Александр Андрюхин Судьба

Сердце не обмануло. Она сидела на том же месте, как всегда, и смотрела в темноту. Я подошел к ней и, ни слова не говоря, сел рядом. Она не шелохнулась, не воспротивилась и не высказала удивления. Мы долго молчали. Наконец она вздохнула:

— Зря все это. Мы не будем счастливы. Я проклята…

— Чушь! — перебил я с жаром. — Выбрось все из головы.

— Мою бабушку проклял прадед за то, что она бежала с белогвардейским офицером в Рим, — продолжала Таня. — Проклял он и ее будущих детей, и внуков… Я последняя, кому осталось носить это проклятие.

— Чушь! — повторил я упрямо, но она, не обратив внимания, продолжала грустно: — Нужна жертва для чьего-то спасения… Чтобы кто-то был счастлив, кому-то нужно отстрадать… Таковы законы равновесия.

«Ванино пудрение мозгов», — подумал я, но не стал возражать, потому что бесполезно, да и слышал я все это сто раз.

— От судьбы не уйдешь, — вздыхала она. — Я ее видела…

Это было в прошлом году, когда умирала моя мама. Я шла из аптеки, подавленная и растерянная. Лекарств не было. И не было никому дела, что умирала моя мама. Я думала о том, чю проклятие сбылось и для бабушки, и для мамы, но не хотела верить, что и меня впереди ожидают только несчастья, и вдруг в молочном переулке, где обычно всегда пусто, я увидела ее. Она шла навстречу, растрепанная, измученная, с желтым лицом и синяками под глазами. Мы разминулись, мельком взглянув друг на друга, и только пройдя шагов десять, я сообразила, что это была я сама через двенадцать лет…

— Почему через двенадцать, а не через одиннадцать и не через двадцать? — спросил я.

— Не знаю, — ответила Таня. — Через двенадцать, и все… Втемяшилось в голову — через двенадцать, а почему, не знаю…

Мы оглянулись одновременно, и я увидела себя как в зеркале, но в каком-то чудовищном преломлении во времени…

Таня напряглась, задрожала, и в глазах ее заблестели слезы.

— Тебе показалось, — стал успокаивать я, обняв Таню за плечи. — Это все нервы.

— Нет-нет, — дрожала Таня. — Это была точно я. Наш род проклят до третьего поколения.

Ее дрожь передалась и мне. Далее я не соображал, что творил, я целовал ее и стирал с лица слезы, успокаивал и расстегивал кофточку. Она совсем не сопротивлялась и только, стуча зубами, все повторяла:

— Зря все это. Мы не будем счастливы. Я проклята…

«Проклят тот, кто не пытается бросить вызов судьбе и с быдловской покорностью плывет туда, куда несет течение. Что же ты за человек, если даже не попробовал гребнуть против?.. Я увезу ее отсюда далеко-далеко.

Мы снимем квартиру, подыщем подходящую работу, и все равно будем счастливы, назло врагам».

Так думал я на следующий день. Так думал я через день. И на третий… А на четвертый, в субботу, приехал Осетр.

Он подстерег меня на пустыре за сараями, неожиданно выплыв мне навстречу, когда я возвращался из мастерских. Он был таким же развязным, как в день моего приезда, со злыми маленькими глазками, длинным угрястым носом и скошенным подбородком. В профиль он действительно напоминал что-то из осетровых, но в фас типичная уголовная морда из семейства акульих. Он встал передо мной и, презрительно сплюнув через зубы, держа руки в карманах, проговорил с ухмылкой, противно растягивая слова:

— Ну рассказывай… Как ты с ней шаны-маны. Или, может быть, мне натрепали?

— С кем? — прикинулся я, разыгрывая сверхудивление, заметив не без досады, что он избегает называть ее имя. Честно говоря, и мне не доставляло удовольствия говорить с этим мурлом о Тане в таких тонах.

Он напрягся. В его глазах появилось отчаянье. Седьмым нюхом почувствовал, что ему ничего не натрепали и даже не преувеличили… Он усмехнулся еще развязней, одним только ртом, а в глазах была такая растерянность, что мне стало его жалко. «А ведь он ее любит», — мелькнуло в голове.

— Что, понравилась? — прохрипел он по-разбойничьи и встал в боевую позу.

— Кто? — продолжал недоумевать я, пользуясь тем, что он опять-таки обошел ее имя. Может быть, оно для него еще священней, чем для меня? Это меня разозлило. В случае чего врезать всегда можно. Пусть только дернется. Но первым начинать как-то совестно. Пусть он ударит первым. Так оно легче.

Он неожиданно вынул нож из кармана и прохрипел зло, не скрывая ненависти:

— Ты мне Ваню не валяй! Говори, что у вас с ней было?

— Какого Ваню? — продолжал дурачиться я. — Это завклубом, что ли?

(Собственно, если неожиданно пнуть ногой по руке, нож можно выбить, но подожду, когда замахнется… Неужели замахнется?)

Тут он закричал вне себя от отчаянья:

— Ты зачем к ней лазил? Она ж тебя и по щекам била, и по губам, и по-хорошему уговаривала, и матом посылала, чтоб ты от нее отлип…

Я ошалел. Что за дурацкие фантазии? Уж не помешался ли он от отчаянья? А может, ему Таня все это говорила, чтобы оправдаться? Не может быть! Оправдываться перед этим мурлом? Ради чего?

Не знаю почему, но при мысли о Тане по моему телу стало разливаться тепло. Я вдруг отчетливо увидел ее глаза, губы, волосы, ощутил ее плечи. Я неожиданно подумал, что ситуация, в которой я сейчас нахожусь, крайне нелепая и неприятная, но когда-то я из нее выпутаюсь, пусть через двадцать минут, через час, пусть через мордобой и кровопролитие, а вечером все равно теми же садами и огородами я проберусь к Тане. От этой мысли стало совсем хорошо и, наверное, совсем не нужно было улыбаться в ту минуту, потому что глаза у Осетра налились вдруг кровью, и он замахнулся ножом. «Неужели пырнет?» — мелькнула последняя мысль, и было не поздно еще выбить нож или отскочить, но я не шелохнулся.

Нож пробил мне грудную клетку и вонзился в сердце. Боже, какую страшную боль я ощутил у себя внутри. Сердце трепыхалоск на острие ножа, как раненая птица. В глазах потемнело, но даже сквозь темноту я видел злые и колючие глаза Осетра.

Потом стало тихо. Тихо и хорошо. Перед глазами плыло небо. Все то же бездонное синее вечное небо, которое я знаю миллион лет, навевавшее покой и сон. Я лежал на траве и наслаждался тишиной и покоем.

Почему так тихо? Ведь я слышу, как щебечут птицы, стрекочут кузнечики и вдали звенит лесопилка, содрогая воздух. Мой слух обострился в десять раз, но все равно было тихо. Эта тишина разливалась откуда-то изнутри. «Ах, да, — догадался я, — не бьется сердце, и не дышат легкие, и боль давно меня отпустила. Но ведь я не умер? Иначе как же я могу слышать и видеть небо?»

Облака проплывали, как по экрану телевизора. Зрачки мои не ворочались, тело не двигалось, оно стало будто не моим, но органы осязания ничего не утратили. Даже наоборот — я чувствовал под собой каждую травиночку.

Потом послышались шаги. По голосам я узнал, что это был Осетр со своим приятелем, санитаром из местной больницы. Они по очереди испуганно заглянули в мои глаза, будто в глухую избу с улицы, и санитар прошептал: «Поздно…»

«Почему же поздно? — подумалось мне. — Мое „я“ пока еще при мне».

Но я не мог им об этом сказать и не ощутил от этого досады. Я почувствовал, как у санитара задрожали коленки, а у Осетра замерло сердце.

Черт подери! Я стал чуять как собака. Как десять собак, вместе взятых.

Так вот что такое смерть. Покой и равновесие. Равновесие и полное равнодушие. Равнодушие и никакого страха перед небытием. Странно, почему я так боялся небытия? Миллиарды лет я был в небытие и только двадцать два года прозревшим. Но почему, прозрев, так страшно уходить обратно, откуда пришел? Только покой и равновесие… Равновесие — нормальное состояние Вселенной.

Санитар закрыл мне пальцами веки, и небо исчезло, но никаких неудобств я от этого не ощутил. Какая разница, что перед глазами небо или одно сплошное коричневое пятно…

Санитар залепетал, заикаясь:

— В-вот ч-что, Осетр. М-меня здесь не было… И выкручивайся сам.

Не боись, не з-заложу, но и ты про меня не вспоминай, если тебя загребут…

Осетр не ответил. А санитар тут же убежал. Осетр дрожащими руками выдернул нож из моей груди и, схватив меня за ноги, поволок куда-то в поле. Трава и камни шуршали у меня под спиной. Рубашка задралась, но боли не чувствовалось. Только тупая шероховатость. Он затащил мое тело в лес и бросил в какую-то яму. Какой-то кол впился в спину, но неприятных ощущений я не ощутил. Осетр забросал меня хвоей и ветками, наскоро присыпал землей и убежал.

Теперь я мог только чувствовать и слышать. Слух мой обострился еще раз в десять, и обострилось осязание, но мое собственное «я» ни на секунду не покидало меня. По прогнозам, оно должно отделиться от тела и растаять, как облако, или расползтись постепенно, как туман, но то, что оно оставалось при теле, ничуть не пугало меня и не вызывало никакого беспокойства. Я ощущал ночь, день, дождь, зной, мороз, но никаких неудобств от атмосферных явлений не ощущалось. Не вызвало у меня и смертельной тоски, когда мое «я» стало постепенно угасать, как свет в кинозале. Скоро оно угаснет совсем, и я вступлю в вечный мрак под полное равнодушие.

Равнодушие — нормальное состояние Вселенной. Жизнь начинается там, где равнодушие нарушается.

В одну секунду я почувствовал, что кол в спине стал мне очень неприятен. Более того, я почувствовал раздражение во всем теле и сообразил, что смогу пошевелиться…

Я вылез из ямы, отряхнулся и пошел через поле на горящие огни.

Главное — отыскать Таню. Главное — объяснить ей, что идти наперекор судьбе даже необходимо. Все силы Вселенной пытаются уравновесить невидимые пружины мирозданья, но грош цена той пружине, которая не пытается сопротивляться. Нельзя смиряться, нельзя! А она лукавила и оправдывалась перед Осетром, что била меня по щекам и посылала матом… Значит, смирилась…

Показалась улица. Затем площадь. Я их знал, но не узнавал. Не узнавал я и прохожих, будто брел по чужому району. Но как же по чужому, когда вот он, Ванин клуб, и звук журчащего ручья, доносившегося из-за мастерских… За домами скандалили. Слышался мужской пьяный хрип и отчаянный женский визг. Старухи на крыльце магазина качали головами и причитали:

— Опять проклятый душегуб жену колотит.

Я миновал клуб, развилку, и осталось пройти до Таниного дома всего один переулок, со старой обшарпанной почтой в начале, и вдруг на дверях этой почты я увидел рекламный плакат Госстраха с датой…

«Господи! — ошалел я. — Неужели прошло одиннадцать лет?»

И вдруг в переулке я увидел ее. Она шла мне навстречу, растрепанная, измученная, с желтым лицом и с синяками под глазами. Я узнал ее сразу. Это же та самая женщина, которая тогда попалась навстречу Тане.

Таня описала ее досконально. Невероятное сходство. До меня дошло, что именно эту женщину только что колотил муж, и ее визги разносились по всему району.

Разминувшись, пройдя шагов десять, я оглянулся. Она оглянулась тоже. Посмотрела на меня с безразличием и пошла дальше, покачиваясь устало, равнодушно держа равновесие. Держи-держи! Равновесие — нормальное состояние Вселенной…