"Убей страх (Марафонец)" - читать интересную книгу автора (Абрамов Александр Иванович, Абрамов Сергей)

Глава восьмая ЦЕНТР

Описывать путь пластунов под койками — неблагодарное дело. Вспомнив о воинских сборах, Чернов преувеличил свои таланты: чем дальше во времени, тем больше память человеческая склонна приукрашивать минувшее. В молодости, как известно, и небо голубее, и трава зеленее. И Чернов в молодости, оказывается, ползал, как гюрза. Сущий ему судья. Тем более что и сейчас дополз, не развалился, хотя натер себе все, что натирается: пол был сложен из плохо оструганных досок, а камера оказалась достаточно просторной. Антигравитация, царящая в Парке, сюда не доставала. Джексонвилль — город контрастов…

Люк обнаружился в дальнем углу под койкой, на которой демонстративно громко храпел некто. Складывалось впечатление, что сокамерники дружно играли (добровольно или Зрячий тут был в авторитете, Чернов не ведал…) в детскую игру «ничего не вижу, ничего не слышу», храпели, свистели, сопели, старательно не замечали ползущих по полу братанов.

Братаны притормозили в углу, «очкарик» шепнул Чернову:

— Помоги.

Зацепили пальцами края люка, приподняли его, переложили рядышком, стараясь не уронить, не звякнуть. Нелегкая работа — лежа-то…

— За мной. — Зрячий нырнул в люк ногами вперед и беззвучно исчез, будто полетел куда-то в пустоту и лететь ему предстояло долго.

Чернов осторожно — по-прежнему лежа на пузе — спустил в люк ноги и нежданно нащупал ступеньку. Значит, не бездна, подумал обрадованно, значит, летать не придется, и начал спускаться, держась руками за холодный и почему-то липкий на ощупь металл. Тьма в колодце — а что еще это было, если не колодец? — стояла египетская.

Спуск затянулся. Похоже, они спускались до самого низа, откуда Чернова поднимали на лифте, и даже много ниже — по вентиляционной шахте или коммуникационному коллектору. Скорее, второе, поскольку никакого движения воздуха Чернов не ощущал. Он тупо считал ступени и насчитал более сотни, сбился, чертыхнулся про себя, но тут как раз почувствовал под ногой пол, встал прочно. Невидимый Зрячий взял его за руку, потянул за собой. Сказал:

— Пригнись.

— Что это? — спросил Чернов. — Преисподняя?

— В каком-то смысле, в каком-то смысле, — рассеянно повторил Зрячий, осторожно двигаясь вперед и ведя Чернова за руку, как слепого.

Чернов и верно ни фига не видел, глаза не обвыклись в полном мраке преисподней. Но и Зрячий, похоже, особо зрячим не был: шел буквально по стеночке. То ли опасался препятствий на пути, то ли точно знал, куда ведет стенка. Говорил уже не шепотом, но вполголоса.

— А грешники в этой преисподней имеются? — Чернов бодрился, пытался дурацкой шуткой разрядить напряженность, которая, казалось, сгустила воздух, мешала идти.

— Все мы — грешники, — опять рассеянно ответил Зрячий, как отмахнулся от вопроса. Но вдруг решил чуток прояснить: — Когда для нас приходит время наказаний.

И ничего на самом деле не прояснил. То, что лично он — грешник, Чернов не сомневался. Но пришло ли для него время наказаний — это бабушка надвое сказала.

Они шли в темноте довольно долго. Зрячий вел Бегуна уверенно, будто все же ходил когда-то этим маршрутом, да и зрение волей-неволей адаптировалось к египетской тьме. Чернов различал какие-то трубы или кабели, во множестве проложенные по стенам. По одной такой трубе Зрячий постоянно бежал пальцами: то ли наугад ее выбрал, то ли именно она и шла, куда следовало добраться. А в стенах туннеля через равные промежутки справа и слева возникали боковые проходы, еще более узкие и низкие, чем основной ход. Чернову казалось уже, что они не только вышли из-под громады тюремного здания, но и вообще маханули через весь Парк развлечений, просквозили под аттракционом имени милого сердцу и памяти Вефиля, вышли под небоскребы Джексонвилдя и даже переместились из его «down» в его «up». Странно для стайера, но почему-то ноги начали побаливать. Чернов ловил напряжение в икроножных мышцах, и это его беспокоило: ну, не было никогда такого с ним, ноги — железо! Может, эти кабели что-то подлое излучают?…

— Долго еще? — спросил Зрячего.

— Считаю, считаю… — Зрячему пока явно было не до Чернова: идет сзади, болезный, не теряется — и ладушки.

Но вот Зрячий издал что-то вроде «a-ha», резко свернул налево — в низкий и еще более темный проход. Чернов, следуя сзади, тут же поймал встречное дуновение ветерка. Еще с десяток метров… Зрячий что-то в темноте невидное повернул, это «что-то» отвратительно громко заскрежетало, заскрипела и приоткрылась тяжелая дверь, и оттуда вырвался свет. Чернов рефлекторно зажмурился, но не остановился, продолжал путь, а когда затормозил, наткнувшись на Зрячего, приоткрыл глаза, то сразу принял — фигурально выражаясь — любимое положение «стоять столбом». И было от чего.

Они находились в большом и все-таки тускловато освещенном, как оценил прозревший Чернов, круглом зале, по стенам которого висели большие, более метра по диагонали, экраны, а на экранах жил город. Джексонвилль, если Чернов понял правильно надписи на бляхах охранников или копов. Вот Парк развлечений, огненная россыпь аттракционов, белые, черные, желтые лица «культурно отдыхающих»… Вот явно деловой центр: подсвеченные цветными прожекторами билдинги, капли «самодвижущихся экипажей» несутся по улицам, мелькают белые, черные, желтые лица местных «яппи»… Вот квартал красных фонарей, вызывающе яркий бегущий свет, тут же — приглушенное свечение витрин, в которых стоят, сидят, лежат полуобнаженные белые, черные, желтые женские тела… Вот доверху набитая народом гигантская чаша стадиона, зеленое поле на ее дне, расчерченное на квадраты, маленькие фигурки спортсменов, перекидывающих друг другу пугающих размеров мячик, похожий на небольшой воздушный шар, но и легкий, видимо, как воздушный шар, а на трибунах — орущие, потные, принявшие на грудь славные дозы здешнего алкоголя рожи — белые, черные, желтые… И так далее, и так далее. Смешно сказать, но Чернов еще более «остолбенел». Да и понять легко: сидел на нарах, бежал из камеры через липкую трубу, бродил под городом по адскому коллекторному туннелю и — на тебе: этакий современный центр мониторинга городской жизни на выходе! Плюс к тому, что под экранами, тоже по периметру зала, сидели за пультами, нехилыми по обилию кнопок, лампочек, тумблеров и клавишей, коротко стриженные мальцы в красных футболочках с белыми надписями на спинах: «I want to break free». Они, стало быть, подобно ценимому Черновым Фредди Меркьюри, тоже хотели куда-то прорваться. Не иначе — на свежий воздух из преисподней. Или к свободе — уж и не понять, как они ее представляли себе, всевидящие… Выходило одно из двух: либо в этом мире, где перемешалось непредсказуемое будущее ПВ Чернова с хорошо известным ему настоящим, существовала рок-команда «Queen», либо летучую фразу сочинил кто-то иной — на то она и летучая, чтобы путешествовать по пространству и времени. Сочинил — для этих свободолюбивых детей подземелья… Чернов склонен был предполагать второе, но задумал спросить о том Зрячего либо кого-то из стриженых, когда отойдет от стояния столбом.

Отойти пришлось сразу.

— Знакомьтесь, — громогласно сообщил Зрячий, — легендарный Бегун собственной персоной. Viva, Бегун! — и по-юношески революционно задрал вверх кулак.

Бессмертное «Cuba si, Yankee no!» Че Гевара, блин…

А ребятишки между тем все как один оторвались от кнопок, повернули к вошедшим молодые веселые физиономии, каждая — в сто зубов, и охотно повторили взмах Зрячего.

И верно — апологеты свободы, равенства и митинговых жестов.

— Вот мы и дома, — сказал Зрячий. — Сейчас пойдем в мой кабинетик, выпьем по сто граммов коньячку, хороший коньячок, «Bowen», финь шампань, закусим легонько и поговорим по душам.

— Слушай, я что-то не въезжаю, — даже не по-русски, а по-новорусски сказал Чернов. Перешел на английский: — То ты меня торопишь: уйти надо до утра, то — «выпьем-поговорим»… И потом, тебе ж в тюрьму возвращаться надо.

— Зачем? — удивился Зрячий. — Не надо вовсе. Я просто встречал тебя там. А уйти надо было из тюрьмы: там с утра обычно такая заваруха начинается — пукнуть по-тихому не получится.

Можно было в очередной (сотый? тысячный?) раз изумиться, но не стоило тратить сил. Они Чернову еще должны пригодиться, ему еще бегать и изумляться, бегать и изумляться, а то, что Зрячий запросто заскочил в тюремную камеру, чтоб дождаться там некоего легендарного Бегуна, который вот-вот в местное ПВ явится, попадет в лапы полиции, а из них — в каталажку, более того, заранее знал, что некий Бегун окажется в каталажке, — это здесь обыкновенно и рутинно до зевоты.

Пришел срок прекратить в очередной раз «стоять столбом». Пришел срок задавать вопросы и слушать ответы, тем более что Зрячий сам собирался что-то рассказывать. Для чего и на коньяк заманивал.

— Выпьем, говоришь? — спросил Чернов. — Отчего же не выпить. Дело славное. Я уж давно не бегаю, не опрокинув стаканчик-другой, особенно в ваших краях… — Не удержался, спросил: — А что, Зрячий, о моем прибытии объявляли заранее?

И получил ответ:

— Если бы! Узнал в последний момент. Пришлось буквально сквозь стены просачиваться, чтоб успеть. Но Сущему виднее, когда оповестить Зрячего. Я узнал и пошел…

Он говорил о Сущем, как о высоком, но понятном начальнике, который строг, справедлив и доступен для общения, с пиететом говорил, но без всяких там подхалимских придыханий.

— Ты с ним говорил? — Чернов понимал, что задает идиотский вопрос, но иначе не умел сформулировать свое любопытство, вызванное последним высказыванием собеседника.

Но оправдывал себя все той же сочиненной для собственного успокоения исторической аналогией: Моисей, в конце концов, тоже говорил с Богом…

Правда, роль Моисея Чернов не так давно приписал самому себе.

— Что ты несешь? — возмутился Зрячий, и Чернов видел, что возмущение не наигранно. — Кто с Ним может говорить? Это — нонсенс. Бегун, Сущий — не человек, не устройство, вообще — никто. Он — Сущий, то есть существующий, но где и в какой форме — это, Бегун, не для нашего с тобой умишки… Я просто в один момент понял, где мне немедленно надо быть. И зачем… — Засмеялся: — А ты любопытен, Бегун, любопытен не по чину, хотя чин у тебя вроде серьезный: Бегун… — Оборвал смех. — Почему ж тогда ты не любопытствуешь, куда попал?

Резонный вопрос. Сущий подождет. До времени коньяка, например.

— И куда я попал?

Это было тоже любопытно, и еще как!

— Ты находишься в информационном блоке Центра Сопротивления Виртуальности Мира, сокращенно ЦСВМ, — сообщил Зрячий, и прописные буквы заняли свои законные места.

У Чернова давно не осталось сил на удивление. В конце концов, когда живешь в сумасшедшем доме или сумасшедшем мире, то рано или поздно перестаешь замечать то, что свежего человека, только-только попавшего в этот дом или мир, прямо-таки сшибает с ног. А несвежий (пардон за некорректный термин) воспринимает все как должное. Вы кто, больной? Я Наполеон, доктор. Тогда поспешите в палату, больной, а то здесь сейчас начнется та-а-акое Ватерлоо. И жизнь продолжается, и ход ее плавен и невозмутим.

— Вот с этого места поподробнее, пожалуйста, — попросил Чернов Зрячего. — Я о вашем мире не знаю ничего. Я в нем пробегом, сам понимаешь… Что это за виртуальность такая? Память, к грусти моей, сильно ослабшая за последние дни, все же подсказывает мне парочку вариантов толкования термина. То ли это — мир, вообще не имеющий физического воплощения, то ли он все-таки возможен, но для его появления необходимы были определенные условия. Какой из вариантов более уместен, а, Зрячий?

— Подойдем к экрану, — вместо ответа сказал Зрячий и пошел к ближайшему пульту, за которым сидел один из стриженых. — Уступи-ка мне место, сынок, — ласково попросил его.

Стриженый с готовностью вскочил.

— Прошу вас, Старший… — Поинтересовался: — Стул для нашего гостя?

Чернов отметил на автомате: для парней Зрячий — не Зрячий, а Старший, а он, Чернов, гость не только одного Старшего, а общий. Отложил в копилку «ослабшей» памяти: вдруг пригодится…

Зрячий-Старший согласно кивнул парню, уселся за пульт, а стриженый мгновенно подкатил Чернову пластиковую табуреточку на колесах и отошел: Встал поодаль. Ждал, будут ли еще приказания.

— Два варианта, говоришь? — спросил Зрячий. — Давай проверим. Начнем с первого. Наш мир не существует в действительности, но лишь — результат чьего-то воображения, твоего, например. Чистой воды солипсизм, конечно, но почему бы и не проверить. — Он пощелкал кнопками на пульте, поиграл джойстиком, и на экране — вместо какого-то многомашинного перекрестка — возник… Вефиль. Родной, знакомый, желанный. — Ты знаешь этот город. Он прибыл сюда с тобой. Ты считаешь его виртуальным в первом значении, тобою названном?

Куда делся очкарик из камеры?… Профессорские круглые очки оказались работающей деталью: рядом с Черновым сидел уверенный в себе и своем знании человек, эрудированный, умный, в меру наглый и в меру ироничный, а что до тюремной одежонки, так ведь и Чернов, считавший себя тоже умным и эрудированным, не в нобелевском фраке красовался. Два сапога — пара…

Впрочем, не исключено — он себе польстил: насчет двух сапог…

— Нет, конечно, — тем не менее ответил Чернов. — Во-первых, солипсизм мне чужд, я привык доверять своим ощущениям, а этот город, ставший в вашем МВП… я правильно произношу?… аттракционом, мною, так сказать, исхожен, ощупан и, главное, он — причина моей заботы… Но поверь, Зрячий или Старший, не знаю, как мне тебя называть, поверь, что всякий термин несет в себе смысл. Я лишь назвал возможные по определению. Теперь подтверди либо опровергни любой из них или дай третий.

Ну чем он был сейчас хуже Зрячего? Два, знаете ли, ученых человека всегда улучат минутку-другую, чтоб обменяться взвешенными мнениями о том или ином научном или ненаучном явлении…

— А если нет третьего? — спросил Зрячий. — Если верны все варианты — а их может быть десятки или сотни! — и выбрать единственный невозможно?… Ты ищешь в слове, произнесенном вечный смысл, но разве смысл слова вечен? Ты измерил своим сознанием причину заботы, свой город-странник, город-свою-ношу, но разве твое сознание константно? Все приходит, и все проходит, поток времени стремителен и непредсказуем, и уж тем более нельзя держаться в этом потоке за слова: их уносит, как щепки… Смотри, смотри… — Он повел джойстиком, и невидимые камеры слежения полетели вниз, нырнули в улицы, которые исходил, как он заявил, Чернов.

Если иметь в виду его полубессознательное хождение «сквозь строй», когда горожане отдавали ему свою силу, то и впрямь исходил, пусть так будет.

А сейчас он увидел группы туристов, более-менее равноудаленно друг от друга мигрирующие по улицам. Были и японцы, но, наверно, уже другие: те, что первыми вошли в Вефиль, давно переместились к иным аттракционам. Были и негры — то ли местные, то ли из черной Африки, если имелась в этом ПВ таковая. Были и белокожие — смуглые дети Юга и бледные дети Севера, и детям этим было от семи, как говорится, до семидесяти: аттракционы в Парке — развлечение семейное, вневозрастное. Летали и сверкали камеры, туристы вовсю фотографировались на фоне вефильских домов и с самими вефильцами фотографировались, а те охотно и даже радостно — на экране видно было все преотменно! — обнимались с неведомыми пришельцами, вставали в положенные позы, улыбались. И еще шел на улицах натуральный обмен. Со стороны вефильцев — лишние (а может, и не лишние вовсе!) миски-кружки из глины, домотканые рубахи вроде той, в которой сидел Чернов, плетеные шляпы-вьетнамки, попавшие в город из некогда братского Панкарбо, и красные шали оттуда же, и свистульки из глины, и еще что-то… А в обмен туристы щедро втюхивали горожанам пестрые майки со всевозможными надписями на всевозможных языках, выкидные ножи (они-то, кстати, в вефильских хозяйствах лишними не окажутся…), бейсболки и цветные козырьки от солнца, какие-то прозрачные шары и пирамиды с меняющимися внутри изображениями, шейные и головные платки, складные многолезвенные ножи — короче, то добро, что продается в любом парке увеселений любого большого и малого города любой страны. В том числе и виртуальной.

А вот камера поймала площадь перед Храмом, мелькнуло испуганное (почему?) лицо Кармеля-Хранителя, и сразу же всплыл ответ на «почему?». На площади назревала драка. Какие-то юнцы из туристов привязались к трем вефильским девушкам, вышедшим поглазеть на пришлецов и получить от них какой-нибудь подарочек. А неслабые парни-вефильцы, оказывается, спрятали мечи недалеко. Они — мечи, а не парни, вестимо, — взлетели над толпой, разгоняя летающие туристские камеры, но — лишь угрозой взлетели. Толпа, до сего мига с острым любопытством следящая за начинающимся конфликтом, мгновенно подалась назад, оставив в круге пятерых туристов, сбившихся в стайку, и около десятка молодых вефильцев с мечами. Драка еще не началась, она лишь зрела в гудящей с экрана картинке. Слышались классические «fuck you» и «shit» — с одной стороны, видимо, англоязычной, и никому, кроме хозяев, непонятные «хазир» и «тэмбэль» — с другой. Чернову казалось, что в руках туристов ничего не было — только пустые сжатые кулаки. Но нет, ошибся он! Какое-то сказанное одним из вефильцев слово, не пойманное Черновым, и — тут же резко выброшенная вперед рука туриста, сверкнувший в секундном полете крошечный непонятный предмет, короткий и страшный вскрик, кровь, сразу же залившая лицо вефильца… Он кулем упал, вовремя подхваченный товарищами, остальные бросились вперед с мечами наперевес, и — вновь короткие летящие молнии, рассекшие воздух. И все вефильские парни, оставшиеся девять, попытавшиеся отомстить за друга, как пулей скошенные свалились в уличную пыль, схватились руками — кто за лицо, кто за грудь, кто за живот… И тогда медленно, но неотвратимо и грозно на немногочисленных все же по сравнению с хозяевами туристской пошла вефильская молчаливая толпа. И мечи были в руках у мужчин, и камни, и тяжелые металлические прутья, полученные от соседей из Панкарбо, может, тоже от Зрячего, от коллеги сидящего рядом с Черновым очкарика полученные… Знал ли он, Кузнец, для чего их ковал?…

А на площадь с неба уже падали крохотные черные яйца — точь-в-точь такие, как унесшее Чернова в тюрьму. А из них выпрыгивали здоровенные орлы в черном, с бляхами на груди, с буквами «SS», более похожими на параллельные молнии — как у настоящих эсэсовцев из недавнего прошлого черновского ПВ. Чем-то хитрым они были оснащены или вооружены, не только трубками, похожими на фонарики «Maglite», а может, это «фонарики» и поработали, но только народ на площади волшебно застыл — все сразу, а те, кто подбегал к площади с окрестных улиц, словно натыкались на некую преграду, бились об нее и не могли прорвать…

— Карракс стафф, — то ли объяснил случившееся, то ли выругался Зрячий.

Чернов не понял ни объяснения, ни ругани. Да и не рвался понять.

— Что с ними? — Он подался к экрану.

— Да живы все, скорее всего живы, — успокоил его Зрячий. — Обычная здесь драчка, обычная мера пресечения. Сейчас копы повяжут «мастифов», отвезут в жандармерию, завтра — суд и скорее всего чистка памяти… А как увезут, снимут пара-поле, и аттракцион продолжит работу. Финита… А ты, Бегун, говоришь — виртуальность… Кровь-то настоящая. И к тому же не исключаю, что кто-то из раненых не сможет уйти с тобой дальше по назначенному Пути. Вот тебе и ответ: кровь реальных для тебя людей реально пролилась на не существующей в действительности местности. Вывод: местность таки существует.

— Почему? — тупо спросил Чернов. — Почему не смогут уйти?

Он необычно для себя заторможенно мыслил, словно и его задело названное Зрячим пара-поле. «Пара» значит «парализующее»? Похоже, так.

— Потому что «муха»… — «fly» сказал он, что могло означать и что-то другое, тоже летающее… — оружие опасное, если попадает в нужное место. А «мастифы» — это у нас такие молодежные бандочки — ребятки, не раздумывающие подолгу. Сначала делают, потом сидят в тюряжке…

— Что значит «нужное место»? — продолжал «тормозить» Чернов.

— Сердце, например, — жестко пояснил Зрячий и встал. — Пойдем со мной, Бегун. Времени мало, а поговорить надо. Не беспокойся, видишь: там все уже в норме… — Он указал на экран.

Чернов глянул. «Яйца» улетели, раненых унесли, народ продолжил осмотр аттракциона, как будто ничего не случилось. Но самым странным — если не страшным! — показалось Чернову то, что и «экспонаты», то есть вефильцы, вели себя так, словно не было драки, не было крови, не было раненых, а может, и мертвых соседей. Гулял город, шумел, сверкал, менял шило на мыло. Виртуальность царствовала в очень реальном для Чернова месте. Настолько реальном, что уже не ноги, как давеча в коллекторе, — сердце почувствовал, что для великого спортсмена было вообще невероятным. Так что первое толкование виртуальности — про отсутствие физического воплощения — мимо проехало. Воплощение такое физическое, что впору валокордин хлебать…

— Пойдем, пойдем, — повторил Зрячий, — коньяк ждет… — и кивнул все так же стоящему поодаль стриженому парню: продолжай, мол, свое дело, а мы насмотрелись…

Когда они уселись в мягкие креслица в небольшом, но уютном кабинетике Зрячего, где все хотелось называть с применением уменьшительно-ласкательных суффиксов — такое все было маленькое, тесное, чуть ли не игрушечное, когда они подняли не очень подходящие для хорошего коньяка длинные узкие рюмки, когда чокнулись — ну совсем по-русски! — и выпили действительно пристойный «Bowen», заели странного вкуса орешками, незнакомыми Чернову, не из его ПВ явно, — вот тут Чернов окончательно обрел себя, сильного, уверенного в себе и упрямого в убеждениях Бегуна, и поинтересовался:

— И все же, Зрячий, в чем относительность понятия «виртуальность»?

Зрячий откинулся в креслице (если действие можно было так определить), прожевал орех, сказал:

— Не понял? Врешь, все понял преотлично, только сознаться не хочешь… Ладно, объясню… Допустим, мой мир действительно существует в чьем-то воображении. Допустим. Но тогда тебе придется признать, что и Вефиль — результат воображения, ибо не может реальное слиться с воображаемым и дать в результате реальную — вефильскую! — кровь и реальную смерть реального вефильца, не дай, Сущий, такому случиться.

— Демагогия, — не согласился Чернов. — Настоящий Вефиль остался в настоящих мире и времени, а этот — виртуален. Его лет. Он — игра воображения. Виртуальное отражение реального.

— Тогда и ты невозможен, — усмехнулся Зрячий. — Настоящий Бегун бежит сейчас где-нибудь по настоящему лесу или по настоящему полю, а здесь, передо мной — его виртуальная копия.

— Но я-то знаю точно, что я — не копия, — тоже усмехнулся Чернов. — Смотри… — Он взял нож для фруктов и с размаху резанул себя по тыльной стороне левой ладони. Кровь выступила сразу по всей длине разреза, вспучилась, потекла поруке.

— Комедия дель арте, — сказал Зрячий. — Акт второй.

Он, не вставая, протянул руку к шкафчику, открыл его, достал патрон, похожий на банку земного спрея-дезодоранта, потряс, полил руку Чернова какой-то сладко пахнущей жидкостью. То есть банка и оказалась распылителем… Кровь мгновенно потемнела, остановила течение, свернулась. Зрячий протянул Чернову салфетку.

— Вытри руку. И не ломай комедию… Кстати, вот тебе — по-твоему — доказательство виртуальности: разве настоящую кровь можно так быстро остановить?… — Теперь уже просто засмеялся в голос. — А между тем это — лекарство, которого, как я понимаю, глядя на твое удивленное лицо, нет в вашем мире. А в нашем — есть. Очень сильный коагулянт с антисептическими свойствами. У нас много чего любопытного есть. Поэтому, к слову, я надеюсь, что в Путь ты уйдешь в полном составе, те, кто получил ранения, выживут: медицина здесь почти всемогуща. Правда, если только не сердце задето, сердце — это скверно… — Помолчал, наблюдая за Черновым: как тот переможет явное поражение. Очень наглядное. Тот перемогал с достоинством. — Теперь возьмем второй вариант толкования понятия «виртуальность». Реальность, возможная при определенных условиях. Так?… А вот это, друг Бегун, справедливо и точно, поскольку полностью относится к любой реальности. Ибо нет жизни, которая возникла бы сама по себе — из ничего и просто так. Сначала появляются условия для жизни — потом она сама. Сначала нужны условия для реальности — потом мы с тобой сидим и спорим: а не виртуальна ли она, а не воображаем ли мы ее, мы — тоже неизвестно из каких корней выросшие… — Поскольку Чернов молчал, Зрячий продолжил, и продолжил обидно: — У тебя неважная логическая подготовка, Бегун. Уж не знаю, кем ты был в той жизни, из которой ушел в очередной свой Путь, но верить слову, термину, понятию, придуманному всего лишь смертным для собственного комфорта, — это, Бегун, последнее дело для Вечного…

— Для кого? — переспросил Чернов.

Он понимал, что не ослышался, но все же переспросил, еще раз тем самым подтвердив действительно обидное обвинение Зрячего в отсутствии логики.

— Для Вечного, — повторил Зрячий. — И не говори мне, что ты впервые слышишь это понятие. Вечный значит вечный, толкований быть не может. И ты, и я существуем в мирах Сущего всегда и будем существовать до тех пор, пока Сущий не скажет: «Хватит!» и не погасит Свет.

— Кому скажет?

— Ну, уж не ведаю — кому. Сказано в Книге Пути: «Верь написанному: „И стал Свет!“, но помни о Том, кто зажег его в бездне Времени и Пространства. Это Его прихоть — зажечь Свет, это Его прихоть — сохранить кого-то ненадолго, а избранных Им — навеки. Но ведь и избранные Им должны помнить, что Вечность умрет, когда Он решит погасить Свет, и они исчезнут вместе со Светом. И не станет ничего. Но останется Нечто, и в этом Нечто Сущий, быть может, вновь захочет зажечь новый Свет».

— То есть… — Чернов сам не понимал, что хотел сказать.

И Зрячий увидел это и помог ему.

— То есть мы с тобой были в начале Света и нам суждено Сущим увидеть Тьму.

— Это вздор, Зрячий! Это хуже, чем солипсизм, это — идеализм в чистом виде. Я родился тридцать три года тому назад в конкретном городе, в конкретном доме, он у нас называется родильным, я знаю своих маму и отца, я помню обеих бабушек, я учился в школе и в институте, бегал по стадионам, зарабатывал деньги, влюблялся, был женат… Я жил не очень разнообразно, но прочно и осязаемо. Я не собирался попадать в эту сумасшедшую круговерть, условия для возникновения которой тоже не могли возникнуть сами по себе! Если ты настаиваешь на втором варианте определения виртуальности, то тогда — по моей неуклюжей логике, уж прости! — возникает необходимость бесконечной цепочки: условия для возникновения условий для возникновения следующих условий и еще условий и так далее — для возникновения реальности. Детский стишок про попа и собаку. Бесконечность. Вечность. Я не хочу быть Вечным!

— Ты говоришь до слез банальные вещи, — мягко, как больному, сказал Зрячий. — Я вон тоже отлично помню своих родителей. Более того, у меня и дети есть, и жена. Далеко отсюда, правда… И ты знаешь, Бегун, у меня тоже не вызывала особых восторгов мысль о том, что я — вечен не по жизни, а по жизням. Улавливаешь разницу?… Но прошло время, и я стал понимать: это тяжкая ноша — быть Вечным, да. И это величайшее счастье — быть Вечным. Возникать в Вечности, жить в ней и вне ее, вне времени и пространства, и — никогда после не помнить о том, что ты коснулся ее кончиками пальцев, лишь тронул слегка. Напрочь забывать — в миг, когда завершается твоя очередная Миссия. И завершать ее, эту тоже вечную Миссию, и уходить в конкретный мир, в конкретное, как ты выражаешься, время, всякий раз зная: я увижу конец Света. И забывать обо всем, кроме конкретного. Виртуального или физически реального — это уж вопрос формулировки… И жить очередной простой жизнью, не ведая, что ты избран Сущим, что ты был в Начале, и не зная, когда Сущий вновь призовет тебя… А что до бесконечной цепочки условий для условий, которую ты обозначил, так я же сказал, что есть в Начале ее.

— Что? — задал праздный вопрос Чернов, преотлично зная ответ.

И получил его:

— Сущий. Помнишь: «И стал Свет».

— Откуда ты все это знаешь? — беспомощно спросил Чернов. — Откуда, от кого ты знаешь так много? Откуда ты знаешь Библию и Книгу Пути? Эти книги — из разных пространств, из разных миров и времен… Я встречался со Зрячим: он не ведал ни о чем, кроме слов, которые автоматически возникали в его мозгу. Их было мало — слов. Я едва понял, что мне следует делать…

— Разве я знаю суть? — удивился Зрячий. — Тоже только слова… Просто чуть больше слов, чуть больше — и тебе уже стало страшно: ты заглянул в Вечность. Краешком глаза, в крохотную щелку, но — увидел и отшатнулся. Страшно стало, Бегун?

— Страшно, — кивнул Чернов. — А ты что предполагал? Что я буду прыгать от счастья: я — Вечный, я — Вечный… Не буду! Не хочу…

— Но это — данность, Бегун. И Путь — длинен. И надо идти. А чтобы дойти, надо знать. Твои познания будут увеличиваться от Сдвига к Сдвигу, пока, наконец, ты не узнаешь все, что положено знать Бегуну. Но положено лишь для того, чтобы открыть для себя вход в иное Знание. Сказано в Книге Пути: «И один мудрый человек признал истину, что умножающий знания умножает и скорбь свою, ибо во многом знании скрыто много горя. Но не для Вечности, а лишь для того, кто знает. Тяжко нести ношу горя, но несущий ее спасает Вечность — пока горит Свет».

— А что мне положено знать?

— Сущий скажет, когда придет срок…

И не удержался Чернов, задал вопрос, достойный трехлетнего детенка, еще только познающего мир вокруг себя и не страшащегося показаться наивным и даже глупым:

— Кто Он, Сущий?… Ты знаешь ответ, Зрячий?…