавшим стоило лишь отступить и уйти в темноту арки. Но грабители не поняли и потому не приняли предлагавшегося им компромисса.

Тогда в один миг ее защитник превратился в разъяренного, жестокого и безжалостного бойца, который способен сокрушить все, что в той или иной мере могло противостоять ему.

Неужели в ярости он не может сдерживать своих действий, руководить поступками? Нет, она сразу же отвергла подобную мысль. Не было сомнений, что он в состоянии четко контролировать чувства и действия, переходя из одного состояния в другое мгновенно, без особых усилий, если этого требуют обстоятельства. Она вспомнила, как, сокрушив и разметав нападавших, он спросил одного из них: «Ну что теперь с тобой делать?» И в голосе его не было ни злости, ни мстительности. Лишь в тот момент, когда он осматривал дыру в пиджаке, пробитом пулей, она уловила в его голосе огорчение.

— А ведь зашивать придется, — сказал он с досадой. Но когда она спросила, не ранен ли он, ее избавитель негромко засмеялся:

— Да нет, милая. Уходя из дома, я надел бронеботинки…

Она не поняла смысла шутки, но решила, что расспрашивать его не стоит.

От Придонска до Рогозинской рейсовый «икарус» шел около часа. Сев в автобус, Фрося не могла отрешиться от мыслей о происшедшем. Стараясь понять себя, она вдруг обнаружила, что и ей присуща неоднозначность, двойственность чувств. Как медик, как женщина, привыкшая сострадать чужим болям, она ясно представляла, сколько мучений еще предстоит перенести бандитам в период лечения. Да и найдется ли такой хирург, который вправит руку, вылечит плечевой сустав одному и соберет фаланги пальцев другому?

Она сочувствовала пострадавшим, и в то же время ее не оставляла злорадная мысль: «Так им и надо!»

В самом деле, вступая на путь грабежа, самый тупой бандит должен учитывать возможность отпора. Не подумали, не учли? Значит, заслужили то, что получили.

Своего спасителя Фрося узнала сразу. Но лишь здесь, в больнице, ей стала известна его фамилия. Тогда, в Придонске, на вопрос, как его зовут, он ответил: «Жора», явно рассчитывая на то, что так она его не станет называть. И вот теперь, когда «Жора» — Георгий Лекарев, лейтенант милиции, — лежал перед ней беспомощно-слабым от потери крови и страшной раны в плече, она снова вспомнила о его жестокости, которую когда-то пыталась осуждать. Но сказать, глядя на лейтенанта: «Так тебе и надо!» — она уже не могла.

Ей открылась парадоксальная истина, которая многое объясняла. Разве может человек сохранять в себе баланс доброты и жестокости при любых обстоятельствах, если каждый день, каждый час его жизни сопряжен с возможностью получить пулю в лоб или стать свидетелем смерти товарища? Ведь был застрелен и тут же умер напарник Лекарева, а сам он тяжело ранен. Можно ли после этого требовать от Жоры, чтобы он, встретив бандита с оружием в руках, обошелся с ним как с неразумным ребенком, шлепнул его по попе и сказал: «Ай-ай-ай, нехорошо!»

Похлопывая Лекарева по щекам, чтобы привести его в чувство, Фрося испытывала странное, ранее незнакомое си ощущение. Что-то теплое, согревающее душу наполнило все ее существо, и вокруг стало светлее…

Вспомнив, где он видел девушку, склонившуюся над ним, Лекарев все же решил узнать, она это или не она.

— Как вас зовут? — спросил он с трудом.

— Фрося, — ответила она, и румянец вспыхнул на нежных щеках.

— Я вас знаю…

Да, он ее знал. Тогда, в городе, она не произвела на него особого впечатления: обычная растерянная девчушка, которую пытались ограбить. В той ситуации Лекарев готов был помочь любому человеку, окажись он под ножом бандита. И все же, вернувшись домой, заглянул в словарь, чтобы выяснить, что за имя — Фрося, — звучавшее немного по-деревенски. К своему удивлению, он узнал, что Эфросина — Радостная — имя одной из древнегреческих граций. В Италии имя звучит как Эуфрози-на, в Германии — Ойфрозине, в Англии — Юфросине. А в станице Рогозинской это имя носила веселая девушка Фрося.

И вот встреча. «Радостная» была рядом, а он не радовался.

За окном ветер раскачивал ветви старого каштана. Свет, проникая с улицы в окно, рассеивался на полу желтыми пятнами. Ритмичное движение этих пятен вызывало в памяти Лекаре-ва мерные есенинские строки:

Этой грусти теперь не рассыпать Звонким смехом далеких лет. Отцвела моя белая липа, Отзвенел соловьиный рассвет…

Ничего у него еще не отцвело, не отзвенело, а сердце заходилось острой жалостью к самому себе, к незадавшейся жизни, в которой он уже терял и продолжает терять товарищей. В носу щемило, как бывало в детстве, когда хотелось плакать. И вдруг он понял, что причиной этой щемящей грусти прежде всего была молоденькая смешливая хохотушка Фрося…

Плохие новости летают, хорошие — ползают. Кто первым сумел приметить это, сказать трудно, но Катрич давно проверил истину на себе.

Очередной неприятностью, от которой у него буквально подкосились ноги, стало сообщение об убийстве Жоры Лекаре-ва. В пять сорок пять, ровно за пятнадцать минут до времени, когда Катрич вставал, ему позвонил дежурный по городу. Это совсем не входило в его обязанности, но майор милиции Горохов был старым приятелем Катрича и знал, что Лекарев его двоюродный брат.

Не вставая с постели, Катрич поднял трубку стоявшего на полу, в изголовье кровати аппарата. Выслушал сообщение и, ошарашенный им, остался лежать в постели.

Человек убит. Это значит, хоть вскакивай, хоть беги, чтобы побыстрее оказаться рядом, все равно ничто уже не изменится.

В обычные дни Катрич, едва открыв глаза, вскакивал с кровати. Он не позволял себе лишней минуты поваляться под одеялом ни в праздники, ни в будни. Полусонное лежание в кровати, как он убедился, не столько дарит отдых, сколько вливает в тело тягучую леность и нагоняет липкую дремоту. Оба этих состояния Катрич терпеть не мог. Встав и надев кроссовки, он брал со стола стакан холодной воды, налитой еще с вечера, выпивал его и выходил из дому. Зимой и летом, в дождь и зной он делал пятикилометровую пробежку по набережной. Вернувшись, включал холодный душ, становился под колючие струи, больно секшие тело. Приятных ощущений он при этом не испытывал и с удовольствием бросил бы эту процедуру к чертовой матери, если бы не верил, что она нужна и даже полезна.

Растирая плечи и грудь руками, постанывая от испытываемых мучений, он нетерпеливо ждал, когда звонок таймера, определявший конец процедуры, позволит ему выскочить из-под струи воды. Ощущение легкости и тепла возникало сразу после того, как он вытирался махровым полотенцем. И это в какой-то мере компенсировало перенесенные неудобства. Ко всему Кат-рич никогда не знал простуды. Должно быть, грипп не любит тех, кто купается в холодной воде.

Потом наступал черед бритья. Китайским помазком из хорькового волоса Катрич взбивал пену прямо на куске туалетного сандалового мыла, купленного специально для бритья. Густо намыливал пеной щеки и с наслаждением сбривал щетину бритвой «Шик», которую в свое время приобрел за тринадцать рублей вместе с набором лезвий. «Жиллетт», который «настоящим мужчинам» навязывала реклама, он не покупал и покупать не собирался из принципа. Катрич был убежден, что настоящий мужчина должен быть самостоятельным в выборе, не идти на поводу у тех, кто навязывает свою продукцию. Больше того, он взял за правило не пробовать продукты и не приобретать вещи, которые особенно усердно рекламировали продавцы и товаропроизводители.

Катрич был до крайности консервативен в привычках. Любая необходимость отступать от заведенных и постоянно соблюдаемых правил портила ему настроение.

Этот день был испорчен с раннего утра. Не делая пробежки, не принимая душа, даже не бреясь, Катрич сел на телефон. Около семи часов он выдал последний звонок Рыжову и завел свой старенький «запорожец», на котором перестал ездить, когда горючее стало не по карману.

На месте ночного происшествия уже работала оперативная группа — следователь прокуратуры Савельев и несколько милиционеров, которых Катрич не знал.

Ничего нового на шоссе Савельев не увидел. Картина для последнего времени была типичной: убит милиционер, находившийся, как говорят, «при исполнении». Он лежал на асфальте, опрокинувшись навзничь, раскинув руки в стороны, как распятый на земле Христос. Ничто не подсказывало, что здесь произошло в действительности. Кобура Денисова была расстегнута, пистолет Макарова из нее исчез. В нагрудном кармане лежало никем не тронутое удостоверение личности. В брючном кармане — смятая пачка сигарет «Ява», в которой оставалось две сигареты. Еще одна, нераскуренная, лежала рядом с убитым, расплющенная колесом автомобиля.

Денисов был убит выстрелом в лицо с близкого расстояния. Пуля раздробила ему челюсть и застряла в голове, не пробив затылочной кости черепа.

Служебная машина с крупными буквами «МИЛИЦИЯ» на бортах стояла в десяти метрах от трупа. Напарника Денисова на шоссе не нашли. Передняя дверца машины была распахнута, возле нее на асфальте виднелась запекшаяся кровь. За кюветом удалось обнаружить следы волочения. Густая, давно не кошенная трава и бурьян были примяты, и след просматривался до скошенного поля. Дальше что-либо увидеть не представлялось возможным.

Исчезновение трупа выглядело довольно странно. Зачем преступникам потребовалось тащить убитого милиционера в поле, Савельев представить не мог.

— Собаку бы сюда, — сказал сержант Царьков, недавно выпущенный из милицейской школы, — нам рассказывали, что собака…

— Это точно, — согласился Савельев и стал закуривать, загораживая ладонями спичку от ветра. — Знал я двух собак: Джульбарса и Мухтара. Увы, Царьков, обоих в «кине». Давай уж будем пахать сами…

Судьба Лекарева выяснилась достаточно быстро. Пока Щетинин делал раненому операцию, дежурный врач позвонил в отделение милиции. В больницу, несмотря на неурочный час, тут же прикатил сам начальник отделения майор Сонин. Его неожиданно подняли с постели. Он не успел побриться, и на щеках медью светилась суточная щетина.

Хирург пил чай. Сонин вошел в его кабинет энергичным начальственным шагом.

— Доброе утро, Николай Николаевич.

— Кому доброе, кому и нет…

— Он еще жив? — спросил Сонин осторожно, чтобы не сглазить.

— Почемуеще? Скорее уже.

— Это точно?

— Как то, Что вы сегодня не брились. Сонин сделал вид, что укол его не задел.

— Больного отправите в город.

Сонину не терпелось избавиться от раненого. Он знал, что областное управление обязательно направит в Рогозинскую своих сыскарей, последуют вопросы, возникнет недовольство и, не дай Бог, раненый помрет. Неприятности усугубятся. Неужели врач этого не понимает? Зачем ему записывать труп на свой счет?

— Я могу прислать машину. — Сонин настойчиво предлагал свои услуги. — Приедет быстро.

Щетинин аппетитно прихлебывал чай из стакана.

— Вы бы лучше поехали на место происшествия. В больнице мы разберемся без милиции.

Сонин беззлобно, чтобы отвести душу, матюкнулся и вышел. И таланты, и крутость Щетинина в своей епархии были хорошо известны, и спорить с хирургом Сонин не стал — бессмысленно.

Он приехал на место происшествия, когда там уже работали следователи из города.

— Какая оперативность, майор! — увидев начальника местной милиции, язвительно сказал Савельев и бросил взгляд на часы. — Может, расскажете нам, что здесь произошло?

Сонин проглотил обиду и сделал виноватое лицо. От неприятного разговора его спасло появление серенького «жопарожца», как он сам называл эту породу машин. Не доезжая до места, где собрались милиционеры, «жопарожец» остановился. Хлопнула дверца, и, тяжело согнувшись, из машины на обочину выбрался мужчина огромного роста. Выпрямился, расправил плечи. Огляделся.

Сонин внимательно осмотрел приехавшего. Легкого спортивного покроя куртка, застегнутая молнией до горла, жокейская шапочка с пластмассовым зеленым козырьком. Сам крепкий, прочно сколоченный — метр в плечах, два — ростом. Из-под козырька смотрели блестящие глаза, холодную остроту которых подчеркивала хмурость лица.

Сонин слегка подтолкнул Савельева локтем в бок. Спросил шепотом:

— Кто?

— Катрич.

Савельев назвал фамилию так, словно речь шла о министре внутренних дел, знать которого обязан каждый милиционер. Но Сонину эта фамилия ничего не говорила.

— Кто он?

— Это все непросто, майор. Помнишь Колю Шаврова?

— Два года назад убили на дежурстве?

— Точно.

— И что?

— Катрич вычислил убийцу, отыскал и с д е л а л.

— Просто так? — удивился Сонин. — Подошел и сделал? Дают у вас в городе! Ну и ну!

— Вот те «ну»! Потом он придавил Жору Кубаря. Был такой зубр — два убийства, три судимости и побег. В милицию стрелял первым. Затем добрался до Хачатура. Слыхал? И разделался…

— Но это же…

— Точно, но ты докажи. Хачатур подорвался на собственной гранате. Держал в руке и вознесся…

— Почему тогда решили, что ему помог Катрич?

— Потому что произошло это во дворе, прямо под его окнами.

— Силен, — сказал Сонин задумчиво.

— Была еще группа «Армавир». Слыхал? Если нет, при случае расскажу.

— Об этой помню. Ориентировку читал.

— Так вот Катрич всю их головку накрыл. Один. И перебил, как собак.

— Один против группы? Не может быть!

— Проводили служебное расследование. Сам Сазонов. Все подтвердилось.

— Наградили?

Савельев взглянул на Сонина с сожалением, как смотрят на несмышленышей, публично сморозивших глупость.

— Наградили: перо в зад — и гуляй! Уволили.

— Да-а…

— Что да? Если всех бандитов Катрич приведет в порядок, чем милиция, заниматься станет?

По тону, каким Савельев рассказывал о Катриче, Сонин понял — следователь уважает, а может, даже восхищается им. Законник, которого закон перестает защищать, вынужден иногда искать защиту вне закона.

В это время Катрич подошел к Савельеву, и разговор пришлось прервать.

— Здравствуйте, Федор Иванович! — Катрич протянул руку. Савельев пожал его крепкую ладонь.

— Где Жора? — угрюмо спросил Катрич.

— В больнице. Операцию уже сделали.

— Жив?!'— воскликнул Катрич, не скрывая радости. — А мне сказали…

Савельев похлопал его по спине.

— Лекарев крепкий мужик.

— На чем их подловили?

— Выясняем.

— Гильзы нашли?

— Да. Вот сержант Царьков постарался. Вы не знакомы? Ты в случае чего к нему обращайся. Он поможет. Так, Царьков?

— Так.

— Федор Иванович, — Катрич замялся. — Я ваши трудности понимаю, но я бы хотел взглянуть одним глазком на заключение баллистиков. Из чего стреляли?

— Похоже, ТТ.

— Тогда еще и фото донышка гильзы. Сумеете?

— Понял, Артем. Сделаем…