27.06.2005

Summer time and the livin' is easy.

Сям и там давят ливер из Изи.

(Пер. А. Хвостенко)

- Бог, - говорят англичане, - сотворил мир пополудни летом.

С ними трудно не согласиться. Во всяком случае, в тех неумеренных широтах, где я вырос. «Летом» здесь назывались каникулы, невзирая на градусник. Но меня все равно тянуло на Север. Возможно, потому, что Запад на нас кончался - пограничным катером на горизонте.

1970-му лето удалось. Страна дружно отмечала столетие Ленина и не выходила из дому: по телевизору показывали «Сагу о Форсайтах».

До всех них, впрочем, мне не было дела. Я еще не знал, что такое не повторится, но уже об этом догадывался: тем летом мне довелось познать свободу.

Как всякая революция, она застала меня врасплох и сделала ненадолго счастливым.

Свобода была в беззаконии. Отменяя пространство, время и участкового, она пьянила властью над обстоятельствами. Достигнув так и не повторившегося баланса, душа входила в тело без остатка. Бездумно радуясь успеху, я шагал с миром в ногу даже тогда, когда шел в другую сторону.

- Свобода, - бормотала интуиция, - это резонанс тебя со средой.

Однако и в остальные дни недели свобода не обходила меня стороной.

Закончив школу, оставшись без обязанностей, я не торопился с планами, ел через день, спал через два и пил, что льется. Но когда все смешно, не бывает похмелья. Стоя перед распахнутым настежь летом, я мог выбрать любое направление, потому что судьба, словно ливень, просто не могла промахнуться.

Но мне, как уже было сказано, нравился Север. Собрав на дорогу мелочь, друзей и палатку, я смело тронулся в путь. В те времена ритуал взросления завершал гран-тур по родной истории. Маршрут вел в обход столиц, на периферию нации. Теперь я уже сам не могу толком объяснить, чего мы ждали и искали в тех трудных, как паломничество, походах. Но с концом 60-х, когда метафизическим считался вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?», популярные странствия по старинным русским монастырям стали дополнять образование и мешать ему.

В университете изо всех предметов мне труднее всего давался научный атеизм. Возможно, моему успеху в этой безбожной дисциплине мешали северные иконы, впервые открывшие мне странный - неантичный - идеал красоты. Мерой ее служил человек, все черты которого преобразила близость к Богу. В сущности, это тоже была утопия, но она призывала заменить пятилетний платоновский проект социальной гармонии платоновской же идеей совершенного в своей нетленности образа. В заколоченных (от греха подальше) монастырях стремились переделать не одну отдельно взятую страну, а каждого отдельно взятого человека. Мне, впрочем, больше нравились ангелы - чертеж перестройки, указующий на ее конечную цель.

У нас такой не было. Летняя свобода лишала жизнь зимнего смысла, меняя идеал на счастье, когда нам было по пути. Доверяя больше встречным, чем карте, мы тряслись в попутных грузовиках, останавливаясь там, где, как это часто бывает между Балтийским и Белым морями, кончался асфальт. Угодив в беспутную паузу, мы брели пешком, ждали подводу, вскакивали в товарняк или жили там, куда занесло, надеясь, что случай подвернется раньше, чем кончится тушенка.

Однажды на просеку вышел ражий медведь, в другой раз - цыганский табор, в третий - нас подобрал мятежный «газик», пробиравшийся домой на Север, не разбирая дороги. Его водитель пропил командировочные еще в Москве. В жилых местах он вел машину впроголодь, в лесу жил ухой (в Карелии без крючков не выходят из дому). За рулем шофер непрестанно матерился, но у костра, за нашей водкой, церемонно представился: «Анатолий Иваныч» - и тут же пояснил: «Толяныч».

В то лето мне встречались только необычные люди, но и виды были не проще, в чем я окончательно убедился на Соловках, когда пришел час полярного заката. Стоя по пояс в студеной воде (чтобы отвязалась мошка€), я смотрел, как вчера перетекало в завтра, лето отменяло зиму, день - ночь. Нежно, как в романсе, солнце коснулось моря и, мягко оттолкнувшись от него, пустилось обратно в небо.

Нам тоже пришла пора возвращаться, но из патриотизма мы еще дали крюк во Владимир, который неведомый мне тогда Бахчанян предложил к юбилею переименовать во Владимир Ильич. Знаменитая церковь закрылась на реставрацию, причем с размахом: на десять лет. Зато был открыт магазин «Соки - воды». В нем не было ни того, ни другого, но из вакантного конуса щедро текло плодово-ягодное. Окунувшись в море дефисов, смешавшись с местной толпой, мы до вечера не отходили от прилавка. Закуской служила горькая рябина с куста, неосторожно выросшего у порога.

- Пьяной горечью фалерна чашу мне наполни, мальчик, - говорил я тетке в легких валенках, но она терпеливо улыбалась, потому что за дверьми стояло то единственное лето, когда мне все прощалось.