"Двести лет вместе (1795 – 1995)" - читать интересную книгу автора (Солженицын Александр Исаевич)

Глава 18 – ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ

Советские Двадцатые годы, эпоха с неповторимым воздухом надолго – на несколько десятилетий – утвердилась в восхищении мировой либеральной общественности величием светлого социального эксперимента. Не всюду и доныне произошло отрезвление. А кто того отравного воздуха воистину глотнул – теперь уже почти ушёл с Земли.

Неповторимость воздуха была и в классовой лютости, и в обещательной радуге небывалого нового мира, новизне человеческих отношений, и в переломе всего хозяйства страны, быта, семейного строя; сдвиги социальные, миграционные, демографические – были и в самом деле колоссальны.

«Великий исход» еврейского населения в столицы – по разным, приведенным нами, причинам – начался в первые же годы коммунистической власти. Иные авторы-евреи описывают его категорично: «тысячи евреев кинулись из местечек и нескольких южных городов в Москву, Петроград, Киев навстречу "настоящей жизни"»[1]; начиная с 1917 «евреи валом повалили в Ленинград и Москву»[2]. Еврейская энциклопедия даёт такие цифры: «сотни тысяч евреев переселились в Москву, Ленинград и другие крупные центры»[3]; «в 1920 в Москве проживало около 28 тыс. евреев, в 1923 – около 86 тыс., по переписи 1926 – 131 тыс., в 1933 – 226,5 тыс.»[4]. В полушутку говорили тогда в Одессе, что «пошла мода на Москву». – Лурье-Ларин, фанатичный и планомерный водитель «военного коммунизма», пишет: впервые годы новой власти местечки покинуло «не менее миллиона» евреев; к 1923 в крупных городах жило «уже… почти 50% всего еврейского населения Украины»; кроме того, с Украины и из Белоруссии был «отлив в РСФСР» (то есть в прошлом запретные «внутренние губернии»), в Закавказье и Среднюю Азию, и величина этого отлива – полмиллиона; при этом четыре пятых – в РСФСР, а каждый пятый переселенец – в Москве[5]. М. Агурский считает эти данные Ларина «существенно преуменьшенными». И указывает: эти демографические сдвиги затронули «коренные интересы русского населения»[6].

В военный коммунизм, «с запрещением частной торговли и ограничением мелкого ремесленничества», а ещё неуклонней для «бывших» и по «социальному происхождению», – введена была категория «лишенцы» (лишённые гражданских прав). Так и многие евреи «были лишены гражданских прав и стали "лишенцами"». Тем не менее «миграция еврейского населения Белоруссии во внутренние районы СССР, главным образом в Москву и Ленинград», не замедлялась[7]. Переселялись к родственникам или к землякам из полноправных, по взаимовыручке.

По переписи 1926 г. по всему СССР: в городах и местечках жило евреев 2 млн. 211 тыс. (83% всего еврейского населения), в сельских местностях – 467 тыс. Ещё «около 300 тысяч» – «не показали себя евреями», а они живут «почти сплошь в городах», так что «евреи в СССР на пять шестых» горожане, составляя в городах Украины до 23% населения, в городах Белоруссии – до 40%[8].

В столицах же и городах – самым значительным был приток евреев в аппарат советского управления. Вот Орджоникидзе в 1927 (на XV съезде компартии) докладывает: «каков национальный состав нашего аппарата». По его Данным, в советском аппарате в Москве евреев служило 11,8%, на Украине 22,6% (в Харькове, столице, – 30,3%), в Белоруссии – 30,6% (в Минске – 38,3%)[9]. Если так, то процент евреев в городском населении сходен с процентом евреев в аппарате. – Соломон Шварц, основываясь на статистико-экономических обзорах Льва Зингера, тоже утверждает, что в 1925-26 в руководящих советских органах «процент евреев почти не разнился от процента их в составе городского населения» (а в ВКПб – и значительно ниже)[10]. Но и следуя данным Орджоникидзе – в среднем по стране евреи были представлены в аппарате в шесть с половиной раз больше, чем в населении (по переписи 1926 – 1,82%).

Не упустим эту психологическую внезапность перехода от дореволюционных стеснений в правах: «Раньше евреям власть вовсе не была доступна, а теперь доступна больше чем кому-либо другому», констатирует И. Бикерман[11]. – Эта психологическая внезапность действовала, хотя и с разной силой, во всех слоях населения. С. Шварц пишет: «С середины двадцатых годов в Советском Союзе поднялась новая волна антисемитизма», – и он «отнюдь не был отголоском старого антисемитизма ("наследие прошлого")». Также и «чрезвычайным преувеличением является объяснение… деревенским происхождением» отсталых рабочих – ибо «почти нет сообщений» об «антисемитизме в деревне». Нет, «это было гораздо более опасное явление». Этот антисемитизм возник в средних слоях города – и проник «в верхние слои рабочего класса», «в рабочую среду, остававшуюся почти непроницаемой для антисемитизма до революции», «в среду учащихся [ВУЗов], в среду членов компартии и комсомола», а ещё раньше – «в местный государственный аппарат – особенно в небольших провинциальных центрах», – и вот широко разлились «настроения активного и агрессивного антисемитизма»[12]. – О том же и Еврейская энциклопедия, уже из самого конца XX века: «Хотя официальная советская пропаганда утверждала, что антисемитизм 2-й половины 20-х гг. являлся "наследием прошлого"… факты доказывали, что он в основном был порождён сложившимся в эти годы своеобразным столкновением различных социальных сил в крупных городах». Тому способствовало «широко распространённое мнение, что власть в стране захвачена евреями, которые являются ядром большевиков»[13]. – Да уже и в 1-й половине 20-х годов с обострённой тревогой писал Бикерман (1923): «Теперь еврей – во всех углах и на всех ступенях власти. Русский человек видит его и во главе первопрестольной Москвы, и во главе Невской столицы, и во главе Красной армии, совершеннейшего механизма самоистребления. Он видит, что проспект Св. Владимира носит теперь славное имя Нахимсона… Русский человек видит теперь еврея и судьёй, и палачом; он встречает на каждом шагу евреев, не коммунистов, а таких же обездоленных, как он сам, но всё же распоряжающихся, делающих дело советской власти… Неудивительно, что русский человек, сравнивая прошлое с настоящим, утверждается в мысли, что нынешняя власть еврейская… Что она для евреев и существует, что она делает еврейское дело, – в этом укрепляет его сама власть»[14].

Пожалуй, не менее на виду, чем участие евреев во власти,- был и новый внезапный порядок в образовании и культуре. Новое неравенство не было по замыслу национальным – а столичным. Российскому читателю не надо объяснять, какие преимущества всё советское время насквозь, от 20-х годов до 80-х, давали столицы по сравнению с остальной страной. Из главнейших преимуществ – уровень образования и широта возможностей в нём. Кто в самые ранние советские годы утвердился в столицах – тот и обеспечивал детям и внукам на десятилетия вперёд перевес, по сравнению с провинцией, в высшем образовании и в аспирантуре, дальше дающих прямой и уверенный выход в Центральный образованный класс. – А русскую интеллигенцию «утюжили» ещё с 1918. В 20-х исключали из ВУЗов уже состоящих студентов – по соцпроисхождению: детей дворян, духовенства, чиновников, офицеров, купцов, далее мелких лавочников, а все последующие годы им отказывали в приёме, даже и просто детям интеллигенции. – Эти кары не распространялись на евреев как «нацию, угнетённую при царском режиме»: еврейскую молодёжь, хоть и буржуазного происхождения, свободно принимали в ВУЗы; еврею прощалось, что он не пролетарий.

Читаем в Еврейской энциклопедии: «При отсутствии каких-либо ограничений по национальному признаку при приёме в высшие учебные заведения… в 1926/27 учебном году евреи составляли 15,4% всех студентов… СССР, что почти в два раза превышало долю евреев среди всего городского населения страны»[15]. А дальше студенты-евреи, «благодаря высокому уровню мотивации», легко опережали в учёбе неразвитых «пролетарских выдвиженцев», рабфаковцев, – и так открывался свободный путь в аспирантуру. В первую очередь этим, уже с 20-30-х годов, определилась на долгое будущее столь видная затем доля евреев в советской интеллигенции. Отмечает Г. Аронсон: «Широкий доступ в высшие и специальные учебные заведения привёл к созданию не только кадров врачей, учителей и особенно инженеров и технических работников среди евреев, но и открыл для евреев возможность преподавательской и научно-исследовательской деятельности в университетах и других учреждениях»[16] – в размножившихся потом НИИ, НИИ. В начале 20-х «председателем Главнауки» был (после Главтоплива) не учёный, а большевицкий деятель Мартын Мандельштам-Лядов[17].

Ещё более разительные перемены охватили хозяйственную жизнь страны. Бухарин публично отметил в начале 1927 на партийной конференции, что «во время военного коммунизма мы русскую среднюю и мелкую буржуазию наряду с крупной обчистили». Как открыли свободную торговлю – «еврейская мелкая и средняя буржуазия заняла позиции мелкой и средней российской буржуазии… Приблизительно то же произошло с нашей российской интеллигенцией, которая фордыбачила и саботажничала: её места кое-где заняла еврейская интеллигенция». К тому же «у нас в центральных районах, в центральных городах сосредоточены еврейская буржуазия и еврейская интеллигенция, переселившиеся из западных губерний и из южных городов». И вот «даже в кругах нашей партии нередко проявляется антисемитская тенденция, уклончик»; «мы должны, товарищи, с антисемитизмом вести яростную борьбу»[18].

Бухарин описывал картину, которая была у всех на виду. Еврейскую буржуазию не вымаривали сплошь, как русскую. Купец-еврей несравненно реже становился проклятым «бывшим», находились свои заступники и выручатели. Родственники или сочувственные из советского аппарата то полегчали в поборах, то предупреждали о грозящей конфискации или аресте. Если теряли, то – капиталы, не жизни. Тогда содействие оказывалось и полуофициально, Еврейским Комиссариатом при Совете Народных Комиссаров: ведь еврейская нация доселе была угнетённая, а значит, теперь, естественно, нуждается в помощи. Вот и Ларин, обходя расправу с русской «буржуазией», говорит только: теперь власть начала «исправление той неправильности, какая существовала при царизме до революции»[19]. – Так и при разгроме НЭПа удар по нэпманам-евреям не мог не смягчаться их связями в административных советских кругах.

А говорил Бухарин в ответ на заметное выступление сменовеховца, в прошлом кадета, проф. Ю.В. Ключникова. В декабре 1926 профессор сказал речь «на митинге по еврейскому вопросу» в Московской консерватории: «У нас есть отдельные выражения хулиганства, которые… уродливы. Источником этого служит задетое национальное чувство [русских]. Уже Февральская революция (1917) установила равноправие всех граждан России, в том числе и евреев. Октябрьская революция пошла ещё дальше. Русская нация проявила национальное самоотречение. Создалось определённое несоответствие между количественным составом [евреев] в Союзе и теми местами, которые в городах временно евреи заняли… Мы здесь в своём городе, а к нам приезжают и стесняют нас. Когда русские видят, как русские же женщины, старики и дети мёрзнут по 9-11 часов на улице, мокнут под дождём над [лотком] Моссельпрома, и когда они видят эти сравнительно тёплые [крытые еврейские] ларьки с хлебом и колбасой, у них появляется ощущение недовольства. Эти явления катастрофичны… С этим нужно считаться. Страшно нарушена пропорция и в государственном строительстве и в практической жизни и других областях… Если бы у нас в Москве не было жилищного кризиса – масса людей теснится в помещении, где нельзя совершенно жить, и в то же время вы видите, как люди приезжают из других частей страны и занимают жилую площадь. Это приезжие евреи… Растёт национальное недовольство и национальная сторожкость, настороженность других наций. На это не надо закрывать глаза. То, что скажет русский русскому, того он еврею не скажет. Массы говорят, что слишком много евреев в Москве. С этим считайтесь, но не называйте это антисемитизмом»[20].

Однако Ларин эту речь Ключникова посчитал именно воплощением антисемитизма, более того: «Это выступление может служить и образцом большого благодушия советских органов в борьбе против антисемитизма. Ключникова здорово отругали последующие ораторы на том же митинге, но никаких административных мер против него не было принято»[21]. (Вот она, тоска активиста-коммуниста.) – Агурский комментирует: да, «за речь, подобную речи Ключникова, во все двадцатые, да и тридцатые годы неминуемо ждала бы репрессия», а Ключникову сошло; так не было ли, мол, чьего-то тайного поощрения?[22] (Да искать ли тайные объяснения? слишком уж скандально было бы наказывать только что доверчиво вернувшегося из-за границы виднейшего сменовеховца, подорвать всё течение, столь полезное советской власти.)

То и называлось в 20-е годы еврейским «завоеванием» русских столиц и крупных городов – где лучшие условия, где лучшее снабжение. Происходило переселение к более удобному и внутри самих городов. Писал Г. Федотов о тогдашней Москве: революция «исказила её душу, вывернув наизнанку, вытряхнув дочиста её особняки, наполнив её пришлым инородческим людом»[23]. А вот и еврейская шутка того времени: «Даже из Бердичева и даже глубокие старики переезжают в Москву»: «хочется умереть в еврейском городе»[24]. – В частном письме академика В.И. Вернадского в 1927: «Москва – местами Бердичев; сила еврейства ужасающая – а антисемитизм (и в коммунистических кругах) растёт неудержимо»[25].

Ларин: «Мы и не скрываем цифры о том, что в Москве и других крупных городах происходит рост еврейского населения», он «совершенно неизбежен и в будущем»; предсказывает переселение с Украины и из Белоруссии ещё 600 тысяч евреев. «Нельзя смотреть на эту практику, как на что-то стыдное, что наша партия замалчивает… Нужно создать в рабочей среде такое настроение, что всякий, кто выступает с речами против въезда евреев в Москву… каждый такой человек, вольно или невольно, контрреволюционер»[26].

А контрреволюционеру - девять грамм свинца[27], это известно.

Но что делать с «антисемитской тенденцией» – «даже в кругах нашей партии»? Это вызывало тревогу в партийных верхах.

В 1922, по официальным данным из «Правды», евреи составляли всего 5,2% партии[28]. М. Агурский: «Однако их удельный вес был значительно выше. В том же году наXI съезде партии евреи составляли 14,6% делегатов с решающим и 18,3% делегатов с совещательным голосом, а из числа избранных на съезде членов ЦК – 26%»[29]. (Попадаются и случайные данные; вот молчаливый московский мемуарист в июле 1930 разворачивает газету с итогами XVI съезда и записывает: «Портретированный в "Правде" 25-членный президиум ВКП заключает 11 евреев, 8 русских, 3 кавказцев и 3 латышей»[30].) – В крупных городах бывшей черты: в минской парторганизации состав евреев был в ранние 1920-е годы – 35,8%, в Гомеле – 21,1%, в Витебске- 16,6%[31]. Ларин отмечал: «среди революционного актива еврейские революционеры играют более крупную роль, чем во всей революционной массе», «благодаря своим качествам еврейские рабочие часто легче проходят на должности секретарей ячеек»[32].

В той же публикации «Правды» указывается, что те 5,2% ставили евреев в партии на третье место: после русских (72%) и украинцев (5,9%), на четвёртом латыши (2,5%), затем грузины, татары, поляки, белорусы); и на высокое место по степени партийности (процент народа, вступивший в партию): великороссов – коммунистов 3,8 на сто душ; среди евреев – 7,2 на сто[33].

М. Агурский верно замечает: большинство среди коммунистов составляли, конечно, русские (славяне), но «это было затемнено необычной для русских ролью евреев» у власти[34]. Она слишком бросалась в глаза.

Например, Зиновьев «сгруппировал вокруг себя в петроградском руководстве много евреев». (Агурский полагает, что именно это имел в виду Ларин, описав в своей книге фотографию президиума Петросовета в 1918[35].)К 1921 «преобладание евреев в руководстве петроградской [партийной] организации… стало, видимо, столь одиозным, что Политбюро, учитывая уроки Кронштадта и антисемитских настроений в Петрограде, решило направить туда несколько русских членов партии, правда, исключительно с пропагандистской точки зрения». Так, вместо Зорина-Гомберга секретарём губкома был направлен Угланов, вместо Трилиссера – Комаров, в ЧК – Семёнов. Но «Зиновьев объявил новой группе войну и обжаловал решение Политбюро» – и Угланова отозвали из Петрограда, а «в петроградской организации стихийно сформировалась оппозиционная, чисто русская» группа, «вынужденная бороться с остальной частью организации, где тон задавали евреи»[36].

Но не только в Петрограде, – на XII партсъезде (1923) среди членов Политбюро евреев трое из шести. А в «подручном Партии», в Комсомоле, в президиуме Всероссийской конференции (1922) – трое из семи[37]. Такие соотношения на партийных верхах, очевидно, становились нестерпимыми для иных ведущих коммунистов; видимо, подготовлялся на XIII съезде партии (май 1924) антиеврейский переворот: «Существуют свидетельства того, что группа членов ЦК намеревалась на XIII съезде вывести из Политбюро вождей-евреев, заменив их Ногиным, Трояновским и другими, и что смерть Ногина сорвала этот заговор». А смерть эта, «буквально накануне открытия XIII съезда», была результатом «неудачной (и необязательной) операции по поводу язвы желудка», резанной ножом того же хирурга, который через полтора года устранит Фрунзе, при такой же необязательной операции[38].

Следующая по важности реальная власть в стране была ЧК-ГПУ. Исследователь архивных материалов, которого мы уже цитировали в главе 16, сообщает, на основе статистических данных о личном составе центральных и местных органов ЧК, очень интересные цифры за 1920, 1922, 1923, 1924, 1925 и 1927 годы[39]. Наблюдая их динамику, автор выводит: «Постепенно к середине 20-х доля представителей национальных меньшинств в аппарате снизилась. В целом по ОГПУ этот показатель упал до 30-35%, а в руководстве и среди ответственных работников – до 40-45%» (в сравнении с, соответственно, 50 и 70% в «эпоху красного террора»). Однако «отмечалось уменьшение процента латышей и увеличение процента евреев… 20-е были временем значительного притока еврейских кадров в органы ОГПУ». Автор объясняет это так: «Евреи стремились реализовать свои возможности, не востребованные в дореволюционный период. С учётом углублявшейся профессионализации органов госбезопасности евреи часто лучше других отвечали требованиям, предъявлявшимся к кадрам ОГПУ в новых условиях». И, например, «из четырёх помощников Дзержинского на посту председателя ОГПУ трое были евреями» – Г.Г. Ягода, В.Л. Герсон и М.М. Луцкий[40].

В 20-е и в 30-е годы крупные чекисты реяли по стране как орлы-стервятники, быстро переносясь со скалы на скалу: от начальствования Средне-Азиатским ГПУ куда-нибудь на Белорусское, из Западной Сибири на Северный Кавказ, из Харькова в Оренбург, из Орла в Винницу, – беспрестанный вихрь перелётов и смен. И одинокие голоса уцелевших свидетелей или наблюдателей только вспоминали вослед, без точной привязки к году, мелькающие имена палачей. Чекисты оглашали свои ряды предельно скупо, вся их работа и сила – на полной закрытости.

Но вот – подвело десятилетие славной ВЧК. И мы читаем в газете приказ за подписью вездесущего Уншлихта (с 1921 зампред ВЧК, с 1923 член Реввоенсовета СССР, с 1925 замнаркомвоенмор[41]): награждаются за «особо ценные заслуги» – уж, значит, самые наивыдающиеся, – Ягода («самоотверженность в деле борьбы с контрреволюцией»). М. Трилиссер (отличился «преданностью делу революции и неутомимостью в преследовании её врагов») и ещё 32 чекиста… Да что ж нам их имён доселе не оглашали никогда?! А ведь каждый из них, одним шевелением пальца, мог уничтожить любого из нас. – Пестры их ряды – и среди них: уже знакомые нам Яков Агранов (за эти годы «фабриковал дела по всем важнейшим политическим процессам», ещё предстоят ему дела Промпартии, Зиновьева-Каменева и пр.[42]), и опять Зиновий Кацнельсон, и Матвей Берман (переправился из Средней Азии на Дальний Восток), и Лев Вельский (наоборот, с Дальнего Востока в Среднюю Азию). Тут и новые имена: Лев Залин, Лев Мейер, Леонид Буль (соловецкий «попечитель»), Семён Гендин, Карл Паукер. С некоторыми из них мы уже и познакомлены, теперь с ними знакомился и народ. В этом юбилейном газетном номере[43]видим и крупный снимок: хитро улыбчивого Менжинского с его верным заместителем угрюмым Ягодой, а можем увидеть и Трилиссера, где ещё его найдёшь. – Спустя короткое время, спохватясь, что недонаградили, – от ЦИКа СССР орден Красного Знамени ещё двум десяткам чекистов, опять пёстрые ряды, с русскими, с латышами, а евреев – в тех же пропорциях, до трети.

А многие – совсем не мелькали в публичности. Семён Шварц в годы Гражданской войны был председатель Всеукраинской ЧК. А коллега его по Всеукраинской ЧК Евсей Ширвиндт потом целое десятилетие был начальником Главного Управления местами заключения и конвойной стражи СССР. – Естественно, что в беззвестности пребывали чекистские разведчики, как Гриммериль Хейфец, разведчик от конца Гражданской войны и до конца Второй Мировой, или Сергей Шпигельглас, чекисте 1917, через разведку возвысился до начальника Иностранного отдела ГУГБ НКВД, дважды получал звание «почётный чекист». Иным же, как Альберт Стромин-Строев, – не много-то и чинов досталось на том, что член комиссии по чистке Академии Наук в Ленинграде и «вёл допросы учёных по "академическому делу" в 1929-31»[44].

А Давид Азбель вспоминает семью гомельских хасидов Нехамкиных. (Азбель и сидел по доносу младшего, Лёвы.) «Революция выбросила Нехамкиных на гребень волны. Они жаждали мщения: мстить всем – аристократам, богатым, русским – лишь бы мстить! Это был их путь к самоутверждению. Не случайно свела судьба питомцев этого славного рода в ЧК, ГПУ, НКВД, прокуратуру. Большевикам для осуществления их целей нужны были "бешеные", и они нашли их в семье Нехамкиных. Один из этой семьи, Рогинский, достиг даже "сияющих вершин"» – был заместителем прокурора СССР, «но в годы сталинских чисток, как и многие, был спущен под откос и попал в лагерь, где превратился в дешёвого стукача… Остальные братья Нехамкины не были столь известны широкой публике. Сменив свою фамилию на более привычную для русского уха, они занимали весьма высокие посты в органах»[45].

А Уншлихт не менял свою фамилию «на более привычную». И то сказать: до чего отцом русского народа стал этот наш славянский брат: боевой самолёт, построенный на средства крестьянских обществ взаимопомощи, то есть на последние копейки, выдранные из крестьянского кармана, назван «имени Уншлихта», – крестьяне бы и имени его не выговорили, и уж наверное думали о нём, поляке, что он еврей. – И это, оттесняя еврейскую тему, настойчиво напоминает нам, что дело далеко не в ней, ибо разрушительность революции она не объясняет, только густо окрашивает. Как окрашивали её для русского крестьянина и другие во множестве имена, каких произнести не могли, – от польского Дзержинского и Эйсмонта до латышского Вацетиса. А начни развивать тему латышскую? – и кроме тех стрелков, что разгоняли Учредительное Собрание, а потом держали на себе безопасность кремлёвской верхушки всю Гражданскую войну, да кроме того Геккера, подавителя ярославского восстания, – потянутся и через высшее руководство – Рудзутак, Эйхе, соловецкий Эйхманс, М. Карклин, А. Кактынь, Р. Кисис, В. Кнорин, А. Скудре (один из подавителей тамбовского крестьянского восстания), чекисты Петере, Лацис (к ним в компанию – «почётный чекист» литовец И. Юсис) – и дотянется аж до 1991 года (Пуго…) – Да и, если настойчиво отличать украинцев от русских, как это требуют украинцы теперь, – десятки их мы видим на самых крупных постах большевицкой власти, от самого её начатка и до самого конца.

Нет, власть тогда была – не еврейская, нет. Власть была интернациональная. По составу изрядно и русская. Но при всей пестроте своего состава – она действовала соединённо, отчётливо антирусски, на разрушение русского государства и русской традиции.

И несмотря на такую антирусскую направленность власти, и при такой интернациональной пестроте палачей, – почему на Украине, в Средней Азии, уж не говоря о Прибалтике, народ считал своим поработителем русских? – Чужие. Свои разрушители – всё же свои, а чужие разрушители – от своей чужести неотделимы. И хотя объяснять действия разрушителей национальными корнями или побуждениями – ошибочно, но и в России 20-х годов тоже неотвратимо витал вопрос, какой вот, спустя много лет, задаёт и Леонард Шапиро: почему ж «всякому, кто имел несчастье попасть в руки ЧК, предстояла весьма высокая вероятность оказаться перед еврейским следователем или быть расстрелянным им»[46].

Но как же далеки от таких вопросов столь многие современные перья – и по сей день. И без тени подобных мыслей, да с каким редким тщанием, откапываются еврейскими авторами и приводятся в современных изданиях пространные списки начальствовавших тогда евреев. С каким неожиданным оттенком гордости журнал «Алеф» в статье «Евреи в Кремле»[47] публикует список, на 1925 год, евреев – административных чинов Совета Народных Комиссаров; перечисляет 8 из 12 членов правления Госбанка, столько же – из верхушки советских профсоюзов. А вот и объясняет: «Нам вовсе нечего бояться обвинений. Как раз наоборот: активное участие евреев в тогдашней государственной жизни может лишний раз объяснить, почему тогда государственные дела обстояли лучше, чем сейчас, когда еврея днём с огнём не найдёшь наверху". – Это написано, трудно поверить, – в 1989…

Или вот другой, уже упомянутый, нынешний израильский автор[48], в своём кропотливом отборе чинов Красной армии бережно выписывает нам длиннющий список начальников Гражданской войны, тогда, в 20-е, расселившихся по большей части в Штабах и Политуправлениях, – и ещё всех ли он, к своей гордости, изыскал? – Касательно армии и ещё один израильский исследователь опубликовал статистические выкладки на основе данных переписи 1926 года: «Мужчины-евреи составляли в то время 1,7% всего мужского населения СССР… Среди боевых офицеров евреев было 2,1%… среди командного состава 4,4%… среди политического руководства – 10,3%, среди военных врачей – 18,6%»[49].

А что видно было Западу? Если посты внутригосударственного аппарата могут оставаться подолгу скрытыми (при сохраняемой конспиративности ВКПб, уже и пришедшей к власти), то дипломаты мелькают на виду у всего мира. При первых дипломатических конференциях с Советами – Генуэзской, Гаагской (1922) – не могла не отметить Европа, что советские делегации и их аппарат состоят большей частью из евреев[50]. – Несправедливостью Истории попала в полную тень долгая успешная дипломатическая карьера Бориса Ефимовича Штейна (он даже не упомянут в БСЭ, 1971 г.). А между тем – он был второй по важности (заместитель Чичерина) на Генуэзской конференции; затем – он же на Гаагской; позже – руководитель советской делегации в многолетних переговорах по разоружению; он же – член советской делегации в Лиге Наций. Побывав и послом в Италии, в Финляндии, вёл с последней щекотливые переговоры перед советско-финской войной. Наконец и в ООН, с 1946 по 1948, он был главой советской делегации. Он же – долголетний лектор в Высшей дипломатической школе (уволен в антикосмополитской кампании, но затем восстановлен в 1953). – Ещё один приближённый Чичерина, секретарь его Леон Хайкис, – немало лет работал в аппарате НКИДа. В 1937 был послан на горячее место – послом в Испанию к воюющему республиканскому правительству (по сути – направлять его), но оттуда сорван арестом. – А разве не примечательна фигура Фёдора Ротштейна? Он – и создаёт коммунистическую партию Великобритании в 1920 – и, в том же году, он же – участник советской стороны переговоров с Англией! Двумя годами позже представляет РСФСР на Гаагской конференции[51]. (Правая рука Литвинова, самостоятельно ведёт приём послов и поверенных в делах, до 1930 входит в коллегию НКИД СССР, – и на 30 лет, до смерти, – профессор МГУ.)

А когда на другом конце Земли, в южном Китае, где и без того проворно шныряет уже лет пять М. Грузенберг-Бородин, взрывается в декабре 1927 кантонское восстание для свержения Гоминьдана (неудавшееся), то узнаётся, что готовил его наш вице-консул Абрам Хассис, 33-х лет, – и вот убит китайскими солдатами (в «Известиях» на первой же странице несколько статей, фотография и некролог, там «группа товарищей по борьбе» во главе с Куйбышевым, и уподобление убитого – Фурманову, Фрунзе, не мелко)[52].

В 1922 Горький говорил академику Ипатьеву, что советская торговая миссия в Берлине – на 98% состоит из евреев[53]. И можно думать, что тут преувеличение не большое. – Сходная картина и в других западных столицах, по мере их освоения Советами. Что такое была «работа» в раннесоветских торгпредствах – живейше описано в книге Г.А. Соломона[54], первого советского торгпреда в Таллине – первой европейской столице, признавшей большевиков. Нет слов пересказать это раннебольшевицкое безмерное, бессчётное ограбление России (одновременно с подрывной Деятельностью против западных государств) и собственное Разложение, вырождение этих деятелей.

Вскоре после того разговора с Ипатьевым Горький «был с негодованием раскритикован советской прессой за статью, в которой порицал советское правительство за размещение стольких евреев по ответственным позициям в правительстве и индустрии. Он не имел возражений против евреев как таковых, но, уклонясь от своего взгляда в 1918, думал, что должны доминировать русские»[55]. – И созвучная московская «Дер Эмес» («Правда») с возмущением откликалась: «Что же, они [Горький и Шолом Аш, взявший интервью] предлагают, чтобы евреи отказались от всякого участия в правительственном аппарате? Чтобы они убрались с дороги? Такое решение может быть принято только контрреволюционерами или трусами»[56].

Однако в течение 20-х годов такого не случилось. В уже названной публикации «Евреи в Кремле» автор, смакуя «Ежегодник Народного Комиссариата по иностранным делам» за 1925 год, знакомит нас с некоторыми ведущими именами из центрального аппарата НКИД, указывая и посты. – А «в литературно-издательской части наркомата не нахожу ни одного нееврея». – А далее, с явным умилением отмечает автор, «начинается перечень состава полномочных представительств и консульств СССР за границей, и тут выясняется, что не было тогда в мире страны, в которую Кремль не направил бы своего верного еврея!»[57] И приводит их развёрнутый список.

Немало еврейских имён мог бы найти автор «Алефа» в Верховном Суде РСФСР 20-х годов[58], и в Прокуратуре, и в РКИ. А вот уже встречавшийся нам А. Гойхбарг, после председательства в Малом совнаркоме, – разрабатывает законодательство нэповского периода, руководит составлением Гражданского кодекса РСФСР, он же директор Института советского права[59].

Много трудней обозреть власти областные-краевые – и не только потому, что они в центральной прессе мало мелькали, – ещё более из-за изумительной их подвижности, перебросчивости с поста на пост. Эти многочисленные и дальние переброски руководителей – в ленинское время вызывались острой нехваткой надёжных кадров, а в сталинское могли быть и признаком недоверия: оторвать от наросших связей?

Вот несколько траекторий. – Лев Марьясин: побывал секретарём губкома Орловского, он же – председатель Совнархоза Татарии, и потом – зав. отделом в ЦК Украины, и ещё потом – председатель правления Госбанка СССР, и ещё зам. наркомфина. – Или Морис Белоцкий: начальник политотдела Первой Конной армии (сила!), участник подавления Кронштадтского восстания, он и во НКИД, и 1-й секретарь Североосетинского обкома, и он же 1-й секретарь ЦК Киргизии, опять всё рядом. – Или Григорий Каминский: то он – секретарь Тульского губкома, то – секретарь ЦК Азербайджана, то председатель Колхозцентра, то уже и нарком здравоохранения, на все руки. – Или Абрам Каменский: нарком госконтроля Донецко-Криворожской республики, а вскоре – зам. наркома по делам национальностей РСФСР, да и тотчас – секретарь Донецкого губкома, а надо – в наркомате земледелия, а надо – директор Промакадемии, а надо – в наркомате финансов[60].

Да немало же и вождей комсомольских. Вот Ефим Цетлин, восходящий путь. С осени 1918 – первый председатель ЦК РКСМ; воротясь с Гражданской войны – секретарь ЦК и МК РКСМ, с 1922 – и член Исполкома КИМ (Коммунистического Интернационала Молодёжи); уже в 1923-24 – «на нелегальной работе в Германии», в 1925-26 – «на партийной работе в Ленинграде», дальше – в секретариате Исполкома Коминтерна, в редакции «Правды»; Дальше – заведующий секретариатом Бухарина, что его и погубило[61].

Довольно разительна и карьера Исайи Хургина. В 1917 он «серповец», деятель Украинской Рады, Центральной и Малой, разрабатывает законопроект о еврейской автономии на Украине; с 1920 – уже в РКПб; с 1921 – торгпред Украины в Польше; с 1923 – представляет в США германо-американское транспортное общество, «фактически выполнял функции полпреда» советского, он же – создатель и председатель «Амторга», – и ещё необозрим бы путь впереди, но в 38 лет (в 1925) утонул в озере, в Штатах[62]. Какая жизненная и политическая динамика!

Вот область хозяйственная, строительная. – Зампред ВСНХ – Моисей Рухимович. – В Госплане СССР Рувим Левин – член президиума, и он же – председатель Госплана РСФСР (позже – зам. наркома финансов СССР). – Захарий Каценеленбаум – изобретатель спасительного «Займа Индустриализации» 1927 г. (а стало быть, и всех последующих наших любимых «займов»), он же – один из создателей Госбанка СССР. – Моисей Фрумкин – с 1922 заместитель Наркомвнешторга, фактический руководитель его; и А.И. Вайнштейн, уже упомянутый, – долгие годы член коллегии наркомфина СССР. – Снова видим Владимирова-Шейнфинкеля, недавно наркомпрода Украины, а потом наркомзема её, теперь он наркомфин РСФСР и зам. наркомфина СССР[63].

Мельницу строить – за подтоп отвечать.

В ноябре 1927 происходит юбилейное заседание правления Госбанка СССР (5-летие введения червонца), в газете – статья З. Зангвиля о значении червонца и групповой снимок; а среди заседающих особо отмечены: «Пред. правления Шейнман, член правления Каценеленбаум»[64]. Шейнман же – был не только председатель правления Госбанка, на каждом советском червонце была изображена именно его подпись; он с 1924 – и нарком внутренней торговли СССР. И он же – возьмитесь, читатель, за сердце… в апреле 1929 остался за границей[65], то есть в проклятом капитализме!

Говоря же шире, о среднем служебном уровне в советских учреждениях, известный профессор-экономист Б.Д. Бруцкус спрашивает: «Разве революция не открыла перед еврейским населением новых возможностей?» Среди таких – государственная служба. «Более всего бросается в глаза… появление значительного количества евреев советских служащих, и притом часто на весьма высоких постах»; причём «большинство еврейских служащих выходит не из еврейской массы, а из верхов еврейского населения». – Но «верхи еврейского населения при своём вынужденном переходе на советскую службу, конечно, не выиграли, а потеряли», – если сравнивать с состоянием в своих бы собственных предприятиях, «в чужих ли капиталистических или в свободных профессиях». К тому же «вдвинутые в эту [советскую служебную] иерархию, евреи должны проявлять совершенно исключительный такт, чтобы не вызвать вокруг себя зависти и неудовольствия. Массовое появление евреев-служащих, даже независимо от [их] качеств, должно было не ослабить, а усилить антисемитизм в составе служащих и в интеллигенции». И констатирует: «Еврейских служащих особенно много в комиссариатах, исполняющих экономические функции»[66].

Ларин писал попроще: «Еврейская интеллигенция пошла в то время на службу к победившей революции охотно, целыми массами», видя «доступ к закрытой прежде государственной службе»[67].

Г. Померанц, спустя 50 лет, говорит в оправдание: История «затаскивала евреев в государственный аппарат», «евреям некуда было деваться, кроме государственных учреждений», в том числе ЧК[68], – мы на это уже отозвались выше. – Да ведь и большевикам «некуда было деваться», объясняет «Еврейская трибуна» из Парижа: «почему на различных советских должностях имеются евреи»? – «потребность в грамотных и не "пьяных" чиновниках приводит к привлечению [их] в советские канцелярии»[69].

Однако в «Еврейском мире», парижском сборнике, можно прочесть и такое: «Нельзя отрицать, что значительные части еврейской молодёжи» с большим процентом в Ней «безнадёжных неудачников», «социально и культурно развинченных элементов… были втянуты в большевизм внезапно открывшимися соблазнами власти, карьеры – для одних, "мировой пролетарской революции" – для других, и… смесью авантюристического идеализма с жестковатым делячеством – для третьих»[70].

Разумеется, не все были «втянуты в большевизм». Была и мирная еврейская масса, которую революция смяла. Но жизнь в бывшей черте не была на глазах у всего народа. А была перед глазами та атмосфера, которую выпукло рисует М. Хейфец: «Нагловатые, самоуверенно-довольные, распевали взрослые евреи на "красных праздниках" и свадьбах: "там, где сидели цари и генералы, теперь сидим там мы, они сидят под нами"»[71].

Но – какие «мы»? непременно идейные большевики? Нет, власть дала приглашение и «миллионам жителей гнилых местечек, старьёвщикам, корчмарям, контрабандистам, продавцам сельтерской воды, отточившим волю в борьбе за жизнь и мозг за вечерним чтением Торы и Талмуда», она им «предложила переехать в Москву, Петроград, Киев, взять в свои нервные, быстрые руки всё, выпавшее из холёных рук потомственной интеллигенции, – всё, от финансов великой державы до атомной физики, от шахмат до тайной полиции. Они не удержались от Исавова соблазна, тем более что в придачу к чечевичной похлёбке им предложили строить "землю обетованную"… сиречь Коммунизм»[72].

Да, «было еврейское очарование идеей, были еврейские иллюзии, что это "их" страна»[73]. – Многие евреи вовсе не кидались в вихри революции и не обязательно вступали в партию большевиков, но общий национальный фон был: сочувствие к большевикам и надежда, что теперь жить будет несравненно лучше. – «Большинство евреев встретило большевицкую революцию не со страхом, а с искренностью»[74]. – Так настроены были и евреи Украины и Белоруссии, «составившие заметную силу в борьбе против украинского и белорусского влияния» в пользу московского централизма (начало 20-х годов)[75]. И, по свидетельству о настроении «преобладающей части еврейского общества» в 1923: «большевизм "наименьшее" зло, уйдут большевики – нам ещё хуже будет, – таковы итоги этого настроения в умах, политически незрелых»[76]. Теперь ведь «еврей может быть командующим армией»! – «Этой добродетели достаточно, чтобы бесчисленные евреи стали сторонниками коммунистической власти»; «большевицкий распорядок представляется блестящей победой равенства, а полного уничтожения свободы не замечают»[77].

История уже начавшихся тогда тюремно-лагерных преследований социалистов в СССР обнаруживает, сколь большое число евреев-социалистов удержалось от эмиграции после революции, никак не предполагая всей кровожадности нового правительства. – А ведь уже и тогда советское государство было такое же несправедливое, безжалостное, как и в 1937 или 1950, – но в Двадцатые оно не вызывало в широких кругах еврейства отвращения или противоборства: не против еврейства направлено было главное остриё.

Когда Лесков в докладе Паленской комиссии опровергал одно за другим предполагаемые последствия русскому населению от свободного распространения евреев по всей России, – он, разумеется, и предвидеть не мог такой ситуации, как советские Двадцатые годы – столь обильное и властное участие евреев в государственном управлении, в административно-хозяйственном руководстве и направлении культуры.

Однако революция изменила весь возможный ход событий, и мы не можем представить, как пошло бы развитие без неё.

Но когда в 1920 году петроградский профессор античной истории Соломон Лурье обнаружил в советской интернациональной коммунистической России – вдруг да опять антисемитизм? – он нисколько не удивился, напротив, нашёл, что «ход событий… блестяще подтвердил верность сделанных [им] прежде выводов», а именно: «причина антисемитизма лежит в самих евреях», – вот и сейчас, «несмотря на полное отсутствие официальных еврейских ограничений, антисемитизм вспыхнул с новой силой и достиг такого расцвета, какого нельзя было и представить себе при старом режиме»[78].

Тот прежний российский (точней сказать, малороссийский) антисемитизм прошлых веков и начала XX – ведь правда же сдут с лика страны октябрьским ветром, вместе с семенами сдут решительно, как всё, что делала революция. Те, кто состоял в Союзе русского народа, шёл с хоругвями громить еврейские лавки, требовал казни Бейлиса, охранял по усердию трон, и все из городского мещанства, кто был возле них или похож на них, или подозревался в том, – те тысячи уже расстреляны или заперты в лагеря. У русских же рабочих и русских крестьян никакого антисемитизма до революции не было, об этом свидетельствовали и все революционные вожди. А русская интеллигенция - была даже и горячо сочувственна к утеснённым евреям. И детей послереволюционных лет воспитывают только в интернациональном духе.

И – откуда же вновь этот заклятый антисемитизм? Лишённый всякой силы, дискредитированный и раздавленный окончательно, – откуда он опять?

Мы уже писали, каким удивлением было и для русско-еврейской эмиграции узнать о неубитом антисемитизме в СССР, когда в 1922 её известили о том только что прибывшие из РСФСР несомненные социалисты Е.Д. Кускова и С. С. Маслов.

Кускова напечатала статью в «Еврейской трибуне»: что антисемитизм в СССР – не выдумка, «что сейчас в России большевизм смешивается с еврейством – это не подлежит сомнению». Она встречала даже «высоко-культурных» евреев, «которые были подлинными антисемитами… нового "советского типа"». Врач-еврейка говорит: «Еврейские большевистские администраторы испортили мои прекрасные отношения с местным населением». Учительница: дети «орут, что я преподаю в еврейской школе», потому что «запрещено преподавать Закон Божий и выгнали батюшку», «в Наркомпросе – все евреи». В гимназических кружках («из радикальных семей») – разговоры «о насилии евреев». «Молодёжь вообще гораздо более антисемитична, чем старшие», а те «на каждом шагу говорят… "показали они себя, помучили нас!"». «Всем этим – полна сейчас русская жизнь». – «На вопрос, кто же это они, эти антисемиты, – отвечаю: это самые широкие слои населения». Настолько широки эти слои, что «Политуправление разослало прокламацию, в которой разъясняет, почему в администрации так много евреев: "Когда российскому пролетариату понадобилась своя интеллигенция и полуинтеллигенция, кадры административных и технических работников, то неудивительно, что оппозиционно настроенное еврейство пошло ему навстречу… Пребывание евреев на административных постах новой России совершенно естественная и исторически неизбежная вещь, будь эта новая Россия кадетской, эсеровской или пролетарской". [И если] на месте прежнего Ивана Петровича Иванова сидит теперь Арон Моисеевич Танкелевич, [то от] неприятных ощущений… следует "излечиться"». – Защищая либеральную честь, Кускова парирует: да, «и в кадетской и в эсэровской России многие административные места были бы заняты евреями», но ведь «ни кадеты, ни эсэры… не запрещали бы в школах Закон Божий, не рубили бы головы». – Так вот, «перестаньте руками Танкелевича делать злое и мерзкое дело», призывает она, «не будет тогда и микробов антисемитизма»[79].

А Маслов – оледенил еврейскую эмиграцию: ведь испытанный эсер, общественная репутация безупречна, и вот, живой свидетель первых четырёх советских лет, – что ж говорит? – «Юдофобство в современной России – везде. Оно захватило районы, в которых евреев раньше почти не видели и где еврейский вопрос не приходил даже в голову» (в Вологде, «та же острая ненависть к евреям в Архангельске, в городах Сибири, на Урале»)[80]. И приводит немало эпизодов. – А на русском простонародном восприятии сказываются изумляющие выходки, ошеломлявшие крестьян: вот как тюменский губернский продкомиссар Инденбаум (тот самый, вызвавший ишимское крестьянское восстание), ничего не понимая в сельском хозяйстве, распоряжался (уже тогда, не в колхозное ещё время): что где крестьяне не выполнили полностью развёрстки по овечьей шерсти – должны ещё раз стричь овец поздней осенью (перед наступлением зимних морозов, погибайте овцы!), «ибо республика так нуждается в шерсти». Не называет Маслов тех комиссаров, которые выдавали на посев пшено и поджаренные подсолнухи или грозили запретить сеять солод, - но можно уверенно сказать, что были они и не из русского простонародья, и точно не из «бывших», не из дворян, – вот крестьянин и заключал, что власть над ним «еврейская». – То же с рабочими. В некоторых резолюциях уральских рабочих февраля-марта 1921, поступавших в Кремль, «с возмущением говорилось о засильи в центральных и местных властях евреев». – «Юдофобством захвачена и коммунистическая партия». – «Интеллигенция, конечно, не считает советскую власть еврейской, но и она отмечает сильное участие в ней еврейства, – участие, которое бесконечно далеко не соответствует пропорции» в населении. И «если к свободно разговаривающей о советских порядках группе лиц (не евреев) подойдёт еврей, даже лично знакомый собеседникам, разговор почти всегда круто обрывается и переходит в другую плоскость»[81].

Маслов пытается понять: «в чём причины этой всеобщей и острой ненависти к евреям в современной России?» – Главным ему представляется – «отождествление в широких слоях населения советской власти с еврейской. Распространённое выражение "жидовская власть" весьма часто употребляется в России, особенно на Украине и в бывшей черте оседлости, не как полемически задорное определение власти, а как совершенно объективное определение её состава и её политики». Тут «вкладывается двойной смысл: советская власть, во-первых, отвечает желаниям и интересам евреев, и последние, поэтому, являются её горячими сторонниками и приверженцами; во-вторых, власть фактически находится в руках евреев». – «Среди воспринимаемых [им] причин юдофобства» – указывал Маслов и на «выкованную тяжёлой тысячелетней историей евреев их прочную национальную спайку». «Особенно сказывается она при подборе служащих в учреждениях… Если приём служащих в таком учреждении находится в руках евреев, то можно держать беспроигрышные пари, что весь состав сколько-нибудь ответственных служащих будет состоять из евреев», хотя бы это сопровождалось «раскассированием сложившегося штата». И часто демонстрируется «то же предпочтение своим, в резкой, нередко в грубо-обидной для других форме». При чиновнике-еврее «советская власть… проявляется более выпячено своими отрицательными чертами… Хмелящее вино власти для евреев оказывается крепче, и оно сильнее ударяет им в голову». – «Не знаю, откуда бьёт источник отмеченного явления», может быть, от того, спрашивает Маслов, что тут – уровень бывших фармацевта и приказчика? может быть, от прежнего бесправного положения евреев?[82]

Парижский орган сионистов «Рассвет» писал в 1922: Горький сказал недавно, в сущности, «лишь то, что росту антисемитизма в Советской России содействуют сами евреи-большевики своим во многих случаях нетактичным поведением. Да ведь это святая правда!» И не о Троцком, Каменеве, Зиновьеве речь, «не их имел в виду Горький. Говорить можно и должно о массовом типе еврея-коммуниста, – того, кто заполняет всякого рода коллегиумы и президиумы, кто возглавляет мелкие и средние советские органы, кто по роду своей деятельности приходит в повседневное и непрерывное соприкосновение с широкими массами населения… Они занимают передовые позиции, что в глазах населения естественно удесятеряет их число»[83].

И Д. Пасманик комментирует: «Мы должны признать, что многие евреи собственными действиями вызывают настроение обострённого антисемитизма»; «все охамившиеся евреи, заполнившие ряды коммунистов, – все эти фармацевты, приказчики, коммивояжеры, недоучившиеся студенты, бывшие экстерны и вообще полуинтеллигенты, – действительно причиняют много зла России и еврейству»[84].

«Едва ли когда-либо получала такое напряжение активная вражда против евреев как в России, так и вне России; едва ли когда-либо достигала она подобной интенсивности и экстенсивности… Питается эта стихия вражды: наглядными и неоспоримыми фактами участия евреев в разрушительных процессах, происходивших в Европе, а также преувеличениями и сказками об этом участии»[85]. – «Ширится грозное антисемитское настроение, питаемое исключительно большевизмом, который продолжают отождествлять с еврейством»[86].

В конце 1927 Михаил Козаков (расстрелянный в 1930 по делу «пищевиков») писал в частном письме своему брату за границу о «юдофобских настроениях массы (не только беспартийной, но и партийной)… Рабочая масса евреев не жалует – это ни для кого не секрет»[87].

И Шульгин, после своей «тайной» поездки в СССР в 1928: теперь уже никто не говорит, что «антисемитизм есть казённая выдумка, насаждаемая "Императорским правительством"» или что им «заражены лишь "подонки общества"… Географически – он с каждым днём заливает всё большую территорию, имея тенденцию распространиться на всю Россию. Главным гнездом сейчас, по-видимому, становится Москва». А «для Великороссии антисемитизм есть явление новое», но тем он и острей (антисемитизм Юга – от привычки насмешлив, смягчается еврейскими анекдотами)[88].

И даже Ларин приводит (как подкинутый белогвардейцами) «лозунг противоеврейской агитации», бытующий в Москве: «русских отправляют в Нарым, а евреев – в Крым»[89].

Не сразу, но советские власти, видимо, сильно забеспокоились. Уже в 1923 «Еврейская трибуна» сообщает, хотя и скептически: «Комиссариат внутренних дел организовал не так давно специальную комиссию, занимающуюся вопросом "охраны евреев от тёмных сил"»[90]. – В 1926 Калинин (и другие функционеры) получали на митингах и в письмах многочисленные вопросы о евреях. Тогда-то Ларин и засел за капитальное изучение проблемы и написал особую книгу «Евреи и антисемитизм в СССР».

Из собственной коллекции «многочисленных записок, подаваемых на докладах по антисемитизму» (в частности, на консультациях «в кабинете партработы одного из райкомов Москвы» – стало быть, имея дело исключительно с коммунистами или «сочувствующими» рабочими), – Ларин приводит, «без изменения стиля», 66. Среди них такие[91]:

– Откуда приезжают евреи в Москву.

– Есть ли засилие евреев во власти.

– Почему евреи не стоят в очередях.

– Почему евреи, приезжая из Бердичева и других городов, сразу получают квартиры, есть даже анекдот, что приехал из Бердичева последний еврей и передал ключи Калинину.

– Почему евреи богаты, имеют свои булочные, палатки и пр.

– Откуда у евреев стремление к более лёгкой работе, а не к физическому труду.

– Почему евреи на работе и на службе тянут друг друга, устраивают их, а у русских этого нет.

– Они не хотят работать на рядовой работе, бьют карьеру.

– Почему не занимаются хлебопашеством, хотя теперь евреям разрешено.

– Почему евреям дали хорошую землю в Крыму, а русским дают где похуже.

– Почему партийная оппозиция на 76% была из евреев.

– Почему антисемитизм развился только по отношению к евреям, а не к другим национальностям.

– Что делать групповику-агитатору, когда собирается большое количество рабочих с антисемитским настроением, и он – один, никто его в разъяснениях не поддерживает.

Ларин подозревает, что в этих вопросах «просачиваются специально распространяемые подпольной организацией [!] контрреволюционеров выдумки, доходящие до рабочей массы»[92]. Как мы дальше увидим – отсюда потекут и «оргвыводы».

Но сперва он берётся систематически зафиксировать неожиданное явление и научно ответить на вопрос: «как мог в СССР принять довольно заметные размеры антисемитизм в некоторых таких слоях, где он до революции был мало заметен» (заводские рабочие, студенты)[93]? И разбирает последовательно.

Интеллигентский антисемитизм. – На интеллигентском участке «антисемитизм сейчас развит более, чем где-либо». Однако настаивает, что «недовольство вызвано… не чрезмерностью процента евреев», а только от претензий, что евреи вообще смели появиться и составить служебную конкуренцию русским интеллигентам. «Развитие антисемитских настроений среди части городских рабочих и служащих, ясно обозначившееся в 1928 г., никак нельзя объяснить чрезмерным переполнением евреями работы по найму». – Среди «интеллигентских профессий антисемитизм в СССР чувствуется прежде всего в медицинской среде»; есть он среди инженерства; а в армии «проходят хорошую систематическую политическую выучку», и там антисемитизма нет, – хотя «в командном составе Красной армии… процент евреев… значительно выше, чем в населении страны в целом»[94].

Антисемитизм городской буржуазии. - «Коренным гнездом антисемитских настроений… являются все слои городского буржуазного обывательства». Но «борьба за уничтожение антисемитизма среди буржуазии… растворяется в… вопросе об уничтожении буржуазии вообще». – Так что «антисемитизм буржуазный исчезнет только тогда, когда исчезнет сама буржуазия»[95].

Антисемитизм в деревне. – В деревне «мы вообще почти вытеснили частного торговца из скупки крестьянского хлеба», и потому «среди широких крестьянских масс антисемитизм не привился и даже ослабел против довоенного», – проявляется теперь только там, где евреев переселяют на землю. Но это, мол, от кулаков и бывших помещиков[96].

Антисемитизм в рабочей среде. – «Антисемитизм среди рабочих стал заметно развиваться именно за последние годы», с 1929 года «ни в ком не вызывает уже сомнения», что он существует. Сейчас он проявляется несомненно чаще и интенсивнее, «чем это было несколько лет назад». Особенно он силён «среди отсталой части рабочего класса» – женщин и сезонников, однако «антисемитские настроения наблюдаются, к сожалению, среди гораздо более широкого слоя рабочих», чем «разложившиеся». И уж тут – экономическая конкуренция ни при чём, антисемитизм возникает даже там, где её нет, да среди рабочих евреи составляют «всего 2,7%». А «в низовых профорганизациях пытались замазывать проявления антисемитизма». Да труднее-то всего из-за того, что «замазывания антисемитизма» исходят именно от «пролетарского актива», ещё трудней – что антисемитизм проявляется у самого «пролетарского актива». «Много фактов, когда в числе антисемитов встречаются комсомольцы и члены партии. Особенно распространены толки о еврейском засилье», на собраниях «часто встречаются записки и выступления, Поддерживающие версию об исключительной борьбе советской власти только с православной религией».

Но что за дикость – антисемитизм у пролетариата? Откуда это могло возникнуть в самом передовом и сознательном классе? Где же, в чём причина?? – Нашёл. Главное: не осталось «иных подходов белогвардейского воздействия на массы», кроме антисемитизма; теперь «плановая организация его» действует именно «на антисемитских рельсах»[97]. Грозный вывод – как видим, нарастает.

Этот своевременно огляженный Лариным загадочный антисемитизм 20-х годов в СССР – признавался и много лет спустя другими авторами.

С. Шварц даёт свой вариант: причина в «вульгарном представлении о евреях как о главных носителях нэп'а». Но и он согласен: «Советское правительство не без основания видело в антисемитизме возможное орудие контрреволюции»[98].

Автор 1968 года добавляет: «После гражданской войны антисемитские настроения начали всё шире прорываться в быту почти повсеместно, захватывая слои населения, до революции остававшиеся свободными от этих настроений»[99].

Против таких настроений предстояло не рассуждать академически, а энергично и остро действовать. В мае 1928 происходило Агитпропсовещание при ЦК ВКПб, уделившее большое внимание вопросу «о мероприятиях по борьбе с антисемитизмом». (По частой партийной практике, материалы эти остались вне публикаций, рассылались циркулярно по парторганизациям.) Борьбу с антисемитизмом «включить в программу партпросвещения», в публичные доклады, лекции, в прессу, радио, кино и в школьные учебники; создать атмосферу непримиримости к антисемитизму. Наконец: «применять высшие дисциплинарные кары по отношению к виновным в антисемитской практике»[100]. – В газетах последовали резкие статьи, как, например, в «Правде» – «На борьбу с пособниками контрреволюции» Льва Сосновского (Л.С.), весьма доверенного в высоких партийных кругах: такой-то начальник в Киеве «проявил себя ярым антисемитом», открыто увольняет евреев из аппарата, а райком партии его поддерживает; «неблагополучно и в киевских ВУЗах… на стенах в Институте народного хозяйства… надписи "бей жидов, спасай советы"». И «наряду с усилением борьбы с антисемитизмом» статья требует «резко поставить вопрос об усилении репрессий в отношении "конкретных носителей"» антисемитизма, а также «их укрывателей», – этот газетный язык был всем тогда очень ясен в переводе на язык ГПУ[101].

По докладу Ларина, в этом духе, партактив Бауманского района Москвы постановил включить вопрос об антисемитизме в программу ФЗУ и школ 2-й ступени, сам же Ларин продолжал теоретически выяснять общие и кардинальные «Пути и методы преодоления антисемитизма». – До сих пор имел место «недостаточный отпор с нашей стороны» и «развивались антисемитские нашёптывания»; «в районах и ячейках далеко не всегда относятся к антисемитскому душку с должной беспощадностью». – И напрасно у нашей прессы «ложный страх "выпячивать еврейский вопрос" (чтобы этим путём "не развить антисемитизм ещё больше")», – это приводит «к смазыванию борьбы с контрреволюционным вредительством». Антисемитизм относится к «общественно-бытовым извращениям», как пьянство, распущенность, – и слишком часто по отношению к коммунистам мы ограничивались одним только выговором. «Ведь мы без разговоров исключаем человека, если он идёт в церковь и там венчается, а антисемитизм по своему значению ни в коем случае не меньшее зло». – И хотя общий прогноз отличный: по мере роста СССР в сторону социализма подорвутся корни и под «советским» антисемитизмом и под пережитками досоветских отношений, – тем не менее «более суровое обуздание проявлений интеллигентского антисемитизма, пока они имеют место среди служащей и учащейся интеллигенции, безусловно необходимо»[102].

Но в той прекрасной боевой обстановке незабвенных Двадцатых годов – и мысль, и язык сами собою разгоняются и твердеют. – «Характер современной противоеврейской агитации в СССР» – «политический, а не национальный». – «У нас в СССР агитация против евреев направлена не только против евреев, но косвенно и против советской власти». Да чего там косвенно: антисемитизм есть «средство замаскированной мобилизации против советской власти». И «кто против поведения советской власти в еврейском вопросе, тот, значит, против трудящихся и за капиталистов». - Разговоры насчёт «"еврейского засилья"… рассматривать как явно контрреволюционное выступление против самых основ национальной политики пролетарской революции». – В проявлениях антисемитизма «несомненна роль передаточного ремня от буржуазной идеологии (и иногда даже от прямой белогвардейщины), какую играет часть интеллигенции». Да, это – «белогвардейские шептуны»! Ясно, что тут – «планомерная… агитация тайных белогвардейских организаций»; за «обывательской противоеврейской агитацией всегда стоит незаметно руководящая ею борьба против советской власти со стороны тайных заговорщицких организаций монархистов». А тянется она – из «центральных органов» антисоветской эмиграции («куда рядом с еврейскими банкирами входят и царские генералы», вместе), – и «целая система приводных ремней ведёт оттуда к нашим заводам», отчего и понятна нам «классовая, а не национальная природа огульной противоеврейской агитации в СССР». – «Необходимо уяснить всей массе, что сеяние противоеврейских настроений по существу является попыткой подготовки контрреволюции. Надо, чтобы масса подозрительно настраивалась против каждого, кто будет проявлять… сочувствие антисемитизму… Надо, чтобы в таком человеке масса видела или тайного контрреволюционера», или «передаточный рупор… тайных монархических организаций» (ведь всюду же – заговоры!); надо, «чтобы в сознании широких рабочих масс слово "антисемит" приобрело то же значение, что и слово "контрреволюционер"»[103].

Всё – насквозь просвечено и названо: и контрреволюция, и белогвардейщина, монархисты и белые генералы, и «подозрительность против каждого, кто…».

Да если кому осталось неясно, то революционный трибун разъясняет и добавочно: «Пути борьбы» с антисемитизмом – «ясны». Как наименьшее – это проводить на предприятиях открытые разбирательства и заседания «народного суда по антисемитским делам». «Разъяснение для отсталых, репрессии для актива». «Нет никаких оснований не применять приведенный выше закон Ленина»[104].

А по «закону Ленина» (тому самому, от 27 июля 1918), совершенно верно: предлагалось «ставить активных антисемитов "вне закона", т.е. расстреливать – уже за одну погромную агитацию», а не только за прямой погром[105]. Закон поощрял всякого еврея заявлять о полученном национальном оскорблении. – Но вот, сетует поздний автор: «акт 27 июля» не был затем включён в «Собрание Законов и Распоряжений Правительства», никак не отразился в уголовном кодексе 1922, а в уголовном кодексе 1926 хотя и была статья о «возбуждении национальной вражды и розни», но не было «специальных статей об актах антисемитизма». – Но жаловаться на то неосновательно. Ибо статьи 59-7 Уголовного Кодекса («Пропаганда или агитация, направленные к возбуждению национальной или религиозной вражды или розни») было совершенно достаточно, чтобы давать срок, а накладывала статья: при массовых волнениях – и конфискацию имущества, а «при особо отягчающих обстоятельствах» (например, классовое происхождение) – и расстрел. Статья эта основывалась на Положении о преступлениях государственных 26 февраля 1927 года, которое «расширило понятие "возбуждения национальной вражды", приравняв к нему и "распространение или изготовление и хранение литературы"»[106].

Хранение литературы! Как нам знакома эта формулировка! Это же – из родненькой нашей 58-10…

В 1926-1930 издавали много брошюр об антисемитизме, а 19 февраля 1929 «наконец "Правда" посвятила ему передовую статью»: «Внимание борьбе с антисемитизмом»[107].

И в постановлении ЦК КП Белоруссии в 1929 указывалось: при проявлениях антисемитизма «не учитывается их контрреволюционный характер», и судебные органы должны «борьбу с проявлениями антисемитизма… ещё более углубить, привлекая к ответственности не только конкретных носителей национальной вражды, но и их вдохновителей»[108].

И в том же 1929 секретарь Центрального Комитета Комсомола Рахманов высказал: «что самое опасное в наших условиях – есть скрытые антисемиты, которые скрывают свой антисемитский душок»[109]. Кто знает советский язык (а кто из советских его не знает?), понимает: надо пресекать – подозреваемый образ мыслей. (Как не вспомнить тут Григория Ландау, сказавшего о своих оппонентах-евреях: они «подозревают или обвиняют в антисемитизме… всевозможные круги окружающих нас народов… Всякого, кто неодобрительно отзывается о евреях, они признают явным антисемитом, а всякого, кто этого не делает, – антисемитом скрытым»[110].)

В том же 1929 некто И. Зильберман в «Еженедельнике советской юстиции» (№ 4) сетовал, что через нарсуды Московской губернии за год прошло слишком мало дел об антисемитизме: по Москве – всего 34 (то есть каждые 10 дней – где-нибудь в Москве суд за антисемитизм). А ведь журнал Наркомюста читают как инструкцию.

Чтобы в глазах народа отождествить советскую власть и евреев – мог ли наизлейший антисемит придумать горше?

Дошло до того, что в 1930 потребовалось разъяснение Верховного Суда РСФСР: статья 59-7 не должна применяться к «выпадам в отношении отдельных лиц, принадлежащих к нацменьшинствам, на почве личного с ними столкновения»[111]. – Знать, уже здорово разогнали судебный маховик.

А что происходило с еврейской «неначальствующей» массой?

«Еврейская трибуна» приводит доклад уполномоченного о поездке в 1923 по городам и местечкам юго-западного края России: «Материальное положение местечек и городов в сущности безвыходное. Наиболее приспособляющиеся и живые элементы большею частью выехали и разбрелись, на местах остались главным образом многосемейные, пожилые, сросшиеся со своими насижеными местами. Но заработков нет… Местечки, поражавшие раньше обилием лавчёнок, поражают теперь, наоборот, отсутствием их и безтоварьем». – Чем же живёт население, «без работы, без торговли, без запасов? – …большая масса живёт Америкой… слухами об Америке, надеждами на Америку… И действительно, значительная часть живёт на счёт Америки: – на деньги и посылки американских родных и американских благотворительных обществ»[112].

В самом деле, на выходе из периода военного коммунизма (1918-1920), полностью запрещавшего всякую торговлю, любую куплю и продажу, с полной реквизицией имущества и контрибуцией, на помощь российским евреям пришли благотворительные еврейские организации, начиная с американского «Джойнта», – через Всероссийский общественный комитет помощи пострадавшим от погромов и социально не защищённым группам еврейского населения, а затем, в разные годы, уже знакомые нам по дореволюционному периоду, а теперь унесшие ноги на Запад ОРТ (Общество ремесленного труда), ЕКОПО (Еврейский комитет помощи жертвам войны), ЕКО (Еврейское колонизационное общество). В 1921-22 в Москве и Петрограде Действовали и внутрисоветские еврейские благотворительные организации. Несмотря на вмешательство и помехи от «евсекций» (коммунистические организации еврейских активистов), «Джойнт оказывал советским евреям большую финансовую и другую материальную помощь». А ОРТ в СССР в первой половине 20-х годов «концентрировал своё внимание на создании и поддержке производительных предприятий и ремесленных артелей, а также еврейских сельскохозяйственных колоний на юге Украины»[113].

По переписи нэповского времени социальный состав еврейского населения был таков. «Самодеятельных евреев» т.е. не иждивенцев) от общего еврейского населения – две пятых, а среди них: служащих 28%, кустарей (ремесленников-надомников) – 21%, рабочих (тут и подмастерья и ученики ремесленников) – 19%, торговцев – 12%, крестьян 9%, военных – 1%, а 10% – «прочие». Внутри служащих «выше всего процент евреев среди совторгслужащих», например в Москве, в трестах – 16% евреев, в кредите и торговле – 13% (по данным КЕЭ – 30%[114]), в общественных организациях -19%, в финансовых органах – 9%, в совдепах – 10%, в милиции почти нет. (В бывшей черте оседлости проценты соответственно выше, до 62% в госторговле Белоруссии, а на Украине – 44% в госторговле и 71% среди «служащих частников».) А сдвиг в промышленные рабочие шёл среди евреев много медленнее желаемого властями. Вовсе не пошли в железнодорожники и в горняки, чаще это – швейники, кожевники, печатники, деревообделочники и пищевики, и в других видах лёгкой промышленности. – Для «вовлечения еврейских рабочих в промышленность» созданы специальные профтехшколы, но они содержатся «не самим государством, а при крупном участии иностранных еврейских организаций»[115].

Да ведь и шёл – разрешённый НЭП, «укрепивший экономические позиции еврейского населения на новой, советской основе»[116]. В Москве в 1924: 75% аптекарской и парфюмерной торговли велось евреями, 55% мануфактурных лавок и магазинов, 49% ювелирных, 39% галантерейных, 36% дровяных и лесных складов. «Еврей для приобретения клиентуры в новом для себя городе "сбивал цены" частного рынка»[117]. Первыми и самыми видными нэпманами также часто были евреи. Озлобление против них исходило и из того, что евреи действовали и на советской почве, не только на рыночной: многие экономические ходы облегчались им по знакомствам и связям в соваппарате. Такие связи порой и вскрывались властью – например, знаменитое «Парафиновое дело» (1922) против руководителей псевдокооперативных предприятий. В 20-е же годы появлялась, как мы видели, богатая возможность скупать всё продаваемое теснимыми, гонимыми «бывшими людьми», особенно – добротную или редкую мебель. Ш. Эттингер отмечает, что «евреи составляли большинство нэпманов, нуворишей»[118], что подтверждалось и впечатляющим, в «Известиях» 1928 года, перечнем фамилий «неуплативших государственных налогов и сборов»[119].

Однако с конца НЭПа по евреям, более всего и занятым финансами, торговлей и ремёслами, прокатились противо-капиталистические мероприятия советской власти. Теперь многие из них переходили в «совторгслужащие» – по тем же самым финансам, кредиту и торговле. Катил на частную торговлю вал конфискаций и ограблений – отнятие и товаров и домов, зачисление в отверженных «лишенцев» (лишённых прав). «Часть евреев-торговцев, стремясь избежать дискриминационного, постоянно возраставшего налогообложения, декларировала себя при переписи как не имеющих определённых занятий»[120]. Тем не менее в начале 30-х при вымогании золота и драгоценностей «в маленьких городах и местечках… через застенки ГПУ практически проходило всё мужское еврейское население»[121]. И в страшных снах не могли бы представить такое еврейские торговцы при царе. Многие еврейские семьи, чтобы избавиться от статуса «лишенцев», переселялись из местечек в большие города. «В 1930 в местечках осталось менее одной пятой еврейского населения СССР»[122].

«Социально-экономические эксперименты советской власти, национализации и социализации разного рода не только не пощадили среднюю буржуазию, но и ударили по источникам существования мелких лавочников и ремесленников»[123]. В местечках «нечем торговать и некому продавать»; торговцы «принуждены были свои лавочки закрыть, – как вследствие отсутствия оборотных средств, так и вследствие чрезвычайных налогов»; «наиболее здоровые и работоспособные рассосались», а оставшаяся «масса толчётся бессмысленно по полуразрушенным улицам, попрошайничает, громко жалуется на свою судьбу, на людей, на бога»; «чувствуется, что еврейская масса совершенно не имеет никакой экономической базы»[124]. В многочисленных местечках этот период действительно был таким. Даже состоялось в конце 1929 постановление Совнаркома «О мероприятиях по улучшению экономического положения еврейских масс».

Г. Симон, бывший эмигрант, приехавший в конце 20-х годов как американский коммерсант с заданием «выяснить степень нужды ремесленников-евреев в инструментах», затем издал в Париже книгу с эмоциональным ироническим названием «Евреи царствуют в России». Описывая состояние еврейского ремесла и торговли в их притеснении и разрушении советской властью, он также передаёт многочисленные разговоры и впечатления от встреч. Общее настроение жителей весьма мрачное: «Что сказать о России? Много плохого, много преступного, но мысли и чувства должно беречь от ослепляющей злобы»; «евреев защищает только кладбище»; «всё чаще говорят о неизбежности завершения революции по-российски, т.е. резнёй евреев». Большевик-еврей из местных: только революция и спасёт от «сторонников возвеличения России поруганием еврейских женщин, орошения её кровью еврейских детей»[125].

Известный экономист Б.Д. Бруцкус, давший убийственный разбор социалистической экономики уже в 1920 (и в 1922 высланный Лениным за границу), – в 1928, к концу НЭПа, напечатал в «Современных записках» обстоятельную статью: «Еврейское население под коммунистической властью», – как состоялся НЭП в бывшей, ещё тогда не вполне размывшейся, черте оседлости, на Украине и в Белоруссии.

Относительное значение частного хозяйства и частной торговли всё время шло на убыль. Если ремесленникам и кустарям-одиночкам ещё отпущены кое-какие права, то торговцы, даже и мелкие, лишены прав политических (участия в советских выборах, лишенцы), а тем самым я гражданских. «Борьба Советской власти с частным хозяйством и его представителями является в значительной мере борьбой против еврейского населения». Ведь «евреи не только являются теперь почти единственными представителями частного городского хозяйства на территории Украины и Белоруссии, но и в составе небольшой капиталистической верхушки столиц – Москвы, Петрограда, Харькова, где… их участие теперь стало весьма значительным»[126].

В самом НЭПе Б.Д. Бруцкус различает три периода: 1921-23, 1923-25, 1925-27. «Частное хозяйство встречало наименьшие препятствия для своего развития со стороны коммунистической власти как раз в первые 2 с половиной года НЭПа», когда «большевики чувствовали себя несколько пришибленными неудачами на экономическом фронте». – С конца 1923 по весну 1925 «возникла первая коммунистическая реакция». «Оптовая и лавочная торговля была в 1924 г. в черте оседлости разгромлена, осталась почти только мелкая базарная». Ремесло «было отягчено теми же налогами. У ремесленников реквизировали их последние инструменты, их сырьё, принадлежащее чаще заказчику-крестьянину». – «Само еврейское равноправие превратилось в фикцию. Более 2/3 еврейского населения не имели права голоса в совете».

Как «еврейские социалистические партии культивировали в себе специфическую ненависть к еврейскому мелкому мещанству и в борьбе с ним усматривали своё назначение» – так и Евсекция (Еврейская секция коммунистической партии) «эту психологию унаследовала». Поэтому она «в начальный период НЭПа существенно разошлась с общей политикой партии». Второй же период НЭПа Евсекция использовала «для того, чтобы завершить экспроприацию еврейского мещанства, которую она не успела закончить» в период «военного коммунизма». Однако сведения о крайне печальном положении еврейского населения просачивались в еврейскую прессу за границей. Так теперь «евсеки возлагали ответственность за это на старый [дореволюционный] режим, который будто бы препятствовал евреям заниматься производительным, т.е., по толкованию коммунистов, физическим трудом. Поскольку евреи и теперь занимаются "непроизводительным трудом", им приходится страдать. Советская власть тут ни при чём».

Но, возражает Бруцкус: «В действительности положение было как раз обратное. С уничтожением еврейской мелкой промышленности и с увеличением затруднений по содержанию подмастерьев и учеников, класс еврейских рабочих почти исчез… Как раз под старым режимом, вследствие постепенного развития русского народного хозяйства и углубления хозяйственных связей между чертой оседлости и внутренней Россией, численность избыточных еврейских мелких посредников всё время сокращалась и профессиональный состав еврейской массы становился более разнородным. Теперь, наоборот, еврейское население опять превращалось в массу мелких посредников».

Третий период НЭПа – с весны 1925 по осень 1926, «когда были сделаны значительные налоговые льготы» ремесленникам, уличным торговцам и освобождена от налогов торговля на деревенских ярмарках, а по отношению к более крупным видам торговли «фининспектуре было предложено ввести свою деятельность в законные рамки», В этот период «быстрый рост товаро-денежных отношений… пошёл на пользу еврейскому населению», «больше всего имели возможность поправиться еврейские ремесленники», «много торговцев занялось скупкой зерна и других сельскохозяйственных продуктов». «Быстро стала развиваться в обеих западных республиках и мелкая промышленность, успешно конкурируя за сырьё с государственной». – Сопутно тому, «в силу новой инструкции [о выборах в Советы], значительно большая часть еврейского населения получила политические, а следовательно, и кое-какие гражданские права».

С конца 1926 «Россия уже вступила во второй период коммунистической реакции, переходящий… в полный разгром НЭПа. Реакция началась с удаления частника из торговли зерном. Затем последовали запреты скупки кож, масличных семян, табаку… изъятие у частников мельниц, закрытие частных маслобоен, кожевенных заводов, табачных фабрик. Летом 1927 г. началось нормирование цен вчастной торговле». И «теперь большая часть ремесленников из-за недостатка в сырье осталась без работы»[127].

Состояние местечек Западного Края распространилось тревогой среди международного еврейства. И Пасманик (в 1922, при выходе из военного коммунизма) писал, хотя и с преувеличением: «при большевизме еврейство осуждено на полное исчезновение»; господство большевиков превратило «всё русское еврейство в толпу нищих»[128].

Однако не то хотелось слышать на Западе. Там общественность – и еврейская тоже – во многом сохраняла доброжелательность к советской власти. Благоприятное отношение в мире к советскому режиму объяснялось не только общим сочувствием европейской интеллигенции ко всяким, к любым социалистическим движениям, но и в огромной степени именно тем, что мировое и американское еврейство успокоилось за судьбу российского еврейства: ему – несомненно хорошо будет при советской власти и не грозит никакой погром. А уж умелая советская пропаганда ещё более оглашала благополучие и перспективы советских евреев.

Такое благоприятствующее международное сочувствие облегчало советским вождям получение западной, особенно американской, финансовой поддержки. Без неё они не могли вытянуть экономику после своего славного военного коммунизма. В марте 1921 на съезде РКП Ленин говорил: «Пока революции нет в других странах, мы должны были бы вылезать десятилетиями, и тут не жалко сотнями миллионов, а то и миллиардами поступиться из наших необъятных богатств, из наших богатых источников сырья, лишь бы получить помощь крупного передового капитализма»[129]. И дело успешно пошло, передовой капитализм оказался не против подгрести российские богатства. Осенью 1922 был создан первый советский международный банк – «Роскомбанк», и возглавили его «знакомые всё лица»: всё тот же Олоф Ашберг, всю революцию гнавший Ленину иностранную помощь, бывшие частные банкиры в царской России (Шлезингер, Калашкин, Терновский) и Макс Мэй, вице-президент моргановской «Гаранта Траст», так помогшей Советам в Штатах; теперь разработали такую схему валютных отношений с советским Роскомбанком, по которой все поступающие средства «должны использоваться для закупок гражданских товаров в США». Госсекретарь Чарльз Хьюз протестовал, что это ведь – «признание "де-факто" Советов», но тщетно. А советник Роскомбанка шведский профессор Г. Кассель сформулировал так: «Безрассудно было бы предоставлять Россию с её ресурсами её собственной судьбе»[130].

Потянулись в СССР и первые концессионеры, которых Советы жадно ждали и приглашали, и среди первых – особенно пригретый Лениным Арманд Хаммер. В 1921 он «был на Урале… и решил помочь восстановить уральскую промышленность», получил концессию на асбестовые алапаевские рудники. Ленин в записке членам ЦК РКПб 14.10.21 сообщает, что отец Хаммера «даёт миллион пудов хлеба уральским рабочим на очень льготных условиях (5%) и с приёмом уральских драгоценностей на комиссию для продажи в Америке»[131]. А дальше Хаммер за производство карандашей для Советов бесстыдно потащил на вывоз художественные сокровища из царских хранений. (Он потом много раз приезжал в Москву и при Сталине, и при Хрущёве, продолжал вывоз в мореходных объёмах – церковной утвари, икон, картин, фарфора, изделий Фаберже.)

Однако значительные средства были распределены на территории Советов организацией АРА (American Relief Administration). Многие служащие при администрации АРА были евреями. «Под впечатлением катастроф… и в особенности кровавых погромов, американские евреи собрали в 1921-22 громадные суммы… Эти суммы затрачены были под флагом АРА… на помощь погромленным, на спасение южно-русских городов и поволжского крестьянства»[132].

А ещё из излюбленных советских идей 20-х годов, – столько еврейской идеей, сколько намеченной для евреев – была еврейская земельная колонизация. Мол, всю свою историю рассеяния лишённые возможности быть земледельцами, и лишь по проклятой вынужденности занимаясь ростовщичеством, коммерцией и торговлей, – наконец-то евреи осядут на земле, отрекутся от вредных привычек прошлого и своим производительным трудом, под советским небом, развеют недоброжелательные о себе легенды!

Советские власти обратились к идее еврейской колонизации отчасти по производственным соображениям, но больше по политическим: вызвать с Запада волну симпатии и, ещё важней, большой денежной помощи… Бруцкус пишет: «Советская власть в погоне за кредитами ищет постоянных симпатий в кругах иностранной буржуазии, и она очень дорожит отношением к себе еврейской заграничной буржуазии». Однако к 1924 пожертвования перестали притекать, и даже «руководящий орган еврейско-американской благотворительности [Джойнт] вынужден был ликвидировать работу в Европе… Чтобы вновь [как через АРА в 1921] собрать крупные суммы, надо было, как выражаются в Штатах, сделать "бум". Колонизация и стала для еврейской благотворительности этим "бумом". Грандиозный проект о колонизации 100 тыс. еврейских семейств преследовал, по-видимому, чисто агитационные цели»[133]. – К осени 1924 был создан правительственный Комитет по Землеустройству Евреев Трудящихся (КомЗЕТ), впримык к нему – ОЗЕТ (Всесоюзное добровольное Общество по Землеустройству Евреев Трудящихся). (Помню, в 1927-28 – нас, малых школьников, всех сплошь заставляли вступать и платить – просить у родителей, приносить из дому – венские взносы в ОДД, Общество Друзей Детей, и… в ОЗЕТ.) Во многих странах мира создавались вспомогательные ОЗЕТу организации.

Сразу было понято и учтено: «Помощь советской власти и… переходу [еврейской бедноты] на землю» – это «явление международного значения»: по ней заграничные рабочие судят о «мощи и прочности советской власти». В развитии замысла активно участвовал и финансово поддержал мощный американский «Джойнт». – И «Джуиш кроникл» отзывалась из Лондона (16 окт. 1925): «Крым предположено сделать теперь заместителем Палестины. Зачем посылать евреев в Палестину, столь непрозводительную и неоправдывающую… большие жертвы и неимоверно тяжёлый труд… Богатая земля Украины открыта для них, и плодородные поля Крыма улыбаются страждущему еврею… Москва явится покровительницей русского еврейства и потому может претендовать на моральную поддержку евреев всех стран»; к тому же «этот план ей ничего не стоит, потому что американские евреи покрывают расход»[134].

Не умедлила понять советский манёвр и русская эмигрантская печать. П. Струве в парижском «Возрождении»: «Вся эта затея может демонстративно связать еврейство – и русское и международное – с коммунистической властью… окончательно наложить на еврейство коммунистическое клеймо»[135]. – Передовица берлинского «Руля»: «Достаточно уж и так… мир солидаризует большевиков с евреями. Надо связать их ещё ответственностью за судьбу сотен тысяч бедняков. Тогда можно будет шантажировать богатых американских евреев угрозой: падёт советская власть – и грандиозный погром сметёт ею созданные еврейские поселения, – значит, надо во что бы то ни стало поддерживать советскую власть»[136]. – «Последние новости»: «В этом проекте по иронии судьбы встретились большевистский блеф с американским размахом», – а американцы клюнули, не понимая, что происходит в СССР[137].

И действительно, мировая еврейская общественность взбудоражилась радостной надеждой на реабилитацию еврейского земледельческого труда. В сентябре 1925 «общегерманский съезд… еврейской буржуазии под председательством директора германского государственного банка» Ялмара Шахта принимал решение о поддержке. Леон Блюм во Франции создал «Еврейский конструктивный фонд», и тот слал новым еврейским поселенцам тракторы. В Нью-Йорке создалось «Общество помощи еврейскому земледелию в СССР». По многим странам мира, вплоть до Южной Африки, собирали деньги для еврейского земледелия, делали взносы социал-демократы, анархисты, пишут – и простые рабочие. – А когда «редактор американского журнала "Морнинг журналь" Фишман» поставил, как и многие другие, вопрос: "этично ли со стороны русского еврейства воспользоваться для своей колонизации экспроприированной землёй"», а «Джуиш кроникл» ещё напомнила, что из бывших-то владельцев «большинство заключено в тюрьмы, расстреляно или сослано», – им ответил сам Луи Маршалл, крупный американский юрист, председатель мирового «Джойнта»: он признавал благодетельное право революционных конфискаций[138]. (Собственно, уже в 1919-1923 годах «более 23 тыс. евреев осело на пустующих бывших помещичьих землях близ местечек и городов бывшей черты оседлости», а весной 1923 тех земель уже не осталось и «стали формироваться первые небольшие группы евреев, решивших переселиться на свободные степные земли юга Украины»[139]. Это движение убыстрилось с 1925.)

И выделился международный еврейский Агро-Джойнт (вместе с Маршаллом ещё и банкир Пауль Варбург во главе, но тут нашему коммунистическому летописцу отказывает классовое осуждение и он – одобряет). Агро-Джойнт заключил соглашение с КомЗЕТом – о поставке тракторов, сельскохозяйственных машин, высокосортных семян, строительстве артезианских колодцев, профессиональной подготовке еврейской молодёжи. – В эту помощь вложилось и ЕКО.

На съезде ОЗЕТа в 1926 Калинин «резко выступил против ассимиляции [советских евреев] и выдвинул широковещательную программу еврейской автономии» (прозванную на Западе «Декларация Калинина»). «Первоначальные планы предусматривали переселение на юг Украины и север Крыма около 100 тыс. семей, или около 20% всего еврейского населения СССР»; предусматривалось создать и отдельные еврейские национальные районы. (Но и «многие, оставаясь безработными, тем не менее отказывались от возможности занятия с/х трудом»; и «лишь около половины всех евреев, согласившихся на переселение, действительно закрепилось на жительство в переселенческих посёлках»)[140].

Однако против программы ОЗЕТа были и критические выступления американских сионистов, «усмотревших в пропаганде проектов широкой еврейской с.-х. колонизации в Советском Союзе альтернативу сионизму с его идеей заселения Эрец-Исраэль». ОЗЕТ неискренно оправдывался, что нисколько не противоречит колонизации Палестины[141].

Большие надежды тут возлагались на Крым. Отводилось 455 тыс. гектаров земли под еврейскую колонизацию на Украине, в Белоруссии и 697 тыс. гектаров в Крыму. «Согласно десятилетнему плану земледельческого и промышленного переселения евреев в Крым» – еврейская доля в населении должна была вырасти от 8% в 1929 до 25% в 1939 (предполагалось, что число евреев заметно превзойдёт число татар), – и «не может быть никаких принципиальных препятствий» к созданию «в составе Крымской АССР особой Северокрымской автономной еврейской республики или области»[142].

Расселение евреев в Крыму вызвало враждебность у татар («евреям отдают Крым»?) и недовольство множества тамошних безземельных крестьян. И вот, пишет Ларин, «уже по всей стране расходятся злостные выдумки (об отводе лучших земель, о лишении их из-за этого нееврейского трудового населения и нееврейских переселенцев, об особо усиленной помощи власти именно еврейским переселенцам и т.д.)». – Дошло до того, что председатель ЦИКа Крымской АССР Вели Ибраимов опубликовал интервью в симферопольской газете «Красный Крым» (26 сент. 1926), которое Ю. Ларин не приводит, но называет «натравливающе-погромным» проявлением «злостного буржуазного шовинизма», притом Ибраимов обнародовал постановления и проекты, «не подлежащие пока публикации». По этому поводу Ларин написал донос в Центральную Контрольную Комиссию и в ЦК ВКПб (гордясь им, приводит в своей книге). В результате Ибраимов был «смещён и затем расстрелян», после чего еврейская колонизация усилилась. Весьма характерно для приёмов коммунистического режима: закрытый суд над Ибраимовым шёл не по политическому обвинению, а «за выяснившуюся связь его с кулацко-бандитской шайкой», за бандитизм[143]. А «расстрелянный затем вместе с Ибраимовым некто Мустафа», его единомышленник и зампред ЦИКа, тоже был зачтён в бандиты[144].

Слухи об изрядной помощи евреям-переселенцам не прекращались. Власти пытались рассеивать их. Вот разворачиваем правительственную газету в 1927. «Крупную помощь евреям-переселенцам» оказывают «еврейские общественные организации» (не сказано, что западные), а вовсе не государство, как об этом идёт слух. Для опровержения потребовалась поездка наркомзема УССР Шлихтера (тот самый молодой буян в киевской думе в октябре 1905, кто помнит) по югу Украины. (Кампанейски: в это лето появились и в других газетах статьи о еврейской колонизации.) Дело в том, что распространяются слухи, «что евреи сами не обрабатывают полученную землю, а сдают её в аренду или нанимают рабочих», то есть, по-тогдашнему, батраков. Так вот: «мы не встречались с [такими] фактами», однако надо на всякий случай «запретить евреям-переселенцам сдавать свои земли в аренду». Насчёт распространённых слухов о наёмном труде Шлихтер ограничился заявлением: «мы [нарком с комиссией]… не наблюдали случаев применения наёмного труда». А вообще, «нездоровой атмосфере, создавшейся вокруг вопроса о еврейском переселении», надо противопоставить «самую широкую разъяснительную кампанию»[145].

Даёт статья и некоторое представление о цифрах: в Херсонскую область с конца 1925 по июль 1927 переселено «630 еврейских хозяйств»[146]. По всей же Украине, «в 1927 в 48 еврейских земледельческих поселениях… проживало 35 тыс. человек». А в Крыму «в 1926 в еврейских с.-х. поселениях… проживало 4463 еврея»[147]. Рядом с этим очень сомнительным выглядит сообщение, что в еврейских «земледельческих колониях к 1928 году считалось до 220 тысяч евреев»[148], или утверждение Ларина, что в начале 1929 – 200 тысяч. Отчего ж такие расхождения в порядке чисел? Однако и по Ларину в 1929: «доля евреев в сельскохозяйственном населении совершенно ничтожна», меньше чем 0,2% (тогда как среди торговцев в СССР евреев – «почти 20%», а в общем населении – 2%)[149].

Маяковскому виделось так:

Однако программа еврейского земледелия осталась практически безуспешной. Для многих поселенцев – не было побуждений оставаться. Ведь само переселение (и постройка домов) производилось по приказу сверху и за счёт западных организаций. Не помогало и то, что само государство использовало «наёмный» труд при налаживании хозяйства для переселенцев-евреев: вот, например, «мало кто знает», что тракторные колонны украинского совхоза им. Шевченко обрабатывали поля «соседних еврейских деревень»[150]. И, несмотря на то что «в конце 1920-х – начале 30-х гг. в Крым ежегодно переселялись 2-3 тыс. семей», – «в итоге пятилетней переселенческой работы», когда должно бы набраться 10-15 тыс. семей, «в еврейских поселениях Крыма проживало около 5 тыс. семей». Причина – «частое возвращение поселенцев в прежние места жительства или уход в города Крыма и других частей СССР»[151]. С картиной этого «обратничества» 20-30-х годов, «массового отхода евреев от сельского хозяйства в СССР», – сопоставим уход с еврейских земельных колоний XIX века, только теперь «открылись возможности новых занятий в промышленности» (а также в административных учреждениях, что в XIX веке было запрещено)[152] .

Наконец, надвигалась и коллективизация. Семён Диманштейн, многолетний возглавитель Евсекции (Еврейской секции при ЦК ВКПб), устойчивый коммунист, бодро перенесший все советские мероприятия 20-х годов, в 1930 вдруг «выступил в печати против сплошной коллективизации в национальных районах», уберечь еврейские колонии от коллективизации, «за что получил предупреждение»[153]. Однако коллективизация пришла, «не пощадила и свежих ростков еврейского земледелия»[154]. Почти одновременно под лозунгом «интернационализации» произошло «слияние еврейских колхозов с нееврейскими»[155], и программа еврейского земледелия на Украине и в Крыму окончательно прекратилась.

Но главным советским замыслом по еврейской колонизации был, как известно, Биробиджан, территория между двумя притоками Амура у китайской границы, «почти достигающая размеров Швейцарии». Её характеризовали впоследствии по-разному. Хрущёв в 1956 в беседе с канадскими коммунистами хвастал: почва – из самых плодородных, климат южный, «много воды и солнца», «реки полны рыбы», «огромные леса». «Социалистический вестник» описывает Биробиджан как территорию, «покрытую дикой тайгой, в значительной части заболоченную»[156]. Британская энциклопедия: «равнина, с обширными болотами, местами заболоченный лес», но и «плодородная земля… вдоль Амура»[157]. – Проект возник в КомЗЕТе (при ЦИКе СССР) в 1927: не только «превратить значительную часть еврейского населения в оседлое крестьянское земледельческое компактное население» (Калинин), но и создавать (в противовес реакционному сионизму) национальный очаг, Еврейскую автономную республику, по крайней мере с полумиллионным населением[158]. (Не исключён и мотив: вклинить советско-верное население во враждебном казачьем краю.)

Тогда же ОЗЕТ послал в Биробиджан научную экспедицию, а в 1928 принято решение начать – до значительного приезда еврейских переселенцев – предварительные работы, строительство посёлков (силами местного населения или кочующих артелей китайцев-корейцев). По воспоминаниям, местные старожилы (забайкальские казаки, переселившиеся туда в 60-80-х годах XIX века и уже преодолевшие много бедствий в лесном краю) от намечаемого еврейского вселения встревожились: у них была переложная система земледелия, требующая просторов, они ожидали теперь стеснений в земле, сокращения сенокосов и охоты. – Комиссия КомЗЕТа «ориентировочно допускала в своём докладе возможность постепенного поселения 35 тыс. семей… Однако практическое ознакомление с районом показало, что эти надежды были слишком радужными». – ЦИК СССР в марте 1928 отвёл Биробиджан специально для еврейской колонизации, и тут же стали формировать первые туда эшелоны поселенцев – это были «впервые вообще переходящие к земледелию горожане» Украины и Белоруссии, совсем не готовые к сельскохозяйственному труду[159]. (Приманкой для едущих было снятие «лишенства».) Комсомол (как всегда, судорожно) проводил «ежемесячник ОЗЕТа», пионерские делегации ездили по всей стране собирать средства на биробиджанское переселение.

Отправленные так спешно еврейские семьи – приехали и ужаснулись условиям. Они были поселены в бараках на станции Тихонькой (будущий город Биробиджан). «Среди барачных жителей… некоторые умудряются получать переселенческий кредит и ссуды, сидя в бараке, и проедают их, даже не выехав на землю. Другие, менее изворотливые, нищенствуют»[160]. «За первый год работы в Биробиджане построено только 25 изб, вспахано только 125 гектаров и из них ни один не засеян». И многие жить в Биробиджане не остались: весной 1928 приехала тысяча работников, и уже к концу июля 25%, разочарованные, уехали; из приехавших за весь 1928 «к февралю 1929 г. уже более половины бросили Биробиджан»[161]. От 1928 по 1933 туда приехало свыше 18 тысяч переселенцев, а еврейское население выросло только до 6 тысяч; по другим данным, «лишь 14% намеченного к поселению числа евреев остались на жительство в 1929 г.»[162]. Уезжали либо на свои прежние места, либо в Хабаровск и Владивосток.

Ларин, посвящая немало разумных и страстных страниц доводам о наилучшем устройстве еврейского земледелия, однако, негодует: «Нездоровая шумиха… поднята вокруг Биробиджана… утопия о поселении [там] миллиона евреев… Заселение его было понято чуть не как национальная обязанность советских евреев», «сионизм наизнанку», «какое-то народничество». А международные еврейские организации – Биробиджана не финансировали отначала, считая его «для себя слишком дорогим и рискованным»[163]. Вернее, западные еврейские организации, Агро-Джойнт, ОРТ и ЕКО, вовсе не сочувствовали этому далёкому зауральскому проекту[164]. Он никак не был «еврейским», а затеей советских властей, бурно взявшихся разрушать и строить заново всю жизнь страны.

На жизни рядовых советских евреев почти от самого Октября и насквозь до конца 20-х годов ощутимейше отозвалась деятельность евсеков - членов Евсекций. Помимо государственного Еврейского Комиссариата при Наркомнаце (с января 1918 и по 1924) – деятельно строилась активная еврейская организация при РКПб. Евкомы и евсекции поспешно создавались в губерниях уже с весны 1918, едва ли не опережая центральную Евсекцию. Это была среда, фанатически увлечённая коммунистическими идеями, Даже ярее, чем сами советские власти, и в известные моменты опережая их в проектах. Так, «по настоянию Евсекции в начале 1919 Еврейский Комиссариат издал декрет, объявлявший иврит "языком реакции и контрреволюции" и предписывавший преподавание в еврейских школах на языке идиш»[165]. Центральное бюро евсекций состояло при ЦК компартии, много местных евсекций действовало в бывшей черте. «Основное предназначение евсекций сводилось к коммунистическому воспитанию и советизации еврейского населения на родном языке идиш». С 1924 по 1928 «вся сфера еврейского образования и культуры подчинялась еврейским бюро Наркомпросов [республик]»; за «перехлёсты в насильственной идишизации» они были упразднены – и «ещё более усилилось влияние евсекций»[166].

Деятельность евсекций на протяжении 20-х годов была, однако, противоречивой. «С одной стороны, чрезвычайно активная агитационно-пропагандистская работа по коммунистическому воспитанию на языке идиш, беспощадная борьба против иудаизма, традиционного еврейского образования, еврейских общинных структур, независимых еврейских организаций, политических партий и движений, сионизма, языка иврит. С другой – противодействие ассимиляции, поддержка языка идиш и культуры на нём, организация советского еврейского образования, еврейских научных исследований, деятельность по улучшению экономического положения советских евреев»; при этом «евсекций часто занимали даже более радикальные позиции, чем центральные партийные органы»[167].

Из кого же набиралась антисионистская Евсекция? Это были «большей частью – недавние бундовцы и социалисты-территориалисты»[168]. Они во множестве влились как перебежчики или «коммунисты-неофиты» в ВКПб. Цель Евсекций была: развитие коммунистического влияния на российское еврейство, создание «еврейской советской нации», изолированной от мирового еврейства, – но одновременно «деятельность Евсекций парадоксальным образом превращала её из "технического аппарата" приобщения еврейского населения "к социалистическому строительству" в центр консолидации еврейской жизни в Советском Союзе». В Евсекций произошёл раскол: «сторонники форсирования ассимиляции» против тех, кто считали все-образную работу в еврейском населении «необходимым средством сохранения еврейского народа»[169]. – В «Книге о русском еврействе» с сочувствием отмечено, что деятельность Евсекций «всё же носила на себе, под пролетарским соусом, весьма ярко выраженную еврейскую национальную печать». (Например, в 1926, пользуясь общим лозунгом партии «лицом к деревне!», Евсекция двинула лозунг «лицом к местечку!».) «Не случайно эта деятельность вызывала резонанс и порой симпатии даже в широких еврейских кругах в Польше и в Соединённых Штатах»; автор дальше называет её «разновидностью еврейского национализма в коммунистическом обличье»[170]. – Но в 1926 компартия сократила деятельность Евсекций, превратила её в Еврейское бюро. В 1930 и Еврейское бюро было закрыто, наряду со всеми национальными секциями в ВКПб[171]. После этого – деятельность евсеков продолжалась уже под общим знаменем коммунизма. «Русское еврейство утратило все формы своего самовыражения, включая коммунистические»[172].

Концом Евсекций и можно пометить окончательное растворение бундовского течения – «позволить и отдельное национальное существование, даже если оно шло против строгой социал-демократической теории»[173]. Однако весьма многие из бывших евсеков и других социалистов-евреев – и после закрытия Евсекций не протрезвели, не оглянулись на соплеменников, поставили «социалистическое строительство» выше блага своего народа или любого другого: остались служить в партийно-государственном аппарате. И эта многообильная служба была больше всего на виду.

Статистикой ли оценивать или описывать множеством Однообразных примеров, – не оспоришь, что обильная еврейская волна просачивала советскую власть тех лет. И состоялось такое в государстве, преследующем и свободу слова, и свободу коммерции, и религию, не говоря уж о человеческом достоинстве.

Состояние еврейской культуры в СССР группа Бикермана-Пасманика оценивала в 1923 крайне мрачно: «На ниве еврейской культуры всё выворочено и растоптано»[174]; «все основы национально-еврейской культуры расшатаны, все святыни наши втоптаны в грязь»[175]. С. Дубнов в 1922 видел похожее, писал «о жалких обломках», картине «развала и подвигах тёмных дикарей, разрушающих последние остатки былой культуры»[176].

Лишь только еврейская историография, как свидетельствует целый ряд разрешённых публикаций, не потерпела разгрома в первое десятилетие советской власти. От самой революции стали доступны государственные архивы, включая Департамент полиции, что дало еврейским исследователям большие возможности по выборкам и публикациям – как об участии евреев в революционном движении, так и о погромах, и о «ритуальных» процессах. В 1920 возродилось Еврейское Историко-Этнографическое общество, опубликовало два тома «Материалов для истории антиеврейских погромов в России». Позже общество «подвергалось нападкам Евсекции», деятельность его «пошла на убыль», и оно было закрыто в 1929 году. Выходили «Еврейский вестник» и «Еврейская летопись»; закрыты в 1926-1928. Продолжалась и дубновская «Еврейская старина» (уже и после отъезда его из России в 1922); закрыта в 1930. Ещё с 1916 действовал Еврейский этнографический музей; в 1930 был закрыт[177].

Судьба еврейской культуры в 20-е годы – это две расходящиеся судьбы: на иврите и на идише. Иврит сильно притеснялся, запрещался – потому что власти видели в нём носителя как религии, так и сионизма. Ещё до консолидации советской власти, в 1917-1919, «в России появилось свыше 180 книг, брошюр и журналов на иврит» (больше всего в Одессе, но и в Киеве, и в Москве). Настроение, что «судьба иврит связана с судьбой победоносной коммунистической революции», держалось и в начале 20-х годов «среди молодых людей, пытавшихся "создать революционно-литературную трибуну, под знаменем которой сумели бы объединиться творческие молодые силы мирового еврейства"»[178]. – Однако «по настоянию Евсекции Еврейский комиссариат объявил иврит "реакционным языком"», и уже в 1919 Наркомпрос «запретил его преподавание во всех учебных заведениях. Началось изъятие из библиотек книг на иврите»[179].

Культуру на идише ждала судьба гораздо оживлённее. Идиш всё ещё был языком еврейских масс. Отметим, что по переписи 1926 ещё 73% евреев «в качестве своего родного языка назвали еврейский»[180] (по другому источнику – 66%[181]), – то есть еврейская масса ещё могла сохранить культуру на идише. Этим и воспользовалась советская власть. Если в первые годы советской власти в большевизме господствовало мнение, что в котле революции евреи должны пренебречь своим языком и своей национальностью, то позже Еврейский комиссариат при Наркомнаце, и Евсекция, и Еврейские отделы при Наркомпросах республик стали создавать советскую культуру на идише. В 20-е годы идиш был объявлен одним из государственных языков Белоруссии; в Одессе и в 20-е, ещё и в 30-е годы идиш был «основным языком во многих государственных учреждениях», существовало и судопроизводство на идише и еврейские часы по радио[182].

«С 1923 года начинается быстрый рост школ на идиш во всём Советском Союзе» (включая Великороссию и Москву). С 1923 началась (и продолжалась до 1930) «полоса систематической идишизации», даже принудительной, еврейских школ бывшей «черты»: ряд школ перевели на идиш, не считаясь с желаниями родителей. Если в 1923 в СССР было 495 школ на идише и они охватывали 70 тыс. еврейских детей, то в 1928 – уже 900 школ, и к 1930 в них училось 160 тыс. детей. (Это объяснялось ещё и тем, что украинцы и белорусы к этому времени получили полную культурную автономию и не хотели, чтобы еврейские дети вносили русификацию; еврейские же родители не хотели, чтобы дети учились по-украински и по-белорусски, а русских школ больше не было, – так им ничего и не оставалось, как учить на идише.) Кстати, в школах этих – не изучали еврейской истории, вместо неё был предмет: «классовая борьба у евреев»[183]. (Ровно так, как и в русских школах не изучали русской, да и никакой, истории, а только «обществоведение».) И вообще во все 20-е годы «шёл процесс постепенного вытеснения из программы советской еврейской школы даже тех немногих элементов собственно еврейского образования, которые присутствовали в ней». А к началу 30-х «достаточно автономно функционировавшая система управления советской еврейской школой была окончательно упразднена»[184].

С 1918 существовали независимые высшие еврейские школы – ЕНУ (Еврейский народный университет) в Москве (до 1922), и ПЕНУ в Петрограде, преобразованный в 1920 в Петроградский ИВЕЗ (Институт высших еврейских знаний, один из создателей, потом и ректор – Семён Лозинский) «насчитывающий ряд выдающихся учёных сил и дающий образование множеству еврейских студентов»; при поддержке «Джойнта» ИВЕЗ просуществовал до 1925. Создались еврейские отделения на педагогических факультетах Белорусского университета (с 1922) и 2-го МГУ (с 1926). Не упустим и Центральную еврейскую партшколу на идише – ЦЕПШ (с 1921). Еврейская система образования поддерживалась и особыми педтехникумами, и было свыше 40 техникумов индустриальных и сельскохозяйственных[185].

Еврейская культура продолжала существовать, и даже получила немалое содействие, – но на условиях советской власти. Глубина еврейской истории – была закрыта. Это происходило на фоне полного, с арестами учёных, разгрома русской исторической и философской наук.

Еврейскую культуру 1920-х годов вернее было бы уже назвать советской, «пролетарской» культурой на идише. А для такой еврейской культуры открывались за государственный счёт и газеты, театры. И вот сорок лет спустя «Книга о русском еврействе» даёт отнюдь не мрачную оценку еврейской культурной ситуации в СССР в раннесоветские годы. В Москве продолжало существовать (и до 40-х годов) отделение всемирного Еврейского Телеграфного Агентства (ЕТА) – единственное такое у советской нации, не входящее в ТАСС, – и посылало свои сообщения за границу (разумеется, при советской цензуре). Выходили и газеты на идише, главная из них – орган Евсекции московская «Дер Эмес», с 1920 по 1938. (По Диманштейну, в 1928 действовало 34 издательства на идише.)

Литература на идише поощрялась, но, разумеется, с направлением: оторвать от еврейского исторического прошлого, «до Октября» – это только мрачный пролог к эпохе счастья и расцвета; чернить всё религиозное и искать в советском еврее «нового человека». И всё-таки это оказалось настолько привлекательным для некоторых видных еврейских писателей, уехавших с революции за границу, что они стали возвращаться в СССР: в 1925 – поэт Давид Гофштейн (хотя «на нём всегда тяготело подозрение в "национализме"»), Лейб Квитко («легко сжился с советской обстановкой и оказался очень плодовитым поэтом»), в 1926 – Перец Маркиш («легко отдаётся официальной тематике, откликаясь на требования партлинии»), в 1928 – Моисей Кульбак и Дер Нистор (Пинхос Каганович, отличился потом Романом «Семья Машбер» – «самое несоветское и внутренне самое свободное произведение еврейской прозы в Советском Союзе»), в 1929 – Давид Бергельсон, и «начал платить дань власть имущим»: «революция имеет право на жестостксть»[186]. (Что и он, и Маркиш, и Квитко испытали на себе в 1952 году.)

«Буржуазная» культура на иврите была подавлена. Группа писателей во главе с Х.Н. Бяликом уехала в Палестину в 1921. Другая «группа писателей на иврит просуществовала до средины 30-х годов. Изредка произведения её членов появлялись» в заграничных журналах. «Некоторые из этих авторов вскоре подверглись аресту и исчезли бесследно, другим удалось вырваться из Советского Союза»[187].

Что же до русскоязычной еврейской культуры, то евсеки трактовали её «как порождение ассимиляторской политики властей в дореволюционной России». Среди писателей на идише во 2-й половине 20-х годов произошло размежевание между «пролетарскими» писателями и «попутчиками», как и во всей советской литературе. Наиболее крупные еврейские писатели ушли в русскоязычную советскую литературу[188]. (По своей объёмности она в этой книге не рассматривается.)

Процветал в Москве с 1921, на государственном содержании, Еврейский Камерный театр на идише, незаурядного художественного уровня; в середине 20-х годов он (с 1925 – Государственный Еврейский театр, ГОСЕТ) уже ездил с гастролями в Европу, тем невиданно вознося советский авторитет в глазах мирового еврейства. Разумеется, и тут – высмеивание дореволюционного уклада и религиозного быта еврейского местечка. В этом театре ярко выдвинулся актёр Михоэлс и с 1928 стал во главе[189].

Более сложная история была у другого театра – «Габима», на иврите, возникшего ещё до Октября. Поначалу поддержанный Луначарским, Горьким, Станиславским, он был преследуем Евсекцией как «сионистское гнездо», потребовалось разрешение от Ленина существовать ему. «Габима» стал государственным театром. Он оставался «единственным островком иврита в Советском Союзе, однако ясно было, что будущего у театра нет»[190]. (И прежний российский театральный критик А. Кутель критиковал «Габиму» за уход от еврейского быта и специфического еврейского духа[191].) В 1926 труппа поехала на заграничные гастроли и уже не вернулась, однако скоро и распалась[192].

Напротив, Государственный Еврейский театр на идише «вызвал настоящий бум еврейского театрального искусства в СССР. В начале 30-х годов в стране работало 19 профессиональных театров на идиш… Существовал еврейский театральный техникум при ГОСЕТе в Москве, студии еврейского драматического искусства в Киеве и Минске»[193]. Еще была в Москве в 20-е годы еврейская театр-студия «фрайкунет».

Тут уместно вспомнить и театральную, уже посмертную, судьбу злонесчастного «еврейского Гоголя» Семёна Юшкевича. В 1926 была издана его книга «Эпизоды», «высмеивающая поведение еврейских буржуа в период революции». В 1927 Юшкевич умер, а в 1928 советская цензура запретила написанную по мотивам его книги пьесу «Симка – Заячье Сердце». Пьеса антибуржуазная, чего ж ещё желать? – Но «всё действие происходит в среде евреев», высмеивание «глупости, трусости, жадности», – и была запрещена цензурой из «опасения юдофобских настроений»[194].

Тем временем – в каком же состоянии находились в СССР организации сионистов? Они были коренным образом неприемлемы для коммунистической власти, обвинены в «сотрудничестве с Антантой», с «мировым империализмом», – но именно из-за их международного признания приходилось обращаться с ними сдержанно. С 1920 года была им объявлена Евсекцией «гражданская война на еврейской улице». Притеснения сионизма усугублялись и запретами против иврита. Однако «анти-сионистский нажим был и не повсеместен и не достаточно суров» – то есть «длительное тюремное заключение и ссылка были сравнительно редки». Весной 1920 правых сионистов припугнули краткими арестами, но на 1 Мая амнистировали. «Половинчатость политики Кремля» сказалась и в переговорах (февраль 1921) с представителем Всемирной Сионистской Организации, Чичерин не ответил огульным отказом на их ходатайства, у советской власти «ещё не было готовности окончательно заклеймить сионизм» вослед своей же Евсекции. Тем более с началом НЭПа «общее ослабление административного нажима дало некоторую передышку и сионистским группам»[195]. (Интересно, что Дзержинский писал в 1923: «Программа сионистов нам не опасна, скорее наоборот, считаю её полезной»; и в 1924: «мы принципиально могли быть друзьями сионистов»[196]. – В Москве продержалось от 1920 до 1924 Центральное сионистское бюро (в марте 1924 члены его арестованы, и лишь многими ходатайствами в стране и за рубежом ссылка в Среднюю Азию была им заменена высылкой за границу[197]. Уже «к 1923 в Советском Союзе оставались лишь две разрешённые сионистские организации»: Поалей-Цион и «легальная» часть молодёжной организации Гехалуц, с целью земледельческой колонизации Палестины, в подготовке к тому – через колхозную практику ещё в СССР; в 1924-1926 они издавали журнал[198]. Даже левое крыло сионистско-со-циалистической партии Цеирей-Цион («Молодёжь Сиона») принимало относительно большевиков всё более резкий тон, весной 1924 их аресты, хотя тоже кратковременные, приняли массовый характер, а вслед за тем они ушли в подполье – и подполье это было окончательно рассеяно лишь в конце 20-х годов.

Атмосферу этого подполья может дать нам след Цеирей-Цион, со значительной юношеской организацией (Киев, Одесса). У них «в ходу был лозунг: "Еврейская кровь не должна быть смазочным маслом на колёсах революции"». А по отношению к советской власти «была взята позиция формального признания советовластия, но в то жевремя прокламировалась борьба с диктатурой компартий». Основной стержень агитационной работы был направлен против Евсекции. «В частности, особенно резко агитировали против проводившегося переселения из местечек на землю (в Крым)», видя в том нарушение «национальной обособленности». Из этих молодых сионистов иные получили политизоляторы. С начала 1926 партия ослабла и распалась[199].

В сентябре-октябре 1924 прошла волна арестов среди сионистов. Часть их судили, закрыто, с наказаниями от 3 до 10 лет в лагерях. А в 1925 сионистские делегаты получили заверения и от ВЦИКа (Смидович), и от Совнаркома (Рыков), и от самого ГПУ (Менжинский и Дерибас), что те ничего не имеют против сионистов, «поскольку они не возбуждают еврейского населения против советской власти»[200].

В 1924 Д. Пасманик предлагал: «Сионисты, ортодоксы и национальные евреи должны были бы быть в первых рядах борющихся с советской властью и большевистским миросозерцанием»[201]. Но – не состоялось ни такого союза, ни такого первого ряда.

Во второй половине 20-х годов преследования сионистов возобновились, резко сократилась замена приговоров на высылку из СССР. «В 1928 власти распустили» до тех пор полулегальную Поалей-Цион, ликвидировали «легальный» Гехалуц и «закрыли принадлежавшие ему фермы. К этому же времени были окончательно разгромлены почти все подпольные сионистские организации». Возможность уехать «систематически уменьшалась» после 1926. Часть сионистов оставалась в заключении и ссылке[202].

Но как ни массово было вовлечение молодых городских евреев в коммунистическую и советскую культуру и деятельность, – не менее упорным было и сопротивление тому еврейства духовного, еврейства большей частью пожилого, и в бывшей черте оседлости. Скалой Евсекции партия врезалась и давила. «Нужно побывать в коренном еврейском городе, в каком-нибудь Минске или Витебске, чтобы увидеть, как всё, что было в еврействе достойного, уважаемого и заслуживающего уважения, отодвинуто книзу, задавлено нищетой, скорбью, безнадёжностью, и как выдвигаются в первые ряды и на первые места люди беспутные, легкомысленные, наглые»[203]. Большевицкая власть стала носителем «страшного опустошения, материального и морального… и в нашей, еврейской среде»[204]. – «Массы еврейских большевиков, с одной стороны, и еврейских нэпманов, с другой, являются достаточно грозным указанием на глубину культурного разложения еврейства. И если и в русском народе радикальное исцеление от большевизма ожидается от восстановления религиозно-нравственных начал национальной и государственной жизни, то и еврейская мысль должна работать в том же направлении»[205].

Она – и работала так. Но о степени интенсивности и успеха в том – показания расходятся. Близкий современник считает, что «еврейское общество оказалось либо совершенно без руля и без ветрил, либо в растерянности, и от растерянности – духовно отошло, отвернулось от происходящего», – в отличие от русского общества, где всё же было сопротивление, хотя «неумелое и неуспешное»[206]. «В конце 1920 – начале 1930-х гг. происходил массовый отход евреев от традиционного уклада жизни»[207]. – Позже того: еврейство России «за последние 20 лет [написано в 1933] отходило всё больше и больше от исторического своего прошлого… с умерщвлением еврейского духа, еврейской традиции»[208]. – Ещё через несколько лет, перед самой Второй Мировой войной: «С воцарением в России большевистской диктатуры борьба отцов и детей на еврейской улице приняла особенно ожесточённые формы»[209].

А озираясь спустя полвека, уже в Израиле, М. Агурский напоминал: несчастия, постигшие евреев в последствие революции, во многом вызваны отказом еврейской советской молодёжи от религии и национальной культуры, «исключительное влияние коммунистической идеологии»… «Массовое проникновение евреев во все области русской жизни» и в советское руководство в первые двадцать лет после революции оказалось для евреев неконструктивным и вредным[210].

И наконец, автор 90-х годов XX века: «Евреи были элитой революции и выигравшей стороной. Это – особая сторона русской интернационально-социальной революции. Помимо того, еврейство в ходе модернизации было политически большевизировано и социально советизировано: еврейская община как этническая, религиозная и национальная структура – бесследно исчезла»[211].

Еврейская молодёжь, ушедшая в большевизм, была в упоении от своей новой роли, от своего напора на жизнь. При этом иные даже с восторгом отрекались от своей национальности. Но этот переход в интернационализм и оголтелый атеизм – не был ассимиляцией в том старом смысле, какого долгие века боялось еврейство: ухода в культуру окружающего большинства. Уходили они туда же, куда и вся молодёжь, :- создавать новый советский народ.- Лишь малая струя, подмеченная М. Агурским, -даже и принявшая православие, а вместе с тем и желающая сохранить «политические формы большевизма», как адвокат Я. Гурович, защитник митрополита Вениамина на его смертном процессе 1922 г.[212], – лишь эта струя стремилась раствориться именно в русской культуре и может быть названа ассимилянтской. – Еврейская энциклопедия сейчас пишет о сотрудниках-евреях «партийного и государственного аппарата, хозяйственных, научных и даже военных ведомств и учреждений», что «большинство не скрывали своего еврейского происхождения, но они и их семьи быстро переняли русскую культуру и язык, и их принадлежность к еврейству вскоре утратила всякое культурное содержание»[213]. Да, пострадала в этих людях культура, их воспитавшая, создавался «советский человек», но последующие десятилетия показали, что и сохранился, не уничтожен был в них остаток еврейского самоощущения.

Да и в самые 20-е годы, вот за 1924-1926, несмотря на весь разлив интернационализма, смешанных браков («между евреями и русскими или другими неевреями») было в среднем по стране всего лишь 6,3% (от числа евреев, вступающих в брак), в РСФСР – 16,8%, но в Белоруссии – 2,8%, на Украине – 4,5%[214] (по другим данным, на один 1926 год, по стране в среднем 8,5%, в РСФСР – 21%, в Белоруссии – 3,2%, на Украине – 5%[215]). Ассимиляционное слияние – только начиналось.

И каково ж, в этих новых условиях, было положение иудейской религии? Враждебная всякой религии вообще, большевицкая власть поначалу, в годы самого разгульного удара по православной церкви, относилась сдержанно-терпимо к еврейской религиозной практике. «В марте 1922 газета "Дер Эмес" сообщала, что отдел агитации и пропаганды ЦК не будет оскорблять религиозные чувства… В 1920-х гг. эта терпимость не распространялась на православие, к которому власти относились как к одному из главных врагов советского строя»[216]. Впрочем, кампания по изъятию ценностей православной Церкви коснулась и синагог. Е. Ярославский писал в «Известиях» статью «Что можно взять в синагогах»: «Очень часто раввины говорят, что в синагогах нет никаких ценностей. Обыкновенно это действительно так… Стены обыкновенно голые. Но семисвечья бывают и серебряные. Их надо изъять обязательно». Да тремя неделями раньше «в еврейской молельне по Спасо-Глинищевскому… изъято 16 серебряных предметов», в соседней хоральной синагоге «57 серебряных предметов, 2 золотых». Ещё предполагал Ярославский: не установить ли прогрессивный налог на покупателей дорогих мест в синагогах. (Но эта мера, очевидно, не проводилась.)[217]

Однако «деятели Евсекции требовали от высшего руководства вести по отношению к иудаизму такую же политику, как и к христианству»[218]. Уже в 1921, в еврейский Новый год, Евсекция инсценировала «публичный суд над еврейской религией» в Киеве. «Книга о русском еврействе» описывает и его и другие «показательные суды» в 1921-22: над хедером в Витебске, над иешивой в Ростове, над самим Судным днём в Одессе. Их сознательно проводили на идише, Евсекция обеспечивала, чтобы иудаизм «судили» большевики-евреи.

Религиозные школы административно запретили, в декабре 1920 вышел циркуляр еврейского отдела Наркомпроса о ликвидации хедеров и иешив. «Однако в течение долгих лет хедера ещё продолжали вести подпольное существование»[219], «большое количество полулегальных хедеров и иешив». «Несмотря на запрет религиозного воспитания, в целом 1920-е гг. оказались наиболее либеральным периодом для религиозной еврейской жизни в СССР»[220].

Конечно, «по просьбам евреев-трудящихся» делались неоднократные попытки закрытия синагог, но это «наталкивалось на ожесточённое сопротивление верующих». Всё же «в 1920-х гг. были закрыты центральные синагоги в Витебске, Минске, Гомеле, Харькове, Бобруйске»[221]. Центральную московскую синагогу, на Маросейке, «удалось отстоять благодаря ходатайству раввина Мазе перед Дзержинским и Калининым»[222]; в 1926 в Киеве «была закрыта хоральная синагога, в которой стал играть детский еврейский театр»[223]. Но «большинство синагог продолжали функционировать. Так, в 1927 на Украине действовали 1034 синагоги и молельных дома», и даже «число синагог к концу 1920-х увеличилось по сравнению с 1917»[224].

Власти пытались и состроить «Живую Синагогу» (по примеру «Живой Церкви» у православных), в такой синагоге «на видном месте вывешивался портрет Ленина»; попытались ввести и «красных раввинов», «коммунизанов-раввинов»; однако «ничего не вышло, раскола в еврейской среде среди верующих вызвать не удалось»[225]. – «Подавляющее большинство религиозных евреев было решительно против "живой синагоги", поэтому планы советских властей… закончились провалом»[226].

В конце 1930 была арестована группа минских раввинов. Они «были освобождены после двухнедельного заключения и вынужденного подписания составленного работниками ГПУ письма»[227]: 1) что еврейская вера не преследуется в СССР, «как это было в царской России»; 2) что за советское время не расстрелян ни один раввин.

Ещё в еврейских местностях «пытались объявить днём отдыха воскресенье или понедельник; в школах, по требованию евсекции, шли занятия в субботу, и днём отдыха было воскресенье». (Да скоро, с 1929, – всех ожидали «пятидневка» да «шестидневка», плывучий выходной, каждый пятый, каждый шестой день, – потеряли и христиане воскресенье, и евреи субботу.) Евсеки бесновались в праздники перед синагогами, в Одессе «ворвались в Бродскую синагогу… и демонстративно ели хлеб на глазах постившихся молящихся». Они же устраивали «Иомкипурники» (подобно «субботникам», «воскресникам» – общественные работы в Судный день). «В праздники, особенно при закрытии синагог, обычно происходили реквизиции талесов, свитков Торы, молитвенников, религиозных книг». – «Ввоз мацы из заграницы… то разрешался, то запрещался»[228], при том, что «с 1929 власти стали налагать завышенные налоги на выпечку мацы»[229]. Ларин отмечает «изумительное разрешение» на Пасху 1929 ввезти из Кенигсберга мацу в московские синагоги[230].

В 20-е годы в частных типографиях ещё издавалась религиозная еврейская литература. «В Ленинграде хасидам хабадского толка удалось напечатать молитвенники в нескольких изданиях, – каждое тиражом по несколько тысяч», а ленинградский раввин Д. Каценельсон издался в типографии «Красный агитатор». На протяжении 20-х годов выпускались еврейские календари, «распространялись в десятках тысяч экземпляров»[231]. И даже: «еврейская община была единственным религиозным объединением [в Москве], которому разрешили в 20-х годах строить новые храмовые здания»: вторую синагогу во 2-м Вышеславцевом переулке близ Сущевского вала и третью в Черкизове; эти три синагоги оставались открытыми в Москве в течение 30-х годов[232].

Но «молодые еврейские писатели и поэты… с восторгом писали о пустеющих синагогах, об одиноком ребе, которому некого больше учить, о мальчишках из местечек, которые становятся грозными красными комиссарами»[233].

А видели мы – и как бесновались русские комсомольцы вокруг пасхальных заутреней, выбивали из рук свечки и свячёные куличи, потом сшибали кресты с куполов; и тысячи прекрасных церквей, разбитых в кирпичи; и помним расстрелы тысяч священников, а тысячи других – с лагерными носилками.

Все мы в те годы – изгоняли Бога.

С ранних советских годов перед еврейской интеллигенцией и молодёжью благодатно распахнулись пути в науку и русскоязычную культуру, – пути широчайшие, однако по-советски зажатые в содержании. (В самые ранние советские годы верхи культуры патронировала Ольга Каменева, сестра Троцкого.)

Уже от 1919 «в огромном числе хлынула еврейская молодёжь» в кино – искусство, хваленное Лениным за его «сиюминутное агитационное воздействие», для управления психологией масс. «Многие из них возглавили киностудии, республиканские и центральные управления кинематографии, учебные центры и съёмочные группы». (Б. Шумяцкий, один из создателей Монгольской Республики, С. Дукельский – в разное время начальники Главного управления кинопромышленности[234].) Впечатляющие проявления раннесоветской кинематографии – несомненно еврейский вклад. – Еврейская энциклопедия приводит длинную череду администраторов, режиссёров, постановщиков, актёров, сценаристов, теоретиков кино. Из режиссёров Дзига Вертов числится классиком советского, главным образом документального, кино: «Ленинская киноправда», «Шагай, Совет», «Симфония Донбасса», «Три песни о Ленине»[235] (менее известно, что он же руководил киносъёмкой разорения мощей Сергия Радонежского). – В жанре «исторического документального фильма» Эсфирь Шуб «тенденциозным подбором фрагментов старой кинохроники монтировала полнометражные пропагандистские фильмы ("Падение династии Романовых", 1927… и др.), а впоследствии теми же приёмами изготовляла прославительно-патетические ленты». – Всеизвестны в истории советского кино искусства Г. Козинцев и Л. Трауберг («С.В.Д.», «Новый Вавилон»), С. Юткевич. Ф. Эрмлер организовал Киноэкспериментную мастерскую. Отмечаются и Г. Рошаль («Господа Скотинины», «Его превосходительство» – покушение Гирша Леккерта), Ю. Райзман («Каторга», «Земля жаждет») и др. – А крупнейшая фигура всего раннесоветского кино – Сергей Эйзенштейн. Он принёс в искусство «эпичность, монументальную масштабность массовых сцен, их чередование с крупными планами, эмоциональную насыщенность монтажа и его ритма»[236]. Однако использовал он свой дар – по заказу. Мировая громовая слава «Броненосца "Потёмкина"», таран в пользу Советов, а по сути своего воздействия на широкую публику – безответственное вышивание по русской истории, взвинчивание проклятий на старую Россию, с измышленным «кинематографическим аксессуаром»: как будто бы накрыли толпу матросов брезентом для расстрела (и вошло в мировое сознание как исторический факт) да «избиение» на одесской лестнице, какого не было. (Потом понадобилось услужить Сталину на тоталитарной идее, потом и на национальной, – Эйзенштейн тут как тут.)

Хотя Еврейская энциклопедия (КЕЭ) подобрала имена в искусстве по признаку национальности, повторим: не в национальности был главный ключ, а в бурно-срывистом интернациональном ветре всей раннесоветской эпохи – наиболее отчуждённой от какого-либо национального духа, традиций. И тут ярчайшая фигура – в театре, но рядом с властью – Мейерхольд. Он стал ведущей – и авторитарной – звездой советского театра. У него были бурные поклонники, но принимали его не все. В поздних воспоминаниях Тырковой-Вильямс читаем: диктаторски ломал и авторов пьес и актёров своей «догматической схематизацией и сухостью»; Комиссаржевская «почуяла, что в его новизне нет творческой простоты, нет ни этической, ни эстетической ясности», он «обрезал крылья актёрам… придавал рамке больше значения, чем портрету»[237]; проявился и упорным противником Михаила Булгакова.

Конечно, эпоха требовала платить за своё положение. Так платили и Качалов, и Немирович-Данченко, все тогда… Так платил и талантливый режиссёр Камерного театра А. Таиров-Корнблит, театральная звезда того же неповторимого раннесоветского времени. (В 1930 Таиров «обличал» в газетах «Промпартию».)

Марк Шагал к 1923 эмигрировал. От большинства жехудожников 1920-х годов требовалось вложиться в советскую наглядную массовую пропаганду, чем отличились и несколько художников-евреев, начиная, может быть, сраннего Эль Лисицкого: воспринявши Октябрьскую революцию как «новое начало человеческой истории», он «включился в работу различных комитетов и комиссий, изготовил первое знамя ВЦИКа, которое члены правительства вынесли на Красную площадь в 1918», знаменитый плакат «Клином красным бей белых», с 1927 оформлял много советских выставок за рубежом, пропагандные для Запада фотоальбомы («СССР строит социализм» и т.п.)[238]. А фаворитом властей («много портретов Ленина, Троцкого и других советских деятелей», Ворошилова, Фрунзе, Будённого) сделался Исаак Бродский, «после завершения портрета Сталина стал ведущим официальным портретистом СССР», с 1928, – а с 1934 назначен директором Всероссийской Академии Художеств[239].

«В первые послереволюционные годы… музыкальная жизнь евреев России ещё более оживилась». В начале века в России была создана «впервые в мире еврейская национальная школа в музыке, сочетавшая глубинные народные традиции и европейскую композиторскую технику», и теперь, в 20-е, «активизировалась деятельность еврейских композиторов – появилось множество произведений на еврейские темы и сюжеты» – например, опера «Юность Авраама» М. Гнесина, «Песнь Песней» А. Крейна, «Еврейская рапсодия» его брата Г. Крейна. Последнего, с сыном Юлианом, направили (даже при тогдашних советских ограничениях) в восьмилетнюю командировку в Вену и Париж, «для совершенствования композиторского и исполнительского мастерства» сына[240]. – Музыкальное исполнительство и всегда было успешной стихией для еврейских талантов – оно полилось теперь потоком и, счастливо, вне идеологии. Тут проступали имена ещё тогда неизвестные, а в будущем, как увидим, прославленные на десятилетия. – Выделилось немало «музыкально-общественных деятелей». Матиас Сокольский-Гринберг был «главный инспектор музыки Главискусства Наркомпроса», ответственный редактор идеологической «Музыки и революции». Позже (в 30-е годы) Моисей Гринберг, «видный организатор музыкально-концертной жизни», был директором Музгиза, главным редактором «Советской музыки», позже и начальником Управления музыкального радиовещания Всесоюзного радио[241]. В Одессе существовала и Еврейская Консерватория[242].

На массовой эстраде гремел Леонид Утёсов. Между другими сюжетами триумфально разносил по всей стране одесский колорит («С одесского кичмана бежали три уркана…»). Автором многих его песен был А. д'Актиль (его всеизвестные «Мы красные кава-/леристы, и про нас / былинники речистые / ведут рассказ»). А П. Герман и Ю. Хайт сочинили марш советской авиации, кто из нашего поколения его не пел, срывая юные голоса: «Всё выше, и выше, и выше / стремим мы полёт наших птиц»[243]. Тогда – залегло начало массового советского песенничества.

А поток советской культуры год от году всё более попадал под очи и длани направительных учреждений. ГУС (Государственный Учёный Совет). ГИЗ (монопольное Государственное Издательство, задушившее много частных, и со своим «политкомиссаром», в 1922-23 Давид Черномордиков[244].) Аналогичный МузГИЗ. Государственная комиссия по закупке художественных произведений, то есть власть над существованием художников. (Политическое наблюдательство, как за ректором ленинградской консерватории А.К. Глазуновым, – ещё отдельно.)

Разумеется, евреи были лишь частью трубно шагавшей пролетарской культуры. И в победном воздухе раннесоветской эпохи искренно не замечалось, не ощущалось потерей, что советская культура интенсивно вытесняла культуру русскую – её задушенные или вовсе не прозвучавшие имена.

С 1923 по 1927 шла жестокая борьба за власть в партии и в стране между Сталиным и Троцким. Затем с не меньшей уверенностью за первое место в партии боролся Зиновьев. С 1926 с Троцким соединились и обманутые Сталиным Зиновьев и Каменев («Объединённая оппозиция»), – то есть три виднейших вождя-еврея оказывались в одном фронте. Неудивительно, что и множество молодых троцкистов меньше рангом были евреями. (На то указывает, например, приводимое Агурским свидетельство А. Чилиги, сидевшего потом с троцкистами в Верхнеуральском изоляторе: «троцкисты действительно были молодыми еврейскими интеллигентами и техниками», и особенно из левых бундистов[245].)

«Оппозиция рассматривалась как преимущественно еврейская», и Троцкого это сильно тревожило. В марте 1924 он жаловался Бухарину, что среди рабочих Москвы открыто говорят: «Жиды бунтуют!», и будто он «получил сотни писем на эту тему». Бухарин отклонил как частность. Тогда «Троцкий попытался вынести вопрос об антисемитизме на заседание Политбюро, но его никто не поддержал». Троцкий больше всего и боялся, чтобы Сталин в борьбе с ним не использовал публично козырь антисемитизма. И такое использование отчасти было (Угланов, тогда секретарь московского комитета партии). А при разгоне в Москве (Углановым же) троцкистской демонстрации 7 ноября 1927 «раздавались антисемитские выкрики»[246].

Может быть, у Сталина и было тяготение – использовать против «Объединённой оппозиции» антиеврейскуюкарту, это казалось близко выгодным, – но своей несравненной политической мерой он этого избежал: как будто уже и начинал разыгрывать – и взял назад. Он понимал, что евреи в тот момент были многочисленны у него в партии (а если объединить их против себя – то целая сила), а ещё нужны ему ради западной поддержки, да множеств кадров из евреев ему и самому ещё насколько может пригодиться впереди. (Он и никогда не расставался со своим излюбленным подручным Львом Мехлисом; и ещё от Царицына, Гражданской войны, его верным сподвижником был Моисей Рухимович, за то и весьма отмеченный.) – И одновременно с тем, как, по мере личного усиления Сталина, к концу 20-х годов началось сокращение евреев в соваппарате, в разгар той самой борьбы он не случайно послал Енукидзе фотографироваться «среди еврейских делегаток» на съезде «работниц и крестьянок»[247]. А Ярославского – печатать в «Правде»: что «отдельные случаи проявления антисемитизма по отношению к оппозиции, точно так же, как… отдельные случаи антисемитизма в борьбе оппозиции с партией», – это попытка «использовать всякую щёлочку, всякую трещину» в пролетарской диктатуре, «нет ничего глупее и реакционнее, как объяснять корни оппозиции из национальных черт того или иного оппозиционера»[248]. – И на том же самом XV партсъезде, где окончательно была разбита «Объединённая оппозиция», – Сталин направил Орджоникидзе особо высказаться по национальному вопросу в его отчёте ЦКК-РКИ (там он и приводил вышеуказанную статистику), как будто в защиту евреев. Аппарат в «большинстве состоит из русских… поэтому всякие разговорчики о еврейском засилии и т.д. не имеют под собой никакой почвы»[249]. Да Сталин и на XVI съезде в 1930 прокламировал «русский великодержавный шовинизм» как «главную опасность в национальном вопросе». – Так Сталин к концу 20-х не провёл задуманной было им «чистки» соваппарата и партии от евреев, но продолжал поощрять их внедрение во многих отраслях, местах, учреждениях.

На XV съезде компартии (декабрь 1927) пришло время высказываться по нарастающе грозному крестьянскому вопросу: что делать с этим несносным крестьянством, которое в обмен на хлеб нагло желает получать промышленные товары? Главный доклад тут – от Молотова. А в прениях среди ораторов – бессмертные удавщики крестьянства Шлихтер и Яковлев-Эпштейн[250]. Предстояла массовая война против крестьянства, и Сталин не мог позволить себе отчуждение умелых кадров, а наверное и считал, что в этой огромной кампании, направленной непропорционально против славянского населения, часто надёжнее будет опереться на евреев, чем на русских. В Госплане он прочно сохранял еврейское большинство. В командных и теоретических верхах коллективизации состоял, разумеется, и Ларин; Лев Крицман служил директором Аграрного института начиная с 1928, в 1931-33 зампред Госплана, сыграл роковую роль в травле Кондратьева и Чаянова. (Тут поспели и Деборин с Ярославским.) – Яков Яковлев-Эпштейн возглавил Наркомзем. (Долгие годы его карьера была – агитация-пропаганда: с 1921 начальник Главполитпросвета, потом отдел агитпропа ЦК, зав. отделом печати ЦК. Но уже в 1923, на XII съезде, это он разработал проекты решений по деревне – и так с 1929 взбросила его карьера в наркомземы)[251]. И вёл затем Великий Перелом, атаку многомиллионной коллективизации, с её рьяными исполнителями на местах. Современный автор пишет: «В конце 20-х годов впервые немалое число еврейских коммунистов выступило в сельской местности командирами и господами над жизнью и смертью. Только в ходе коллективизации окончательно отчеканился образ еврея как ненавистного врага крестьян – даже там, где до тех пор ни одного еврея и в лицо не видели»[252].

Разумеется, при любом «проценте» в советском и партийном аппарате, – и тут ошибочно объяснять злейший антикрестьянский замысел коммунизма именно еврейским участием. Нашёлся бы на Наркомзем и русский, вместо Яковлева-Эпштейна, это достаточно проявилось в нашей послеоктябрьской истории. Смысл же и последствия раскулачивания и коллективизации не могли быть только социальными и экономическими: в миллионных множествах изничтожалась не безликая масса, а реальные люди, с традиционной культурой, вырывались их корни, погашался дух, – по сути, раскулачивание проявилось не только как мера социальная, но и мера национальная, - и чем аргументировать, что это не содержалось и в коммунистическом замысле? Стратегически задуманный Лениным удар но русскому народу как главному препятствию для победы коммунизма – успешно осуществлялся и после него. В те годы – Коммунизм всей своей жестокостью мозжил русский народ. И поразиться надо, что кто-то осмысленный всё-таки уцелевал. – Коллективизация, больше всех других коммунистических действий, ясно отвергает всякие теории о «национальной», якобы «русской», диктатуре Сталина. О содействии же в коллективизации правящих коммунистов-евреев – стоит помнить, что оно было усердно и талантливо. Слышим вот от третьеэмигранта, росшего на Украине: «Я вспоминаю своего отца, свою мать, дядей, тёток – с каким восторгом проводили они коллективизацию, выполняли пять в четыре и писали подходящие к случаю производственные романы!»[253] – В правительственной газете стояло: «Нету нас еврейского вопроса. На него уже давно дала категорический ответ Октябрьская революция. Все национальности равны – вот был этот ответ»[254]. Однако когда в избу приходил раскулачивать не просто комиссар, но комиссар-еврей, то вопрос маячил.

«В конце 20-х годов», пишет Ш. Эттингер, «среди трудностей жизни в СССР, многим казалось, что единственный народ, который выиграл от революции, – это евреи: они находились на важных правительственных постах, они составляли крупную пропорцию среди университетских студентов, а по слухам – получили лучшие земли в Крыму, они наводнили Москву»[255].

Но вот спустя полвека, в июне 1980, проходила в Колумбийском университете (слышал по радио) конференция о положении евреев в СССР. Учёные докладчики описывали, каково стеснённое положение советских евреев, и особо выделяли, что: евреям предлагают отказаться от своих корней, веры, культуры – и включиться в какое-то безнациональное сообщество, – либо эмигрировать.

Ба! Да то самое, что в Двадцатые годы требовалось и вынуждалось, под угрозой Соловков, от всех народов бывшей России, и при том не было выхода – «либо эмигрировать».

«Светлые» Двадцатые годы – ох как нуждаются в трезвой оценке.

Они наполнены были ожесточёнными преследованиями и по классовому признаку, в том числе неповинных детей за прошлую, даже не виданную ими жизнь их родителей, – но тогда: не евреи были те дети, не евреи были те родители.

Все Двадцатые годы добивали насмерть священство. (Нечего и говорить, что священство было – сгущённый во многих поколениях русский национальный тип.) Занимались этим особые «церковные отделы ГПУ», и во главе их народ видел, конечно, не только евреев, но слишком часто и евреев.

С конца Двадцатых на Тридцатые прошла полоса судебных процессов и над инженерами: избивали и убивали всю старую инженерию – а она была по своему составу подавляюще русская, да ещё прослойка немцев.

Также громили в те годы устои и кадры русской науки во многих областях – истории, археологии, краеведении, – у русских не должно быть прошлого. - Никому из гонителей не будем вменять собственного национального побуждения. (Да если в комиссии, подготовившей и обосновавшей декрет об упразднении историко-филологических факультетов в российских университетах, состояли Гойхбарг, Ларин, Радек и Ротштейн, то так же там состояли Бухарин, М. Покровский, Скворцов-Степанов, Фриче, и подписал его, в марте 1921, – Ленин.) А вот в духе декрета национальное побуждение было: ни история, ни язык этому народу – «великоросскому» – больше не нужны. В 20-е годы было отменено само понятие «русской истории» – не было такой! И выметено прочь понятие «великороссы»: не было таких!

Тем больней – что мы, сами русские, рьяно шли по этому самоубийственному пути. И именно этот период 20-х годов принято считать «расцветом» освобождённой – от царизма, от капитализма – культуры! Да даже само слово «русский», сказать: «я русский» – звучало контрреволюционным вызовом, это-то я хорошо помню и по себе, по школьному своему детству. Но без стеснения всюду звучало и печаталось: русопяты!

В «Правде» на видном месте предлагалось (В. Александровский, более ничем не проявленный):

[256]

А В. Блюм в «Вечерней Москве» мог нагло требовать «убрать "исторический" мусор с площадей» городов: с Красной площади убрать Минина-Пожарского, из Новгорода – памятник Тысячелетия России, с киевского холма – статую Св. Владимира, «все эти тонны… металла давно просятся в утильсырьё». (О национальных оттенках «переименований» мы уже писали.) – А прославленный политическим перемётчеством и личным бесстыдством Давид Заславский требовал разгромить реставрационные мастерские Игоря Грабаря: «Преподобные отцы-художники… тайно слили снова церковь и искусство!»[257]

Это наше самопокорение не замедлило отразиться и на самом русском языке – утерей его глубин, красот, сочности, заменою железопрокатным советским волапюком.

В угаре того десятилетия не заботились, как это всё выглядит: ведь русский патриотизм отменён навсегда. Но не забудем, не забудем же о народном чувстве. Не так виделось народу, что взрывал Храм Христа Спасителя инженер Жевалкин, из крестьян Скопинского уезда, а – что главный взрыватель Каганович (он же настаивал снести и Василия Блаженного). Публично громила православие целая Шайка «воинствующих безбожников» во главе с Губельманом-Ярославским. Верно отмечают теперь: «Особенно возмущало, что еврейские коммунисты принимали участие в разрушении русских церквей»[258]. И именно в гонениях на православную церковь (затем и на деревню), – как ни позорно участие в них крестьянских сыновей, – было разительным, обидным и несмываемым участие каждого иноплеменника. Прямо против завета русской пословицы: Не гони Бога в лес, коли в избу влез.

В Двадцатые годы, по словам А. Воронеля: «евреи восприняли как благоприятную ситуацию, трагическую для русского народа»[259].

Правда, ещё благоприятнее её восприняли левые западные интеллектуалы: их обворожение было не национальное, разумеется, а социалистическое. Кто помнит, в сентябре 1930, молниеносный расстрел сорока восьми специалистов-пищевиков – «организаторов голода» (то есть вместо Сталина), «вредителей» в мясном, рыбном, консервном, овощном делах? Среди этих несчастных – и евреев не меньше десяти[260]. Но как же нарушить всемирное восхищение советской властью? Дора Штурман внимательно прослеживает, как Б. Бруцкус в Европе тщетно пытался поднять голоса протеста западных интеллектуалов. И нашёл таких, но кого? – немцев и «правых». Сгоряча подписал и Альберт Эйнштейн – но и, не покраснев, снял свою подпись – ибо: «Советский Союз добился величайших достижений» и «Западная Европа… скоро будет вам завидовать», а этакий расстрел – всего лишь «единичный случай», и «отсюда нельзя считать возможность вины [пищевиков] полностью исключённой». Ромен Роллан – «благородно» смолчал. Арнольд Цвейг – еле устоял против коммунистического гнева, подписи не снял, но оговорился, что эта расправа – есть «древнерусский метод». И что тогда спрашивать с академика Иоффе внутри страны, толкавшего Эйнштейна снять подпись?[261]

Нет, не стала Западная Европа нам завидовать. А от таких расстрельных «единичных случаев» погибли миллионы невинных. Не станем доискиваться, почему мировым общественным мнением те злодеяния были забыты. Не слишком охотно вспоминаются они и сегодня.

Ныне строится обратным движением в прошлое миф: что при советской власти евреи в целом всегда были гражданами второго сорта. Или о раннесоветских годах выражаются в такой форме: «тогда ещё не было таких притеснений, которые произошли позже»[262].

И вовсе редкость – такое, например, признание не участия только, но и некой лихости еврейской в ведении дел того молодого варварского государства: «Смесь невежества и дерзости, которую Ханна Арендт называет типичной чертой еврейских парвеню, была присуща первой социалистической, политической и культурной элите. Дерзость и пыл, с которыми проводились большевицкие мероприятия, будь то конфискация церковных сокровищ или травля "буржуазных интеллигентов", действительно придавали большевицкой власти в 20-е годы определённые еврейские черты»[263].

И в 90-е же годы другой публицист-еврей написал о 20-х годах: «В студенческих аудиториях тон часто задавали евреи, не замечавшие, что их интеллектуальное пиршество идёт на фоне опустошений в стане основного народа страны». А потом «на протяжении десятилетий евреи гордились теми своими соплеменниками, кто в революцию сделал блестящую карьеру, и не очень-то задумывались над тем, как эта карьера связана с реальными страданиями русского народа». И сегодня – «поразительно единодушие, с каким мои соплеменники отрицают какую-либо свою провинность в русской истории XX века»[264].

Ах, как целительно звучали бы для обоих наших народов такие голоса, если б не были утопающе-единичны… Ибо это правда, что в Двадцатые годы евреи во множестве Устремились на службу к большевицкому Молоху – не думая об этой несчастной подопытной земле, но никак не предвидя последствий и для себя. И многие из верхушечных советских евреев при этом потеряли чувство меры: ощущение, где надо остановиться.