"Черные колокола" - читать интересную книгу автора (Авдеенко Александр Остапович)

ПЕРЕМИРИЕ

28 октября в 13 часов 20 минут радиостанция имени Кошута прервала музыкальную передачу, и диктор, уже охрипший от многочисленных торжественных вещаний, объявил:

– Внимание, внимание! Передаем важное сообщение! Правительство Венгерской Народной Республики в интересах прекращения дальнейшего кровопролития и мирной консолидации постановляет незамедлительно прекратить огонь. Оно приказывает вооруженным силам открывать огонь только в случае прямого нападения. Имре Надь, председатель Совета Министров.

И дальше радио сообщило о том, что Советское правительство удовлетворило требование Имре Надя: начался отход советских войск из Будапешта. Комендантский час отменяется. Жители столицы могут без всяких ограничений появляться на улицах. Перемирие!

В «Колизее» каждое капитулянтское слово Имре Надя воспринималось с шумным ликованием. «Гвардейцы» обнимали друг друга, поздравляли с победой.

Как только умолк диктор, Ласло Киш схватил Дьюлу Хорвата и потащил в город.

– Проветримся, хлебнем воздуха революции, свободы, перемирия.

Два «национал-гвардейца» с автоматами и гранатами сопровождали профессора и атамана.

– На перемирие надейся, – сказал Киш, – а гитары, извиняюсь, автомата из рук не выпускай.

Распахнулись железные ворота с коваными распластанными крыльями турула, и мощный «мерседес», добытый Стефаном в гараже министерства внешней торговли, с красно-бело-зеленым флагом на крыле покинул внутренний двор П-образного шестиэтажного дома и медленно двинулся по городу.

Впервые за неделю не гремят орудия, не выбивают свою ужасную дробь пулеметы, как бы отсчитывающие количество убитых людей.

Тишина. И в этой тишине особенно хорошо слышен гул советских танков, покидающих Будапешт. Уходят по главным магистралям – по Большому и Малому бульварным кольцам, по проспекту Хунгария, шоссе Керепеши, шоссе Кёбаня.

У Ласло Киша рот растянут до ушей, сияют цыганские глаза. Ухмыляется Мальчик и жадно прислушивается к реву моторов и грохоту гусениц.

– Божественная музыка! Наша взяла. Взяла, Дюси! Поздравляю!– Горячими слюнявыми губами он чмокает профессора в колючие щеки. – Фу, ежастый! По такому случаю мог бы и побриться.

Ласло Киш и Дьюла Хорват сидели впереди, телохранители – на заднем сиденье. Мальчик с уверенной небрежностью лихача вел машину и победно-веселым взглядом полководца, только что взявшего неприступную крепость, всматривался в город. Пожары и бомбы, мины и пулеметы, танки и броневики почти на каждой улице оставили свои зияющие следы. Но Ласло Киш не огорчался. Все, что он видел, вызывало у него гордость и радость. Всюду, где до 23 октября мозолили глаза красные звезды, свежий ветер полощет красно-бело-зеленые флаги. Нет звезды и над куполом парламента. Герб народной Венгрии заменен вечно молодой стариной – эмблемой Кошута. Распущена партия коммунистов, ее центральный орган «Сабад неп» прекратил существование. На бульварах, около школ, библиотек и домов культуры растут горы книг, неугодных новой Венгрии.

– Фальшивая мудрость стала горой макулатуры. И то велика честь. – Киш злобно усмехнулся. – Справедливо будет, если она превратится в пепел и развеется по ветру,

– Не кровожадничай, Лаци! С книгой, какой бы она ни была, не следует обращаться так. Издевательство над книгой не делает нам чести. – Дьюла кивнул на бумажную груду, мимо которой прошуршал «мерседес». – Это безобразие надо немедленно прекратить.

– Лес рубят – щепки летят, профессор. Пусть и дальше свирепствует буря народного гнева.

Дьюла внутренне не согласился с Кишем, но не возразил, промолчал.

Почему-то ему было не по себе сегодня. Все как будто хорошо: правительство полностью выполнило программу клуба Петефи и все требования восставших. Разрывается Варшавский пакт, изгнан из страны главный ракошист Эрне Герэ. Повстанцы ворвались в центральную тюрьму и своим судом казнили виновников массовых репрессий. Ликвидирована тайная полиция. И все-таки нет на душе Дьюлы Хорвата праздника. Чего-то недостает революционной победе. Что-то не так сделано. Куда-то не туда, вбок, к опасному обрыву приблизились события. Кто и зачем организовал эту охоту на книги? Кто и зачем осквернил памятник советским воинам на площади Свободы? Это могли сделать только отъявленные фашисты. Десятки тысяч русских бойцов погибли в боях с гитлеровцами и салашистами за свободу Венгрии – и такая дикая расправа с мертвыми, с памятью о них! Солдаты, простые русские парни, не несут ответственности за ошибки и преступления Сталина и ракошистов. Они имеют святое, вечное право на уважение и любовь Венгрии.

Американцы из окон своей миссии так и этак фотографируют все, что происходит на площади. Возбуждены. Ликуют. Они рады всему, что делается в Венгрии. Почему?

Революция, где бы она ни происходила, давно не вдохновляет янки, а тут… «Чем мы им угождаем?» – думает Дьюла и мрачно оглядывается по сторонам.

Грузовики один за другим медленно тянутся по дунайской набережной. И в каждом – гробы с погибшими на баррикадах бойцами. Рыдают духовые оркестры. Шелестят склоненные знамена. Намного увеличится население будапештских кладбищ за сегодняшний день.

Русские своих погибших солдат не хоронят в Будапеште. Увозят.

Последние дни октября. Холодный зимний ветер гонит с севера, от острова Маргит, крупную, с белоснежными гребешками волну. Желтеет листва на бульварах. Увядают, не успев как следует расцвести, поздние осенние розы. Грачиные стаи появились в парках. На огромной площади Героев, вокруг монументального памятника Тысячелетия Венгрии, по-зимнему свистит, воет, несет черную пыль ветер. Тяжелые, рыхлые, будто напитанные ледяной влагой, текут облака над будайской стороной, оставляя рваные паруса на Солнечной горе, на мозаичном шпиле собора Матьяша. Рыбацкий бастион резко выделяется белоснежными кружевами среди дворцовых развалин и обугленных скелетов старинных домов. Бронзовые морды львов, стерегущих вход в парламент, мокры от дождя, как бы залиты слезами. В слезах, в копоти и седой Дунай, и молодая красавица Тисса – скульптурные фигуры, украшающие фасад полусгоревшего здания Национального музея, с лестницы которого 15 марта 1848 года Шандор Петефи провозгласил на всю Венгрию свою «Национальную песнь».

На площади Рузвельта, просторно раскинувшейся на самом берегу Дуная, у Цепного моста, Ласло Киш остановил машину. Здесь, на господствующих позициях Пешта, были жаркие бои. Почти во всех домах выбиты окна. Цоколь и стена Академии наук исклеваны осколками снарядов и пулями. Обрублены ветки деревьев. Глубоко изрыты зеленые лужайки парка. Не пощадила война и памятника Иштвану Сечени, знаменитому деятелю эпохи реформ. Досталось и его вечным спутникам – Минерве, Нептуну, Вулкану, Цересу. Пострадал и другой известный либерал, крупный политический деятель Ференц Деак, изваянный из бронзы и окруженный аллегорическими фигурами Правосудия, Соглашения, Любви к родине и Народного просвещения.

Ласло Киш кивнул на памятник прославленному мадьяру, усмехнулся:

– Такое надежное прикрытие не помогло. И не мудрено. Либеральная броня. Сейчас уцелеет, выживет; утвердится лишь тот деятель, кто крепко будет держать в руках автомат и гранаты, кто не остановится на полпути, беспощадно расправится со своим противником.

– После драки кулаками машешь, – сказал Дьюла Хорват. – Автоматы и гранаты нам больше не понадобятся. Мы у самых врат победы. Скоро, с часу на час, выступит Имре Надь, официально признает все, что нами завоевано.

– На Большого Имре надейся, как говорится, но и сам не будь лопоухим.

Дьюла в тот день, в тот час не придал серьезного значения этим словам. Но уже на другой день он вспомнил их и понял, что за ними скрывается.

На улице Ракоци, около францисканского костела, Ласло Киш снова остановился, вышел из машины, кивнул профессору, велел телохранителям караулить «мерседес» и пошел по центру города.

Высокий, подтянутый, стройный Хорват чуть отстал от своего друга. Сделал он это скорее инстинктивно, чем сознательно. Сегодня ему было почему-то стыдно идти рядом с этим худосочным, на высоких дамских каблуках, проспиртованным, затянутым в черную гремящую кожу недоделанным человеком.

Атаман, к счастью Дьюлы, так был занят собой, что не заметил маневра профессора.

На тротуаре Ласло Киш лицом к лицу столкнулся с мужчиной в черной шляпе и теплой куртке, какие носят все жители Альфельда, Огромная ивовая корзина горбилась у него за плечами. Не мужская ноша, женская.

– Вы кто? – Атаман в изумлении остановился. – Откуда? Как сюда попали? Куда спешите?

Крестьянин смущенно, виновато улыбался, не зная, на какой вопрос раньше отвечать.

– Вы из деревни? – спросил Ласло Киш.

– Ага, деревенские, – обрадованно ответил крестьянин.

– Прекрасно! Вы мне как раз и нужны. Имею ряд вопросов. Ну, как там у вас, над Тиссой, жизнь?

– Ничего, живем, работаем. Отсеялись и вот на вашу жизнь приехали посмотреть.

– Колхоз разгромили? Председателя и парторга в колодце утопили? Землю, инвентарь, скот и семена разделили?

Степняк спокойно, внимательно посмотрел на прохожего, сказал с достоинством:

– Ничего такого не учиняли. Все на месте, как было.

– Почему? Чего ж вы зеваете? Надо ковать железо, пока горячо.

– Больно оно горячее, железо это. Как бы не обжечься.

– Вот как! Боитесь?

– Ну да. А то как же. Кузнец я, между прочим. Хорошо ковать ту железину, из какой лемех получится или, на худой конец, кочерга. А если из лемеха иголки не выкроишь, если пшик брызнет тебе в очи, – тогда, брат, рука не подымается. – Крестьянин без улыбки, серьезно посмотрел на свою темную, мозолистую, с твердыми ногтями кисть руки. – Видал, какая она у меня? Чует, дура, разбирается, где собака зарыта, где паленым волком пахнет. Вот так, дорогой товарищ, или как тебя там величают.

– Байтарш я, а не товарищ. Ясно? Документы! Ты имеешь дело с командиром революционного повстанческого отряда.

– Я давно, брат, уразумел, с кем имею дело. Вот мой вид на жительство.

Крестьянин достал паспорт, аккуратно завернутый в тряпочку, протянул его Кишу.

Поток, прохожих, одетых и обутых по-зимнему, помятых, закопченных, небритых, невыспавшихся, с голодным блеском в глазах, обтекал со всех сторон карлика-«гвардейца» и кузнеца. И никто не обращал на них особого внимания. За семь дней войны будапештцы успели привыкнуть к подобным сценам. С утра до утра теперь люди проверяют друг у друга документы. Пожалуй, только на Киша с любопытством косились прохожие – уж больно приметен он своим малым ростом и кожаной махновской курткой, перехваченной ремнями.

Мальчик придирчиво изучал паспорт кузнеца. На самом же деле он только фамилию успел прочитать. «Ну, Балинт Портиш, как с тобой поступить, свинья ты этакая? – думал Киш. – Мы тебе свободу, землю, единоличную жизнь завоевываем, а ты… маятником качаешься. Нет, далеко ты не нейтрал. Мила тебе, мужлану, дарованная колхозная земля, руками и ногами держишься за нее. Таких никакая революция не подымет на бой».

Дьюла Хорват, безучастно, молча стоявший в стороне, у заколоченной витрины магазина, подошел к Ласло Кишу, тронул его за плечо, сказал по-английски:

– Прекрати, Лаци! Пусть идет своей дорогой.

– Да ты слыхал, какая у него дорога? – по-английски возразил Мальчик.

– Слыхал. Отпусти!

Киш вернул кузнецу паспорт и строго, уже по-венгерски спросил:

– Зачем ты явился в Будапешт?

– Харч сыну привез. Голодаете вы тут, говорят.

– Где работает сын?

– Служит мой Тибор. Второй год.

– В войсках? В милиции? В АВХ?

– А кто же его знает. Военная тайна.

– Адрес.

– Бульвар Йожефа Ференца, угол шоссе Юллеи, напротив кино «Корвин», что в переулке Кишфалуди.

– Казармы Килиана, бывшие Марии Терезии?! – воскликнул атаман. – Штаб-квартира рабочего батальона, в котором отбывают службу не вполне благонадежные молодые венгры: сынки так называемых кулаков, подкулачников, то есть всех, кто любит землю и умеет на ней работать.

– Они самые.

Ласло Киш шумно, с облегчением рассмеялся. Полная неразбериха. Отец за старый режим цепляется, а сын новый утверждает. Досады как не бывало. Потеплело, посветлело на душе Мальчика. Он похлопал кузнеца по плечу, пожелал ему счастливого пути и сказал на прощание:

– Передай привет герою килианских казарм. Скажи сыну, что командующий отрядом революционных повстанцев «Крылья турула» низко ему кланяется. И еще скажи насчет земли: в обиду ее не дадим, определим в надежные руки. Будь здоров! Иди!

Крестьянин не торопился уходить. Поправил на спине корзину, с лукавой ухмылкой посмотрел на «революционного повстанца».

– Я самое главное вам не сказал, господин хороший. Скажу и пойду… Недавно у меня был разговор с таким же вот повстанцем. Про нее, про земельку, говорили и про то, где собака зарыта…

– Эй, кузнец, не валяй дурака, говори толком! – повысил голос атаман. – Не имею времени болтать с тобой.

– Какое тут дурачество! Про жизнь и про смерть буду говорить.

Киш примерно догадывался, что хотел сказать кузнец, и закипел гневом. Крестьянин ясно это видел и не выразил ни страха, ни малейшего желания остановиться, промолчать, пойти своей дорогой. То, что он собирался сказать, распирало ему грудь, делало гордым, сильным.

– Ну! – сквозь стиснутые зубы поторопил Киш. Ему во что бы то ни стало надо было знать до конца, чем живет этот толстокожий, плутоватый, крепко стоящий на своих медвежьих ногах мужик. Знать и сделать далеко идущие выводы.

– Так вот, я говорю: два дня тому назад я столкнулся с таким же умным советчиком, как вы. Примчался в нашу деревню со своей ватагой на грузовике. Автоматы во все стороны торчат. Карманы набиты патронами. На шапках кокарды сияют, на груди – ордена Франца Иосифа. Кузов машины опоясан трехцветной новенькой лентой. На радиаторе старый герб красуется. Шик, блеск, гром и молния – падай на колени всякий, кто в помещичьего бога перестал верить, кто пашет помещичью землю, кто живет в его усадьбе. Короче говоря, явился к нам собственной персоной наш старый «благодетель», владелец земель всей округи – километров двадцать пять на север, километров сорок на юг, столько же на восток и запад. Магнат. Помещик. Сын помещика. Внук помещика. Правнук помещика. Воскрес покойничек и протянул костлявую лапу к нашему кооперативному добру: мое оно, ироды, отдайте, а сами поживее убирайтесь, пока целы, к чертовой матери. Ну, мы, конечно, уважили благодетеля, – крестьянин подмигнул Кишу. Его толстые обветренные губы широко раздвинулись, открыли белые литые зубы. – Гуртом уважили магната. Сразу, со всех концов накинулись на его братию, отняли автоматы и гранаты и таких тумаков им надавали, что они еле ноги унесли. Даже машину бросили. Известно, и нам кой-чего досталось – кому по ребрам, кому в дыхло. Отчаянно огрызались покойнички. Зато мы теперь с хорошей прибылью даровую машину и автоматы приобрели. В случае чего ехать есть на чем и по зубам дать есть чем. – Крестьянин поднял плечи, встряхнул тяжелой корзиной и сказал на прощание: – Вот так-то, господин хороший. Намотайте себе на ус. Будьте здоровы. Передавайте привет битому магнату. Скажите, что рядовой член сельскохозяйственного кооператива имени Ленина Балинт Портиш низко ему кланяется.

Ласло Киш, неожиданно для крестьянина, добродушно похлопал его по плечу, вполне мирно засмеялся:

– Зря тратишь свой классовый яд, дорогой байтарш. Я считаю покойниками всех магнатов и помещиков. Не отдадим кровососам нашу землю. Но и колхозам ее не видать. Свободный земледелец станет ее хозяином. Вот так, Балинт бачи. Сэрвус!

Ласло Киш готов был на месте уложить этого кузнеца, хотел, прежде чем убить его, отхлестать по щекам, заплевать очи, но вместо этого смеялся, хлопал мужика по плечу, шутил. Не пришло еще время разодрать в клочья, бросить на землю, растоптать чужое знамя «истинного, чисто венгерского социализма», знамя Дьюлы Хорвата, кружка Петефи. Но скоро Ласло Киш отбросит всякую маскировку, перестанет толдычить взятые на прокат лозунги. Собственное знамя поднимет, свою программу обновления страны обнародует, своей властью будет расправляться с такими вот философствующими защитниками кооперативного образа жизни. Скоро, теперь совсем скоро наступит желанное время. Еще одна ночь, еще день томительного ожидания – и можно действовать. Как только последний советский танк покинет Будапешт, сразу же заработает давно готовая машина мщения и старые ценности обретут свою прежнюю силу.

Крестьянин ушел, не оглядываясь. Дьюла Хорват, погруженный в какие-то тяжелые думы, долго смотрел ему вслед.

– Это знаменательная для нас встреча, Лаци, – сказал он, беря Киша под руку.

– Чем она знаменательна? – недовольно спросил Мальчик и презрительно пожал плечами. – Выдумываешь! Не вижу ничего особенного в этом разговоре. Обыкновенная декламация коллективиста, одураченного ракошистским режимом.

– Неужели ты ничуть не встревожился?

– Не понимаю, почему я должен встревожиться?

– Видишь ли… Слушал я этого кузнеца и думал: мы так ожесточились на ракошистов, так набросились на них, что совсем забыли про другую опасность, угрожающую нам со стороны бывших магнатов, заводчиков, хортистов и лазутчиков оттуда, с Запада.

– Что за чепуху ты несешь, профессор! Какие лазутчики? Какие хортисты? Где они? Уж не я ли хортист-нилашист? Выкинь, Дьюла, из головы трусливые и предательские мыслишки! Да, да, трусливые и предательские! Столько сделал, столько людей поднял, повел за собой – и вдруг стоп, задний ход!.. Имей в виду, таким, как мы, нет спасения, все мосты сожжены. Вперед мы должны идти, только вперед, к полной победе.

– Рука об руку с этими… кто потребовал назад свои земли, свою усадьбу? К какой победе мы придем с такими союзничками? Боюсь, Лаци, как бы мы не попались в ловушку, как бы нашей революционной энергией не воспользовались Эстерхази и Миндсенти, князья и фашисты, Аденауэр и Эйзенхауэр. В истории не раз бывали случаи, когда плодами революции воспользовались недобитые в свое время контрреволюционеры.

– Вот что я тебе скажу в ответ на твои страхи, уважаемый поэт, активный деятель прославленного в веках клуба Петефи: трус в карты не играет! – Киш остановился и рубанул воздух короткопалой рукой. – Это во-первых. И во-вторых: Имре Надь помудрее нас с тобой, с более длинной партийной бородой, чем у тебя, не одни штаны протер в кресле министра и премьера. С него мы должны брать пример. Если он заключил союз с правой социал-демократией, с чисто прозападной престарелой мадам Анной Кетли, с правым лидером партии мелких хозяев Золтаном Тильди, если он разрешил действовать дюжине партий, то нам с тобой, байтарш, не грех постоять за правое дело, за истинно венгерский социализм, рука об руку даже с бывшим магнатом. На второй же день после завоевания власти мы вежливо дадим ему по шапке. Вот так! Уловил? Выше голову, дружище! Бодрее шаг! Смелее вглядывайся в будущее!

Дьюла Хорват тяжко вздохнул.

– Не могу. Одолевают мрачные мысли. На каждом шагу вижу такое… Не ждал. Не рассчитывал.

– Лес рубят – щепки летят. Ни одна революция не обходилась без солидных издержек. Впрочем, что я говорю, кого поучаю? Профессора-марксиста! Пардон. Гран пардон.

С улицы Кошута друзья свернули вправо и через несколько минут попали в боковую короткую улочку. Это знаменитый уголок Будапешта. Здесь еще сохранилось старинное кафе «Пилвакс», где Петефи утром 15 марта 1848 года при восторженных криках мартовской молодежи прочел свою «Национальную песнь». Отсюда вылился первый революционный поток на улицы Будапешта.

Проходя мимо этого кафе, Ласло Киш многозначительно взглянул на профессора, подмигнул ему.

– Вот где корни величия клуба Петефи! Преклони колени, Дюси, склони голову!

– Не валяй дурака, Лаци!

– Неблагодарный ишак! Смотри, дух великих предков может наказать тебя за такую непочтительность.

Пересекли улицу Петефи, вышли на улицу Ваци, тоже узенькую, короткую и тоже знаменитую. Но слава ее не революционная, а совсем другого рода. Это своеобразный легальный заповедник частной собственности в социалистическом Будапеште. Тут господствовал дух предпринимательства, барыша, моды, спекуляции. Владельцы небольших лавок, существующие на законных основаниях, имеющие патенты, снабжали тех будапештцев, которые имели бешеные деньги, галстуками редчайших расцветок, модельными туфлями, не уступающими всемирно известным «Бали», невиданными дамскими сумками, тканями с неповторимыми рисунками, нейлонами, перлонами и силонами. До 23 октября здесь было многолюдно, шумно, как на толкучке. Сейчас почти пустынно, мертво. Покупатели и продавцы не верят в перемирие и не спешат покидать свои квартиры и убежища.

Двери и окна лавочек, мастерских и пошивочных ателье наглухо зашторены оцинкованным железом. Там и сям броско белеют клочки бумажек с крупными цветными надписями на западный манер: Privat.

Приват! Частное. Личное. Всесветное волшебное слово. Охранная грамота буржуа. Уважай! Цени! Проходи мимо, погромщик! Грабь и жги в другом месте, в магазинах, принадлежащих государству, кооперации. В универмаге «Корвин», например, несколько этажей, и все забиты отличными товарами.

Ласло Киш остановился, щелкнул ногтем по бумажке с заклинанием масека-частника.

– Знаменательно! Частная собственность стала реальной надежной силой, а коммуна…

– Н-да!.. – неопределенно промычал Дьюла Хорват и прошел дальше, с хмурым любопытством разглядывая привычную и вместе с тем заметно обновленную чужую улочку.

Да, венгерские нэпманы не дрожат ни за свою шкуру, ни за свое добро. Им такая революция не страшна. Почему? Чем она им понравилась? Какой стороной?

– Ты чего надулся, Дюси? – встревожился Ласло Киш.

– Так…

– Сейчас я тебя развеселю. Разбогатеть хочешь?

– Что?.. Не понимаю.

– Я говорю, есть возможность в одно мгновение капитал сколотить. Не понимаешь? Посмотри туда. – Ласло Киш кивнул на полутемную подворотню, в которой копошились какие-то фигуры. – Один из филиалов черной биржи. Родилась она в эти дни, как Афродита из пены морской.

– И чем там торгуют?

– Долларами. Английскими фунтами стерлингов. Аденауэровской маркой. Шведскими кронами. Голландскими гульденами. Легковыми и грузовыми машинами. Оружием. Мукой. Золотом. Серебром. Ураном.

– Чем?

– Ураном. Венгерского производства. Не в чистом виде, конечно, в материализованном, в акциях. Не соображаешь? Земля, где добывается венгерский уран, принадлежала когда-то акционерной горной компании. Теперь ее акции, те, которые не были использованы в свое время как туалетная бумага, высоко котируются. В твердой валюте.

– Не может быть.

– Почему же? Обстановка прояснилась окончательно, русские уходят, и мы больше не будем продавать им уран за рубли. Валюту будем огребать. Если желаешь приобрести урановые акции, я могу устроить тебе по дружбе дюжину. И в придачу подброшу две дюжины акций бывшего акционерного общества «Ганц» да дюжины три чепельских заводов.

У Дьюлы Хорвата гневно задрожали губы, руки сжались в кулаки.

– Мерзавцы!.. Мой брат кровь пролил за новую Венгрию, а они…

Ласло Киш понял, что его друг решительно отказался клюнуть жирную приманку, и разом прекратил охоту.

– Старая история, – сказал он сокрушенно. – Где кровь, где смерть, там и огонь, и чумные крысы, и голод, и тифозная вошь. Ничего, после окончательной победы мы наведем порядок.

Нэпманская улочка вывела профессора и его друга на сравнительно небольшую площадь, названную именем Михая Вёрёшмарти. Воздвигнутый здесь памятник великому поэту, предшественнику Шандора Петефи, надолго приковал к себе внимание Дьюлы Хорвата. Два уже немолодых человека в теплых, перетянутых ремнями куртках деловито хлопотали вокруг монумента. Дьюле сначала показалось, что они одевают памятник в какие-то странные нищенские одежды. Приглядевшись, он вспомнил, что Михай Вёрёшмарти высечен из цельной глыбы каррарского мрамора, чувствительного к низкой температуре, что он каждую зиму встречает этаким вот невольным переодеванием, невеселым маскарадом. Все понятно. Чьи-то заботливые руки укутывают поэта в старые ватные одеяла, в тряпье, покрытое прорезиненной тканью и черной, пропитанной битумом бумагой.

«Вот оно, истинное проявление великого венгерского духа», – подумал поэт Хорват. – Еще хоронят погибших бойцов, еще бушуют пожары, еще русские танки наполняют своим гулом бульвары Большого кольца и восточные магистрали, а здесь побеждающая Венгрия уже принимает меры, чтобы ее славный мраморный предок не продрог на зимнем ветру, не замерз. Символично!

Дьюла Хорват не отрывал глаз от людей, старательно упаковывающих статую Вёрёшмарти. Ласло Киш несколько раз дергал профессора за рукав помятого закопченного макинтоша, торопил идти дальше, но тот не двигался, будто вмерз в асфальт. Наконец Дьюла энергично тряхнул головой, изрек:

– Вот, даже бездушный камень нуждается в теплоте. А человеку ее нужно в тысячу раз больше. И если он ее не получает в течение длительного времени, то берется за кресало, дает кое-кому по зубам и добывает огонь собственноручно. Закон жизни!

Душевное волнение профессора не передалось бывшему радиотехнику. Он довольно спокойно выслушал страстную тираду поэта и лениво возразил:

– Человек всю жизнь стремится в баню, а попадает в конце концов в морозильню. Побрели, философ, дальше.

Дьюла махнул рукой на маленького Киша и подошел к людям, утепляющим памятник. Один из них, усатый, бровастый, широколицый, был удивительно похож на отца Дьюлы, на старого Хорвата.

– Здравствуйте, друзья. Кто вас послал на эту работу?

Два человека приложили пальцы к шапкам, недружно ответили на приветствие.

– А никто, – сказал широколицый, с большими висячими усами. – Теперь только стрелять и убивать посылают, а такие дела заброшены. Самовольно пришли сюда, как только объявили перемирие.

– Как же не прийти! Холода скоро начнутся, а Михай голый стоит! – добавил человек с толстым шарфом, обмотанным вокруг худой дряблой шеи.

– А вы откуда? – допытывался Дьюла. – Где служите? Кто вы?

– Это неважно, кто мы. Обыкновенные венгры. Читатели.

– Понимаю. Любители поэзии. Поклонники таланта Вёрёшмарти.

– Поклонники венгерской поэзии, – мягко возразил мадьяр, похожий на Шандора Хорвата, и под его пышными усами показалась смущенная улыбка.

Улыбнулся и Дьюла. Он был рад, что в столь трудное время судьба свела его с такими людьми. Чудо-встреча. Когда воцарится мир, не раз она вспомнится. Эти любители, конечно, знают Петефи наизусть.

Дьюла на мгновение задумался, выбирая из тысяч известных ему строк Петефи подходящие для сегодняшнего дня. Вскинул голову, прижмурился и вполголоса продекламировал:

Открыл глаза, взглянул на усатого венгра, предлагая ему продолжить стихотворение.

Но тот отрицательно покачал головой.

– Другие строчки Петефи вспоминаются сегодня. – И он спокойно, не меняя выражения лица, не напрягая голоса, с недоступной Дьюле простотой проговорил:

Он замолчал, с болью взглянул на искалеченные дома, окружающие площадь и памятник Вёрёшмарти.

Дьюла нахмурился. Усатый венгр, похожий на отца, вкладывал в стихи совершенно другой политический смысл, чем Петефи.

– Дальше, дальше читайте! – потребовал Дьюла, желая восстановить истинного Петефи. – «Я разгневан тем, что мы заснули и не слышим и не видим жизни». Ну, продолжайте! «Нация проснулась, посмотрела…»

Венгр, произвольно пропустив несколько строф, продолжал знаменитое стихотворение:

Это неожиданно вспыхнувшее соревнование знатоков поэзии Ласло Кишу сначала показалось забавным, потом, почувствовав, откуда ветер дует, он решил прекратить его. Бесцеремонно вставил в рот венграм американские сигареты, вкрадчиво спросил:

– А кого из современных поэтов вы любите?

– Владимира Маяковского.

– Йожефа Аттилу.

Оба венгра еще не понимали, с кем столкнулись, не предчувствовали, что через мгновение смерть дохнет им в лицо. Беспечно курили, потирали красные, озябшие на злом ветру руки, шумно приплясывали, чтоб согреться, поправляли веревки и тряпки на сутулых плечах Вёрёшмарти, сидящего в мраморном кресле в окружении своих почитателей, и не тяготились разговором с незнакомыми людьми. Наоборот. Рады были случаю, пока хотя бы вот так, стихами Петефи, выразить свое отношение к происходящему в городе.

– Вы меня не поняли, – сказал Ласло Киш. – Я спрашиваю, кого из современных поэтов вы любите? Из современных!

– Прекрасно поняли! Аттила и Маяковский живее всех живых.

– А Дьюла Хорват?

Теперь уже профессор вынужден был дернуть Ласло Киша за рукав, потребовал идти дальше. Атаман не двинулся с места. И другу своему не позволил уйти. Схватил за руку и удержал, заставил выпить до дна горькую чашу.

– А может быть, вы и не знаете такого поэта, Дьюлу Хорвата?

Усатый венгр бросил на землю сигарету, плюнул на нее, притоптал тяжелым лыжным ботинком.

– Как же не знать такую знаменитость? Член правления кружка Петефи. Национальный коммунист!

Второй венгр подхватил:

– Красный профессор и… заслуженный оратор. Где-то он теперь? Почему не слышно? Двадцать третьего октября гремел на всех перекрестках, обещал рай завоевать, а сегодня помалкивает. Эх, попался бы он мне на глаза, я бы ему такое сказал!..

– Говорите, перед вами Дьюла Хорват!

– Вы?

– Не я, а этот вот симпатичный скромняга. – Киш вытолкал Дьюлу вперед и с интересом ждал, что произойдет дальше: струсят любители хорошей поэзии или расхрабрятся до конца.

Усатый венгр недобрым взглядом смерил Дьюлу с ног до головы.

– Скажу!.. Где же ваш чистый национальный социализм? Где торжествующая справедливость? Где законность и порядок? Почему произвола стало в тысячу раз больше, чем при Ракоши? Молчите, поэт? Не доходят до вас обыкновенные, прозаические слова? Что ж, могу и стихами Петефи: «Ужаснейшие времена! Кошмарами полна страна… Быть может, был приказ небес, чтоб все это случилось, чтоб отовсюду кровь лилась?..» Был ваш приказ, Дьюла Хорват! «От имени всего святого». Вам поверили, за вами пошли, и вот она, ваша «святость», – смерть, голод, мор, пожары, воскресшие фашисты, угроза мировой войны. Эх, вы! Предатели чистой воды!..

Рука Ласло Киша потянулась к пистолету, оттягивающему карман кожаной куртки.

– Слыхали приговор истории, товарищ поэт? Чего ж ты не реагируешь? На тебя клевещут, твой революционный подвиг, грязью обливают! Ну?!

Дьюла Хорват стоял неподвижно. Ни кровинки в лице, ни искорки в глазах. Статуя из каррарского мрамора, убитая морозом. Он, честный мадьяр, проливший кровь в борьбе с фашизмом, борец за истинный социализм, превратился в предателя? Чудовищно! Так было и с молодежью. Мирно демонстрировала, распевала весенние песни, а потом, не щадя жизни, бросилась в бой. Ее оскорбила, ожесточила речь Эрне Герэ. Выступая 23 октября поздно вечером по будапештскому радио, он назвал фашистским сбродом, ударными отрядами контрреволюции преданных сынов народной Венгрии, чистых юношей, таких, как Мартон, демонстрирующих свою любовь к истинному социализму. Кровью своей Мартон утвердил на венгерской почве великие перемены.

Ласло Киш не понял молчания своего друга. Гримаса отвращения исказила его лицо.

– Bloody fool![11] – выругался он по-английски. В то же мгновение атаман круто повернулся к любителям поэзии, выхватил из кармана кольт.

– Именем революции!.. Перемирия с вами нет. И не будет.

Дьюла схватил пистолет, резко повернул дуло к земле.

– Что ты делаешь, скотина?! Не смей!

Киш спрятал кольт в карман, презрительно усмехнулся.

– Христос воскресе, стариканы! Благодарите поэзию за то, что живы остались. Пойдем, либерал!

Они ушли.

А венгры остались у памятника. Не глядя друг на дрyra, дрожащими руками поправляли зимний наряд на Михае Вёрёшмарти.