"Семя титана" - читать интересную книгу автора (Андрюхин Александр)

13

После разговора с Риммой Герасимовной следователь неожиданно подумал, что дело не стоит выеденного яйца. Это подтвердил и вахтер, заверив по поводу незапертого окна, что летом половина окон редакции не закрываются вообще. Литераторы — народ недисциплинированный и частенько, запирая кабинеты, не только не удосуживаются защелкнуть шпингалеты на окнах, но и даже элементарно закрыть их. По этой причине большинство окон редакции отключены от сигнализации, в том числе и окно отдела поэзии.

— А что у нас воровать? — развел руками вахтер. — Рукописи? Кому они нужны?

Словом, причин для самоубийства у завотделом было достаточно, и обосновать их документально дело пяти минут. «И чего я так всполошился?» удивлялся сам себе Батурин.

И все равно в этом происшествии было много странностей, например стул. Хотя стул могли сдвинуть и оперативники при вынимании трупа из петли. Мыло. Хотя веревка могла быть намылена и заранее. Но все это детали. Главное, в поступках самоубийцы отсутствовала психологическая логика.

Хотя у творческих работников, как известно, логика не подчиняется никакому здравому смыслу. С ними всех трудней. Их психика неуравновешенна, душа легкоранима…

Ведь, казалось бы, чего проще: человек двадцать лет думает о смерти. В конце концов он кончает жизнь в петле. С этим понятно. Любой психиатр подтвердит, что внутренняя патология рано или поздно вырывается наружу и заканчивается кризисом. Иными словами, каждому воздастся по его устремлениям. Но, с другой стороны, кризис настал в самое некризисное время.

И далее: пострадавший — человек стихии. Его поступки определяются порывами. Именно такая категория людей больше всего склонна к самоубийствам. Но, с другой стороны, человек стихии тщательно готовится к самоубийству: заранее приобретает веревку, тщательно натирает её мылом. Предположение, что и то и другое он приобрел по пути, вряд ли достоверно.

По пути он не мог приобрести веревки с мылом по трем причинам: первая — он выбежал из дома без копейки денег, вторая — парфюмерные и хозяйственные магазины начинают работать с десяти, третье — у него на это не было времени. Согласно показаниям жены, из дома он выбежал в семь тридцать, а на работу прибыл ровно в восемь. От улицы Подвойского, где он жил, до Волкова переулка, где находится журнал, как раз тридцать минут легким бегом. И, наконец, четвертое: вахтер утверждает, что не видел в руках у сотрудника никакой веревки.

Далее, если исходить из логики, получалась совершеннейшая белиберда, никак не согласующаяся с категорией индивидуума, которым движут порывы: бедняга явился на работу только для того, чтобы повеситься. Даже удивительно, как он в семь тридцать в бодром и приподнятом настроении выбежал из дома, а в восемь пятнадцать уже висел в петле. А ведь нужно ещё затащить из коридора стол, натереть веревку мылом, сделать петлю, накинуть веревку на крючок, привязать конец к ручке двери, затем вынести стол обратно… И все это за десять-пятнадцать минут?

Следователь ходил по редакции, беседовал с сотрудниками, и никого не удивляло, что заведующий отделом поэзии закончил именно в петле. Этому способствовало все: его профессиональная невостребованность, нищета, неизлечимая болезнь и как следствие — беспутная жизнь с бесконечными пьянками. А тут ещё полное непонимание жены. Куда деваться? Только в петлю.

С невостребованностью и нищетой было понятно. Порывы души и болезненную ранимость сотрудники тоже не отрицали. Но было полная неясность с женой. Про неё литераторы и редактор явно что-то не договаривали. Да и Батурину она показалась несколько равнодушной к самоубийству мужа. Во т это равнодушие и сбивало с толку.

Если бы она чувствовала себя виноватой, то её реакция была бы кардинально противоположной. Глаз у следователя наметан. Истерику во время разговора она бы закатила. Но Римма Герасимовна не обронила даже слезинки. «Здесь что-то не так», — чувствовал Анатолий Семенович, и никак не мог уловить логику происшедшего.

Еще одну вещь заметил следователь. Сотрудники без особого тепла отзывались о своем рано ушедшем товарище. Конечно, все были полны гневного сочувствия и ругали ныне действующий режим, враждебный к мастерам художественного слова, но истинной жалости к Вороновичу не исходило ни от кого, если не считать заведующего отделом критики Арнольда Чекушкина. Самоубийство друга его действительно потрясло.

— Так я и знал. Я это предчувствовал, — утирал красные глаза критик. Вы знаете, он был человеком чести, поэтому и покончил жизнь самоубийством. Но не мог он жить с этой мерзостью в груди. Не тот он человек.

— Поясните, Арнольд Евсеевич, — попросил следователь, отметив некоторую дрожь в голосе собеседника.

Критик посмотрел следователю прямо в глаза и произнес почему-то полушепотом:

— Я вам скажу всю правду. Но это не для протокола, а для общего понимания.

Критик прежде, чем начать, почему-то оглянулся на двери и трусливо втянул голову в плечи.

— Только я один знаю, почему повесился Натан. Мы были с ним больше чем друзья. Никого не слушайте, особенно его жену, которая его в грош не ставила и которая, наверное, говорила, что у Натана был пьяный заход. Это ложь! — Глаза критика брызнули злостью. — Два месяца назад он мне сказал, что зарекся не пить до конца жизни. И все потому, что он совершил подлость по отношению к одной девушке. Когда он это понял, то не мог себе простить.

— К какой девушке? — подозрительно поднял бровь следователь. — И что за подлость?

— Этого я вам сказать не могу, — замахал руками критик и снова оглянулся на дверь. — Это не моя тайна. Тут замешана честь дамы.

Выцветшие глаза критика блеснули благородным блеском и внезапно наполнились слезами. Он со свистом вздохнул и расстроенно покачал головой.

— Это был последний человек, для которого благородство что-то значило…

— Нет, Арнольд Евсееевич, — строго перебил Батурин. — Уж если начали договаривайте. Что это была за девушка, и какую подлость совершил ваш друг. Полагаю, речь идет о Калининой?

Критик взглянул на следователя совершенно сумасшедшими глазами. «Типичный идиот, а ещё критик», — мелькнуло в голове у полковника.

— Откуда вы узнали? — выдавил Чекушкин.

— Она первая увидела его в петле.

— Инга все-таки пришла! — воскликнул критик. — Боже мой! Почему он её не дождался? Ведь она, несмотря ни на что, пришла.

Арнольд Евсеевич шлепнул ладонью по виску и страдальчески простонал. Следователь недовольно заерзал на стуле.

— Вы говорите загадками. Объясните наконец, в чем дело?

— Хорошо. Я все расскажу, — со вздохом произнес критик и поднял грустные глаза на следователя. — Но не для протокола, естественно, а для общего понима ния. Если очень коротко, то у Натана с Ингой был роман. Инга в него влюбилась, как кошка. Ну, знаете, как это бывает у юных девушек. Натан же к ней всегда относился с некоторой прохладцей. Их роман длился около двух лет. Для увлекающейся натуры Натана это очень много. Душа поэта требует вечного обновления. Таков закон! И вот Натану она порядком надоела, и он решил её продать своему приятелю. Не спрашивайте кому. Все равно не скажу. Это дело чести.

— Что значит — продать? — удивился следователь. — Как породистую собаку?

— Почему как собаку? — оскорбился критик. — Я, может быть, не так выразился. Продать — это, конечно, резко сказано. Скажем мягче, уступить.

— За деньги?

— За символические.

— За сколько, если не секрет?

— Это не столь важно. Но если вас интересует… За пятьдесят долларов.

— Вдвое меньше, чем самая дешевая проститутка с Ленинградского шоссе, — понимающе кивнул следователь. — Продолжайте!

— Ну, вы немножко не так поняли, — смутился критик. — Дело в том, что у этого приятеля были к девушке весьма серьезные чувства. Поэтому Натан решил деликатно уйти с дороги.

— И при этом взять пятьдесят долларов.

Критик надулся и умолк. С минуту он обиженно смотрел себе под ноги, затем поднял умоляющие глаза на следователя.

— Да! Это гнусно. Воронович это понял после того, как оставил девушку в запертой квартире наедине с тем приятелем. Но она ему не далась, потому что была предана Натану. В конце концов, такого отношения к себе Инга не простила. Натан мне потом сказал, что после всего этого чувствует себя последней мразью и что сделает все возможное, чтобы вернуть девушку. Он мне сказал, что если она его не простит, то он повесится. Натан бросил пить, курить, начал вести праведную жизнь. И все ради нее. Но она не простила… Натан не мог этого пережить.

Критик умолк и угрюмо уставился в пол. По его дряблым щекам покатились желтые слезы. «Этого ещё не хватало», — подумал Батурин и закусил губу.

— С тех пор они больше не виделись? — спросил он.

— Нет, — вздохнул Чекушкин. — Но могли бы увидеться сегодня, если бы Натан подождал ещё полтора часа. Тогда бы он остался жив.

— Значит, сегодня утром по телефону Воронович разговаривал с Калининой?

— А с кем же еще?