"Рай без памяти" - читать интересную книгу автора (Абрамов Александр Иванович, Абрамов Сергей...)18. ЭКЗАМЕНГород обычно просыпался уже в три утра, в четыре открывались лавчонки помельче, в пять — двери больших магазинов и ворота заводов, а в шесть собиралась в своих канцеляриях вся конторская братия. Дежурный портье поднял меня в четыре утра, когда Мартин еще не вернулся с ночной смены, а Зернов с Толькой мирно посапывали в своих постелях. — Звонили из фуд-полиции, — почтительно склонился портье; слово «фуд» — «пища» — он произнес при этом с подчеркнутым уважением и даже настороженностью: видимо, в отель «Омон» из продовольственной полиции обращались не часто. — Предупредили, что в пять за вами пришлют экипаж. В пять я уже, потягиваясь и зевая, прошел мимо снова склонившегося портье и вышел на улицу. Экипаж подъехал почти одновременно — открытый кузов легковой автомашины, запряженный парой рослых и упитанных лошадей с расчесанными гривами. Вместо обрезанного радиатора торчал самодельный облучок-модерн из полых алюминиевых трубок с губчатой подушкой, на которой восседал очередной «бык» в сером мундире с выцветшим желтым шитьем. В лучшие времена оно было золотым, но и здесь мундиры изнашивались скорее, чем люди. Более импозантный галунщик — очевидно, мой телохранитель или конвойный — сидел в машине. Увидев меня, вышедшего к обочине тротуара, он открыл дверцу: — Мсье Ано? Я кивнул. — Прошу. Он подвинулся, пропустив меня, и за весь получасовой наш путь по городу не произнес ни слова, явно отягощенный неприятной необходимостью быть внимательным и любезным с каким-то штатским парнем, явно не солидным ни по возрасту, ни по внешности да еще проживавшим в каком-то второсортном, старомодном отеле. Меня его молчание вполне устраивало, позволяя без глупых вопросов и ответов в одиночку наслаждаться утренней прогулкой по городу. Лошади постукивали по каменной брусчатке, бич кучера-галунщика привычно посвистывал, а Город, удивительный и все еще до конца не понятый, изменяясь на каждом углу, знакомо бежал навстречу. Я сказал — «знакомо», и тем не менее они все еще ошеломляли, эти углы, стыки и переходы, когда тихая провинциальная французская улочка с полуподвальными лавчонками-погребками и распухшими от сидячей жизни консьержками в подъездах вдруг устремлялась к небу бетонно-стеклянным вакуумом небоскребов с матовыми от пыли окнами всех этажей до крыш и огромными, в два человеческих роста, витринами, сверкающими черт знает чем, лишь бы ярким и многоцветным. Разинув рот, вы так и не закрывали его, потому что небоскребная высь тотчас же сменялась одноэтажной Америкой без тротуаров, но с неизменной драг-содой и механическими бильярдными, а та, в свою очередь, сворачивала на древнюю парижскую набережную с лотками цветочниц и фруктовщиков. Фрукты, как и все пищевое, доставлялось по ночам полицейскими, а цветы выращивались в оранжереях и палисадниках подальше от причудливых уличных стыков, где-то возле домов-трамваев и домов-автобусов или в специализированных садоводствах на отвоеванной у леса земле. Мы проезжали мимо прохожих, куда-то спешивших, как спешат по утрам все прохожие мира, обгоняли такие же смешные автоэкипажи, как наш, и не смешные, но просто не современные ландо и фиакры, и уродливые коляски велорикш, и совсем уже не странные, а привычные машины велосипедистов, обросшие прикрепленными на рамах и багажниках корзинками и рюкзаками. А нас обгоняли пыхтящие и дымящие дровяные и угольные автомобили-уродцы, по какой-то улице гремела конка с летним, открытым вагончиком и длинной подножкой, по которой взад и вперед сновал продающий билеты кондуктор, и почти на каждом бульваре по земляной, изрытой конскими подковами широкой дорожке ехали верховые галопом и шагом, чаще патрульные и реже штатские, в цветных камзолах и бриджах, как на любительском гандикапе. Странный, чудный и необычайный город, нелепо сшитый и еще нелепее перешитый и дошитый, взращенный искусственно, но все-таки живой и человечный, биологически повторяющий людское обиталище на Земле, — Город, в котором многое хотелось бы изменить и поправить, но только создатели его не знали как. Управление фуд-полис, или по-русски — продполиции, помещалось в первых двух этажах двадцатиэтажного здания, вытянувшегося по всему кварталу, дощечка на углу которого извещала, что это Четырнадцатый блок американского сектора. То был действительно блок, гигантский металлостеклянный куб, живой только в первых двух этажах и мертвый в остальных восемнадцати, где лежала многолетняя пыль и жили привидения, если их догадались синтезировать наши «всадники ниоткуда». Мимо неподвижных постовых меня провели во второй этаж, в большую светлую комнату, нечто вроде спортивного зала с тиром и гимнастическими приборами, с плоскими матами на полу и скамьями по стенам. За единственным столом с голой пластмассовой крышкой сидело трое, судя по нашивкам, высших полицейских чинов. Мой спутник, стараясь ступать как можно бесшумнее, подвел меня к столу и так же бесшумно исчез, оставив меня наедине с ареопагом экзаменаторов. Только стул, за спинку которого я невольно схватился, отделял меня от моей судьбы в лице трех безликих судей. Я говорю — безликих, потому что все они были на одно лицо; одинаково сухи, морщинисты и выбриты до припудренной синевы на запавших щеках. Именно те стражи, коим и надлежит встречать грешников у врат Дантова ада. — Мсье Ано? — спросил меня по-французски страж в центре. — Будем говорить на вашем родном языке? — Предпочитаю английский, мсье. — Садитесь. Я сел. Он нажал кнопку, одну из нескольких, еле заметных на крышке стола, и в дверях возник мой конвоир. — Пригласите тренинг-экспертов, — сказал старший экзаменатор (я мысленно называл его старшим, судя по занимаемому им центральному месту). Конвоир исчез и впустил троих парней, голых по пояс, в серых тренировочных брюках. В наиболее крупном и мускулистом я узнал Шнелля. Он тоже меня узнал, но только глаза его усмехнулись — лицо оставалось каменным. — Вы занимались гимнастикой? — спросил меня старший экзаменатор и, не дожидаясь ответа, добавил: — Попробуйте турник и коня. Я несколько раз подтянулся на турнике и сделал пять-шесть махов на коне. Махи получились менее неуклюжими, чем эксперимент на перекладине. — Три, — сказал Шнелль. — Четыре, — в один голос откликнулись его спутники. Судьи пошептались и что-то занесли в свои рапортички. — Наденьте ему перчатки, Оливье, — сказал экзаменатор слева. — Разрешите мне, — шагнул вперед Шнелль. — Вы тяжелее его, Шнелль, — возразил экзаменатор, — Оливье подойдет лучше. Оливье — голубоглазый блондин моих лет — ловко надел мне боксерские перчатки (интересно, «облака» ли их смоделировали или проявил самодеятельность какой-нибудь легковес или тяжеловес с незаблокированной профессиональной памятью) и подлез под канат. Ринг был рядом, с тремя туго натянутыми канатами на белых столбах. — Боксировал когда-нибудь? — спросил Оливье. Я отрицательно покачал головой. — Что-нибудь знаешь? Удар? Стойку? — Ничего. — Он никогда не боксировал, капитан, — неуверенно проговорил Оливье, обращаясь к экзаменатору слева. — Проверим его реакцию, — сказал тот. Оливье отступил на шаг и шепнул мне: — Нападай. Вместо нападения я сымпровизировал что-то вроде боксерской стойки. Оливье легонько шлепнул меня в грудь. Я отшатнулся и, как мне показалось, ударил его в лицо. Но это мне только показалось. Правая моя рука встретила воздух, а кулак противника в черной тугой перчатке сбил меня с ног. — Один… два… три… — по привычке начал Оливьер но я тут же вскочил. И снова упал, сбитый таким же точным и сильным ударом. На этот раз я решил не вставать: ну их к черту! Но считать никто не стал. — Снимите с него перчатки, Оливье. Одно очко. — Не больше, капитан. — Попробуем просто «файт», — сказал левый экзаменатор. — От «спортинг-файт», — пояснил он мне, — это отличается тем, что в бою нет никаких правил. Защищайтесь и нападайте, как вам будет угодно: ногами, руками, подножкой, головой… Я внутренне усмехнулся. Боксировать я не умел, но знал самбо. Рискну. Оглядев моих тренинг-экспертов, я прочел злорадное торжество в глазах Шнелля: он все еще не простил мне поражения на скачках. — Если пробовать, так с сильнейшим, — сказал я экзаменаторам. — Как противник, патрульный Шнелль меня вполне устраивает. — Ваше право, — согласился экзаменатор. Шнелль уже с нескрываемым злорадством — он даже торжествующей улыбки не спрятал — вышел не на ринг, а на большой квадратный мат рядом и стал в позе партерного акробата, приготовившегося к прыжку партнера. — Не подходи к нему слишком близко, — шепнул мне Оливье, — он ударит ногою в пах. Я знал эти штучки. Шаг. Еще шаг. Еще. Шнелль напоминал сжатую стальную пружину. Еще шаг — и ударит. Но я не шагнул, а прыгнул. Вверх и чуть вправо, так что взлетевшая правая нога Шнелля ударила, как и моя рука в схватке с Оливье, только воздух. В ту же секунду я перебросил Шнелля через голову. Он грузно грохнулся на пол, так грузно, что даже толща мата не смягчила удара. — Браво! — крикнул Оливье. — Шесть. — Пять, — поправил его сосед, до сих пор не принимавший участия в упражнениях. — Пять? — переспросил, подымаясь, Шнелль. — А хотите нуль? Он, все еще не понимая, считая свою неудачу случайностью, попробовал сбить меня подножкой. Я ушел. Он повторил прием, открыв руку. Я, ухватив ее, снова перекинул его через голову. Зрительно — это король-прием, эффектнейший из эффектных. Хруст едва не сломанной руки, отчаянный крик боли и грузный шлепок несобранного тела о мат слились в один звук — колокол моей победы. — Шесть, — повторил Оливье. Экзаменаторы, не возражая, черкнули что-то в своих рапортичках. — Стрелять умеешь? — спросил старший. — Из лука. — Из автомата не пробовал? — Нет, конечно, ведь даже в тирах только луки и стрелы. — Дайте ему оружие, Рой, и покажите, как надо работать. Третий из тренинг-экспертов, оценивший мою схватку со Шнеллем пятеркой, взял автомат и подвел меня к стойке тира. В двадцати шагах на длинной-предлинной скамье стоял ряд пустых винных бутылок, чуть дальше — такой же ряд жестяных консервных банок, а шагах в пятидесяти — снова бутылки, только реже и выше. На стене над ними ленточкой чьи-то портреты, чуть крупнее газетных. Рой, не торопясь, объяснил мне устройство автомата, как целиться, спускать предохранитель и нажимать на спусковой крючок. — Попробуй первый ряд. Я снес его одной очередью. Рой внимательно посмотрел, как я держу автомат, заглянул мне в глаза и молча кивнул на консервные банки. Я снес и их. — Вы солгали, Ано, — проговорил старший экзаменатор, — так стрелять может только знакомый с огнестрельным оружием. — А я и знаком. Но вы спрашивали меня об автомате, а я стрелял из охотничьего ружья. — Когда? — Когда был «диким». Ни малейшего удивления не отразилось на лицах моих судей. «Знают», — подумал я. Значит, и это прошло без промаха. — А вам известно, что вы признаетесь в государственном преступлении? — Какое же это преступление, если утро после Начала застало меня в лесу с охотничьей двустволкой в руках. — Где же она? — Я потерял ее на переправе. Нас преследовали колонны муравьев. Невосполнимая потеря. — Чепуха, — засмеялся экзаменатор справа, до сих пор не выражавший своего отношения к моим ответам, — патроны к дробовику скоро бы кончились. Где бы вы их достали? Охоту запретили уже в первые месяцы Начала. — Вы сказали «нас»… — снова начал старший экзаменатор, не забывший моей реплики. — Да, я был не один. В лесу я нашел друзей, таких же скитальцев поневоле. Все они сейчас в Городе. Нам помог мсье Этьен, директор отеля. По глазам экзаменаторов я уже видел, что все это им известно. Может быть, экзамен превратится в допрос? Но этого не случилось. Никто не поинтересовался даже тем, почему мы вернулись в Город лишь спустя девять лет. — Попробуйте последний ряд, — опять вмешался экзаменатор справа: видимо, его интересовало только то, что было связано со стрельбой и оружием. Я струйкой пуль снял и третью бутылочную заставу. Ни одна из бутылок не осталась на месте. Рев автомата, звон стекла — и все. — Шесть очков, — сказал Рой. — Погодите, — послышался голос в дверях. Экзаменаторы, как по команде, вскочили. Я обернулся: Корсон Бойл! И снова в штатском — не то директор департамента, не то преуспевающий клубмен. — Садитесь, — махнул он рукой и подошел ко мне. — Видишь портреты на стенке? Это мэр и его олдермены. По-моему, им совсем не следует любоваться нашими тренировками. Закрой-ка им глазки, сынок. Я, тщательно прицелившись, нажал на спусковой крючок. Очередь полоснула по стенке. — Недурно, — сказал Бойл, прищурившись. Он взял у меня автомат и сделал то же самое. — Сколько вы мне поставите? — спросил он, возвращая автомат Рою. — Двенадцать, — нагнул голову Рой. — Шесть за точность и столько же за артистизм. — Столько же и ему, — сказал Бойл, указав на меня вытянувшимся экзаменаторам. — Подсчитайте. — Тридцать, — подсчитал старший. — На шесть выше нормы. — Отлично. Проверим сообразительность. Он сел за стол — одноцветная сова среди пестрых попугаев. Рядом с ней они еще более усохли и постарели. — Почему тебя потянуло в полицию? — Я уже говорил. — Предположим, что я забыл. — Власть и сила. Почему я выбрал сильнейшего для участия в схватке? Потому что был качественно сильнее его. Почему вам, количественно более слабым, подчиняется количественно более сильное население Города? Потому что вы сильнее качественно. Я был уверен, что мой ответ понравится Бойлу, и не ошибся. Он понимающе улыбнулся. — А чем же обеспечивается эта качественность — оружием? — спросил он. Провокационный вопрос. Так бы ответил любой на моем месте. Любой некачественный. А я должен был защищать позицию качественности. — Не только, — ответил я, подумав. — Конечно, сила оружия — решающий фактор в подавлении большинства меньшинством. Но оружие можно отнять или изготовить. На оружие можно ответить оружием. А почему вам подчиняются не только кучера и консьержки, но и директора «Сириуса»? Не выписывают же они свои чеки под дулом наведенных на них автоматов. Бойл засмеялся: — Верное наблюдение. А вывод? — Денег у них не меньше, чем у вас. Но деньги не фишки, у них должно быть какое-то мерило стоимости. — Что ты имеешь в виду? — прищурился Бойл, на этот раз, как мне показалось, не дружелюбно, а настороженно. Я вывел свою судьбу на опасный стрежень, но сворачивать не собирался. Возможно, отсюда и не возвращаются. Но я почему-то был уверен, что Бойл в конце концов оценит мою откровенность. С другими бы я подумал, но с Корсоном Бойлом… — Завод или заводы по изготовлению пищи. Пищевой комбинат вроде химического, — решительно произнес я. — Это большая сила, чем оружие, и большая ценность, чем деньги. Последовал вопрос — как выстрел: — А что ты знаешь о заводе? — Ничего. — Но ты же знаешь, что это завод? — Предполагаю. А предположение — не знание. — Ты с кем-нибудь делился таким предположением? Спрашивал только Бойл. Тренинг-эксперты давно ушли. Экзаменаторы молчали с серыми, как мундиры, лицами. Вероятно, таких экзаменов еще не было. — С кем у нас можно делиться? — изобразил я пренебрежение и равнодушие. — С людьми без памяти? — У тебя есть друзья. — Они умствований не любят. Обеспечь себя — предполагай что угодно. Вот их кредо. — А секретарь Томпсона? — Мы с ним почти не встречаемся. Он очень занят. — Пишут историю, — скривился Бойл. — А кому нужна эта история? Как трамвай превратился в конку, а в квартире погасли лампочки? Мы восстановили телефон для себя, а Городу он не нужен. Мы замораживаем изобретения только потому, что считаем прогресс преждевременным. Статус-кво — вот что нам нужно. Объяснить? — Не надо. Но я не уясняю угрозы прогресса. — Память возвращается, мальчик. Когда-нибудь мы все вспомним, что было и как было. Судный день, как говорят церковники… — Он посмотрел на меня, как прицелился, и помолчал, словно взвешивая все, что хотел прибавить. — То, что в наших руках пища, — известно. И то, что не любят нас в Городе, — тоже известно. Так почему бы нам не завоевать любовь, когда все так просто? Снизить цены. Пустить продукты по дешевке. Всем, всем, всем. Уменьшатся прибыли? Не так уж страшно… — Страшно другое, — перебил я. — Поднимется жизненный уровень, повысится платежеспособность. Будут больше покупать, больше продавать и больше производить. Расширится рынок труда. А за счет чего? И еще: судя по товарным этикеткам, завод работал и до Начала. А помнит ли кто-нибудь его мощность? Есть ли уверенность в том, что эта мощность неограниченна и сможет удовлетворить любой спрос? А если нет такой уверенности, значит, вы заинтересованы в стабильности положения, в сохранении нынешнего уровня платежеспособности, в понижении, а не в повышении спроса. — Соображает, — похвалил Бойл. — Даже слишком, — поморщился старший экзаменатор: ему явно не нравился такой оборот разговора, и мне он, по-видимому, не верил. Он долго буравил меня своими колючими глазками-шильцами и наконец спросил: — А не коммунист, случайно? — А что это? — ответил я вопросом на вопрос как мог равнодушнее. — Не притворяйся. Кто называет себя так в Сопротивлении? — Это допрос или экзамен? — озлился я. — Не горячись. За излишнюю горячность мы снижаем очки, — сказал Бойл. — Мы и без тебя знаем, кто называет себя коммунистом, а почему — они и сами не помнят. Мы знаем и о тебе все, что можно знать. Ты не сопротивленец и не бунтарь. Тебе хочется хорошо жить и многим владеть. Но тебе придется столкнуться с сопротивленцами. Вот мы и проверяем твои реакции. — Я не считаю Сопротивление серьезной угрозой, — стараясь выглядеть как можно более размышляющим, произнес я. — Конечно, можно достать оружие… — Уже достают, — сказал Бойл. — Можно отбить грузовик с продуктами. — Уже отбивают, — сказал Бойл. — Но пока мерило стоимости в наших руках, любая акция Сопротивления бессмысленна. Бойл засмеялся дружелюбно и поощрительно. — Куда его? — спросил он экзаменаторов. Старший сказал: — Парень дошлый, умеет думать. Может быть, в БИ-центр? Я счел нужным сыграть непонимание, хотя отлично знал, о чем речь. — Вычислительный, — пояснил Бойл. — Это там, где очкарики? — поморщился я. — Не по мне. — Пусть начинает патрульным, — сказал Бойл. — Мне нужны люди, прошедшие все ступени лестницы. Экзамен окончился. |
||
|