"Двести лет вместе (1795 – 1995)" - читать интересную книгу автора (Солженицын Александр Исаевич)

Глава 25 – ОБОРОТ ОБВИНЕНИЙ НА РОССИЮ

Это было, конечно, целое историческое движение – отворот евреев от советского коммунизма.

В Двадцатые и Тридцатые казалась необратимой сращённость советского еврейства с большевизмом. И вдруг – они расходятся? Да радость же!

Разумеется, – как и вообще всегда у всех людей и у всех наций, – нельзя было ждать, что при этой переоценке будут звучать сожаления о прежней вовлечённости. Но я абсолютно не ожидал такого перекоса, что вместо хотя бы шевеления раскаяния, хотя бы душевного смущения – откол евреев от большевизма сопроводится гневным поворотом в сторону русского народа: это русские погубили демократию в России (то есть Февральскую), это русские виноваты, что с 1918 года держалась и держалась эта власть!

Мы – и конечно виноваты, ещё бы! И даже раньше: одни лишь грязные сцены лучезарной Февральской революции ещё бы не давали пищу к тому. – Но новообращённые борцы против большевизма проявились таковы: теперь все обязаны принять, что они и всегда против этой власти сражались, и не напоминать, что она была их любимая когда-то, не напоминать, как они изрядно послужили этой тирании, – нет, то «туземцы» отначала созиждили её, укрепляли и любили:

«Лидеры Октябрьского переворота… скорее были ведомыми, чем водителями [это Железная Партия Нового Типа – «ведомые»?], проводниками и осуществителями массовых желаний, дремавших в недрах народного подсознания. Они не порывали с народной почвой». И далее: «Октябрьский переворот оказался для России несчастьем. Страна могла развиваться и иначе… тогда [то есть в бушующем анархизме Февраля] появились первые ростки уважения к человеческому достоинству со стороны государства, зачатки права, свободы, но сметены оказались народным гневом»[1].

А вот более поздняя трактовка, ослепительно переосмысливающая участие евреев в большевицких рядах: «Большевизм Ленина и РСДРПб был лишь интеллигентским и цивилизованным оформлением большевизма "плебса". Не будь первого – победил бы второй, гораздо более страшный». И поэтому, «широко участвуя в большевистской революции, дав ей кадры интеллектуалов и организаторов, евреи спасли Россию от тотальной пугачёвщины. Они придали большевизму наиболее гуманный вариант из вообще возможных в то время»[2]. – Но: «Как взбунтовавшийся народ руками ленинской партии свергнул интеллигентскую демократию [когда ж она была?]… так усмирённый народ руками сталинской бюрократии стремился освободиться от… всего того, в чём ещё звучали отголоски вольного интеллигентского духа»[3]. – Да, да, конечно: «Вина интеллигенции за последующие удручающие события русской истории сильно преувеличена». И вообще, вина её – «это вина перед самой собою»[4], никак не перед народом. Это, напротив, «народу самому неплохо было бы ощутить свою вину перед интеллигенцией»[5].

Да что там говорить: «Тоталитарная власть… по своему существу и происхождению общенародна»[6]. – «Это тоталитарная страна… Таков выбор русского народа»[7].

А всё потому, что «татарская стихия изнутри овладела душой православной Руси»[8], – а ведь «азиатская социальная и духовная структура, унаследованная русскими от монголов… застойна, неспособна к развитию и прогрессу»[9]. – (Впрочем, теорию, что татарского ига даже и вовсе не было, а – дружественный союз с татарами, развил и Лев Гумилёв. На то простейший ответ – русский фольклор; сколько ни есть пословиц о татарах – все как о врагах и угнетателях, а фольклор не сфальшивит, его не выгнешь, как научную теорию.) – Вот и «Октябрьский переворот был невиданным по силе прорывом азиатской субстанции»[10].

И у всех, кто хочет терзать и топтать русскую историю, любимый и первейший объяснитель – Чаадаев (мыслитель несомненно выдающийся). Сперва самиздат, потом и эмигрантские издания тщательно отбирали, соскребали, со страстью повторяли и опубликованные и неопубликованные его (подходящие им) тексты. А неподходящие цитаты и то, что главными оппонентами Чаадаева среди современников были не Николай I с Бенкендорфом, а друзья его – Пушкин, Вяземский, Карамзины, Языков, – это всё игнорируется.

В начале 70-х разгон против русского – всё набирался. «Руссиш-культуриш», «человеческий свинарник», – в самиздатской анонимной статье «С. Телегина» (Г. Копылова) сколько презрения к России как к плохо удавшемуся материалу; а по лесным пожарам 1972 года тот же «С. Телегин» самиздатской листовкой послал проклятие всей России: горят русские леса? это тебе за твои злодеяния!! – «Весь народ сливается в реакционную массу» (Г. Померанц); «от звуков разлюбезной гармошки зверею, да и от соприкосновения с массой этой самой у меня появляется глухое раздражение»[11]; очень откровенно, да так и есть: сердцу неприкажешь. – «Евреи, еврейская судьба – это только парафраз судьбы интеллигенции в этой стране, судьбы её культуры, и еврейское сиротство есть символ иного, духовного одиночества, порождённого крушением традиционной веры в "народ"»[12]. (Как же преобразилась в России от XIX века и ко второй половине XX извечная «проблема народа». Теперь «народом» обозначается та тупо довольная своим существованием и своими руководителями туземная масса, страдать среди которой в городах этой страны забросила евреев их роковая судьба. Любить эту массу невозможно, заботиться о ней – противоестественно.) – Тот же Б. Хазанов (ещё тогда не выехавши) судил так: «Россия, которую я люблю, есть платоновская идея; в природе её не существует. Россия, которую я вижу вокруг себя, мне отвратительна», это – «единственные в своём роде Авгиевы конюшни»; её «шелудивые жители»; «когда-нибудь её постигнет оглушительная расплата за то, чем она является сегодня»[13].

Расплата постигнет – да. Но – не за само состояние бедствия. Оно-то постигло – ещё раньше.

В 60-е годы в интеллигентской среде много было обдумываний и высказываний о положении в СССР, о перспективах и, расширительно, о самой России. По условиям жёсткого государственного нагляда все эти споры и мысли произносились лишь в частных беседах или в самиздатских статьях, тогда ещё по преимуществу робко-псевдонимных. Но когда началась еврейская эмиграция – обличения России бесстеснённо и многожёлчно разлились на вольном Западе: среди выехавшей еврейской интеллигенции то была обильная струя, и столь шумно говорливая, что других голосов долго было и не расслышать.

Вот в 1968 бежал за границу Аркадий Белинков – неистовый противник, кажется, советского режима? не русского же народа? И вот его статья в собранном им «Новом Колоколе»: «Страна рабов, страна господ…» И на кого обрушен её гнев? (Учтём, правда, что статья писалась ещё в СССР и автор ещё не приобрёл того бесстрашия, какое дала ему заграница: прямо лепить про режим.) Даже слова «советский» Белинков не употребляет ни разу, а по проторенной дорожке: вечно рабская Россия, свобода «для нашей родины хуже, чем жрать битое стекло», это в России «вешают то не тех, то не так, и всегда мало». – Уже, мол, в 20-е годы XIX века «многое свидетельствовало о том, что в процессе вековой эволюции народонаселение [России]… превратится в стадо предателей, доносчиков, палачей»; «страх был русский: увязывали тёплые вещи и ждали стука в дверь», – даже и здесь не «советский» страх. Когда ж это до революции ждали ночного стука в дверь? – «Суд в России не судит, он всё знает и так. Поэтому в России он лишь осуждает»[14], – надо думать, и сквозь александровские реформы? и суд присяжных? и мировых судей? Какое ответственное, взвешенное суждение.

Да что там! Настолько безмерная у автора подымается желчь, что он ставит к позорному столбу и писателей – Карамзина, Жуковского, Тютчева, даже Пушкина, и русское общество в целом за его недостаточную революционность: «ничтожное общество рабов, потомков рабов и пращуров рабов», «общество дрожащих от страха и злобы скотов», «дули прямой кишкой, содрогаясь при мысли о возможных последствиях», «попытк[ам] задушить свободу… русская интеллигенция всегда охотно помогала»[15].

У Фили пили, да Филю ж и побили.

Если у Белинкова всё это была – «маскировка антисоветского», шиш в кармане – то почему за границей не переписал текста? Если на самом деле Белинков думал иначе, не то - то почему в таком виде напечатано?

Нет, именно так он ненавидел.

Вот таким оборотом отреклись от большевизма?..

Около этого же времени, в конце 60-х, в Лондоне вышел еврейский сборник на советские темы, читаем в нём письмо из СССР: «В огромных глубинах душевных лабиринтов русской души обязательно сидит погромщик… Сидит там также раб и хулиган»[16]. – А вот с готовностью подхватывает чью-то издёвку Белоцерковский: «Русские – сильный народ, только голова у них слабая»[17]. – «Пусть все эти русские, украинцы… рычат в пьянке вместе со своими жёнами, жлёкают водку и млеют от коммунистических блефов… без нас… Они ползали на карачках и поклонялись деревьям и камням, а мы дали им Бога Авраама, Исаака и Якова»[18].

«О, если бы вы только молчали! это было бы вменено вам в мудрость» (Иов 13:5).

(Заметим, что любое гадкое суждение вообще о «русской душе», вообще о «русском характере» – ни у кого из цивилизованных людей не вызывает ни малейшего протеста, ни сомнения. Вопрос «сметь ли судить о нациях в целом» – и не возникает. Если кто не любит всего русского или даже презирает, или даже высказывает в передовых кругах, что «Россия – помойная яма», – это в России не порок, это не выглядит непередовым. И никто тут же не обращается к президентам, премьерам, сенаторам, конгрессменам с трепетным воззывом: «Как вы оцениваете такое разжигание национальной розни??» – Да мы сами себя поносили ещё хлеще, – с XIX века, и особенно вплоть к революции. Традиция такая у нас богатая.)

Ещё читаем, узнаём: «полуграмотные проповедники религии», «православие не заслужило доверия интеллигенции» («Телегин»). – Русские «так легко отказались от веры отцов, равнодушно смотрели, как взрывали храмы». Ба, Догадка! Да «быть может, русский народ лишь временно смирился под властью христианства»? – то есть на 950 лет, – «и лишь ждал момента, чтобы от неё освободиться»[19]? – то есть в революцию. Сколько же недоброжелательства должно накопиться в груди, чтобы вот такое вымолвить! (Да и русские публицисты разве устаивали в этом Поле искажённого сознания? Сколькие поскользались. Вот – туз первоэмигрантской публицистики С. Рафальский, даже, кажется, сын священника, пишет о том времени: «Православная Святая Русь без особого труда позволила растоптать свои святыни»[20]. В Париже ведь мало отдаются хрипы тех посеченных чекистскими пулемётами ещё в церковных мятежах 1918 года. С тех пор – уже и не поднялись снова, да. И посмотреть бы, как в 20-е годы в СССР этот сын священника помешал бы топтать святыни.)

А то напрямик: «Православие есть готтентотская религия» (М. Гробман.) Или: «Оголтелость, ароматизированная Рублёвым, Дионисием и Бердяевым»; идеи «реставрации "исконно русского исторического Православия" пугают многих… Это самое чёрное будущее для страны и для христианства»[21]. – Или прозаик Ф. Горенштейн: «Почётным председателем "Союза русского народа" состоял Иисус Христос, который мыслился наподобие вселенского атамана»[22].

Смотри, остро точишь – выщербишь.

Однако ото всех этих откровенных грубостей надо отличить бархатно мягкого самиздатского философа-эссеиста тех лет Григория Померанца. Он писал на высотах как бы выше всяких полемик – вообще о судьбах народов, вообще о судьбах интеллигенции: народа - теперь почти нигде и не осталось, разве бушмены. В самиздате 60-х годов я читал у него: «Народ – преснеющая жижица, а главные соляные копи в нас самих», в интеллигентах. – «Солидарность интеллигенции, пересекающая границы, более реальная вещь, чем солидарность интеллигенции с народом».

Это звучало очень современно и как-то по-новому мудро. Да только в чехословацком опыте 1968 именно единение интеллигенции с «преснеющей жижицей» своего несуществующего народа создало духовный оплот, давно забытый Европою: две трети миллиона советских войск не сокрушили их духа, а сдали нервы у чехословацких коммунистических вождей. (Спустя 12 лет такой же опыт повторился и в Польше.)

В своей манере, ускользающей от чёткости, когда множество параллельных рассуждений никак не отольются в строгую ясную конструкцию, Померанц, кажется, никак же не писал при этом о национальном, - о нет! «Мы всюду не совсем чужие. Мы всюду не совсем свои», – и вот воспевал диаспору как таковую, диаспору – в общем виде, для кого угодно. Он брёл сквозь релятивизм, агностицизм – кажется, в высочайшей надмирности. «И один призыв к вере, к традиции, к народу анафематствует другой». -«По правилам, установленным для варшавских студентов, можно любить только одну нацию», – а «если я кровью связан с этой страной, но люблю и другие?» – сетует Померанц[23].

Тут – изощрённая подстановка. Конечно – и нацию, и страну можно любить далеко не только одну, и даже хоть десять. Но принадлежать, но сыном быть – можно только одной родины, как можно иметь только одну мать.

Чтобы лучше передать предмет рассмотрения, уместно тут рассказать и об обмене письмами, который был у нас с четой Померанцев в 1967. В тот год уже разошёлся в самиздате мой роман, ещё только гонимая рукопись, «В круге первом», – и одними из первых прислали мне возражения Г.С. Померанц и его жена З.А. Миркина: что я ранил их неумелостью и неверностью касания к еврейскому вопросу; что в «Круге» я непоправимо уронил евреев – а тем самым и себя самого. – В чём же уронил? Кажется, не показал я тех жестоких евреев, которые взошли на высоты в зареве ранних советских лет. – Но в письмах Померанцев теснились оттенки, нюансы, и я упрекался в бесчувственности к еврейской боли.

Я им ответил, и они мне ответили. В этих письмах обсуждено было и право судить о целых нациях, хотя я в романе и не судил.

Померанц предложил мне тогда, – и всякому вообще писателю, и всякому выносящему любое человеческое, психологическое, социальное суждение, – вести себя и рассуждать так, как если б никаких наций вообще не было на Земле: не только не судить о них в целом, но и в каждом человеке не замечать его национальности. «Что естественно и простительно Ивану Денисовичу (взгляд на Цезаря Марковича как на нерусского) – интеллигенту позорно, а христианину (не крещёному, а христианину) великий грех: "несть для меня ни эллина, ни иудея"».

Высокая точка зрения. Дай Бог нам всем когда-нибудь к ней подняться. Да без неё – и смысла бы не имело ничто общечеловеческое, в том числе и христианство?

Но: уже убедили нас разрушительно один раз, что – наций нет, и научили поскорей уничтожить свою. Что мы, безумно, и совершили тогда.

И ещё: рассуждать – не рассуждать, но как же рисовать конкретных людей без их нации? И ещё: если наций нет – тогда нет и языков? А никакой писатель-художник и не может писать ни на каком языке, кроме национального. Если нации отомрут – умрут и языки.

А из порожнего – не пьют, не едят.

Я замечал, что именно евреи чаще других настаивают: не обращать внимания на национальность! при чём «национальность»? какие могут быть «национальные черты», «национальный характер»?

И я готов был шапкою хлопнуть оземь: «Согласен! Давайте! С этой поры…»

Но надо же видеть, куда бредёт наш злополучный век. Едва ли не больше всего различают люди в людях – почему-то именно нацию. И, руку на сердце: настороженней всех, ревнивее и затаённее всех – отличают и пристально отслеживают – именно евреи. Свою нацию.

А как быть с тем, что – вот, вы читали выше – евреи так часто судят о русских именно в целом, и почти всегда осудительно? Тот же Померанц: «болезненные черты русского характера», среди них «внутренняя шаткость». (И ведь не дрогнет, что судит сразу о нации. А поди-ка кто вымолви: «болезненные черты еврейского характера»?) Русская «масса разрешила ужасам опричнины совершиться над собой, так же как она разрешила впоследствии сталинские лагеря смерти»[24]. (Не советская интернациональная чиновная верхушка разрешила, нет, она ужасно сопротивлялась! – но эта тупая масса…) Да ещё резче: «Русский национализм неизбежно примет агрессивный, погромный характер»[25], – то есть всякий русский, кто любит свою нацию, – уже потенциальный погромщик!

Выходит, с теми чеховскими персонажами на несостоявшейся ранневесенней тяге остаётся и нам только вздохнуть: «Рано!»

Но самое замечательное: чем увенчивается второе письмо ко мне Померанца, так настойчиво требующего – не различать наций. В этом многолистном бурном письме (и самым раздражённым, тяжёлым почерком) он указал-таки мне, и притом в форме ультиматума! – как ещё можно спасти этот отвратительный «Круг первый». Выход у меня такой: я должен обратить Герасимовича в еврея! – чтобы высший духовный подвиг в романе был совершён именно евреем! «То, что Герасимович нарисован с русского прототипа, совершенно не важно», – так и пишет, незамечатель наций, только курсив мой. Но, правда, давал мне и запасной выход: если всё же оставлю Герасимовича русским, то добавить в роман равноценный по силе образ благородного самоотверженного еврея. А если я ни того ни другого не сделаю – то угрожал Померанц открыть против меня публичную баталию. (На это предложение я уже не отвечал.)

Кстати, потом эту одностороннюю баталию – называя её «нашей полемикой» – он и вёл, в зарубежных изданиях и в СССР, когда стало можно, притом повторяясь, и перепечатывая те же свои статьи с исправлениями огрехов, отмеченных оппонентами. В этом развороте он и ещё раскрылся: что только одно Абсолютное Зло в мире было и есть – это гитлеризм, тут наш философ – не релятивист, нет. Но заходит речь о коммунизме – и этот бывший лагерник, и совсем же никогда не коммунист, вдруг начинает вымалвливать, и с годами всё твёрже (оспаривая мою непримиримость к коммунизму): что коммунизм – не есть несомненное зло (а над ранним ЧК даже «клубился дух демократии»[26]). А несомненное зло – это упорный антикоммунизм, особенно если он опирается на русский национализм (который, сказано же нам, не может не быть погромным).

Вот куда Померанц развился со своею вкрадчивой надмирностью и «безнациональностью».

С таким перекосом, с такой пристрастностью – можно ли послужить взаимопониманию русских и евреев?

На чужой горбок не насмеюся, на свой горбок не нагляжуся.

В те же месяцы, что переписка моя с Померанцами, чьи-то либеральные руки сняли копию в ленинградском обкоме партии с тайной докладной записки неких Щербакова-Смирнова-Утехина – на якобы «разрушительную сионистскую деятельность» в Ленинграде, «утончённые формы идеологической диверсии». – «Как бороться с этим?» – спросили меня знакомые евреи. – «Ясно, как, – ответил я, ещё не прочтя документа, – публичностью! Распубликовать в самиздате. Наша сила – гласность, открытость!» – Но знакомые мои замялись: «Прямо так – нельзя, неправильно будет понято».

И, прочтя, я вник в их опасения. Из донесения очевидно было, что молодёжный литературный вечер в писательском доме 30 января 1968 был в политическом отношении честным и смелым: то явно, то полускрыто высмеивали правительство, его установления и идеологию. Но из текста явствовал и национальный смысл выступлений (вероятно, то была молодёжь предпочтительно еврейская): в них явно звучала и обида на русских, и неприязнь, и, может быть, презрение к ним, и тоска по высоте еврейского духа. И вот из-за этого мои знакомые и опасались отдать документ в самиздат.

А меня как ударила – ведь и верность этих просквозивших на том вечере еврейских настроений. «Россия отражается в стекле пивного ларька», – будто бы сказал там поэт Уфлянд. – И ведь верно! вот ужас. – Похоже, что выступавшие прямо – не прямо, может в разрывах слов и фраз, но обвиняли русских, что они ползают под прилавками пивных и жёны выволакивают их из грязи; что они пьют водку до потери сознания, склочничают; что они – воры…

Надо же нам – видеть себя со стороны, видеть свои провальные недостатки. Я вдруг перенёсся на еврейскую точку зрения, оглянулся и ужаснулся вместе с ними: Боже, куда попали мы, евреи! Карты, домино, раззявленные рты на телевизор… Ведь что за скоты окружают нас, что за животные! Ни Бога у них, ни духовных интересов. И сколько сразу поднимается в душе обид от притеснений.

Только забыто то, что русских-то подлинных – выбили, вырезали и угнели, а остальных оморочили, озлобили и довели – большевицкие головорезы, и не без ретивого участия отцов сегодняшних молодых еврейских интеллигентов. Нынешних – раздражают те хари, которые поднялись с 40-х годов наверх, в советское руководство, – так и нас они раздражают. Но лучших – всех выбивали, не оставляли.

«Не оглядывайся!» – учил нас потом Померанц в своих самиздатских эссе, – не оглядывайся, ибо так Орфей потерял Эвридику.

Но мы – уже потеряли больше чем Эвридику.

Нас и с 20-х годов так учили: выкинуть всё прошлое с борта современности.

А вот пословица русская советует: иди вперёд, а оглядывайся назад.

Нам – никак нельзя не оглядываться. Ничего тогда не поймём.

А и попытались бы не оглядываться – нам напомнят: оказывается, «стержень [русского вопроса] – комплекс неполноценности бездуховных руководителей народа на протяжении его многовековой истории», – и это он «толкнул русский царизм на захватнические войны… Комплекс неполноценности – это болезнь посредственности»[27]. – А хотите знать, чем объясняется революция 1917 в России? Не догадались? Да «тот же комплекс неполноценности обусловил революцию в России»[28]. (О, бессмертный Фрейд, сразу всё в жизни объяснил на трёх пальцах.)

И вообще: «Русский социализм явился прямым наследником русского самодержавия»[29], – именно прямым, это даже не требует доказательств. Это хором почти: «Между царизмом и коммунизмом есть… прямая преемственность… качественное сходство»[30]. Чего и ожидать от «замешанной на крови и провокации российской истории»[31]? – А вот в рецензии на интересную книгу Агурского «Идеология национал-большевизма» даже малый сдвиг оценок меняет картину – и мы получаем: «В реальной истории советского общества очень рано начался процесс проникновения традиционных, коренных идей русского национального самосознания в практику и идеологию правящей партии», «партийная идеология уже к середине 20-х годов пересаживается с одной лошади на другую». – Уже к середине 20-х годов?! – да как же мы этого тогда не заметили? Да ведь само слово «русский», «я – русский» – вымолвить было нельзя, контрреволюция! хорошо помню. А вот, оказывается: уже тогда, в разгар гонений на всё русское и православное, партийная идеология «всё настойчивее и последовательнее в своей практике начинает руководствоваться идеей национальной», «советская власть, сохраняя интернационалистскую маскировку, реально занималась упрочением русского государства»[32]. – Да, да! «Вопреки интернационалистическим декларациям, революция в России осталась национальным делом»[33]. – И «перевёрнутая революцией Россия строила своё народное государство»[34].

Народное? Как язык поворачивается? Ведь эти все авторы знают о Красном Терроре; о миллионах погибших в коллективизацию крестьян; о ненасытном Гулаге.

Нет, глухо, непроницаемо и бесповоротно осуждена Россия на всём своём временном протяжении и во всех своих проявлениях. Она всегда под подозрением: «Русская идея» без антисемитизма «вроде бы уже и не идея и не русская». И даже: «Вражда к культуре – специфическое русское явление»; «сколько мы слышали заверений в том, что де они одни на всём свете сберегли чистоту и непорочность, одни блюдут Бога посреди отеческих хлябей»[35]; «на этой искалеченной земле будто бы нашла приют величайшая душевность. На эту душевность указуют нам как на некое национальное сокровище, уникальный продукт вроде паюсной икры»[36].

Да, высмеивайте нас, насмехайтесь, это нам на пользу. Да, в сказанном – есть и правда, увы. Но, высказывая то, не так бы ненавиствовать. Давно сознавая ужасающее падение нашего народа под коммунистами, мы – как раз в те минувшие 70-е годы – так робко писали о надежде на возрождение нашей нравственности и культуры. Но странно: еврейские авторы из этой струи с неослабной яростью напали и на призываемое русское возрождение, как будто (и даже именно?) боясь, чтобы советская культура не сменилась русскою. «Я боюсь, что "рассвет" обречённой страны окажется ещё гаже её нынешнего [70-80-е годы] заката»[37].

И, обернувшись из 90-х «демократических» годов, согласимся, что и в этом есть предвидение. Только: высказано ли оно с состраданием или со злорадством?

И даже так: «Берегитесь, когда вам твердят о любви к родине: эта любовь заряжена ненавистью… Берегитесь рассказов о том, что в России хуже всех живут русские, пострадали в первую очередь русские, что численность русского народа уменьшается» – а это, как известно, обман! – «Будьте осторожны, когда вам рассказывают о величайшем государственном муже… злодейски убитом» (Столыпине), – тоже обман? Нет: «Не потому, что факты которые вам представили, неверны», – но всё равно, не принимайте и верных фактов: «Будьте осторожны», «берегитесь»![38]

Да, в этом потоке поздних страстных обвинений есть что-то поразительное.

Кто бы мог в пламенные 20-е годы подумать, что уже после одряхления и падения всей той радостной аппаратной постройки в России, уже и сами настрадавшись от коммунизма, уже как будто и прокляв его, уже и сбежав от него, – столь многие евреи будут и из Израиля, и из Европы, и через океан – проклинать и пинать – не коммунизм, а именно Россию? Так уверенно и многоголосо судить о многовидной виновности и плохости России, о её неисчерпаемой вине перед евреями – и искренно же веря в беспредельность этой вины, вот что! почти повально веря! – а тем временем, бесшумным фланговым движением уводя своих от ответственности за долю расстрелов ЧК, потопления барж с обречёнными в Белом и Каспийском морях, за свою долю в коллективизации, украинском голоде, во всех мерзостях советского управления, за талантливое рвение на службе по оболваниванию «туземцев». Всё – прямо против раскаяния.

А ведь ту ответственность – надо нам с вами, братья или чужаки, – делить.

И раскаяние – раскаяние взаимное – и во всей полноте совершённого - был бы самый чистый, оздоровляющий путь.

И я – не устану призывать к этому русских.

И – призываю к этому евреев. Раскаяться не за Троцкого-Каменева-Зиновьева, они и так на поверхности, от них и отмахнуться можно: «то были не евреи!» А – оглянуться честно на всю глубину раннесоветского угнетательского аппарата – на тех «незаметных», как Исай Давидович Берг, создавший знаменитую «душегубку»[39], самим же евреям на горе, и даже на ещё более незаметных, кто бумажки подкалывал в советском аппарате и никогда не вышел в публичность.

Однако перестали бы быть евреи евреями, если бы в чём-то стали все на одно лицо.

Так и тут. Голоса иные – тоже прозвучали.

От этой же самой поры – от начала великого передвижения евреев за пределы СССР – к счастью для всех, и к чести для евреев – какая-то часть из них, оставаясь преданными еврейству, пронялась сознанием выше обычного круга чувств, способностью охватить Историю объёмно. Как радостно было их услышать! – и с тех пор не переставать слышать. Какую надежду это вселяет на будущее! При убийственной прореженности, пробитости русских рядов – нам особенно ценны их понимание и поддержка.

Звучало же и в конце XIX века меланхолическое мнение: «Всякая страна имеет таких евреев, каких она заслуживает»[40].

Всё зависит – от направления чувств.

Если б не голоса таких евреев из Третьей эмиграции и из Израиля – можно было бы прийти в отчаяние о возможности русским и евреям объясниться друг с другом и понять друг друга.

Роман Рутман, кибернетик, первый раз проявился в эмигрантской печати в 1973, сразу после своей эмиграции в Израиль, очень тёплым, ярким рассказом, как эта эмиграция пробуждалась, начинала движение, – и тогда уже проявил отчётливое тепло к России. Статья и называлась выразительно: «Уходящему – поклон, остающемуся – братство»[41]. Среди первых нот пробуждения и было, пишет он: «Мы евреи или русские?» Среди нот расставания: «Россия, распятая за человечество».

В следующем году, 1974, в статье «Кольцо обид» он предложил пересмотреть «некоторые установившиеся концепции по "еврейскому вопросу"», «увидеть опасность абсолютизации этих концепций». Вот они, три: 1. «Необычайная судьба еврейского народа сделала его символом страданий человечества»; 2. «Еврей в России всегда был жертвой односторонних гонений». 3. «Русское общество в долгу перед еврейским народом». – Он приводит мою фразу из «Архипелага»: «эта война вообще нам открыла, что хуже всего на земле быть русским», – и с пониманием относится, что фраза эта не пустая и не проходная: вот и потери этой войны, и плен её, а прежде – революционный террор, голоды, «бессмысленное уничтожение и мыслящего цвета нации и её опоры – крестьянства». Хотя современная русская литература и демократическое движение, во искупление прежних грехов и гонений, исповедуют тезис о виновности русского общества перед евреями, сам автор предпочитает основательную концепцию о «кольце обид» – «умилённому сюсюканью по поводу бед и талантов еврейского народа»; «чтобы разорвать "кольцо обид", нужно тянуть за него с двух сторон»[42].

Вот он – рассудительный, дружественный, спокойный голос.

И многократно, и твёрдо звучал за эти годы голос Михаила Хейфеца, недавнего гулаговского зэка. «Будучи большим приверженцем своего народа, я не могу не сочувствовать националистам другого народа»[43]. – Он отважился высказать призыв к еврейскому раскаянию в такой сравнительной форме: «Опыт немецкого народа, который не отвернулся от своего ужасного и преступного прошлого, не попытался свалить вину за гитлеризм на других виновников, на чужаков и т.д., но, постоянно очищая себя на огне национального покаяния, смог создать государство, впервые вызвавшее восхищение и уважение человечества к немцам, – этот опыт должен, по-моему, стать образцом и для народов, участвовавших в преступлениях большевизма. В том числе – и для евреев»; «мы, евреи, должны извлечь честные выводы из еврейской игры на "чужой свадьбе", игры, о которой поразительно пророчески сказал тогда З. Жаботинский»[44].

М. Хейфец проявил высоту души сказать и о «реальной вине ассимилированных евреев перед народами тех стран, в которых они живут, вине, которая не позволяет, не должна позволить им спокойно жить в диаспоре». И о советском еврействе 20-30-х годов: «Кто имеет право осудить их за это историческое заблуждение [рьяное участие в построении коммунизма] и историческую расплату с Россией за черту оседлости и погромы – кто, кроме нас, их горько раскаивающихся потомков?»[45] (Упоминает Хейфец, что сидевшие и размышлявшие с ним в лагере Б. Пэнсон и М. Коренблит разделяли с ним это настроение.)

Почти синхронно с этими словами уже тогда эмигрировавшего Хейфеца прозвучал и внутри СССР живой призыв к еврейскому покаянию – от Феликса Светова, в самиздатском романе «Отверзи ми двери»[46]. (Не случайно, что – по подвижности еврейского чувства и ума – Ф. Светов оказался из первых, осмысляющих начавшееся русское религиозное возрождение.)

Позже того, уже при страстном споре вокруг Астафьева-Эйдельмана, писал Юрий Штейн о «специфических наших ашкеназийских комплексах, сложившихся из сознания принадлежности к избранному народу и психологии уроженца местечка. Отсюда и убеждённость в национальной нашей непогрешимости, отсюда и наши претензии на монополию только своих страданий… Пора уже нам осознать себя нормальной нацией, по всем параметрам достойной и небезгрешной, как все другие народности мира. Тем более теперь, когда есть своё, независимое государство и уже доказано миру, что евреи умеют, не хуже иных больших народов, и воевать, и пахать»[47].

С защитой творчества В. Астафьева, В. Распутина и В. Белова, когда началась против них леволиберальная травля, сердечно выступила литературовед Мария Шнеерсон, сохраняющая в эмиграции тёплую любовь к России, до тоски, и понимание русских проблем изнутри[48].

В 70-е же годы появилась на Западе многоохватная, квалифицированная и грозная книга об уничтожении коммунистами природы в СССР. От подсоветского автора она была, естественно, под псевдонимом – Б. Комаров. Спустя некоторое время автор выехал в эмиграцию, и мы узнали его имя – Зеев Вольфсон. Узналось и больше: это он был среди составителей Альбома разрушенных и осквернённых храмов Средней России[49].

Так мало оставалось в разгромленной России деятельных русских сил – а вот дружеские, сочувственные еврейские приливали к ним в поддержку. В этом обезлюжении и под жестокими гонениями властей начал помощь преследуемым наш Русский Общественный Фонд, которому я отдал все мировые гонорары за «Архипелаг ГУЛаг», – и, начиная с его первого талантливого и самоотверженного распорядителя Александра Гинзбурга, среди волонтёров Фонда было немало евреев и полуевреев. (Что дало повод ослеплённым крайним русским кругам клеймить наш Фонд «еврейским».)

Сходно было участие в нашей серии ИНРИ (Исследования Новейшей Русской Истории) – М. Бернштама, затем и Ю. Фельштинского и Д. Штурман.

В борьбе с коммунистической ложью – отличились многообразной, свежей по мысли, глубокой по проникновению публицистикой, и в достойно взвешенном тоне, М. Агурский, Д. Штурман, А. Некрич, М. Геллер, А. Серебренников.

И где, как не здесь, вспомнить подвиг американского профессора Юлиуса Эпштейна, его заслугу перед Россией. В самонадменной Америке, всегда уверенной в своей правоте и легковесно не ощущающей своих преступлений, – он, одинокими усилиями, вскрыл тайну «операции килевания»: послевоенной выдачи американцами уже со своего материка сталинским агентам на уничтожение – сотен и тысяч русских и казаков, наивно полагавших, что уже достигли «свободной» страны и теперь спасены[50].

Всеми этими примерами как не утвердиться в открытости всем нам искреннего русско-еврейского благопонимания – если не будем с обеих сторон загораживать его нетерпимостью и злобой.

Увы, даже мягчайшие движения к опоминанию, раскаянию, справедливости вызывают жёсткие окрики от блюстителей крайнего национализма – и русского, и еврейского. «Не успел Солженицын призвать к национальному покаянию», – то есть русских, и этого автор не осуждает, – «как на тебе! – наши тут как тут, в первых рядах». Не называет по имени, но, видимо, первого имеет в виду М. Хейфеца. «Это, оказывается, мы больше всех виноваты, мы помогали… установить… да нет, не помогали, а прямо сами установили советскую власть… непропорционально присутствовали в разных органах»[51].

На тех, кто заговорил голосом раскаяния, тотчас накинулись неистово. «Предпочитают из своего ура-патриотического нутра выделить полный рот слюны» – а стиль-то! а благородство выражения! – «и тщательно оплевать всё тех же "предков", проклиная Троцкого и Багрицкого, Когана и Дунаевского»; «М. Хейфец призывает нас "очищать себя на огне национального покаяния"(?!)»[52].

И как же досталось Ф. Светову за автобиографического героя его романа: «Книга о переходе в христианство… будет способствовать отнюдь не абстрактным поискам пути к раскаянию, а вполне конкретному антисемитизму и жидоморству… книга эта – антисемитская». Да и в чём раскаиваться? – возмущается неугомонный Давид Маркиш. – Герой Светова видит «предательство» в том, что «мы бросаем эту страну в плачевном состоянии, в котором мы сами исключительно и виновны: ведь это мы, оказывается, устроили там кровавую революцию, расстреляли царя-батюшку, опоганили и изнасиловали православную церковь и вдобавок основали Архипелаг ГУЛаг» – так, что ли? Так, во-первых, вот эти «товарищи», Троцкий, Свердлов, Берман и Френкель, – не имеют никакого отношения к еврейству. А во-вторых – неверна сама постановка вопроса о чьей-либо коллективной вине[53]. (Другое дело – русские, этих принято обвинять всех скопом, и начиная от старца Филофея.)

А брат его Ш. Маркиш присуждает так: «Что же касается последней волны выходцев из России… будь то в Израиле, будь то в США, русофобии – настоящей, а не "фантазматической"… в них не приметно, зато самоненавистничество, перерастающее в прямой антисемитизм, слишком часто так и бьёт в глаза»[54].

Итак, если евреи раскаиваются – это уже антисемитизм. (Ещё новая разновидность феномена.)

Вот русским – следует осознать свою национальную вину: «Идеи национального покаяния не могут быть реализованы без отчётливого осознания национальной вины… Вина огромна, и не на кого её перекладывать. Эта вина касается не только прошлого, но и современности, в которой Россия делает достаточно гадостей, а в будущем может их наделать и ещё больше», – пишет в начале 70-х Шрагин[55].

Что ж, и мы не устаём призывать русских: без раскаяния не будет у нас будущего. А то ведь: осознали коммунистические злодейства те, кого они прямо затронули, да близкие к ним. А те, кого не затронули, – старались не заметить, а теперь – забыли, простили, и непонятно им: а в чём раскаиваться? (Уж тем более – кто те злодейства совершал.)

Каждый день мы пылаем стыдом за наш неукладный народ.

И – любим. И не ищем других от него путей.

И ещё почему-то не всю потеряли веру в него.

Но разве в нашей огромной вине, в нашей неудавшейся истории – совсем, нисколько нет вашей доли?

Вот Шимон Маркиш перелагает Жаботинского: в статьях 20-х годов «Жаботинский несколько раз (по разным поводам) замечал: Россия – чужая страна, наш интерес к ней – отстранённый, прохладный, хотя и сочувственный, её тревоги, огорчения и радости – не наши, так же как наши – не её». Маркиш добавляет: «Именно так отношусь к русским… тревогам и я». И приглашает: наконец «назвать вещи своими именами. Впрочем, и свободные, западные русские в этом деликатном пункте храбростью не блещут… Я предпочитаю иметь дело с врагами»[56].

Только надо бы вашу сентенцию разделить на две части: почему «называть вещи своими именами», говорить прямо – это значит быть врагом? А по нашей пословице: не люби потаковщика, люби спорщика.

Вот от этого перекоса, что если говорить прямо – означает враждебничать, – я призываю всех, и евреев, отказаться. Исторически отказаться! Навсегда отказаться!

Вот я в этой книге как раз и «называю вещи своими именами». И – ни минуты не ощущаю, чтоб это было враждебно к евреям. И – сочувственнее пишу, чем, встречно, многие евреи пишут о русских.

Цель этой моей книги, отражённая и в её заголовке, как раз и есть: надо нам понять друг друга, надо нам войти в положение и самочувствие друг друга. Этой книгой я хочу протянуть рукопожатие взаимопонимания – на всё наше будущее.

Но надо же – взаимно!

Соотношение еврейской и русской судеб, переплетшихся с XVIII века, и так взрывно проявившееся в XX, – имеет какой-то глубокий исторический ключ, который мы не должны потерять и на будущее. Тут, может быть, заложен сокровенный Замысел – и тем более мы должны стремиться к его разгадке и исполнению.

И кажется очевидным, что правда о нашем общем прошлом – и евреям, как и русским, нравственно нужна.