"Стрельцов. Человек без локтей" - читать интересную книгу автора (Нилин Александр Павлович)

КОНЪЮНКТУРА ПАМЯТИ

В том же самом девяностом году отметил матчем-шоу всех мировых звезд свое пятидесятилетие Пеле, незадолго перед тем снова женившийся, почитавший Яшина и так и не узнавший про существование Эдуарда Стрельцова.

Через год я сделал новую редакцию стрельцовских мемуаров. Книга коммерчески провалилась, как объяснил мне издатель, отказываясь платить гонорар. Предстояло привыкать к тому, что мои, говоря по-новомодному, проекты в последние десятилетия ни у кого не вызывали интереса. Но никакого перепада высот я не испытывал — и в предыдущие времена советский рынок редко мог заинтересовать своей работой.

Перед самой кончиной Эдуарда у него в больнице стал подолгу засиживаться редактор «Московского автозаводца» — газета, тридцать три года назад безуспешно занимавшаяся перековкой Стрельцова, жаждала теперь напечатать обширное интервью с ним.

«Как же (или что же) все-таки писать о тебе?» — спрашивал замучившийся интервьюер у замученного интервьюируемого.

«Спроси у Саши Нилина, — ответил Эдик, — он знает». И дал ему номер моего телефона, который, кстати, успел забыть, — пришлось уточнять у Раисы.

Некоторое время я считал его слова, вписанные заводским журналистом в текст, комплиментом. Но чем дальше шло время, тем больше закрадывалось сомнение: а не было ли в словах Эдуарда иронии, не различенной мало знавшим его корреспондентом. Что я знал? Что знает один человек о другом?

Я мог сколько угодно смеяться над тем, что в меняющихся безоглядно временах — сейчас насчет этой безоглядности можно и поспорить, но тогда-то безоглядность и кружила многие головы — конъюнктуры в журналистике и всем прочем много больше, чем при советской власти, умевшей бросить фальшивую кость и тому, кто стопроцентным ортодоксом не казался. Либеральная ортодоксальность побеспощаднее.

Только смеяться над конъюнктурой — зряшное занятие.

Публике — и той даже, что не сходила с насиженных позиций, — нравилась боевая односторонность, с какой чихвостили вчерашних божков. Кое-кто из оборотистых божков сам столь успешно перестраивался на предложенный лад, что происходящее процесса из двусмысленного трансформировалось в бессмысленное.

В театре изменившегося мира и Стрельцову отыскалась роль, отчасти противоречащая начавшейся канонизации.

Ближе к исходу века из Эдика захотели сделать эдакого футбольного Солженицына или Сахарова (не того Сахарова, что играл в постстрельцовском «Торпедо», а который академик)…

Раиса же к тому времени сдружилась с Валентиной Тимофеевной — вдовой Яшина. И Раисе Михайловне теперь больше всего хотелось, чтобы в мемориале Эдуарда «все было, как у Левы».

Я никак не мог себя заставить прийти к стрельцовской могиле, когда узнал об изваянии надгробия. Но вопреки моим скептическим предчувствиям скульптор нашел талантливое решение — и сумел убедить в его правильности родных и близких.

То, что именуют казенно-мемориальной пропагандой, похоже на шахматную партию — иногда трудно поддающуюся анализу (тем более что и анализировать все чаще бывает некому).

«Партия», поставленная в советские времена, по всей вероятности, вообще отложена для рассмотрения дальнейшей историей.

Корректность же некоторых из «ходов», пришедшихся на времена весьма смутной и путаной идеологии, тем более может вызвать сомнения по-разному думающих современников.

И все же в решении о памятнике в столице Эдуарду Стрельцову вижу прозрение — по типу тех, что посещали натуру для изваяния на футбольном поле, — прозрение, редкое во времена, где мысль никак не воцарится.

Я для себя выбрал то изваяние, что у ворот стадиона, где он еще годы простоит в соседстве с теми, в чьей памяти весело живет он настоящий, а потом его бронзу будут обступать их тени… Лужниковский вариант мне больше напоминает музейное соседство восковых фигур — к тому же, когда иду мимо, невольно слышу голос Эдика: «Леве звезду дали правильно, а Николаю Петровичу — за что?» Я не хочу сказать, что согласен с ним. Но в неожиданности таких высказываний и есть Стрельцов. Да и Бог с ними — с тогдашними наградами. Дали — хорошо. Не дали — в каком-то смысле — еще лучше.

Я начал эту книгу вопросом, заданным самому себе: кому поставлен памятник?

Размышления на сотнях страниц привели меня к ответу — и для самого себя неожиданному.

Памятник у ворот стадиона имени Стрельцова — не футболисту. И уж никак не жертве — Эдик и не позволил сделать из себя жертву тем, что не перестал быть футболистом.

Уникальность изваяния чудится мне в том, что на пьедестал взошел человек, сумевший прожить жизнь без помощи локтей — никого на своем пути не оттолкнув и не оттиснув. Ведь даже фразу, за которую сейчас уцепились те, кто добивается посмертной его реабилитации, — о том, что не он должен был сидеть в тюрьме, — Эдуард сказал матери уже за лагерной проволокой. Он ни на кого не попытался переложить вину, пока шло следствие.

Людей, живущих без локтей, — и в прежние времена, и в нынешние — великое (я на качественной оценке настаиваю, а не на количественной) множество.

На этом поистине великом множестве все у нас каким-то чудом до сих пор и держится. Но узнать успех и признание людям, не умеющим постоять за себя в мире непрерывно возрастающей жестокости друг к другу, как правило, не дано.

Эдик стоит на пьедестале и за них за всех.

От их имени, но без каких-либо поручений — такие люди ничего не просят и ничего никому не перепоручают.