"Дальняя бомбардировочная" - читать интересную книгу автора (Голованов Александр Евгеньевич)

1942

В первой декаде января 1942 года завершилось контрнаступление наших войск под Москвой.

По мере продвижения советских войск на запад не только возрастало сопротивление противника, но и удлинились коммуникационные линии снабжения Красной Армии. Во время нашего контрнаступления немецкие войска были разгромлены и отброшены на 100–250 километров. На этих рубежах темпы контрнаступления замедлились. Дальнейшему развитию успеха препятствовали созданные противником в глубине оборонительные рубежи, для преодоления которых требовалась предварительная подготовка.

Советские войска, проведя в течение месяца невиданное до сих пор по своим размахам контрнаступление в суровых условиях очень снежной зимы 1941/42 года, нуждались в отдыхе и пополнении личным составом, техникой и боеприпасами.

После ошеломляющего разгрома немецких армий под Москвой столица не казалась врагу столь уж близкой, как 22 июня 1941 года. Теперь возможности победы гитлеровцев, подобно миражу, расплывались на глазах.

В январе Ставка Верховного Главнокомандования поставила перед нашей дивизией новые задачи, которые заключались в планомерном, систематическом нарушении железнодорожных перевозок на магистралях, сходящихся к Смоленску. Достаточно было взглянуть на карту, и даже не военному специалисту сразу становилось ясно, что Смоленск является крупным железнодорожным узлом. Этот узел был главной распределительной базой, питавшей центральную группу фашистских войск, находившихся восточнее Смоленска. Основная масса грузов, боевой техники и войск противника шла с запада именно через этот узел. [130] Боевые действия экипажей должны были заключаться не только в нанесении бомбовых ударов собственно по железнодорожному узлу Смоленска, но и по железнодорожным станциям и перегонам на дальних и ближних подходах к нему. Нетрудно себе представить, что может сделать даже один самолет, имеющий бомбовую нагрузку, скажем, в десять бомб по сто килограммов каждая. Экипаж, получив, например, боевую задачу — вывести из строя участки перегонов Смоленск — Рославль, Смоленск — Сухиничи или Смоленск — Вязьма, поднимается в воздух, приходит в район, который ему указан, и начинает прицельное бомбометание по железнодорожным путям, где средства противовоздушной обороны, как правило, отсутствуют, так как каждый перегон, то есть участок между станциями, прикрыть средствами ПВО невозможно. Прямое попадание одной бомбы выводит железнодорожный путь из строя на длительное время, и нужны многие часы, прежде чем появится ремонтная бригада и восстановит путь. В это время поезда задерживаются на крупных станциях, там создаются пробки, ибо малые разъезды не в состоянии принять большое число эшелонов, одним словом, нарушается весь график движения. Таким образом, прямые попадания даже одной-двух бомб из десяти в железнодорожные пути дают ожидаемые результаты. Отбомбившийся экипаж возвращается на аэродром, а в ту же ночь другие экипажи, но в иное время вылетают бомбить железнодорожные узлы и станции, где уже скопилось множество поездов и эшелонов. Достаточно нескольких попаданий в эшелон с боеприпасами или горючим, чтобы была уничтожена большая часть подвижного состава с боевой техникой и грузом.

Эта тактика, получившая в дальнейшем развитие благодаря применению особо выделенных экипажей-охотников на специально приспособленных для этого самолетах, полностью себя оправдала.

В ходе войны, если вы хотите получить от боевых действий ожидаемые результаты, необходимо учитывать все факторы, практически отсутствующие при подготовке воина в мирных условиях.

При ведении боевой подготовки в мирное время всегда пытаются приблизить условия учебного боя к действительным, но при этом, разумеется, невозможно применить действительные средства поражения. Верно, с этим не все согласны. Например, палестинские арабы во время подготовки своих бойцов применяют действительные средства поражения, ведя огонь из стрелкового оружия на высоте около метра над землей, создавая, таким образом, почти реальные условия ведения боя. Как видим, у каждого свои взгляды. Когда экипаж проходит подготовку по бомбометанию на полигоне, он располагает всеми метеорологическими данными, в том числе сведениями о силе и направлении ветра, данными о барометрическом давлении, без которых нельзя точно определить свою высоту. [131] Отсутствие таких данных в условиях ведения войны снижает, естественно, точность поражения цели. Есть и другие немаловажные факторы, которые необходимо учитывать и которые в боевых условиях, в отличие от учебных, учесть не всегда удается.

В боевой обстановке экипажу приходится решать задачу со многими неизвестными, причем в то время, когда по нему ведется огонь.

Но мы твердо знали, что каждый экипаж, когда нет противодействия, почти наверняка имеет возможность при десяти бомбах зайти десять раз на полотно железной дороги и где-нибудь на перегонах между станциями непременно поразить цель, ибо возможные неточности, допущенные в первоначальных расчетах, будут обязательно исправлены в последующих заходах. На крупные железнодорожные узлы мы всегда посылали группы самолетов, и чем больше были эти группы, тем эффективнее были результаты налетов, так как даже при сильном противодействии зенитной артиллерии противника, а часто и при атаках истребителей, прицельное бомбометание каждого экипажа в отдельности гарантировало поражение цели.

Возвращаясь к боевой работе нашей дивизии в январе 1942 года, я должен сказать, что мы не ошиблись в ожидаемых результатах. Если в первые дни при налетах на железнодорожные узлы и станции противодействие противника было слабым, то в скором времени крупные узлы были насыщены средствами ПВО до предела, что свидетельствовало о правдивости донесений экипажей, результативности боевых вылетов.

Важным источником, откуда мы черпали сведения о последствиях бомбардировок, были партизаны. Сведения, которые мы получали от них непосредственно или через Ставку, нас удовлетворяли.

Во второй половине января из штаба ВВС Западного фронта нам сообщили, что по агентурным данным немецкий штаб группы армий «Центр» генерал-фельдмаршала Клюге переехал из Вязьмы на станцию Катынь и расположился в бывшем санатории НКВД на берегу Днепра, около деревни Борок, а также в районе самой станции. Вслед за этим мы получили вторичное подтверждение о наличии именно этого штаба на станции Катынь.

Об этом было доложено в Ставку. Оттуда последовало указание уничтожить штаб.

Для выполнения этой задачи было выделено десять наиболее подготовленных экипажей. Утром 20 января, подвесив бомбы: одну ФАБ-1000, три ФАБ-500, две ФАБ-250, пятьдесят восемь ФАБ-100, двенадцать ЗАБ-100, десять ФАБ-100 особой взрывной силы, — десять машин одна за другой вылетели на выполнение задания. Каждому экипажу была предоставлена полная самостоятельность как в выборе маршрута, так и высоты полета. [132] В 11 часов 13 минут две бомбы, сброшенные с высоты ста пятидесяти метров, прямым попаданием угодили в южную часть дома, возле которого находились пять легковых машин. Взрыв бомбы вызвал пожар. Обломки дома разлетелись по льду Днепра.

Следующий экипаж обнаружил, что дом охвачен пламенем и окутан густым дымом. Рядом с домом горели легковые машины. С высоты двухсот метров на горящий дом были сброшены еще четыре бомбы, а остальными бомбами было разрушено двухэтажное здание и железнодорожный эшелон, состоявший из крытых вагонов и платформ, двигавшийся со станции Катынь на запад. Наши самолеты были встречены интенсивным огнем зенитной артиллерии и пулеметов, а спустя некоторое время появились и немецкие истребители.

Сильное зенитное прикрытие, стоянка легковых машин возле дома подтвердили, что здесь был расположен крупный штаб. 22 января 1942 года Указом Президиума Верховного Совета СССР члены двух наших экипажей-«охотников», среди бела дня без прикрытия уничтоживших в тылу крупный гитлеровский штаб, за образцовое. выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество, были награждены орденами Красного Знамени. Вот их имена: старший лейтенант Александр Степанович Гайворонский, капитан Константин Арсеньевич Столяров, старшие лейтенанты Алексей Иванович Линев и Александр Филиппович Волков. Орденом Красной Звезды были награждены сержанты Константин Иванович Костылев, Василий Петрович Маренич, Вениамин Андреевич Чернов, Иван Михайлович Павлевич.

Ставка, получив сведения об успешной боевой деятельности дивизии по железнодорожным узлам, станциям и перегонам, одобрила эту нашу деятельность и дала указание продолжать работу.

Однако из-за того, что полеты частей дивизий не обеспечивались прикрытием истребителей, при относительной стабилизации фронта потери при дневных полетах в тыл противника становились невосполнимыми. Экипажи все больше переходили на ночные полеты. Действительно, с учетом новой сложившейся обстановки было нецелесообразно подвергать излишнему риску экипажи, отлично подготовленные для полетов днем и ночью на полный радиус в любых условиях погоды.

В то же время увеличивалась потребность в полетах в глубокие тылы противника не только с целью бомбометания, но для заброски боевых групп и разведчиков, о которых сейчас ходят легенды и создано немало правдивых фильмов, волнующих не только молодежь, но и нас, людей, имевших прямое отношение к их работе. Также возрастала необходимость в систематических полетах к партизанам. [133] Все эти полеты требовали отличной подготовки экипажей и, конечно, умения летать ночью. Если добавить, что на нас была возложена обязанность доставлять в глубокие тылы и разбрасывать листовки на временно оккупированной гитлеровцами советской территории, чтобы народ знал правду о положении на фронтах, а не то, что преподносили немцы, доставлять и разбрасывать над территорией самой Германии листовки с сообщениями об истинном положении на советско-германском фронте, а также выполнять специальные полеты с другими задачами, то становится ясно, что личный состав одной нашей дивизии, с каким бы напряжением он ни действовал, охватить такой объем работы не мог.

Мои посещения Ставки стали практически ежедневными, так как до Кремля было всего лишь семь минут езды, а Сталин предпочитал тогда личное общение всякому иному. Каждый раз, как только возникала потребность в использовании дивизии, я являлся в Ставку, и по каждой конкретной и наиболее важной задаче принималось то или иное решение. Подчас для этого приходилось откладывать выполнение других необходимых задач из-за отсутствия экипажей.

Все чаще и чаще Сталин выражал неудовлетворенность масштабами нашей работы. Когда он меня спрашивал, согласен ли я с его замечаниями, я отвечал, что, конечно, согласен, но иных возможностей у нас нет, и вносил предложение либо увеличить число экипажей в полках дивизии, либо сформировать новые части.

Сам я считал более целесообразным увеличить число экипажей, ибо полагал, что таким образом можно удвоить состав сколоченных и имеющих боевой опыт полков. Сталин с этим соглашался, но говорил, что это не решение вопроса.

— Дивизия есть дивизия, что ты с ней не делай, а все равно всех задач ее силами не решишь. Что-то у нас не получилось с бомбардировочной авиацией. Где-то мы что-то просмотрели, а теперь за это расплачиваемся.

Надо как следует подумать над этим, — говорил он.

По неоднократным высказываниям Сталина, то предположительным, то определенным, я заключил, что вопрос этот у него все время, если можно так выразиться, не сходит с повестки дня, что действия частей нашей дивизии он расценивает положительно, но объем выполняемой нами работы его не удовлетворяет.

Тогда и я стал задумываться: действительно, почему так получилось, что не хватает одного из важнейших видов авиации — бомбардировочной и не хватает как раз сейчас, когда он особенно необходим? [134] Я говорю не вообще о бомбардировочной авиации, а о дальнебомбардировочной, способной наносить ощутимые удары по глубоким тылам врага. Ведь тяжелая, а впоследствии дальнебомбардировочная авиация возникла у нас не сегодня и имеет свою историю.

Не углубляясь в далекие времена, когда в России появился первый тяжелый бомбардировщик И. И. Сикорского[70] «Илья Муромец», воевавший в Первую мировую, можно вспомнить, что Советский Союз в начале тридцатых годов уже имел тяжелые самолеты конструкции А. Н. Туполева: двухмоторный ТБ-1 и четырехмоторный ТБ-3, из которых первоначально создавались тяжелые эскадрильи, потом бригады, а в дальнейшем АОНы — армии особого назначения. Впоследствии эти воздушные соединения перешли на двухмоторные, по тому времени скоростные, самолеты конструкции С. В. Ильюшина,[71] именуемые ДБ-3а, а при дальнейшей модернизации — ДБ-3Ф или Ил-4. Правда, после финской кампании армии особого назначения были ликвидированы, и взамен их было создано несколько корпусов, которые стали называться дальнебомбардировочными.

Они имели на вооружении бомбардировщики Ильюшина.

Для руководства боевой подготовкой этих корпусов в Главном управлении ВВС было создано специальное управление. Корпуса имели двойное подчинение: с одной стороны, они подчинялись округу, на территории которого находились, с другой — одному из управлений ВВС. В эту систему я и пришел. Поскольку, однако, полк, которым мне вначале довелось командовать, подчинялся непосредственно командующему (начальнику Главного управления) ВВС, я этой системы двойного управления на себе не испытал.

Должен сказать, что организация армий особого назначения была мне больше по душе, так как это были законченные структурные объединения с ясно выраженным стратегическим назначением и конкретной подчиненностью, в то время как созданные корпуса, хотя и отрабатывали идентичные задачи применения, по своей организационной структуре и подчиненности имели какое-то расплывчатое, неконкретное положение.

Как-то я спросил о причинах такого положения у генерала Проскурова, который, как уже упоминалось раньше, был заместителем начальника Главного управления ВВС, руководившего боевой подготовкой этих корпусов.

Он мне ответил, что ему самому неясен этот вопрос, но что армии особого назначения во время финской кампании себя не оправдали.

В то время я не пытался глубже вникать в причины ликвидации АОНов, так как занят я был в основном делами своего полка. [135] Однако, когда прошло семь первых месяцев войны и мне довелось командовать полком, а потом и дивизией, сначала в системе ВВС, где все внимание было обращено исключительно на взаимодействие с наземными войсками на поле боя, а позднее, находясь в подчинении Ставки, где решались вопросы боевого применения дивизии уже на наиболее важных направлениях, в том числе и в непосредственных интересах наземных войск, мне стало совершенно ясно, что ранее существовавшая в ВВС организация армий особого назначения была наиболее правильной. Она отвечала тем задачам, которые мы в ходе войны решали. Я не знаю, кто в свое время предложил эту систему, но совершенно очевидно, что это был дальновидный человек, с большими познаниями и даром предвидения. Почему АОНы не оправдали своего назначения во время финской кампании, сейчас мне было совершенно ясно: не были использованы все тактико-технические данные самолетов Ильюшина, достаточно оснащенных тогда радиотехникой, позволяющей летать в сложных условиях и выполнять боевые задачи.

Организация войск всегда должна соответствовать тем задачам, которые ставятся перед войсками. Если эта организация соответствует поставленным целям, она всегда будет оправданной. Но если личный состав полностью не овладел доверенной ему техникой или просто не умеет ею всесторонне пользоваться, никакая организация не поможет. Так, к сожалению, получилось и с армиями особого назначения, а в дальнейшем и корпусами дальнебомбардировочной авиации.

Один из главнейших элементов штурманской подготовки — свободное и умелое использование всех средств радионавигации, имеющейся на борту самолета, посредством которых можно выйти на цель, выполнить боевую задачу и вернуться на свой аэродром — был практически малоизвестен штурманскому и летному составу. И не по их вине, а потому, как указывалось выше, что руководящий состав, который должен был организовать и проводить практическую учебу, сам был слабо подготовлен в этой области. Таким образом, новая организация была проведена, а причина, по которой самолеты не могли выполнять боевые задачи в сложных метеорологических условиях как во время финской кампании, так и сейчас, остались неустраненными. Все это подтверждалось на практике как в полку, так и в дивизии, которыми я командовал.

Здесь нужна была упорная учеба, а главное — отказ от старых, вошедших в плоть и кровь, способов самолетовождения.

При одном из очередных посещений Ставки я доложил Сталину о проделанной дивизией работе и, закончив доклад, ожидал, что сейчас будет поставлена новая задача. Сталин, не торопясь, ходил по кабинету, покуривая трубку.

— Скажите, — подойдя ко мне, спросил он, — вы больше ничего не надумали о возможностях расширения вашей деятельности? [136] Без всяких обиняков рассказал я Сталину все, о чем думал. Говорить мне с ним было легко, так как он, как я уже упоминал раньше, никогда не прерывал человека, излагающего свои мысли по интересующему его вопросу.

Подробно и обстоятельно рассказал я ему о средствах радионавигации, о том, какие большие возможности находятся в руках людей, умеющих пользоваться этими средствами. Для того чтобы подкрепить свои рассуждения конкретными примерами, я напомнил Сталину о полете к Варшаве на уничтожение поезда Гитлера в 1941 году. Для этой цели было выделено двадцать экипажей от нашей дивизии и десять от других частей ВВС.

Главком ВВС Жигарев, находясь во время проведения операции вместе со мной в Ставке, не мог доложить о месте нахождения своих самолетов, в то же время данные о полете экипажей нашей дивизии приходили постоянно.

Более того, все наши экипажи, в совершенстве владея средствами радионавигации, вернулись на свои аэродромы, а из десяти самолетов других частей ВВС ни один не попал к себе домой.

Вот докладная записка — рапорт командира одного из экипажей, впоследствии Героя Советского Союза, Юрия Николаевича Петелина, который вместе со своим полком в марте 1942 года был включен в состав АДД.

Записка приводится лишь с незначительной корректурой.

«13 ноября 1941 года все экипажи полка, которые должны были лететь на боевое задание, прибыли на аэродром. Погода: низкая десятибалльная облачность, поземка, видимости не было, но к моменту вылета, вторая половина дня, видимость — 1 км.

Из-за плохой погоды вылета не было и стали разбирать полет на полный радиус действия самолета. В частности, был разобран полет к Варшаве и, по нашим подсчетам, горючего не хватало. Но инженер полка Григорий Семенихин сказал, что при умелом подборе ПК (ПК — качество смеси), использовании ветра по высотам — горючего должно хватить, правда, в обрез. Данных о ветре по высотам, конечно, не было, а с этим горючим ловить и искать попутный ветер на высотах — дело щекотливое. А вот ПК во время полета я все время использовал. В общем, летный состав был убежден — горючего до Варшавы и обратно не хватит.

На аэродроме мы просидели до обеда. После обеда в гостиницу, где мы жили, зашел адъютант и сказал, чтобы наш экипаж одевался и шел получать задание на боевой вылет.

Маршрут был проработан. Наш экипаж: Петелин — летчик, Чичерин Василий — штурман, Дмитриенко — старший радист, Хицко — стрелок. [137] Мы с техником запустили и опробовали моторы. Члены экипажа доложили о готовности, я вырулил, и мы взлетели.

Решили, чтобы напрасно не расходовать горючее, с прямой с набором высоты ложиться на курс, не делая крута над аэродромом.

Из облачности мы вышли на высоте 200 метров, а дальше — чистое, синее морозное небо. В районе Ельца и облачность кончилась. Все же решили продолжать набирать высоту, идя по курсу. За Брянском нас застала темнота, и на земле стали зажигаться огни, без всякой маскировки, как будто бы и нет войны… Весь экипаж вел тщательное наблюдение за воздухом. Ведь в этом чистом небе мы были не одни. Полет до Варшавы прошел нормально, но горючего сожгли много. Город был виден издалека.

Зашли на цель, отбомбились, развернулись и легли на обратный курс.

Высота около семи тысяч метров.

Полет домой, задача — подобрать высоту, выгодную по ветру, точно выдержать курс на аэродром, идти на высоте, снижение начинать за 100–150 километров, не доходя линии фронта, обороты и ПК наивыгоднейшие, скорость по прибору 220 км/час. Все идет хорошо, моторы поют, настроение бодрое. Просто красота!

— Васек (штурман Чичерин), ориентировку. Все теперь зависит от тебя!

Холодно, не помогает и электрокомбинезон. Время идет. Чичерин говорит:

— Снесло вправо, в район Харькова, можно снижаться, ориентировка детальная.

Убрал обороты двигателям и начал снижение. Видна линия фронта.

— Стрелку и радисту — усилить наблюдение за воздухом.

Идем, высота небольшая. И тут самолет тряхнуло с правой стороны. Правый двигатель остановился. Радист говорит:

— Пахнет бензином!

Прошли немного на одном двигателе, и он начал барахлить. Бензина мало.

Даю команду:

— Садимся на «живот». Отстегнуться, снять парашют, быть готовым ко всему.

Темно, смотрю, куда сесть. Крутом земля черная, в одном месте белая широкая длинная полоса. Решил садиться на нее. Делаю разворот. В голове мысль — баки пустые, взорвемся. Включаю противопожарную систему.

Выключаю двигатель. Колпак открыт. Вот и земля! Застонал, заскрипел наш Ил. Приземлились. Когда ползли на «животе», где-то на толчке я сильно ударился ногой о педаль. Мы со штурманом быстро выскочили из кабин.

Кругом тихо… Баки пробиты. Вытекают остатки бензина. Обошли вокруг самолета, радиста и стрелка нет. Подхожу к кабине, вижу — они оба ринулись вылезать через верхнюю турель и застряли. [138] Наконец, и они вылезли. Теперь на земле нас четверо. Определяемся. Сели на берегу реки, на правом берегу деревня, света нет, лают собаки. Впереди крутой берег.

Если бы промазали двести-триста метров, то носом так и ткнулись бы в него. Решаем забрать бортовой паек, распустить один парашют, вымочив его в бензине, растянуть и поджечь. Пока мы это делали с радистом и стрелком, Чичерин пошел смотреть, куда нам идти. Вернулся и показал, в какую сторону пойдем. В том направлении и вытянули парашют. Подожгли его, и побежал огонь как по бикфордову шнуру к самолету… Мы побежали в укрытие. И тут взорвался наш самолет, к которому мы привыкли и на котором не раз штурмовали немцев на бреющем полете по дороге Орел — Тула. Прощай, наш друг! Стало кругом тихо.

Решаем из бортпайка взять шоколад и галеты, а остальное все выбросить. В пистолеты — по девять патронов, двигаться будем только ночью, а днем отдыхать. Я снял унты и забросил их в овраг, а надел сапоги, которые взял с собой. Пошли на восток. Стала болеть ушибленная нога, в горячке сначала не чувствовал. Хотя давно не ели, голода не было. Вышли на дорогу и втихомолку пошли по ней в неизвестность… Сколько прошли, не помню, но чувствовалось, что скоро будет деревня. Не доходя до деревни, наткнулись на патруль. Чичерин шарахнулся в сторону, а мы трое ускоренным шагом пошли дальше. Итак, нас осталось трое: Дмитриенко, Хицко и я. Искать в этой темноте Чичерина было бессмысленно. Мы уже определились, что находимся на занятой немцами территории. До деревни шли уже осторожно. Но вот дальше идти нет сил, надо отдохнуть. В деревне тихо. Постучались в окно одной хаты, хозяйка пугнула нас, чтобы по ночам не шлялись.

Смотрю, недалеко сарай для скота. Забрались на сеновал, зарылись в сено.

Поспим немного, а там пойдем к линии фронта. Сон не идет, холодно. Но все же усталость берет свое. Только задремали, сквозь сон слышу разговор. Подъехали на подводах немцы и распрягают лошадей. Ребята тоже проснулись. Лежим тихо. Немцы распрягли лошадей и ушли в хату. Полежали немного, послушали, тихо, сено пахнет хорошо, лежать на нем мягко и тепло, но надо, пока не поздно, покидать это место. Слезли с сеновала и осторожно выбрались из деревни. Остаток ночи двигались на восток, к утру вышли к огромному полю, с которого была убрана пшеница, а снопы сложены в крестцы. Решили день провести в одном из них, отдохнуть и разведать окружающую местность. Разобрали снопы и забрались внутрь. Спали, очевидно, долго — усталость взяла свое. Поели галет и шоколаду — захотелось пить. Стали осматриваться — невдалеке проходит большой шлях, по нему движения нет, комья замерзшей земли, вдалеке стоят неубранные снопы, но вертикально. [139] И вдруг эти снопы приподнялись вверх, затем пошли, а потом побежали, да прямо в нашу сторону, примерно штук сорок.

Вот это «пироги»! Сидим и смотрим, что дальше будет. Бежать некуда. Все же нас трое, будем отстреливаться. Неужели, думаю, обнаружили нас. Но какой им смысл маскироваться, когда они могли нас и сонных взять. В голове путаница. Однако защищаться будем до последнего. Сидим, ждем. Не добегая до нас метров двухсот, снопы остановились, сошлись вместе.

Солдаты сбросили с себя эту маскировку, построились и пошли в другую сторону. Мы вздохнули облегченно — еще раз пронесло…

Была вторая половина дня, и мы решили идти дальше. Населенных пунктов вблизи не видно. К вечеру подошли к лесу, по которому шли почти всю ночь, правда, под утро вздремнули немного. Одеты были тепло, так и шли в летном обмундировании со шлемами на головах. Утром дорога привела нас к лесничему, который жил в большом рубленом доме. Зашли, хозяин был дома.

Маленьким ребятам дали шоколаду и пачку галет. За несколько суток первый раз напились хорошей воды. Начали расспрашивать хозяина, как ближе пройти к линии фронта, минуя деревни. Он рассказал, и мы тронулись в путь. Идем по дороге молчком, неожиданно зашли в деревню, прямо на центральную улицу, как глянули — слева, метрах в двухстах, стоят немцы и смотрят на нас. Что за чудо — так они, наверное, подумали, — три человека в странной одежде идут смело среди бела дня. Я сразу принял решение — пересечь улицу с ходу, так как впереди была возвышенность и небольшой лесок. Там наше спасение! Говорю ребятам на ходу: «Идем, не останавливаясь и не оглядываясь, прямо на лесок». И только наша решительность, очевидно, ввела немцев в заблуждение, и они не стали нас преследовать.

Зайдя в лесок мы оглянулись — немцы не преследуют. Прибавили шагу и пошли дальше, проклиная лесничего за его предательство. Где-то далеко слышна стрельба. На пуги у нас — опять деревушка и большой стог сена.

Еще светло. Решили переодеться в гражданскую одежду, так как, очевидно, скоро будет линия фронта. В деревню решили зайти, как только стемнеет, а пока из небольшого кустарника под оврагом понаблюдать за ней. Спустились в овраг и пошли по нему. Он привел нас к мастерским, где немцы ремонтировали танки. Значит, линия фронта близко. Вернулись назад, с западной стороны поднялись наверх и пошли вдоль оврага. Впереди большое поле и, очевидно, недалеко железная дорога. Смотрим, из-за бугра появляется подвода, за которой идут несколько наших пленных, охраняемых немцами. Надо уходить, пока не нарвались. Глянул вправо, а там в трехстах метрах стоят два немца и смотрят на нас! Разворот на 180 градусов, спокойным шагом идем вдоль оврага (он был полудугой), пока лес не скрыл нас от чужих взоров. Где спрятаться? Наконец, нашли вымоину от паводковых вод, по которой вода стекала в овраг. [140] Вымоина как окоп.

Сидим, ждем. Проходит двадцать, тридцать минут. Все тихо, и вдруг слышим нарастающий знакомый звук авиационного мотора. Высунул голову из «окопа», смотрю — летит бреющим Су-2. «Эх, — думаю, — знал бы, что мы здесь, верняком сел бы и забрал нас». Но он промчался… Преследования нет. Опять пронесло. Очевидно, немцев смутила наша одежда и выдержка.

Стоило бы нам побежать — и конец.

Решили больше не рисковать, а идти к стогу сена, зарыться в него и переждать до вечера. Вечером переодеться. Заглянули в овраг, видим — в него спускаются четверо в гражданской одежде. Мы разошлись подальше друг от друга, на всякий случай. Трое остановились, и один идет прямо на нас.

«Здорово, братцы! — говорит торопливо. — Мы видим, что вы сбитые летчики, бросайте эту робу, переодевайтесь в гражданское, будут спрашивать, говорите, что из-под Харькова — рыли окопы. Мы десантники, нас разбили, вот и пробираемся в тыл». Подошли остальные трое. Я рассказал им, что произошло с нами, объяснил обстановку, и мы разошлись в разные стороны. Десантники — десантниками, а там кто их знает… Я им сказал, что до вечера будем сидеть в стогу сена, а сами сразу же решили идти в деревню — переодеться.

Понаблюдали за деревней часа два — все тихо. Заходим в первую хату, хозяин — дома, на стене портрет парня в форме старшины Красной Армии, выполненный красками. Я рассказал хозяину, кто мы и что просим. Он говорит: «Одного переодену, а двое пусть идут в другие хаты и там переоденутся». Через час пришли Дмитриенко и Хицко. Но какая на них была одежда! Мне было легче, так как на мне были гражданские брюки и хорошие сапоги. А у них на ногах опорки. Мне дали стеганую фуфайку и холщовую рубаху. На голову шапку, которую, как говорил хозяин, носил еще прадед.

Посмотрели в окно. Примерно в километре от нас немцы на подводах возили сено. Хозяин сказал, что немцы скоро закончат возить и мы сможем идти прямо от дома к мосту на реке. Справа будет деревня, на нее и нужно держать путь, а через реку перевезут на лодке ночью. Распрощались с хозяином. Пистолет я засунул за пояс брюк, запасную обойму — за голенище, и тронулись… Спустились в пойму реки и пошли к деревне, смотрим, а там немецкие танки. Слева еще деревня и примерно в полукилометре мужчина режет серпом траву — осот, а по дороге, вдоль берега, движется группа людей. Я послал одного из своих ребят узнать, что за люди и куда идут. А мы двое, потихоньку, пошли по направлению к мужчине. Посланец наш нас догоняет и говорит, что эти люди возвращаются домой, что их часть разбита. Разговариваем на ходу, а мужчина с серпом, когда до него осталось метров десять-пятнадцать, говорит: «Около меня не останавливайтесь, спрашивайте и идите». [141] На вопрос, как пройти на тот берег и кто в деревне, ответил: «В той деревне, где танки, стоит штаб немецкого батальона. А в этой деревне человек двести немцев, пройти на тот берег можно только мимо часового, только там река замерзла. В другом месте не пройдете, река быстрая, а лед тонкий».

Выход один — идти мимо часового, да и он нас увидел. По направлению к часовому из деревни идут два парня и две девушки, мы к часовому ближе.

Нам надо подойти к нему так, чтобы вместе с ребятами перейти на тот берег. Подошли к нему первыми. Стоит пограничная будка, окрашенная в черно-белые полосы. У часового винтовка на плече, горит небольшой костер. Немец, видимо, крепко замерз, руки засунуты в рукава шинели. Он по-своему что-то стал спрашивать у меня. Отвечаю, как советовали десантники, может пройдет: «Харьков, рыли окопы». Повторил несколько раз и показал, как рыли. А Дмитриенко и Хицко сзади зашли, сели на корточки к костру, и он очутился как бы в окружении. Тогда он обернулся к ним, и кто-то из ребят попросил у него закурить. Немец заржал, похлопал себя по карманам, — пусто, мол, и сам не прочь закурить. Тут и подошли ребята, шедшие из деревни. Я подал знак своим, и мы следом за ними прошли мимо часового. Из разговора с ними узнали, что на том берегу немцев нет. Это уже большая, большая радость. Мы спасены, живы и сможем еще повоевать!

От часового отошли недалеко, а мои ребята очень уж наглядно стали выражать свою радость, оборачиваться назад. А ведь часовой мог нас всех перестрелять, поднять тревогу. Но ему, видно, было не до нас. Он так замерз, что не хотел и рук вытаскивать из карманов. Когда мы отошли метров на триста, я обернулся и посмотрел в его сторону. Немец стоял и головой качал: прохлопал, мол…

Линию фронта переходили мы по реке Северский Донец около деревни Андреевка, которая находится от станции Балаклея примерно в пятнадцати-восемнадцати километрах. В Андреевку пришли еще засветло.

Подошли к большому дому, хозяин во дворе, носит скотине на ночь корм, одет хорошо. Попросились заночевать, он отказал. Еще бы, вид у нас подозрительный — свои ли, чужие ли, не поймешь. Тогда я вытаскиваю пистолет, сбрасываю телогрейку и говорю, что мы останемся на ночь.

Хозяин, увидев оружие и нашу решительность, согласился. В доме была его жена и сноха с маленьким ребенком. Оставшиеся две плитки шоколада отдали ребенку. Хозяева оказались добрые. Налили большую миску горячего борща, дали всем по сухарю. Впервые покушали горячего с тех пор, как улетели из части. Хозяин сказал: «Три дня, как немцы оставили деревню, но ежедневно наведываются за продуктами, а в деревне оставили много полицаев, и поэтому никто не пускает ночевать, боясь мести». [142] После еды осмотрели дом, чердак, на всякий случай определили каждому сектор обороны, через какое окно выбираться и место отступления и сбора. Хозяев предупредили, чтобы без нашего разрешения из дома не выходили.

Принесли соломы, расстелили у двери и легли спать. Только задремали, слышим стук в дверь. Быстро вскочили, посмотрели в окна, есть ли кто возле дома. Никого нет, тихо. Вышли с хозяином в сени, прислушались — тихо. Проходит минут пять-семь, старческий голос просит открыть дверь и пустить в хату. Я спрашиваю у хозяина шепотом: «Кто это?» Он отвечает: дедушка. Прислушались еще, не принудили ли каратели дедка постучать, но все тихо. Деда впустили. Ребята осмотрели местность вокруг дома. Дедок говорит: «Пришел, сынки, на вас посмотреть. Ведь мои два сына тоже где-то воюют и, наверное, подумали мы с бабкой, так же скитаются, как и вы. Будьте осторожны, в деревне много полицаев». И он со слезами на глазах ушел. Ночь прошла спокойно. Утром хозяева дали нам покушать, и только мы вышли со двора, смотрим — стоят дедок с бабкой. Дедок сказал: «Идите, а мы за вами, а то стоя опасно разговаривать. Мы ведь с бабкой охраняли вас всю ночь. Я за вами следил все время, как только вы вошли в деревню». Проводили они нас с километр и потихоньку сунули каждому по куску мяса (зарезали для нас гуся и сварили). Мы были тронуты до слез.

День воскресный, солнечный. Базарный день, деревня большая. Прошли мимо базара и стали выходить на окраину, где были вырыты на холмах ямы.

Прошли эти ямы, и когда обернулись, то увидели: за нами примерно в двухстах метрах следует человек. Сначала мы этому не придали значения.

Но вскоре установили, что он движется за нами, сохраняя определенную дистанцию. Это было подозрительно. Хозяин советовал идти на деревню Вербовку, а затем на станцию Балаклея, ну а там по железной дороге можно добраться поближе к дому. До Вербовки двенадцать километров. Прошли километров шесть-семь, к дороге справа стал примыкать лес, а слева посадки подсолнуха. Наш спутник, чувствуем, ведет себя неспокойно, что-то затеял. Мы помнили наказ деда: «Будьте осторожны». Я говорю ребятам: «Будете делать то, что я». В одном месте, видим, он начинает догонять. Я быстро сворачиваю в подсолнухи, ребята за мной, вроде бы за нуждой. Он подходит к нам и говорит: «Долго, сволочи, я шел за вами, тут вам и конец». И вытаскивает из-за пазухи обрез. Вот он, оказывается, кто, кулак недобитый! Я был начеку и выстрелил первым.

Часов в десять пришли в Вербовку, затем двинулись в Балаклею, там попали в дом к сапожнику. Он дал нам по лепешке, мясо у нас было, пообедали. Он рассказал: «Балаклея нейтральная полоса, а в восьмидесяти километрах отсюда есть деревня, в которой стоит Красная Армия». Дорогу рассказал.

Пришли в деревню к вечеру. [143] Там стоял заградительный батальон. К командиру батальона попали, когда начало уже темнеть. Он был удивлен, как мы очутились в деревне, и никто нас не задержал, ведь деревня крепко охраняется. Документов, удостоверяющих личность, у нас не было. Поверил на слово, поместил нас к старшинам, утром, мол, разберемся. Утром нас построили, оказалось человек тридцать-сорок. Тут были и цыгане, и много всякого народу, но все без документов. Особый отдел отобрал у нас оружие. «Прибудете к себе в часть, вам выдадут новое, а на фронте оно нужно». Пришлось отдать. Построили нас в колонну по три человека и в сопровождении двух автоматчиков направили, как дезертиров, в штаб полка в деревню Бугаевку (запомнил эту деревню по фамилии комиссара нашей эскадрильи Бугаева в 164-м РАП в Воронеже). Связь заградительного батальона с полком была пешая или конная на расстоянии тридцати километров. В деревнях, по которым нам приходилось проходить, не пускали даже попить воды: дезертиры, чего с нами канителиться… Ночью привели в Бугаевку к какому-то сараю, часовые передали нас командиру взвода, который был под хмельком и потребовал сдачи холодного и огнестрельного оружия. Часовые сказали, что перочинный нож есть только у летчика, и показали на меня. Этот перочинный нож с дарственной надписью подарила мне группа, которую я переучивал в Воронеже в 1940 году на ДБ-3. Я попробовал не отдавать. Сержант: «Расстреляю!» На просьбу встретиться с кем-нибудь из командования полка только усмехнулся. Затолкнули в темный сарай, где люди лежали на холодном земляном полу. Правда, через час пришел тот же комвзвода и перевел нас рядом в комнату, где у них была гауптвахта и находились два красноармейца. Все же удобнее! Часа через два друзья этих красноармейцев принесли хлеба и какой-то бурды, которой они с нами поделились. На следующий день часов в десять-одиннадцать нас всех построили и за двенадцать километров повели в штаб дивизии. Когда мы пришли в штаб, оказалось, он перебазировался в другое место, разговаривать со мной никто не стал, а сказали: «Вот пошла колонна, и вы с этой колонной идите, а по прибытии на место — разберемся». Колонна состояла примерно человек из пятисот — шестисот, впереди шли два автоматчика.

Да! Попали, нечего сказать… Я ребятам говорю: «Надо отсюда сматываться, пока не поздно». Выработал план — бежим при первой возможности и добираемся к своим самостоятельно. Дело к вечеру, слева подсолнечник, а дальше лес. Мы трое плетемся сзади колонны. Обстановка — лучше некуда. Ребятам говорю — делать, что я. Свернули в подсолнухи, садимся вроде по надобности. Подождав минут десять-пятнадцать, когда колонна отошла подальше, мы направились к лесу и, идя по опушке, пришли в деревню. Зашли в крайнюю хату, напились воды, посидели, расспросили, кто в деревне и велика ли она. [144] На улице темно. Только собрались уходить, как заходят три красноармейца. Ну, думаю, пропали. Я им говорю, что из штаба дивизии нас направили догонять колонну. «Вы случайно не видели, по какой дороге она идет?» Они пожали плечами и переглядываются, а мы с ребятами шустро выходим из хаты. Бегом в огород и там залегли.

Они опомнились, выскочили из хаты, начали кричать — вернитесь. Постояли на крыльце и говорят: «Прозевали».

Когда они ушли, мы пошли по деревне, чтобы найти хату, где можно было бы спокойно переночевать. Хата попалась чистая, встретила нас молодая хозяйка, а старуха сидела у печи и варила картофель. Ночевать не пускали, надо разрешение у начальства. Но мы закрыли дверь на крючок, съели картофель и легли спать на полу у дверей. Спать было холодно. Рано утром хозяйка пробовала выскочить из хаты, но ей не удалось. Вот ведь прыткая какая. Объяснить бы ей, в чем дело, но все равно ведь не поверит. Попили воды, закрыли снаружи дверь и пошли из деревни. Когда были уже на бугре, хозяйка вырвалась из хаты и побежала, видимо, сообщать о нас начальству. Но теперь это уже было не опасно, — успеем уйти.

Часов в 14 зашли в деревню, которая оказалась битком набитой техникой и войсками разных родов. Идти к начальству за содействием не было никакого желания… Зашли в хату, сидят человек шесть ребят в возрасте 16–17 лет.

Мы попросили напиться, завязался разговор. Они были комсомольцы, и я им рискнул довериться. Рассказал, кто мы и дальнейшие планы. Романтика наших похождений их, видно, заинтересовала, и они обещали помочь.

Принесли соленых огурцов, воды и дали нам по кусочку хлеба. Стали вырабатывать план: как выбраться из деревни, ведь она сильно охранялась, и как дальше идти? Нельзя было попадаться частям этой дивизии, так как нас снова могли направить в штаб, а там посчитать за дезертиров. Два паренька пошли на разведку и вернулись через полтора часа. Известными им ходами ребята вывели нас из деревни, минуя всех часовых, под какой-то железнодорожный мост. Мы с ними распрощались и тронулись в пугь… Так мы шли несколько дней полями, мимо населенных пунктов, питаясь подсолнухами, ночуя в стогах сена.

По нашим расчетам, скоро должен быть Купянск. По пути нам попалась большая дорога, которая должна была привести нас в крупный населенный пункт. Не доходя деревни, встретили мужчину, и он сказал, что до Купянска тридцать километров, а до деревни три, следовательно, до города останется двадцать семь километров. Стало теплее на душе… Там железная дорога, и дальше до дому будем добираться по ней. Ну, все позади — и питье воды из луж, и питание мерзлыми подсолнухами. Вперед! [145] Показалась крайняя хата деревни, навстречу шел военный. Узнали, что часть, находящаяся в деревне, не входит в состав дивизии, от которой мы уходили. Дальше идти нет сил. Заходим в сени крайнего дома, а там висит свиная туша. Думаем, вот уж где мы поедим вдоволь. Заплатим, сколько потребуют. Деньги у меня были, примерно около двух тысяч рублей.

Открываем дверь, хозяйка приглашает в дом. Расспрашивает, кто мы, откуда и куда. Рассказали. Она видит, что мы голодные. Дает понемногу щей и горячего чаю. Больше, говорит, вам пока кушать нельзя. Расспросили у нее, как ближе пройти в сельсовет или правление колхоза. Пошли в сельсовет. Там дежурили пацаны, и один из них отвел нас к председателю колхоза на мельницу. Я ему рассказал, кто мы такие и какие наши дела. Он согласился оставить нас ночевать, но требовалась разрешение от Купянского райвоенкомата. С девушкой мы пошли в сельсовет, и она связалась с Купянским РВК. Военком говорит, чтобы мы прибыли в Купянск, я его упросил, чтобы он разрешил переночевать в этой деревне. Разрешение было дано, и он повторил его девушке. Пошли к председателю, и он нас определил в хату, предупредив женщину, чтобы она наварила в самом большом чугуне щей и побольше положила мяса, а сейчас дала бы перекусить. В хате шла побелка. Мы перекусили пшенной колбасы, натаскали воды, накололи дров, перенесли мебель, и к этому времени подоспели щи.

За все время мы впервые от души наелись, настелили в комнате соломы, на солому постлали чистые дорожки, разделись и по-господски легли спать.

Оказывается, председатель поселил нас у себя. Утром они нас накормили, а к вечеру мы прибыли в Купянский РВК, откуда были направлены на пересыльный пункт.

На пересыльном пункте нас допросили и выдали справку, одну на троих, что мы следуем в свою часть в город Липецк. С этой справкой пошли в продовольственный отдел пересыльного пункта, где нам на два дня выдали харчи на путь следования до Липецка. Итак, у нас в руках: некоторое количество колбасы, три буханки хлеба, чай, сахар, соль. На улице ночь.

В нескольких домах просились переночевать, но никто таких оборванцев не пускает. По дороге встретили парня, который повел к себе домой ночевать, но ночевали мы у соседей, у них была большая хата. За ночлег оставили все оставшиеся у нас продукты. Из Купянска до станции Валуйки добрались пешком. Была уже зима. В одной из деревень нас чуть не зарубили топором, очевидно приняв за бандитов.

В Валуйки мы пришли днем на следующие сутки, голодные, холодные. Вокзал был забит красноармейцами, которые варили себе кашу-концентрат. Узнали у дежурного, что состав из платформ, на одной из которых стоят два трактора, а также одного крытого вагона отправляется скоро в сторону станции Острогожск. [146] Мы забрались в тракторы, и скоро состав тронулся, но, отойдя от Валуек километров тридцать, поезд остановился и дальше не пошел. Пошли опять пешком, ночевали в деревне и днем пришли в Алексеевку. Далее — к Острогожску, не доходя до которого три километра Дмитриенко и Хицко совсем раскисли, упали в снег. Пришлось силой заставить идти дальше. Да я и сам еле двигался, сильно разболелась ушибленная нога. Когда пришли в Острогожск, по пути попалась военная столовая, и мы зашли туда. К нам, оборванным, грязным, подходит дежурный и просит освободить помещение. Я показываю ему справку и прошу, чтобы нас накормили. После некоторого раздумья он отвечает, что меня, как командира, покормят, так как это столовая комсостава, а остальных нет.

Тут к нам подошли еще несколько человек комсостава и, узнав, кто мы и откуда, стали предлагать свои обеды, пристыдив дежурного. Покормили нас хорошо и на машине отвезли на станцию. От Острогожска мы пригородным поездом поехали до Лисок.

В поезде к нам пристал какой-то пьяный бурдыга и начал нести антисоветчину, ну и пришлось ребятам перед Лисками закрыть его в туалете связанного, с кляпом во рту… В Лисках мы пробыли почти целый день, дожидаясь поезда на Воронеж. Там мы раз шесть покушали, а за бритье бород, в которых было много мелкой угольной пыли, набранной нами в пути, парикмахер запросил по сто рублей, так как после каждой бороды, как он сказал, бритвы можно выбрасывать. Деньги были, и мы согласились. В Воронеж мы приехали вечером. В ресторане на вокзале мы отлично поужинали, и я отправил ребят в Липецк, отдав им справку. Сам остался до утра в Воронеже, чтобы проведать Валентину, свою невесту, и заодно отмыться от грязи. С первым трамваем поехал к ней на квартиру, но оказалось, что они с заводом эвакуировались на восток. Я вернулся на вокзал, тут мои нервы сдали, меня начал трясти озноб. До 16 часов я пролежал в забытьи в комнате агитпункта, где было поменьше народу. Поезд на Грязи отходил вечером. Я случайно встретил бабку, которая продавала красное вино, купил у нее две бутылки и пошел в ресторан обедать. Если я сейчас не заставлю себя поесть, то слягу в Воронеже и не доберусь до дома. Занял столик, заказал еду и, пока принесли закуску, выпил одну бутылку вина. Стало легче. И тут за столик, где я сидел, подсели подполковник и старший лейтенант и смотрят на меня во все глаза: что за штука — оборванный, грязный, сидит и пьет вино, ну а когда официантка принесла самую дорогую закуску, тут подполковник не выдержал и потребовал у меня документы. Я ему ответил: «Покушаю, покажу». Он побежал в комендатуру, привел оттуда лейтенанта и говорит: «Вот он, этот диверсант, смотрите, и блондин такой же». Вокруг столика стал собираться народ, а я продолжал есть. [147] Подполковник кипятится, говорит:

«Безобразие, он даже не реагирует!» Лейтенант стоял, стоял, а потом и спрашивает: «Вы случайно не из экипажа Петелина?» «Да, я и есть Петелин», — отвечаю. «Ну и продолжайте обедать», — сказал лейтенант и объяснил подполковнику и народу, что вокруг собрался: «Эти ребята возвращаются с полета на Варшаву. Один экипаж уже прошел и сказали нам, что, наверное, здесь же будут проходить и петелинцы. Ну а в каком виде они возвращаются, сами видите».

Подполковнику стало неудобно, и он ушел, а я доел и отправился в комендатуру на вокзале, где мне сказали, что несколько дней тому назад прошел здесь и экипаж Гросула. (Тоже не вернувшийся с этого задания экипаж из одного полка с Петелиным. — /А. Г./) Ночью я приехал в Грязи, а утром на следующий день случайно встретился со своим штурманом Чичериным. Ночью мы приехали поездом в Липецк, часовой в городок не пускал, пока не явился дежурный по части старший лейтенант Александр Зарубин. Пришли мы в гостиницу в свою комнату, а она пустая, стоят одни койки. По нашему негласному закону, если кто не возвращается с боевого задания, ребята эскадрильи имеют право разделить его вещи между собой.

Пока мы были у вас (у командира полка И. К. Бровко. — /А. Г./), а потом вернулись обратно, все вещи были на своих местах, и койки застланы, а ребята дожидались нас.

Я никогда в жизни не забуду, как Вы по-отцовски нас провожали и еще теплее встречали, вскочив с койки в одном белье, и стали нас обнимать и целовать, как родных сыновей. Отец, который заведомо знал, что посылает на тяжелое дело своих детей, будет переживать, пока они не вернутся домой.

Дорогой Батя! (Так звал своего командира И. К. Бровко весь личный состав полка, конечно, за глаза. — /А. Г./) Большое, большое тебе сыновье, солдатское спасибо за большую человеческую душу.

На другой день мы должны были лететь в Москву по вызову, но по Вашему настоянию нам дали день отдыха. Через день мы улетели в Москву.

Петелин».

Наш полет к Варшаве Сталин хорошо знал и нередко о нем вспоминал. В заключение своего краткого обзора я высказал твердое убеждение, что ликвидация АОНов была ошибочной, ибо, находясь в руках Главного Командования, АОНы, безусловно, были бы теперь в большой мере сохранены, и предложил воссоздать такую армию, если имеется возможность. [148] По одобрительным кивкам Сталина я понял, что он не только согласен со мной, но что у него уже есть какое-то предварительное решение и в разговоре со мной он проверял его. Беседа на этом была закончена. Через несколько дней со мной состоялся уже конкретный разговор по существу дела. Сталин спросил меня, как я посмотрю на то, чтобы мы не воссоздавали армии особого назначения, а создали авиацию дальнего действия, с тем чтобы в дальнейшем в этой авиации были созданы армии особого назначения. Сейчас же есть предложение изъять все части и соединения дальнебомбардировочной авиации из ВВС, сформировать из них, сколько получится, полки и дивизии, обучить личный состав всему, что необходимо для выполнения боевых задач, подчинить всю эту организацию непосредственно Ставке и только от нее получать все указания. И впредь авиацию дальнего действия именовать АДД Ставки Верховного Главнокомандования.

Сказав все это, Сталин выжидательно посмотрел на меня. Я молчал. Мне было ясно, что речь идет о создании авиации стратегического назначения, которая должна включить в себя тысячи самолетов и экипажей, что Сталин хочет иметь мощную ударную группу в руках Верховного командования, которая могла бы решать задачи, выходящие далеко за пределы тактики и оперативного искусства.

Было очевидно, что Сталин искал решение этого вопроса не сегодня и не вчера и, подчиняя непосредственно Ставке нашу дивизию, уже в то время думал о создании АДД. Теперь эти раздумья облекались в конкретные организационные формы, и работа эта рассчитывалась не на год и не два.

Такую махину за короткий срок не создашь. Ведь речь шла не только об увеличении числа самолетов и экипажей. Одновременно должны были восполняться и безвозвратные потери, на войне без них, к сожалению, не обойдешься, и исчисляются они не однозначными и не двузначными числами.

Мысли мелькали одна за другой. Последняя моя мысль — о том, что воевать мы, видимо, будем еще не один год, — была прервана вопросом Сталина:

— Ну как, вы не возражаете, если мы немного поправим и расширим ваши же соображения?

Какая же это была «поправка», когда в ходе войны фактически принималось решение о создании нового рода войск.

— Возразить тут, товарищ Сталин, нечему. Но как практически все это осуществить, над этим нужно как следует подумать. Так сразу все-го не решить, — ответил я. [149] — Серьезные вопросы никогда сразу не решаются, — последовал ответ. — Будет издано специальное постановление о создании АДД, в составлении его и вы примете участие. Что же касается специальных авиационных вопросов, то вы по ним и внесете свои предложения.

— Тогда разрешите мне встретиться с лицом, которое встанет во главе этого дела. Я доложу ему все соображения, которые у меня имеются, и, если он будет согласен, внесем вам на утверждение.

— А мы с этим лицом и ведем сейчас разговоры, — услышал я ответ.

— Вы имеете в виду меня, товарищ Сталин?! — изумившись, спросил я.

— Да, именно вас.

Мне были известны люди, которые, не будучи специалистами в области авиации, ничтоже сумняшеся брались за руководство крупными авиационными делами, и я всегда этому искренне удивлялся, не понимая, как, например, работник станкостроительной промышленности или командир наземных войск пытается решать чисто авиационные вопросы, о которых имеет весьма относительное представление. Мне всегда казалось, что любой человек должен браться за ту работу, которую он уверенно может выполнять, отчего, естественно, будет и польза делу.

Если же человек берется за работу, которая, как говорится, ему не по плечу или попросту незнакома, можно рассчитывать лишь на счастливую случайность, которая встречается не чаще, чем остаются в живых люди, покинувшие самолет в воздухе без парашюта… Как правило, такие люди держатся благодаря коллективу товарищей, которые отлично знают свое дело или, если такого коллектива нет, проваливают дело.

Хотя я сам был летчиком, и мне довелось в течение ряда лет быть начальником крупнейшего Восточно-Сибирского управления Гражданского воздушного флота, где работа экипажей проходила в суровых условиях Севера на многих тысячах километров воздушных трасс, все же я не представлял, как я могу взяться за ту огромную и ответственную работу, о которой шла речь.

Невольно перед глазами встал генерал Павлов, по моему глубокому убеждению, преданный Родине и партии человек, но взявший на себя дело и ответственность не по силам и возможностям и трагически расплатившийся за это.

Имею ли я право, да еще во время войны, взяться за дело, когда не чувствую в себе той уверенности, с какой обычно всегда брался за все, что мне поручали?

— Разрешите, товарищ Сталин, подумать, — после довольно длительного молчания сказал я.

— Боитесь? — Сталин как будто читал мои мысли. [150] Я вспыхнул, почувствовал, как кровь бросилась в лицо.

— Я никогда не был трусом, товарищ Сталин!

— Это нам давно известно, — последовал спокойный ответ. — Но нужно уметь держать себя в руках. Мы за вас подумали, и время на это вам тратить нечего. Вы лучше подумайте над тем, как все это практически осуществить.

Не торопитесь, посоветуйтесь, с кем найдете нужным, и через пару дней дайте свои соображения.

Впервые за время войны вышел я от Сталина не обычной быстрой походкой, а медленным шагом, обдумывая новое положение, в котором я оказался.

Вспомнились мальчишеские годы, когда я подолгу простаивал у портретов наших военачальников того времени и почему-то всегда думал: «Вот кому живется так живется!» Только сейчас я вполне представил себе всю ответственность, которую несли они перед народом, и улыбнулся тем своим давним мыслям.

Два дня — срок небольшой, тем более во время войны. Нужно было быстро решить вопрос о руководстве АДД, чтобы приступить к приему частей и соединений в состав АДД. Нередко у нас бывает, что, когда нужно выдвинуть человека на ту или иную должность, начинают такую фигуру искать на стороне. Нередко потом горюют по этому поводу, видя, что вновь пришедший человек совсем не лучше своих товарищей, да ему еще нужен какой-то срок, чтобы освоиться с новой работой и условиями. Я всегда убеждался в том, что лучше выдвигать товарищей, которых знаешь, чем начинать работать с людьми, с которыми незнаком. В данном случае имеешь два преимущества: во-первых, знаешь человека, и ошибка менее вероятна, а во-вторых, товарищ, выдвинутый на более ответственную и высокую должность, как правило, трудится, как говорят, не покладая рук.

Руководящий состав нашей дивизии прекрасно знал свою область деятельности и те традиции, которые сложились за короткий срок. Поэтому долгих раздумий о том, кому доверить ту или иную должность, у меня не было. Ивану Васильевичу Маркову — старшему инженеру нашей дивизии — я предложил быть главным инженером АДД. Он согласился, и я был уверен, что эта работа — его стихия. Штурману дивизии майору Ивану Ивановичу Петухову, бывшему до этого штурманом эскадрильи в полку, где мы вместе начинали службу, была предложена должность главного штурмана АДД, и так далее.

Немного сложнее обстояло дело с начальником штаба. Начальником штаба дивизии к этому времени был у нас полковник М. И. Шевелев, в армии до этого не служивший, и его кандидатура встретила категорические возражения. Правда, этот вопрос я еще Сталину не докладывал. [151] Штабная работа — сложная работа, и я понимал, что возражающие товарищи правы, однако брать на эту должность незнакомого человека мне очень не хотелось.

Когда я докладывал Сталину о кандидатурах на руководящие должности, он спросил меня, стоит ли назначать на должность начальника штаба АДД человека, не знающего штабной службы. Я попросил мою просьбу удовлетворить. Сталин сказал:

— Ну что ж, вам работать, вы и людей себе подбирайте и за их работу отвечайте.

Моим заместителем был назначен генерал-майор авиации Николай Семенович Скрипко, бывший до войны командиром дальнебомбардировочного корпуса. Я знал Скрипко по Смоленску. Он производил впечатление серьезного и грамотного командира, хорошо разбиравшегося в вопросах применения дальних бомбардировщиков. Но в настоящее время он служил во фронтовой авиации. Связавшись со Скрипко по телефону и получив его согласие, я попросил Ставку назначить Николая Семеновича Скрипко в АДД. 5 марта 1942 года было принято постановление Государственного Комитета Обороны об организации АДД. Интересная деталь: в представленном проекте постановления, в частности, было указано, что АДД, находится при Ставке Верховного Главнокомандования, ибо мы считали, что «авиации при Ставке» или «авиация Ставки» — понятие одно и то же. Слово «при» Сталин вычеркнул и сказал:

— Мы же договорились, что АДД будет являться организацией Ставки, а не при Ставке. Надо всегда точно определять место и задачи всякой организации, если хочешь получить от нее желаемые результаты. Мы же создаем новый род войск, непосредственно подчиненный Ставке.

К этому времени руководящий личный состав провел уже большую подготовительную работу и был готов приступить к выполнению новых служебных обязанностей. Командиром 3-й дивизии Авиации дальнего действия вместо меня был назначен полковник Николай Иванович Новодранов, с которым читатель уже знаком. Кадры дивизии стали фундаментом АДД.

АДД на 5 марта 1942 года располагала 341 самолетом. Из них 171 самолет мог выполнять боевые задачи, остальные были неисправны. Экипажей было 367, из них 209 летали ночью. С этими силами и средствами АДД приступила к дальнейшей боевой деятельности. Состояние подготовки экипажей не принесло нам каких-либо неожиданностей. Если летчики были в состоянии выполнять боевые задачи, то штурманская подготовка для полетов в сложных условиях вне видимости земных ориентиров требовала коренного улучшения.

Опыт обучения штурманов этому немудреному делу, требующему куда меньше времени, чем на изучение способов визуальной ориентировки, уже был в нашем 212-м полку. [152] Как я уже писал, там имелись два «Дугласа», полностью оснащенные всеми необходимыми приборами для радионавигации. В каждом «Дугласе» было оборудовано шесть штурманских мест. Группа в шесть человек с одним инструктором отправлялась в полет и изучала там все премудрости инструментального, то есть вне видимости земли, самолетовождения. Был создан пока что внештатный летный центр, куда выделили три самолета. Начальником этого центра был назначен главный штурман АДД И. И. Петухов. На этих самолетах могли обучаться одновременно по восемнадцать, а в дальнейшем тридцать шесть человек.

Как это ни покажется сейчас странным, вся подготовка штурманского состава по средствам радионавигации была изъята из штурманской службы АДД и передана в службу связи и радионавигации, которая специально была создана, и нес за эту подготовку персональную ответственность знаток своего дела, мой заместитель по радионавигации Н. А. Байкузов. Лишь в половине 1943 года, когда руководящий состав штурманской службы АДД овладел сам полностью всеми радиотехническими средствами самолетовождения, эта область подготовки была возвращена на свое место.

Вот на какие мероприятия в то время приходилось идти, ибо штурманская служба, точнее, руководящий штурманский состав, сам будучи слабо подготовленным, не мог, естественно, обучать делу остальных.

Таким образом, в АДД длительное время два лица со своими службами в частях и соединениях, подчиненных непосредственно командирам этих частей и соединений, отвечали: один — главный штурман АДД — за боевое применение, другой — заместитель командующего АДД по радионавигации — за самолетовождение, то есть за полет до цели и возвращение на свой аэродром.

Вместе с этим стали проводить учебу и с руководящим составом штурманов в дивизиях и полках. Но боевая работа не ждет, и, хотя мы еще не успели как следует организационно оформиться, нам начали ставить более широкие задачи. Так, в частности, нужно было выработать тактику применения бомбардировщиков ночью для нанесения ударов по переднему краю обороны противника. Дело в том, что, имея опыт оборонительных боев, мы тогда еще не накопили достаточных навыков в прорыве подготовленной обороны противника. Возможность применения для этих целей крупнокалиберных бомб весом в 250 и 500 килограммов привлекала внимание, так как разрушительная сила таких бомб, не говоря уже о психологическом воздействии, велика. С другой стороны, налицо была и возможность удара по своим войскам при малейшей оплошности наших экипажей. Практически все организовать, да еще впервые, было не так-то просто. [153] Обсудив все и сделав нужные расчеты, мы вошли с предложением в Ставку о проведении такого удара на одном из участков Западного фронта.

Сталин одобрил это решение, а Георгий Константинович Жуков предложил провести эту операцию на участке 5-й армии, которой тогда командовал генерал Л. А. Говоров,[72] впоследствии командующий фронтом и Маршал Советского Союза. Условившись о всех необходимых средствах наведения на цель, уточнив передний край своих войск и обороны противника на этом участке, двадцать лучших экипажей на самолетах Ил-4 с крупнокалиберными бомбами поднялись в воздух и легли на боевой курс.

Было условлено, что в точно указанное время наши общевойсковые подразделения оставят первую траншею во избежание последствий возможных ошибок кого-либо из наших экипажей.

Как рассказал нам Л. А. Говоров, при подходе самолетов солдаты и офицеры укрылись в траншеи, но уже после первых разрывов освоились и появилось много любопытных, которые вылезли из окопов и наблюдали ночную работу бомбардировщиков. Продуманная организация и подготовка экипажей дали хорошие результаты. По докладу командования 5-й армии активность противника на этом участке после бомбардировки резко снизилась. Наше предложение о боевом применении дальних бомбардировщиков при организации прорыва обороны противника было принято Ставкой. Как мы увидим в дальнейшем, во всех наступательных операциях фронтов Авиация дальнего действия всегда принимала непосредственное участие и наносила первый удар.

Я не собираюсь на этих страницах подробно рассказывать о всех делах Авиации дальнего действия. Во-первых, одному человеку это не под силу, а во-вторых, я не имею в виду писать ее историю в Великой Отечественной войне. Да и вряд ли широкому кругу читателей будут интересны сугубо военные вопросы, которые ушли в область истории и могут сейчас являться лишь пособиями для изучения опыта Великой Отечественной войны в военных учебных заведениях. Цель моя заключается в том, чтобы на фоне всей войны остановиться на интересных, с моей точки зрения, эпизодах, событиях и фактах, свидетелем которых мне довелось быть и о которых, как мне кажется, небезынтересно знать и читателю.

Мне представляется необходимым рассказать в первую очередь о боевой деятельности АДД. Об этой деятельности мало кто знает, потому что Авиация дальнего действия подчинялась непосредственно Ставке Верховного Главнокомандования и только перед ней отчитывалась в выполнении поставленных задач.

В марте 1942 года части АДД произвели первые 1560 боевых вылетов. Как всегда на войне, обстановка на фронтах все время менялась, и в зависимости от нее изменялись и задачи, выполняемые АДД. [154] Одной из основных задач по-прежнему оставалась бомбардировка железнодорожных узлов, станций и перегонов. По ним мы вели планомерную работу. Выбор объектов для бомбовых ударов обычно осуществлялся таким образом: я приходил к Верховному Главнокомандующему с картой европейский части Союза, и прямо на ней определялась очередность наносимых ударов и число участвующих самолетов.

Нужно сказать, что с марта нам пришлось вести боевую работу на различных направлениях и фронтах, что вначале было не совсем привычно. АДД то появлялась на Ленинградском, Волховском и Северо-Западном фронтах, содействуя нашим войскам в проведении отдельных наступательных операций, и наносила удары по окруженной группировке 16-й немецкой армии в районе Демянска, то снабжала продовольствием и боеприпасами с воздуха наши войска, попавшие в окружение в районе Старой Руссы. В этот район было сброшено на парашютах около 750 тонн различного груза, в том числе 370 тонн боеприпасов, 93 тонны горючего и 235 тонн продовольствия.

Об одном из эпизодов этой операции вспоминает в своем письме непосредственный ее участник, бывший штурман подполковник запаса А. В. Петин:

«В районе Демянска была окружена 16-я немецкая армия, но так случилось, что образовался коридор шириною до шести километров в районе Старой Руссы. Туда были выброшены наши лыжники с целью перерезать этот коридор.

Перерезать-то коридор им удалось, но немцы в свою очередь взяли их в кольцо. Летчикам 7-го полка тяжелых бомбардировщиков поставили задачу: спасти наш лыжный десант, обеспечить его продовольствием и боеприпасами.

На выручку десанта и оказание ему помощи вылетели три экипажа в составе командира эскадрильи С. М. Варфоломеева, штурмана эскадрильи А. В. Петина, летчиков А. М. Артемьева, Н. А. Бобина, впоследствии одного из первых в нашем полку Героев Советского Союза, и Соколова-Шалаева.

Летчики работали с 15 по 30 марта 1942 года, дело свое сделали, помогли нашему десанту выйти из окружения и соединиться с частями Красной Армии.

Это задание выполняли экипажи 1-й авиаэскадрильи 7-го полка АДД».

Другие экипажи вели боевые действия по уничтожению самолетов противника на аэродромах Коростовичи (Луга), Кресты (Псков), Сольцы, Кривочки (Дно) и уничтожали эшелоны с войсками, техникой, боеприпасами на железнодорожных узлах Луга, Дно, Псков, Идрица и других.

В это же время АДД вела напряженную боевую работу на западном направлении, нанося удары по узлам сопротивления и сосредоточению войск противника в районах Вязьмы, Гжатска, Юхнова, Спас-Деменска, препятствуя железнодорожным перевозкам противника, бомбардируя эшелоны врага на железнодорожных узлах Полоцк, Витебск, Орша, Смоленск, Рославль, Гомель, Брянск, Орел, Вязьма. Участок железной дороги Орша — Смоленск — Вязьма находился под непрерывным воздействием наших бомбардировщиков. Немецкие аэродромы на западном направлении в таких районах, как Витебск, Орша, Смоленск, Боровское, Олсуфьев, совхоз Дугино, Двоевка, также подвергались систематическим ударам наших бомбардировщиков.

На юго-западном направлении самолеты АДД, бомбили крупные сосредоточения войск в районах Харькова, Полтавы, Волчанска, Чугуева, Славянска, Днепропетровска, уничтожали войска и боевую технику на железнодорожных узлах Славянск, Воиновка, Красноармейское, Полтава, Белгород, громили аэродромы Белгорода, Чугуева, Рогачева, Харькова, Полтавы, Краснограда, Кировограда.

На южном направлении Авиация дальнего действия била войска и технику противника в районах Сталино, Константиновки, Краматорска, Таганрога, Керчи, а также эшелоны противника на железнодорожных узлах Николаев, Херсон, Горловка, Харцызск, Джанкой, уничтожала самолеты на аэродромах Кривого Рога, Кировограда, Запорожья, Мариуполя, Сарабуза.

Достаточно было взглянуть на карту, чтобы увидеть, что Авиация дальнего действия всего за два-три месяца своего существования стала вести боевую работу почти на всех фронтах Великой Отечественной войны. И результаты ее деятельности были весьма впечатляющими. Приведу несколько неполных данных, полученных нами от командования фронтов, наших разведчиков и партизан, находившихся рядом с местами, где АДД наносила свои удары. Эти данные, конечно, далеко не исчерпывающи.

Апрель. На станции Смоленск-пассажирская крупнокалиберные бомбы попали в Орловский зал вокзала, где погибло много офицеров, смотревших спектакль.

Здесь же на станции уничтожено 170 солдат. На аэродроме Смоленска сожжено 20 самолетов и взорван склад боеприпасов, в городе разрушен завод.

В Нарвских казармах уничтожено до 500 солдат, взорвана база горючего. На железнодорожном узле Брянск-1 разбиты во многих местах пути, разрушено здание, где размещались фашисты, убит генерал, много офицеров и до 2000 солдат. Там же полностью разрушен хлебозавод и стоявшие возле него машины. На станции Брянск-2 разрушено железнодорожное полотно и здание вокзала, переполненное солдатами и офицерами, разбито два эшелона с боеприпасами. [156] На аэродроме Брянска сожжено более 50 самолетов и значительно повреждено летнее поле. На аэродроме Сеща уничтожено 12 и повреждено семь самолетов. На аэродроме Орши уничтожено до 80 бомбардировщиков и немало личного состава. [155] Май. Железнодорожная станция Смоленск. В эшелонах и палатках убито около 300 немцев. На аэродроме Смоленска уничтожено 50 транспортных самолетов, взорван склад боеприпасов, сожжено до тысячи бочек горючего. В лесу, в четырех километрах западнее Смоленска, уничтожено более 15 самолетов и 300 бочек горючего, нефтебаза, эшелон с войсками. На станции Красный Бор разбит крупный склад с продовольствием и убито около тысячи немцев, среди которых было много летчиков, офицеров и солдат смоленского гарнизона. Похороны длились два дня. В районе Гомеля уничтожено значительное число автомашин с живой силой (убитых убирали в течение дня) и т. д.

Всех нас радовали успехи боевой деятельности частей и подразделений АДД.

Личный состав с еще большим рвением стремился громить ненавистного врага. Среди экипажей развернулись соревнования за первые сто, а в дальнейшем и двести боевых вылетов. Такое соревнование первыми начали летчики 3-й дивизии Михаил Симонов и Дмитрий Чумаченко. Оба оказались на высоте взятых на себя обязательств и выполнили их.

Забегая вперед, хочу сказать о том, как в 1943 году довелось мне на Центральном аэродроме осматривать американский самолет «Боинг-17», так называемую «летающую крепость». Показывал его американский бригадный генерал, а необходимые пояснения давал через переводчика здоровый, краснощекий, веселый летчик-американец, который невольно располагал к себе. Осмотрев самолет, я познакомился со всем составом экипажа и поинтересовался, куда он летит. В ответ услышал, что экипаж летит в Америку. Я был удивлен и без особых церемоний спросил:

— А почему такие молодые и здоровые ребята не хотят больше воевать?

— А мы уже отвоевались, — ответил командир экипажа.

Я был несколько озадачен и спросил:

— А что значит «отвоевались»?

— Очень просто, — последовал ответ. — Мы сделали по двадцать пять боевых вылетов, участвуя в налетах на гитлеровскую Германию. Летали днем. За каждый вылет наша авиация теряла пять процентов самолетов и личного состава. После двадцати вылетов мы должны бы были быть на том свете, но нам повезло. Еще пять вылетов мы сделали уже «с того света», а поэтому работа наша завершилась, и мы летим домой, отлетав свою норму…

Между тем на подготовку к боевым действиям такого экипажа у американцев уходило, как мне говорили, по 600–700 летных часов. [157] Вот так и закончилась для этих парней война, конца которой еще не было видно, в том числе и американцам. И тут я невольно подумал: сколько же раз побывали «на том свете» советские летчики — русские и украинцы, грузины и белорусы, узбеки и казахи… И, в частности, экипажи Авиации дальнего действия, сделавшие по 100, 200, 300 и более боевых вылетов по глубоким тылам, оперативной глубине и переднему краю обороны противника.

А потом наши союзники удивлялись: откуда у русских появилась такая мощь, что они свернули шею «непобедимому» Гитлеру. …Потребность в Авиации дальнего действия возрастала так стремительно, что уже в апреле 1942 года мы приступили к новым формированиям. Уместно напомнить, что АДД пришлось заниматься довольно большим объемом транспортных перевозок для нужд фронтов. Для этих полетов использовались боевые самолеты, так как срочная доставка боеприпасов, горючего, продовольствия в иные моменты была столь важной, что приходилось поступаться боевыми вылетами на бомбометание. К тому же все больше ширилось и крепло партизанское движение, требовавшее соответствующего обеспечения и руководства. 18 апреля состоялось решение о формировании в составе АДД, первой транспортной дивизии, которая с 22 апреля уже работала с большим напряжением, но через два месяца стала боевой дивизией, так как, кроме транспортной работы, начала вести и боевую — бомбить войска и объекты противника. Командиром этой дивизии был назначен полковник, а в дальнейшем генерал-лейтенант авиации В. Е. Нестерцев, который командовал бригадой бомбардировщиков во время боев на Халхин-Голе. Мы старались укомплектовать эту дивизию летчиками из Гражданского воздушного флота, поскольку транспортная работа требовала определенных навыков.

Командиром одного из полков этой дивизии, первым начавшим боевую и транспортную работу, был назначен Б. П. Осипчук, образованный высококультурный летчик ГВФ, отлично владевший полетом в любых условиях.

Другой полк возглавила В. С. Гризодубова,[73] которая еще осенью 1941 года просила меня зачислить ее в нашу дивизию. Я предложил ей тогда поехать в Казань, где находился наш запасной полк самолетов ТБ-7 (Пе-8), но в полк она в то время не попала, так как была занята эвакуацией семьи. К весне 1942 года, устроив семью, В. С. Гризодубова вновь обратилась к нам с просьбой о зачислении в АДД.

О всех назначениях командиров полков, пока наших полков было еще немного, я докладывал Сталину, хотя и имел право решать эти вопросы сам.

Сталин был немного удивлен, что на должность командира полка, где будут нести службу мужчины, предлагается женщина. [158] До войны Гризодубова была начальником одного из управлений ГВФ, и я доложил, что с транспортным полком она должна, по моему мнению, справиться. Сталин против моих доводов не возражал. Здесь же ей было присвоено воинское звание, если мне не изменяет память, майора. К ее службе мы еще вернемся в дальнейшем.

Только в мае с участием этих частей в интересах Северо-Западного, Калининского и Западного фронтов было совершено 557 самолето-вылетов, доставлено и сброшено более 600 тонн боеприпасов, вооружения, продовольствия, медикаментов. Кроме этого, было высажено более 800 человек личного состава.

Одновременно с формированием новых частей пришлось вести большую работу по подбору, расстановке и перемещению кадров. Мы вынуждены были не считаться ни со сроками службы тех или иных товарищей, ни с воинскими званиями. Если у человека была, как говорится, голова на плечах, если он обладал соответствующими знаниями, боевым опытом и организаторскими способностями, ему были открыты все пути на командирском поприще. Ни личные знакомства, ни какие-либо иные соображения значения не имели. Не редки были случаи, когда из рядовых летчиков, как это было с Б. П. Осипчуком, или из рядовых штурманов (например, А. М. Лебедев) людей выдвигали прямо на полки. Обычным явлением было выдвижение с комэска на должность командира полка. В то же время некоторых командиров приходилось снимать, так как они оказывались неспособными в данных условиях руководить вверенными им частями и подразделениями. Сплошь и рядом в ту пору можно было встретить младшего лейтенанта или лейтенанта, которые командовали эскадрильей или являлись штурманами эскадрильи.

Я убежден в том, что стремительный рост Авиации дальнего действия и ее успехи стали возможными прежде всего благодаря тем командным кадрам, которые стояли во главе частей и подразделений. Эти товарищи передавали подчиненным свой боевой опыт, личным примером показывали, как нужно вести боевую работу, и в то же время умели держать дисциплину на надлежащем уровне. Авторитет командира, его личный пример и большие, чем у подчиненных, знания, являлись залогом высокой боеготовности части и подразделения. Личный состав, безоговорочно признавая авторитет своего командира, стремился быть похожим на него. Простота и товарищеские отношения комсостава с подчиненными, невыпячивание своего особого положения, непоказная забота о своих подчиненных способствовали сплачиванию коллектива, позволяли выполнять любые задачи. Так повелось у нас в АДД сверху донизу с начала ее организации, так мы и завершили войну.

Здесь мне хочется назвать несколько фамилий командиров АДД. Летчик П. П. Глазков быстро вырос до командира полка, получил звание подполковника и, совершив больше сотни боевых вылетов, был удостоен звания Героя Советского Союза. Он являлся одним из авторитетнейших командиров. [159] Под стать ему был и летчик А. Я. Вавилов, который тоже быстро выдвинулся в командиры полка, получил звание подполковника и за личную активную боевую деятельность удостоен высшей награды — ордена Ленина. А разве не показательна судьба летчика С. Н. Соколова — комиссара эскадрильи, который своими мастерскими боевыми ударами заслужил всеобщее уважение и авторитет! С. Н. Соколов был удостоен звания Героя Советского Союза, вскоре назначен командиром полка, и ему было присвоено звание подполковника. Летчик А. И. Молодчий уже к концу 1942 года стал дважды Героем Советского Союза и выдвинулся на должность инспектора авиационного корпуса. После войны А. И. Молодчий стал командиром корпуса, генерал-лейтенантом и до конца службы пользовался непререкаемым авторитетом у своих подчиненных. К сожалению, всего лишь в 45 лет, полный сил и энергии, он оказался вне армии…

Летчик И. К. Бровко, о котором я уже говорил, совершив много боевых вылетов, стал командиром полка — «Батей», а потом командиром дивизии и получил звание генерала. Его авторитет среди личного состава являлся примером для многих командиров. Летчик В. И. Масленников из рядового полярного пилота вырос до командира полка и за личные боевые вылеты получил звание Героя Советского Союза. Летчик Э. К. Пусэп, тоже полярный пилот, получил звание Героя Советского Союза и вскоре стал командиром полка. Летчик С. К. Бирюков за личные боевые вылеты получил звание Героя Советского Союза, командовал во время войны полком, потом стал генерал-лейтенантом, был заместителем командующего Дальней авиацией.

Летчик В. В. Решетников совершил во время войны более 300 боевых вылетов, удостоен звания Героя Советского Союза, прошел путь от лейтенанта до генерал-полковника авиации, командующего Дальней авиацией.

Штурман С. И. Куликов вырос от штурмана экипажа до штурмана корпуса и стал Героем Советского Союза. Его коллега Г. И. Несмашный прошел путь от штурмана корабля до заместителя штурмана дивизии, удостоен звания Героя Советского Союза.

Я назвал лишь несколько фамилий. Этот список можно продолжить, и он занял бы немало места. Почти весь командный состав АДД, по своим личным качествам заслуживает столь же лестных отзывов и характеристик. Если задаться вопросом, какова главная причина, по которой старший и высший командный состав АДД пользовался непререкаемым авторитетом у подчиненных, ответ может быть один: все командиры вышли из летного состава и сами многократно летали на боевые задания. [160] Опыт работы, полученный мною в довоенные годы, подтвердил еще раз мысль о том, что только люди, сами хорошо знающие дело, могут быть хорошими организаторами и руководителями. Были, конечно, у нас во время войны и ошибки в назначении и выдвижении людей, но, как правило, мы старались исправить их и не боялись признаться в своих промахах. Более того, признание своих промахов и исправление их лишь укрепляло уважение подчиненных к своему руководителю или командиру. Непосредственное общение руководства АДД с личным составом на аэродромах и в расположении частей, решение на месте всех вопросов, волнующих и беспокоящих как отдельных товарищей, так и подразделение или часть в целом, как бы завершали ту гармонию товарищеских взаимоотношений, которая сложилась в частях АДД с самого начала.

В марте в основном было сформировано управление АДД, но пока что не был назначен член Военного совета. Этот вопрос меня несколько беспокоил.

Войну я начал с комиссаром полка, старшим батальонным комиссаром Александром Дормидонтовичем Петленко, с которым мы работали, как говорят, душа в душу. И до этого в гражданской авиации мне довелось работать со многими политработниками, и всегда и везде работа ладилась.

Но вот во время командования дивизией что-то работа с комиссаром у меня не совсем получалась. И поскольку я с таким положением столкнулся впервые, естественно, меня беспокоил вопрос, кого же назначат ко мне членом Военного совета и как-то сложатся у нас отношения. Не секрет, что иногда сложившиеся у некоторых товарищей отношения не помогают делу.

Тревога моя оказалась совершенно напрасной: членом Военного совета АДД был назначен бригадный комиссар Григорий Георгиевич Гурьянов, кандидатура которого была обсуждена в Ставке. Сразу же во время нашего знакомства и после короткого разговора он произвел на меня положительное впечатление. Мое предположение о том, что работать мы с ним будем при полном взаимопонимании и согласии, оказалось верным.

Должен сказать, что, помимо полного совпадения взглядов и мнений по вопросам, которые мы совместно решали, успеху нашей работы помогали и превосходные личные качества Г. Г. Гурьянова. Всю войну проработал я с этим замечательным скромным человеком, который, бывая в частях, от своего и моего имени решал все вопросы и притом был уверен в том, что его действия будут одобрены.

С первого дня, как говорится, засучив рукава, «Гурьяныч» взялся за организацию политико-воспитательной работы. Дело у него спорилось, опыт работы с людьми был большой, и мне оставалось только радоваться, что важнейший участок находится в умелых и твердых руках. [161] Сложна и трудна работа комиссара или члена Военного совета. Комиссар, так же как и командир, имеет большие права, предоставленные ему уставом, и если подчас тот или иной начальник или командир пользуется этими правами, не особенно задумываясь, то комиссар всякий раз должен решать, как и чем лучше влиять — предоставленным ли ему правом или словом старшего, которое должно повлиять сильнее наказания.

Тем-то и сложна его работа, что каждый раз нужно найти в конкретно создавшейся обстановке правильное решение и уметь правильно сочетать политическое влияние и воздействие с командирской властью, какой облечен каждый политработник в нашей армии. Только политработник, обладающий этими способностями, пользуется уважением и всеобщим признанием. Не обладающий такими способностями человек не пользуется ни тем, ни другим.

Прямо надо сказать — трудная должность.

К числу военкомов, обладающих этими качествами, я относил тогда полкового комиссара С. Я. Федорова, старших батальонных комиссаров Н. П. Дакаленко и А. Д. Петленко, хотя и характерами и стилем работы они не походили друг на друга. Что касается Г. Г. Гурьянова, то он один из первых политических работников в Красной Армии получил высокое звание генерал-полковника авиации, которое безусловно заслужил.

Надо сказать, что партийно-политическая работа в частях и соединениях Авиации дальнего действия в течение всей войны была на высоком уровне, что в немалой степени обеспечивало четкое, своевременное, с хорошим результатом, выполнение всех боевых задач. Лично я это объясняю правильной расстановкой кадров политических работников, выдвижением на эти должности, как уже говорилось выше, проверенных боевых товарищей, что на войне, в боевой обстановке, имеет первостепенное значение.

Единство, монолитность действий командного и политического состава являлась также одним из основных элементов действенности политико-воспитательной работы в войсках.

И эта работа успешно выполнялась партийными и комсомольскими организациями подразделений, частей и соединений. Подавляющая масса личного состава АДД, состояла из молодежи: коммунистов и комсомольцев.

Должен сказать, что у них были достойные вожаки. Они, как правило, пользовались признательностью и уважением летчиков, жили с ними одной жизнью со всеми ее тяготами, риском, будничными заботами. [162] При всем различии их характеров, возраста, опыта у них было и одно общее: почти все они являлись участниками боевых вылетов, — хотя многие из них, придя в тот или иной полк или эскадрилью, поначалу не имели специальности, которая могла бы предоставить возможность летать с тем или иным экипажем. Но этот пробел они сумели быстро восполнить. Скажем, секретарь партийного бюро части старший лейтенант Рахленко великолепно владел пулеметом ШКАС и летал на боевые задания в качестве стрелка. Что и говорить, участие секретаря партийного бюро в боевых вылетах, что, кстати сказать, не входило в его служебные обязанности, прямо сказывалось на плодотворности партийной работы в части и, конечно, повышало его авторитет.

Редактор дивизионной газеты дивизии, которой мне довелось командовать, а потом работник газеты АДД «Красный сокол» капитан А. С. Павлов для того, чтобы правильно, со знанием дела, освещать в газете боевую работу экипажей, сам многократно летал на боевые задания, в том числе и на дальние цели, такие, как Данциг и другие. Совершенно естественно, что его статьи были написаны не только со слов участников, в них использовалось знание материала, они были понятны и доходчивы, читались с интересом и удовольствием. Все это, как мне кажется, объяснялось высоким чувством долга, патриотизмом, преданностью делу — качествами, которые коммунисты воспитывали в людях ежедневно, ежечасно.

Естественно, что комиссары полков и эскадрилий, ставшие с конца 1942 года заместителями своих командиров по политической части, в данных обстоятельствах подавали пример. Например, заместитель командира полка по политчасти майор Баринов, не будучи специалистом, овладел штурманским делом и в качестве штурмана сделал ряд боевых вылетов. На боевые задания в качестве штурмана летали заместитель командира полка по политчасти майор Куракин, замполиты эскадрилий капитаны Золотарев и Гончарук (первый переучился летать на Ил-4, а второй овладел специальностью воздушного стрелка). Политработник капитан Кортавцев одновременно овладел профессиями воздушного стрелка и штурмана. Список таких товарищей можно было бы продолжить, и он оказался бы весьма внушительным.

Не отставали от них и агитаторы. Например, на счету агитатора гвардии старшины Лапченкова — 217 боевых вылетов, старших техников лейтенантов Зайцева и Зайченко более чем по 150. Это без всяких дополнений является лучшей аттестацией таких агитаторов.

Хочу подробнее рассказать о комиссаре полка Александре Дормидонтовиче Петленко, с которым мы начали нашу совместную работу в 212-м полку.

Войну мы встретили с ним в Смоленске. Где бы он потом ни находился — в дивизии, корпусе, воздушной армии, куда он был назначен членом Военного совета, везде А. Д. Петленко пользовался заслуженным авторитетом, потому что за плечами у него был не только опыт партийной работы, но и боевое мастерство. [163] Ведь все знали, что в качестве штурмана Александр Дормидонтович совершил на разных типах самолетов 63 боевых вылета, переучившись на летчика — еще 24 и 8 — контролером. Он летал в разных группах штурмовать танковые колонны Гудериана, за что был награжден орденом Ленина, участвовал в налетах на Штеттин и Данциг, на Кенигсберг и на район Варшавы, принимал участие в обеспечении Словацкого восстания и многих других операциях.

Если политический работник принимает непосредственное участие в боевых действиях, его работа всегда будет иметь успех и сам он заслужит признание товарищей, даже в том случае, если он, как и любой другой, не лишен тех или иных недостатков. Души солдата не завоюешь, если не станешь для него боевым примером, если будешь отделен от него стеной, если он не почувствует в тебе своего — настоящего человека, коммуниста.

Работу с людьми я лично всегда считал и считаю главнейшей обязанностью любого командира на любой должности. Работа эта очень кропотливая, нелегкая, непростая, но там, где ею занимаются всерьез, будут и серьезные результаты.

Александр Дормидонтович Петленко получил звание генерала и удостоен многих правительственных наград. Также стал генералом и награжден высокими орденами Сергей Яковлевич Федоров, заместитель по политчасти командира дивизии и корпуса. Занимая эти должности, он сделал в качестве штурмана 50 боевых вылетов. 70 боевых вылетов было на счету и уже упоминаемого мной полковника Николая Петровича Дакаленко.

Подавляющее число политработников походили на них. Я, безусловно, далек от мысли или утверждения, что у нас все было гладко и безупречно. Так, к сожалению, не бывает, жизнь есть жизнь. И нашему командному и политическому составу приходилось сталкиваться с разными отрицательными явлениями и вести с ними решительную борьбу.

В марте — апреле я успел несколько раз побывать в штабе Западного фронта, где решал вопросы боевого применения АДД, с командующим фронтом Г, К. Жуковым, которого знал по Халхин-Голу. Начальником штаба фронта был в то время генерал В. Д. Соколовский,[74] впоследствии Маршал Советского Союза. [164] С оперативной группой в марте 1942 года я вылетел на Волховский фронт, с полевых аэродромов которого велась боевая работа по обеспечению операций, проводимых Ленинградским, Волховским и Северо-Западным фронтами. Там я познакомился с генералом армии К. А. Мерецковым,[75] командующим Волховским фронтом, у которого в качестве представителя Ставки находились К. Е. Ворошилов и Г. М. Маленков. Так постепенно, день за днем, расширялся круг моих знакомых, с кем пришлось взаимодействовать в течение всей Отечественной войны, постигать премудрости наземных фронтовых и армейских операций, в деталях которых я тогда не разбирался и считал, что эта наука для меня — за семью замками.

Во время пребывания на Волховском фронте мне доводилось по вечерам присутствовать при горячих спорах о том, правильно ли решил тот или иной командарм поставленные перед ним задачи. Не допустил ли ошибки тот или иной командир дивизии или полка при достижении поставленных перед ним целей? Военачальники вели подсчет огневых и других средств, имеющихся в их распоряжении, а потом по картам давали оценку сложившейся обстановки.

Здесь тоже не обходилось без споров.

Многие вопросы тактики наземных войск были мне тогда недоступны, а авиационные познания, которыми я располагал, казались мне тогда мелочью.

Завершив после войны свое военное образование в Высшей военной академии имени К. Е. Ворошилова на общевойсковом факультете, который я закончил с отличием и золотой медалью, а также с отличием окончив высшие тактические курсы «Выстрел», познав премудрости тактики и научившись критически осмысливать свой и чужой боевой опыт, я пришел к выводу, что мои мысли того времени об общевойсковых вопросах были правильными. Но, конечно, специальные знания в военном деле играют важную роль, а в настоящее время без них не обойтись.

Мне неоднократно доводилось бывать у командующего фронтом, когда ему докладывали обстановку, сложившуюся к исходу дня. Заслушивались данные, которыми располагали разведывательные органы по оценке противника, а также данные по своим войскам, рассматривались предложения, исходившие от командиров соединений, начальников родов войск и, наконец, от штаба фронта. На основании всего изложенного командующий фронтом должен был принять решение.

Говорят, что игра в шахматы и военные действия имеют много общего.

Утверждают, будто хороший шахматист может быть неплохим полководцем, а хороший полководец — хорошим шахматистом. Подобные сравнения мне приходилось слышать не раз, но я никогда над этим не задумывался. А вот здесь при разборе и принятии командующим фронтом решения, от которого зависел успех или неуспех операции, мне невольно вспоминались эти сравнения. [165] Почему же это произошло именно сейчас? А вот почему. Конечно, сопоставление шахматиста и полководца весьма условно. Но когда вы садитесь за шахматную доску и расставляете фигуры, их у вас и у вашего противника всегда поровну. Перед вашими глазами находится поле игры, и вы имеете возможность следить за передвижением каждой фигуры противника, зная ее материальную силу и ее возможности. Единственно, что неизвестно, — замысел, намерения противника, и вам предоставляется возможность или разгадать эти замыслы и победить, или, не разгадав, потерпеть поражение. Шахматы, так сказать, зримое состязание умов, наблюдательности и изобретательности.

Чем же располагал в данном случае командующий Волховским фронтом? Ему было хорошо известно, какие позиции занимают свои войска и войска противника, известны все данные о собственных силах, а дальше — разноречивые сведения о противнике, более или менее точные данные о его системе обороны, добытые разведкой и аэрофотосъемкой. Штаб фронта также знал, какие части, а точнее, солдаты каких частей находятся непосредственно перед нашими войсками. Но что находится в глубине, какими резервами располагает противник, есть ли у него там подвижные части, танки, самоходные артиллерийские установки и т. д. — этот вопрос, как правило, оставался неясным. Не знал командующий фронтом и намерений противника. Вот и решай эти задачи со многими неизвестными…

Попробуйте заставить шахматиста сделать несколько ходов, не видя ответных действий своего партнера, и посмотрите, что из этого получится.

Как известно, в шахматной игре так не бывает, а вот на войне так было очень часто. Если бы одной из воюющих сторон было всегда известно, чем располагает другая сторона, каковы ее силы и средства, где они находятся на данном участке фронта, воевать было бы очень просто. Есть у тебя необходимое превосходство и ты знаешь, где находятся силы и средства противника, — наступай. Нет у тебя нужного превосходства — накапливай силы, а пока что обороняйся.

Но так не бывает. Искусство истинного полководца именно в том и заключается, чтобы, с одной стороны, по имеющимся почти всегда неполным и нередко противоречивым данным суметь наиболее правильно оценить возможности противника и его намерения, а с другой — скрыть свои намерения, расположение и количество своих войск, любыми путями давать противнику ложную информацию, суметь скрытно сосредоточить на избранном участке силы и средства и нанести внезапный удар там, где его не ожидают.

Я не детализирую и не перечисляю всего того, чем должен обладать полководец, но то, что на военном языке называется предвидением, безусловно, лежит в основе полководческого искусства. Именно это качество является у полководца главным, и далеко не всякий обладает этим качеством. [166] Где-то, кажется в одной из книг О. Бальзака, сказано: «Иметь жезл маршала в руках — еще не значит быть полководцем». Коротко, ясно, точно!

Велик вес полководца в любой военной операции, от его замыслов и решений во многом зависит ее исход. От его правильного или неправильного решения зависит не только успех операции, но и жизнь огромного числа людей — исполнителей воли своего военачальника. Материалов о том, кому принадлежит та или иная победа, опубликовано достаточно. Но, к сожалению, пока что мне нигде не довелось прочитать серьезного анализа неудач тех или иных полководцев в период Великой Отечественной войны с разбором обстановки и причин, вызвавших эти неудачи. А ведь, думается, описание трудностей, через которые нам всем пришлось пройти, наравне с описанием побед лишь расширит и пополнит наши представления о том, что война — это не парадный марш, что победы достигаются не так-то просто, что на пути к победе бывают и ошибки, за которые приходится тяжко расплачиваться, и что только критическое, без всяких скидок, отношение к своим действиям изменило положение.

Надо сказать, что есть еще у нас отдельные товарищи, которые, описывая те или иные события Великой Отечественной войны, пишут: «Я решил… Я приказал…» — и подчас просто приписывают себе заслуги успешных операций или побед, которые совершили наши доблестные воины.

Никому и никогда, как мне кажется, не следует забывать, что хорошо составленный план — это еще только начало дела, и не раз нам приходилось бывать свидетелями, что и хорошие планы не всегда выполняются. Лишь тогда, когда эти планы обеспечены всем необходимым, а задачи доведены до солдат и проведена с ними необходимая подготовка — только тогда есть надежда и уверенность, что он будет выполнен, если, конечно, полководец имеет определенные к тому дарования.

Хочу привести лишь как один из примеров прибытие К. К. Рокоссовского,[76] о котором еще не раз будет говориться в этой книге, к Ф. И. Голикову под Сухиничи. По одному и тому же плану то, что не получилось у генерала Голикова, вышло у Рокоссовского, я имею в виду взятие Сухиничей да еще к тому без боя и потерь. Константин Константинович, с моей точки зрения, — настоящий полководец, у которого следовало бы всем нам поучиться. Рокоссовский, на какой бы участок его ни ставили, всегда выполнял порученное ему дело.

В то же самое время довелось мне знать и такого командующего, который, проезжая по ремонтируемой саперами дороге, обратился к своему адъютанту:

«Почему меня не приветствуют мои войска?» [167] Адъютант был весьма расторопен и ответил: «Товарищ командующий, идет дождь, и верх у нашей машины поднят. Вас не видят, поэтому и не приветствуют». «Остановите машину и опустите верх». Приказание было исполнено, но ни один солдат не обратил внимания на едущих в машинах…

У них была своя работа и разглядывать — кто в машинах, да еще узнавать своего командующего, которого они сроду в глаза не видели, времени не было. Так и пришлось генералу помокнуть, не достигнув желаемого. Много перебрасывали этого товарища с места на место, но полководца, конечно, из него так и не получилось…

Но вернемся в штаб Волховского фронта. После объявления решения у меня с К. А. Мерецковым завязался разговор о житье-бытье. По веселому настроению генерала я понял, что из принятого им решения он надеется извлечь большую пользу. Останавливаюсь на этом потому, что мне тогда впервые пришлось быть участником такого разбора, где принимались ответственные решения в масштабе фронта с участием большого количества служб. Окончательное решение командующего слагалось из многих, подчас противоречивых, данных. Именно тогда я воочию убедился, что шахматы — это всего лишь игра и с военным делом несравнима…

Первое впечатление бывает всегда самым сильным и остается на всю жизнь.

Дополнительный урок, который я извлек из пребывания в штабе фронта, был все тот же: берись за дело тогда, когда его знаешь и убежден, что с ним справишься, и никогда не берись за то, чего ты не знаешь и чего не можешь, хотя бы такое предложение льстило твоему самолюбию и давало высокое положение.

Обмениваясь с Кириллом Афанасьевичем своими впечатлениями по проведенному разбору, я высказал ему эту мысль. Мерецков улыбнулся и ответил, что он согласен, но вообще-то это «глас вопиющего в пустыне»…

В связи с этим я хочу рассказать об одном из эпизодов, происшедшем примерно в то самое время, то есть в первые месяцы моего командования АДД.

Не помню точно день, но это, кажется, было весной, в апреле, мне позвонил Сталин и осведомился, все ли готовые самолеты мы вовремя забираем с заводов. Я ответил, что самолеты забираем по мере готовности.

— А нет ли у вас данных, много ли стоит на аэродромах самолетов, предъявленных заводами, но не принятых военными представителями? — спросил Сталин.

Ответить на это я не мог и попросил разрешения уточнить необходимые сведения для ответа.

— Хорошо. Уточните и позвоните, — сказал Сталин.

Я немедленно связался с И. В. Марковым, главным инженером АДД. Он сообщил мне, что предъявленных заводами и непринятых самолетов на заводских аэродромах нет. Я тотчас же по телефону доложил об этом Сталину. [168] — Вы можете приехать? — спросил Сталин.

— Могу, товарищ Сталин.

— Пожалуйста, приезжайте.

Войдя в кабинет, я увидел там командующего ВВС генерала П. Ф. Жигарева, что-то горячо доказывавшего Сталину. Вслушавшись в разговор, я понял, что речь идет о большом количестве самолетов, стоящих на заводских аэродромах. Эти самолеты якобы были предъявлены военной приемке, но не приняты, как тогда говорили, «по бою», то есть были небоеспособны, имели различные технические дефекты.

Генерал закончил свою речь словами:

— А Шахурин (нарком авиапромышленности. — /А. Г./) вам врет, товарищ Сталин.

— Ну что же, вызовем Шахурина, — сказал Сталин. Он нажал кнопку — вошел Поскребышев. — Попросите приехать Шахурина, — распорядился Сталин.

Подойдя ко мне, Сталин спросил, точно ли я знаю, что на заводах нет предъявленных, но непринятых самолетов для АДД. Я доложил, что главный инженер АДД заверил меня: таких самолетов нет.

— Может быть, — добавил я, — у него данные не сегодняшнего дня, но мы тщательно следим за выпуском каждого самолета, у нас, как известно, идут новые формирования. Может быть, один или два самолета где-нибудь и стоят.

— Здесь идет речь не о таком количестве, — сказал Сталин. Через несколько минут явился А. И. Шахурин, поздоровался и остановился, вопросительно глядя на Сталина.

— Вот тут нас уверяют, — сказал Сталин, — что те семьсот самолетов, о которых вы мне говорили, стоят на аэродромах заводов не потому, что нет летчиков, а потому, что они не готовы по бою, поэтому не принимаются военными представителями, и что летчики в ожидании матчасти живут там месяцами.

— Это неправда, товарищ Сталин, — ответил Шахурин.

— Вот видите, как получается: Шахурин говорит, что есть самолеты, но нет летчиков, а Жигарев говорит, что есть летчики, но нет самолетов.

Понимаете ли вы оба, что семьсот самолетов — это не семь самолетов? Вы же знаете, что фронт нуждается в них, а тут целая армия. Что же мы будем делать, кому из вас верить? — спросил Сталин.

Воцарилось молчание. Я с любопытством и изумлением следил за происходящим разговором: неужели это правда, что целых семьсот самолетов стоят на аэродромах заводов, пусть даже не готовых по бою или из-за отсутствия летчиков? О таком количестве самолетов, находящихся на аэродромах заводов, мне слышать не приходилось. Я смотрел то на Шахурина, то на Жигарева. Кто же из них прав? [169] Невольно вспомнилась осень 1941 года, когда Жигарев обещал Сталину выделить полк истребителей для прикрытия выгружавшейся на одном из фронтов стрелковой дивизии, а оказалось, что истребителей у него нет.

Как Павел Федорович тогда вышел из весьма, я бы сказал, щекотливого положения? Не подвел ли его и сейчас кто-нибудь с этими самолетами?

Алексея Ивановича Шахурина я уже знал как человека, который не мог делать тех или иных заявлений, а тем более таких, о которых сейчас идет речь, предварительно не проверив, да еще не один раз, точность докладываемых в Ставку данных.

И тут раздался уверенный голос Жигарева:

— Я ответственно, товарищ Сталин, докладываю, что находящиеся на заводах самолеты по бою не готовы.

— А вы что скажете? — обратился Сталин к Шахурину.

— Ведь это же, товарищ Сталин, легко проверить, — ответил тот. — У вас здесь прямые провода. Дайте задание, чтобы лично вам каждый директор завода доложил о количестве готовых по бою самолетов. Мы эти цифры сложим и получим общее число.

— Пожалуй, правильно. Так и сделаем, — согласился Сталин. В диалог вмешался Жигарев:

— Нужно обязательно, чтобы телеграммы вместе с директорами заводов подписывали и военпреды.

— Это тоже правильно, — сказал Сталин.

Он вызвал Поскребышева и дал ему соответствующие указания. Жигарев попросил Сталина вызвать генерала Н. П. Селезнева, который ведал заказами на заводах. Вскоре Селезнев прибыл, и ему было дано задание подсчитать, какое количество самолетов находится на аэродромах заводов.

Николай Павлович сел за стол и занялся подсчетами.

Надо сказать, что организация связи у Сталина была отличная. Прошло совсем немного времени, и на стол были положены телеграммы с заводов за подписью директоров и военпредов. Закончил подсчет и генерал Селезнев, не знавший о разговорах, которые велись до него.

— Сколько самолетов на заводах? — обратился Сталин к Поскребышеву.

— Семьсот один, — ответил он.

— А у вас? — спросил Сталин, обращаясь к Селезневу.

— У меня получилось семьсот два, — ответил Селезнев.

— Почему их не перегоняют? — опять, обращаясь к Селезневу, спросил Сталин.

— Потому что нет экипажей, — ответил Селезнев. [170] Ответ, а главное, его интонация не вызывали никакого сомнения в том, что отсутствие экипажей на заводах — вопрос давно известный.

Я не писатель, впрочем, мне кажется, что и писатель, даже весьма талантливый, не смог бы передать то впечатление, которое произвел ответ генерала Селезнева, все те эмоции, которые отразились на лицах присутствовавших, Я не могу подобрать сравнения, ибо даже знаменитая сцена гоголевский комедии после реплики: «К нам едет ревизор» — несравнима с тем, что я видел тогда в кабинете Сталина. Несравнима она прежде всего потому, что здесь была живая, но печальная действительность. Все присутствующие, в том числе и Сталин, замерли и стояли неподвижно, и лишь один Селезнев спокойно смотрел на всех нас, не понимая, в чем дело… Длилось это довольно долго.

Никто, даже Шахурин, оказавшийся правым, не посмел продолжить разговор.

Он был, как говорится, готов к бою, но и сам, видимо, был удивлен простотой и правдивостью ответа.

Случай явно был беспрецедентным. Что-то сейчас будет?! Я взглянул на Сталина. Он был бледен и смотрел широко открытыми глазами на Жигарева, видимо, с трудом осмысливая происшедшее. Чувствовалось, его ошеломило не то, почему такое огромное число самолетов находится до сих пор еще не на фронте, что ему было известно, неустановлены были лишь причины, а та убежденность и уверенность, с которой генерал говорил неправду.

Наконец, лицо Сталина порозовело, было видно, что он взял себя в руки.

Обратившись к А. И. Шахурину и Н. П. Селезневу, он поблагодарил их и распрощался. Я хотел последовать их примеру, но Сталин жестом остановил меня. Он медленно подошел к генералу. Рука его стала подниматься.

«Неужели ударит?» — мелькнула у меня мысль.

— Подлец! — с выражением глубочайшего презрения сказал Сталин и опустил руку. — Вон!

Быстрота, с которой удалился Павел Федорович, видимо, соответствовала его состоянию. Мы остались вдвоем.

Сталин долго в молчании ходил по кабинету. Глядя на него, думал и я.

Какую волю, самообладание надо иметь, как умел держать себя в руках этот изумительный человек, которого с каждым днем узнавал я все больше и больше.

Зачем он позвал меня и заставил присутствовать при только что происшедшем? Давал мне предметный урок? Может быть! Такие вещи остаются в памяти на всю жизнь. Как он поступит сейчас с генералом?

— Вот повоюй и поработай с таким человеком. Не знает даже, что творится в его же епархии! — наконец заговорил Сталин, прервав ход моих мыслей.

[171] Я по-прежнему молчал. Говорить что-либо в оправдание генерала было явно бесцельно. Осуждать и возмущаться только что происшедшим — значит подливать масла в огонь и окончательно губить человека. Поистине неважно чувствует себя свидетель подобных сцен, да еще когда видит, что от него ждут ответа.

Сталин ходил по кабинету, а я молчал. Наконец он обратился ко мне:

— Придется нам с вами выправлять дело.

Столь неожиданный поворот обескуражил меня. Однако дальнейшее мое молчание могло повлечь за собой уже и определенные решения, поэтому я заговорил:

— На таком деле, товарищ Сталин, должен быть свободный от всего другого человек, который хорошо знает организацию ВВС и долго в ней проработал.

Те огромные задачи, которые возложены вами на АДД, требуют круглосуточного внимания и полного напряжения сил. Если это будет нарушено, я не могу вам обещать, что дальнейшее развитие АДД пойдет так, как оно идет сейчас. А это будет значить, в ваших руках не будет той ударной силы в тысячу самолетов, на которую вы рассчитываете. То дело, на которое вы меня поставили, — знакомое мне дело. Что же касается фронтовой авиации, то в тактике ее применения я не разбираюсь, специального военного образования у меня нет, а поэтому и пользы от моей деятельности там никакой не будет. Я прошу вас никуда меня не перебрасывать и дополнительной работы мне не давать. Я буду рад, если справлюсь с тем, что поручено мне сейчас.

Сталин слушал меня внимательно. Немного походив, он подошел ко мне и спросил:

— Скажите честно, вы не хотите или действительно не можете?

— Все, что я вам, товарищ Сталин, сказал, — честно.

— Ну хорошо, — немного подумав, сказал Сталин. — Вы, видимо, правы.

Пусть все остается между нами. Всего хорошего.

Распрощавшись, я вышел и по дороге все размышлял об этом необычном и все еще загадочном для меня человеке, а также о событиях и эпизодах, которым в жизни приходится быть свидетелем…

Не один раз обсуждался в Ставке вопрос о том, как должна вести боевую работу АДД. Мы стояли за основательную подготовку экипажей, считая, что чем внушительнее подготовка, тем лучше выполнение боевых задач. Чем подготовленнее экипаж, тем меньше неожиданностей при встрече со всякими трудностями в процессе выполнения боевого полета. Мы категорически высказывались за самостоятельную работу каждого экипажа в отдельности, а не группы самолетов, ибо имели в этом уже достаточный опыт. [172] Когда экипаж, получив боевую задачу, самостоятельно готовится к ее выполнению, а в воздухе, подходя к цели, сам делает все расчеты для бомбометания и производит бомбометание, то именно этот экипаж персонально (штурман — за все расчеты, летчик — за точное выдерживание заданных данных боевого пути) несет полную ответственность за выполнение задания.

Не всегда каждому экипажу удается правильно произвести и реализовать свои расчеты, а потому он не всегда удачно справляется и со своей боевой задачей. Бомбометание по команде ведущего, или, как у нас в авиации принято говорить, бомбометание по ведущему, может быть и точным и неточным. Иными словами, от правильных или неправильных действий идущего в голове группы экипажа зависит успех или неуспех всей группы.

Во фронтовой авиации ходить строями заставляет воздушная обстановка, так как, выполняя задачи в тактической глубине, недалеко от переднего края противника, войска которого, кроме прочих средств, всегда, как правило, прикрываются еще и истребителями и встреча с ними почти всякий раз не исключена, — полет строем дает возможность вести плотную круговую огневую оборону всей группе самолетов. Когда же полеты бомбардировщиков проводятся на большую дальность, вплоть до глубоких тылов противника, то полет строем и бомбометание по ведущему не являются лучшим способом или методом выполнения боевого задания.

Для примера вернемся к десяти бомбардировщикам, где десять отдельно отбомбившихся экипажей дают десять прицельных бомбометаний, а все вместе — одно. Думается, здесь не нужна высшая математика, чтобы ясно видеть преимущества второго способа. Спрашивается: как же не воспользоваться этими преимуществами? Групповой полет к тому же не исключает возможности остаться для всей группы безрезультатным, если ведущий допустил ошибку в расчете. А десять экипажей подряд эту ошибку повторить не могут.

Отдельный экипаж, располагая свободой полета, имея лишь точное время выхода на цель и высоту, может сам по конкретно создавшимся условиям решить задачу полета. Более того, проводя боевую работу в сложных метеорологических условиях, экипаж имеет возможность пробиться к цели самостоятельно и, выполнив задачу, самостоятельно же вернуться на аэродром.

Мы также высказывалась за полный переход на ночную боевую работу, хотя это и требовало дополнительного обучения летного состава. Исходили мы из того, что, поскольку летчик умеет летать свободно по приборам, то есть владеет слепым полетом, ему все равно, когда летать — днем или ночью.

[173] С точки зрения собственно полета, ночью летать даже лучше, чем днем, ибо, во-первых, полет проходит спокойнее, как правило, нет сильных болтанок, а летом меньше гроз, во-вторых, меньшая возможность встречи с истребителями противника и меньшая эффективность других средств ПВО противника, ведущих прицельный огонь. Кроме того, без сопровождения истребителей, а также учитывая летно-тактические данные наших бомбардировщиков, уступавших в скорости истребителям противника, дневные полеты привели бы к уничтожению Авиации дальнего действия. Что касается обеспечения партизан и выполнения массы других специальных задач, также связанных с полетами в тыл противника, то здесь о дневных полетах просто не могло быть и речи.

В то время в вопросах боевого применения Авиации дальнего действия руководство ВВС имело диаметрально противоположную точку зрения и стояло на позициях групповых полетов в дневных условиях — по существовавшим тогда уставам для бомбардировочной авиации ВВС. С этим, конечно, мы никак согласиться не могли, считая, что ни по содержанию, ни по тактике задачи фронтовой и дальней авиации не схожи. Общей являлась лишь цель — бить врага. Но эту цель выполняли все — как на фронте, так и в тылу, с той лишь разницей, что каждый выполнял ее имеющимися у него средствами.

Убедившись в высокой результативности боевой ночной работы АДД с относительно малыми потерями, Верховный Главнокомандующий одобрил нашу тактику. Сталин оказался прав, так как ударная мощь АДД благодаря этой тактике повышалась из месяца в месяц.

Нужно сказать, что разные условия создают и разные возможности, которые совершенно исключены в одном случае и целесообразны в другом. Так было и у нас. Летом 1944 года, когда обстановка на фронтах стала иной, по нашему предложению в составе АДД начали формироваться дневные бомбардировочные полки, а также полки истребителей сопровождения дальнего действия. Это совершенно правильное решение было принято Сталиным, когда расстояние до целей, предназначенных для АДД, сократилось в два, три и более раза, и самолеты могли вести боевую работу днем в сопровождении своих истребителей.

Хочется еще раз подчеркнуть, что Сталин всегда решал дела в пользу тех людей, которые имели личный опыт и знания в обсуждаемых вопросах и являлись специалистами своего дела. А в АДД только такие лица и занимали командные должности, и двух мнений о тактике боевого применения нашей авиации в то время у нас не было. Неоднократно довелось мне слышать от Сталина и о том, что советы некомпетентных людей — опасные советы. [174] Переход частей АДД на ночную работу потребовал отработки целой серии элементов, без которых в ночных условиях невозможно поразить цель.

Каждую ночь, когда шла боевая работа, собирались мы и обсуждали пути повышения результатов нашей боевой работы и сокращения потерь.

Мало-помалу в 1942 и 1943 годах стали вырисовываться контуры той тактики, которая легла в основу ночной боевой деятельности.

Перед боевым вылетом обычно проводился проигрыш полета — изучался объект, подлежащий удару, маршрут и условия полета к цели, время, высота и метод бомбометания, ожидавшаяся воздушная обстановка на маршруте и в районе цели, противовоздушная оборона, уход от цели, обратный маршрут, примерное время посадки на свой аэродром и другие вопросы, необходимые для выполнения данного боевого вылета. Командир полка проводил проигрыш с командирами эскадрилий и других подразделений, а командиры эскадрилий — с летным составом своих подразделений. Конечно, метеорологические условия на маршруте, воздушная обстановка могли внести значительные поправки в планировавшийся полет, но заданное время удара, а при массированных налетах — высота, курс и уход от цели должны быть точно выдержаны. Это необходимо потому, что если в налете участвует, скажем, 200 самолетов и им определено 20 минут, чтобы всем отбомбиться, то на каждые 10 самолетов приходится всего одна минута. Так как каждый самолет не может абсолютно точно по времени выйти на цель, то неизбежно скопление самолетов, которые друг друга в условиях ночи практически не видят.

Для того чтобы избежать возможных столкновений в воздухе при подходе к цели, над самой целью и при уходе от нее, каждому экипажу дается кроме точного времени курс и высота для нанесения удара и точный курс отхода от цели. Для большей гарантии безопасности самолеты разводятся по высотам, получается как бы слоеный пирог. Чем больше массируется удар по времени и количеству самолетов, тем точнее должен тот или иной экипаж выдерживать заданные ему время, высоту, боевой курс и курс ухода от цели. Это, так сказать, расчетная часть для выполнения боевого задания.

Чем дальше вели мы боевую работу, тем больше по времени уплотняли боевые порядки, чтобы массировать удар и парализовать средства ПВО противника.

Нужно сказать, что не всякий раз удавалось тому или иному экипажу успешно выполнить полученное задание. Или метеорологические условия исключали возможность бомбить заданный объект и пришлось идти на запасную цель, или противник где-либо поблизости от назначенной цели сделал ложную, и при приближении самолета там начинались взрывы и пожары, имитирующие бомбометание впереди идущих самолетов, и экипаж нанес удар по этой ложной цели и так далее. [175] Такие уловки немцам, бывало, удавались. К тому же множество прожекторов, применяемых противником, с одной стороны, создавали хорошие условия для прицельной стрельбы немецкой зенитной артиллерии, с другой — мешали нашему прицельному бомбометанию.

В течение всей войны велась непрерывная работа как по улучшению методов обнаружения истинных целей, так и по их уничтожению. В то же самое время противник всю войну работал над тем, как замаскировать истинные цели и заставить нас наносить удар по ложным.

Принципиальная схема боевого вылета, которая могла, конечно, претерпевать те или иные изменения в зависимости от полученной боевой задачи, была отработана следующая. Примерно за час до общего вылета, а может быть и за другое время, в зависимости от удаления цели от места базирования, поднимались в воздух разведчики погоды, которые по сути дела становились лидерами полета. Все остальные самолеты, если можно так выразиться, шли с открытыми глазами, то есть точно знали, какие условия полета ожидают их впереди. Разведчиками погоды назначались, как правило, особо опытные экипажи, отлично владеющие всеми способами самолетовождения. Подходя к цели, этот разведчик погоды — лидер переходил на работу на привод, становясь как бы приводной радиостанцией, что давало возможность остальным самолетам настраиваться и идти на него.

За лидером следовали самолеты-осветители, которые, придя в район цели, освещали ее стокилограммовыми светящимися бомбами, медленно опускавшимися на парашютах. Эти бомбы долгого горения не только хорошо освещали местность, но и ослепляли расчеты немецкой зенитной артиллерии.

Самолеты-осветители управлялись наиболее опытными экипажами.

За осветителями шли два-четыре экипажа, также из числа лучших, с зажигательными бомбами, которые, убедившись в точности выхода в назначенное место, первыми бомбили и поджигали цель. От точности их бомбометания в большой степени зависел успех всего эшелона, следующего на поражение цели, и они были обязаны создать очаги пожаров, по которым могли ориентироваться подходящие к цели бомбардировщики. На сильно прикрытые средствами ПВО цели выделялись самолеты-подавители, задача которых состояла в уничтожении прожекторов и подавлении зенитных точек.

На выполнение этой задачи также выделялись экипажи, имевшие большой боевой опыт. Если в районе целей находились вражеские аэродромы, туда выделялась группа самолетов с задачей не допустить вылета самолетов противника в момент подхода и поражения заданной цели нашими экипажами.

[176] После того как цель была подожжена, появлялась основная группа бомбардировщиков, и хотя каждый летел к цели самостоятельно с разных аэродромов, приходил туда в назначенное ему время и сам прицельно бомбил уже обозначенный огнями пожаров объект. Такая схема максимально исключала возможное нанесение удара по ложным объектам, а также повышала результативность налета. Справлялись «осветители» и «поджигатели» со своей задачей — результаты ударов всегда были высокие. Но, конечно, не всегда было так. Всякое бывает на войне.

Все наземные средства частей и соединений, имеющих отношение к обеспечению боевого вылета, были в действии. На пеленгаторах и радиостанциях дежурили опытные штурманы. С любым самолетом, находящимся в воздухе, можно было связаться не только с командного пункта полка или дивизии, но и с командного пункта АДД, где всегда находились соответствующие переговорные таблицы каждой части и позывные каждого самолета в отдельности. Связь экипажа с землей была доведена до совершенства, что в быстро менявшейся фронтовой обстановке имело огромное значение.

Контроль за выполнением боевого задания проводился старшими командирами и офицерами штабов и аэрофотосъемкой как в процессе самого бомбометания, так и по завершении его.

Таковы были особенности и специфика ночной боевой работы частей и соединений АДД, которые схематично изложены выше и касаются объектов, расположенных как в оперативной глубине, так и в глубоком тылу противника. …В одну из майских ночей позвонил А. Н. Поскребышев и передал, что мне нужно приехать в Кремль. Я поинтересовался, кто сейчас у Сталина.

— Моряки, — ответил Александр Николаевич.

За семь минут дороги я так и не смог себе представить, зачем я понадобился Сталину при докладе моряков.

Войдя в кабинет Верховного, я увидел там наркома Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецова, командующего военно-морской авиацией генерала С. Ф. Жаворонкова,[77] командующего ВВС генерала А. А. Новикова,[78] В. М. Молотова, Г. М. Маленкова и некоторых других товарищей. Было видно, что меня ждали.

— Нужно помочь морякам, — обратился ко мне Сталин. — Караваны судов, идущие из Англии, несут большие потери от авиации противника. Нужно пресечь ее деятельность.

Пока я мало что понял, так как у моряков была своя авиация, и в чем я должен помогать, мне было не совсем ясно.

— Что мы должны делать, товарищ Сталин? — спросил я.

— Вам нужно использовать свои тяжелые четырехмоторные самолеты для нанесения ударов по аэродромам противника, расположенным на территории Норвегии и Финляндии, перебазировав самолеты на северные аэродромы. Есть у вас желание помочь в этом деле? [177] — Конечно, товарищ Сталин, но я хотел бы знать, откуда эти самолеты будут работать.

— Пойдите вместе с Маленковым, Новиковым и моряками в другую комнату, ознакомьтесь со всем и дайте нам ваши предложения.

Мы вышли, и меня ознакомили с задачами, которые предстояло выполнить, ознакомили также и с аэродромами, откуда должны были летать наши самолеты. К моему удивлению, на названных аэродромах длина летного поля была всего лишь 800 метров и подходы к ним закрыты сопками. О полетах тяжелых кораблей с таких аэродромов не могло быть и речи.

— Кто же посоветовал товарищу Сталину использовать тяжелые воздушные корабли на аэродромах, на которые они не могут сесть и с которых им с боевой нагрузкой не взлететь? — спросил я у Г. М. Маленкова.

Ответа не последовало.

— Предложение это несерьезное, — обратился я опять к Маленкову, — и нужно об этом прямо сказать товарищу Сталину.

— Решение уже фактически принято, и вам нужно подумать, как его выполнить, — услышал я в ответ. — Товарищу Сталину доложено, что ваши самолеты могут летать с этих аэродромов, если вы этого захотите. Поэтому вам нужно продумать все и не спешить с заключениями.

Я понял, что, говоря так, Маленков как бы предупреждал меня, что этот вопрос уже докладывался Сталину и тот поставлен в известность, что Голованов, видимо, будет отказываться от выполнения данной задачи, начнет приводить всякие доводы, к чему нужно быть готовым.

— Могу ли я знать, кто внес это предложение? — осведомился я. Ответа опять не последовало.

— Ну что ж, пойдемте докладывать, — сказал я.

Войдя к Сталину и встретив его вопрошающий взгляд, я сразу доложил, что названные аэродромы не могут принять тяжелые самолеты.

— Вы что, шутите? — спросил Сталин. — Товарищи же говорят, что предложенные аэродромы годны для этих самолетов!

— Аэродромы, товарищ Сталин, для этих самолетов непригодны, — ответил я.

Все молчали.

— Вы хотите, чтобы караваны судов дошли до нас?

— Хочу, товарищ Сталин.

— Так в чем же дело?

— Дело в том, что на предложенные аэродромы эти самолеты сесть не могут, не смогут также с них и взлететь.

— Зачем же мы тогда строим такие воздушные корабли? Придется отобрать у вас и завод и самолеты.

— Ваша воля, товарищ Сталин… [178] — Мы видим, вы просто не желаете бить фашистов? — услышал я. Разговор принимал нехороший оборот. Таким тоном Сталин со мной еще ни разу не разговаривал.

— Я могу сам пойти на первом корабле на указанный аэродром и разбить машину при посадке, товарищ Сталин, — отвечал я. — Но я не имею права бить людей и самолеты и не принять мер, зависящих от меня, чтобы этого не случилось. Я не знаю, кто мог внести вам такое безграмотное предложение.

Наступила длительная пауза. Решительные ответы возымели свое действие.

Нужно было или отдавать приказ о перебазировании тяжелых воздушных кораблей, или отказываться от этой неразумной затеи. Желающих взять на себя ответственность за проведение этой операции не находилось. Еще раз подтвердилась истина, что куда легче давать всякие советы и предложения, да еще такие, в которых дающий советы не разбирается, чем самому их выполнять.

Ни к кому не обращаясь, Сталин сказал:

— Что же мы будем делать?

Ответа не последовало.

«А почему все-таки решили, что эту работу должны выполнять тяжелые самолеты? Почему уперлись в невозможное, когда есть возможное?» — думал я.

— Вы сами можете что-либо предложить? — услышал я голос Сталина, обращенный ко мне.

— Мне не совсем понятно, товарищ Сталин, почему все уперлось в тяжелые корабли.

— У вас есть другие предложения? — спросил он.

— Я считаю, что поставленную задачу вполне можно решить самолетами Ил-4.

Все аэродромы, где базируется авиация противника, находятся в радиусе действия этих самолетов. Аэродромы, которые предлагаются, для базирования Ил-4 подходящи.

— Вы убеждены, что Ил-4 выполнят поставленную задачу?

— Да, убежден. Они выполнят ее лучше, чем тяжелые корабли.

— Вы берете на себя ответственность за это?

— Да, беру.

— Ну что же, тогда давайте так и решим, — заключил Сталин.

Ни единого возражения присутствующими не было высказано. Так закончился столь неприятно начатый разговор, предотвративший неоправданные потери.

Во исполнение решения Ставки к 20 мая 26 лучших экипажей из дивизии полковника В. Д. Дрянина перебазировались на один из северных аэродромов, где и была сформирована оперативная группа, приступившая к выполнению поставленных задач: уничтожению самолетов противника на аэродромах Лакельвен, Хейбугтен, Луостари, Киркенес и других. [179] В связи с важностью поставленной задачи группу возглавил командир дивизии полковник В. Д. Дрянин. Надо сказать, что эффективность работы этой группы была весьма высокой. Пробыв на Севере около месяца, группа возвратилась в свои части. Однако в сентябре эта группа вновь была перебазирована на Север, где опять обеспечивала проводку караванов союзников в течение месяца. Эта работа велась и в последующие годы.

Есть хорошая книга, написанная непосредственным участником этих экспедиций штурманом Алексеем Ивановичем Крыловым. Книга называется «Дальними маршрутами». Но я все же хочу привести здесь два сохранившихся в архивах документа о боевой работе нашей авиации на Севере.

Вот что пишут командующий ВВС Северного флота генерал-майор авиации Кузнецов и военный комиссар Северного флота бригадный комиссар Сторубляков:

«За время пребывания в оперативном подчинении с 15 сентября по 15 октября 1942 года основные действия дивизии были направлены на нанесение ночных бомбардировочных ударов по аэродромам противника с целью уничтожения материальной части самолетов на земле, обеспечивая этим безопасный переход морем и разгрузку каравана транспортов союзников в порту Архангельск.

Личный состав авиадивизии, выполняя поставленные задачи, показал себя организованным, спаянным коллективом, четко и решительно выполняя приказы командования. В сложных условиях работы на Севере авиадивизия с поставленными задачами справилась отлично».

А вот одно из донесений, полученных из-за кордона, о результатах бомбардирования Западного Финмаркена:

«Установлено, что в один из крупных налетов русских самолетов на аэродром Банак (Лаксельвен) в октябре месяце с. г. на аэродроме было уничтожено 60 немецких самолетов, убито большое количество солдат и летчиков, причинены большие разрушения постройкам на аэродроме».

Наконец, приведу еще один документ — телефонограмму:

«Первый лорд Адмиралтейства и командующий отечественной эскадрой Англии объявляет благодарность летному составу оперативной группы 36-й авиадивизии за обеспечение прохода транспортов в порт Мурманск».

Эту телефонограмму передал нам генерал-майор авиации Кузнецов.

Так была решена еще одна из многочисленных задач, которые ставились перед Авиацией дальнего действия. Было бы неправильно, рассказывая о какой-то операции, не упомянуть о людях, которые ее выполняли. Первую успешную проводку каравана транспортов обеспечивал личный состав 455-го и 42-го авиаполков 36-й авиадивизии АДД. [180] Эти группы возглавляли: первую — летчик майор В. Головатенко и штурман капитан С. Гончаренко, вторую — летчик майор Бабенко и штурман майор Червяков.

Высокой похвалы заслуживает боевая работа экипажей летчика старшего лейтенанта В. Кибардина и штурмана старшего лейтенанта С. Анисимова, летчика старшего лейтенанта В. Уромова и штурмана старшего лейтенанта С.

Колчина, летчика старшего лейтенанта Н. Бабичева и штурмана старшего лейтенанта П. Тимохина, заместителя командира эскадрильи С. Бирюкова, штурмана капитана В. Коновалова и других.

Вторую экспедицию возглавил заместитель командира дивизии подполковник В. Щелкунов, штурман капитан А. Крылов (автор упомянутой книги «Дальними маршрутами»). Здесь мне хотелось бы также отметить боевую работу экипажа А. Иванова, впоследствии генерала, Героя Советского Союза, и его штурмана старшего лейтенанта Н. Терехина, стрелка-радиста И. Дегтярева, сбившего в воздушном бою два истребителя противника, экипаж старшего лейтенанта А. Шевелева и штурмана старшего лейтенанта И. Кутумова, летчика капитана В. Иконникова и штурмана старшего лейтенанта П. Шевченко, экипажи старших лейтенантов Б. Кочнева и С. Десятого.

Все они летали на боевых машинах конструкции Ильюшина. Здесь мне хочется коротко остановиться на деятельности Сергея Владимировича Ильюшина во время войны. Он, если можно так выразиться, являлся нашим главным «поставщиком», на его самолетах мы в основном пролетали всю войну, — их у нас было подавляющее большинство. Совершенно естественно, что общение с его конструкторским бюро было повседневным. Несмотря на то что самолеты Сергея Владимировича имели огромный удельный вес в Военно-Воздушных Силах, в особенности знаменитые штурмовики Ил-2 — «Черная смерть», как прозвали этот самолет немцы, сам конструктор был удивительно скромным, я бы сказал, малоприметным человеком. Его, как говорят, не было ни видно, ни слышно. Вторым таким человеком среди конструкторов был, по моему мнению, создатель непревзойденных истребителей С. А. Лавочкин. Но С. В. Ильюшин при всей своей скромности обладал твердым характером, добиться от него согласия на какие-либо изменения в данных самолетов, указанных в инструкциях, а тем более в конструкции машины, было весьма и весьма трудно. Об одном таком эпизоде мне и хотелось бы рассказать.

Радиус действия самолетов Ил-4 не позволял свободно летать по глубоким тылам противника и доставать такие объекты, как, скажем, Берлин или равные ему по дальности. Обстановка же требовала, и притом настоятельно, наносить такие удары. Не имея твердой уверенности, что всякий раз по условиям погоды Ил-4 дойдут до таких целей, приходилось ограничивать их вылеты на указанные объекты. [181] Требовалось дополнительное горючее, что могло быть сделано или за счет увеличения полетного веса самолета, или за счет снижения боевой нагрузки. Естественно, о снижении тоннажа бомб не могло быть и речи. Следовательно, оставался один выход — увеличить предельно допустимый полетный вес самолета. Без конструктора делать этого нельзя, ибо это касается прочности самого самолета, или, как принято говорить, прочности его конструкции. Предельно допустимый перегрузочный вес самолета допускается лишь в исключительных случаях, поэтому согласия от Сергея Владимировича на увеличение предельного полетного веса машины еще на 500 килограммов мы не получили.

Некоторое время спустя в сводках Совинформбюро стали появляться, и довольно часто, сообщения о наших налетах на Берлин и другие объекты противника, расположенные в глубоких тылах. В сообщениях говорилось о налетах больших групп наших самолетов. Для С. В. Ильюшина было совершенно ясно, что здесь используются или его самолеты, или в АДД появились еще какие-то новые, неизвестные для него, летательные аппараты с большим радиусом действия.

Через некоторое время Сергей Владимирович заехал ко мне узнать, в чем дело. Услышав, что мы летаем на его самолетах, не снижая боевой нагрузки, а для увеличения запаса топлива используем подвесные баки, куда вмещается 500 литров бензина, и что благодаря этому увеличился соответственно и предельный полетный вес самолета, был несколько удивлен нашей самостоятельностью в принятии такого решения, но ничего не сказал и, распрощавшись, уехал. Некоторое время спустя Сергей Владимирович прислал официальное уведомление о своем разрешении на увеличение полетного веса его самолета. С таким полетным весом мы пролетали всю войну, и, когда летали не на предельный радиус, за счет разрешенного конструктором увеличенного полетного веса самолета брали дополнительную бомбовую нагрузку. Прочность конструкции Ил-4 оказалась весьма высокой.

Имея подчас серьезные повреждения, что видно на помещенных в книге фотографиях, самолет все же возвращался домой, как говорят, на «честном слове».

Но вернемся к нашей боевой работе на Севере. Применение самолетов Ил-4 для уничтожения авиации противника на его аэродромах полностью себя оправдало. Нужно сказать, что Сталин в дальнейшем не раз вспоминал происшедший в период подготовки этих операций эпизод.

Когда впоследствии командование АДД, высказывало свои возражения по тому или иному вопросу, нас всегда внимательно выслушивали в Ставке, и эпизодов, подобных приведенному, больше не было. [182] Когда же наше мнение противоречило другим предложениям, Сталин спрашивал, будет ли выполнено задание, и, получив утвердительный ответ, всегда соглашался с нашим мнением. Но пришло это не сразу. Такое доверие мы заслужили потому, что АДД всегда выполняла то, за что бралась, и в то же время мы смело докладывали о невозможности выполнения тех или иных задач, которые нам хотели поставить. Вот один из примеров.

Во второй половине июня я был вызван в Ставку, где получил указание — всеми силами, имеющимися в АДД, нанести удар по Берлину. Вернувшись в штаб, мы произвели детальные расчеты, из которых стало ясно, что наши самолеты отбомбятся незадолго до рассвета и обратный полет будет проходить практически в дневных условиях над территорией, занятой противником. Конечно, немцы не станут равнодушно созерцать наши самолеты, возвращающиеся с боевого задания, и примут все меры к перехвату их и уничтожению. Тем более что насыщенность истребительной авиацией во фронтовой полосе у немцев была тогда значительной. Возможные потери самолетов АДД могли быть столь большими, что возникала угроза нашей дальнейшей боевой деятельности.

Перед нами встал вопрос: что делать? Выполнять полученное задание или идти докладывать о нецелесообразности, а проще говоря, о невозможности выполнить его в данное время из-за вероятных огромных потерь? Конечно, проще было выполнить: война есть война, и без потерь она не бывает.

Однако мы не считали правильным приступать к выполнению поставленной задачи, не доложив о возможных последствиях. А главное, не только доложить, но и посоветовать выполнение этого задания отложить на более позднее время.

Проверив еще раз расчеты, посоветовавшись со своими товарищами, я поехал в Ставку. Как уже предвидит читатель, мой доклад о невозможности выполнить поставленную задачу без неоправданных потерь и предложение о переносе его на более позднее время, мягко говоря, восхищения не вызвали. Сталин выразил сильное недовольство такой постановкой вопроса.

Мне показалось, из-за предложенного переноса что-то серьезное нарушалось в его планах, но что, он не высказал. Сталин подверг детальной проверке все представленные расчеты, вызвав для этого специалистов из ВВС и Гидрометеослужбы. Проверяющие подтвердили, что данные о светлом времени суток соответствуют указанным в наших расчетах, что маршрут нами выбран наикратчайший и средняя скорость полета рассчитана правильно. Исходя из этого, мы также правильно назначили время вылета, а следовательно, время бомбометания и возвращения на свою территорию. После проверки наших данных специалисты были отпущены, так и не узнав истинных причин вызова.

[183] Теперь нужно было принимать решение: подтвердить отданное раньше распоряжение или согласиться с внесенным предложением и отложить выполнение поставленной задачи на более позднее время.

Сталин по своему обыкновению прохаживался по кабинету и размышлял. А подумать было над чем. Ясно, что по каким-то ему одному известным причинам нужно было нанести удар по Берлину. Возможно, он дал по этому поводу какие-то обещания союзникам, а свои обещания, как известно, он всегда выполнял. Выслушав же наши доводы, Сталин не торопился с решением.

Общаясь со Сталиным, я уже давно заметил, что логичное, короткое и ясное изложение того или иного вопроса производило на него определенное впечатление, я бы даже сказал — влияние. И логики, и ясности в доложенных соображениях было достаточно для того, чтобы отчетливо представить себе создавшееся положение.

— Когда вы считаете возможным возобновить налеты на Берлин? — наконец спросил он.

Я назвал месяц и число.

— Это точно?

— Совершенно точно, товарищ Сталин, если не помешает погода.

Походив еще немного, Сталин сказал:

— Ничего не поделаешь, придется с вами согласиться.

Разговор был окончен.

Чтобы завершить разговор об этом эпизоде, должен сказать, что ровно в полночь названного мною в качестве возможного для бомбардировки Берлина числа позвонил Сталин. Поздоровавшись, он спросил, не забыл ли я, какое сегодня число. И, услышав, что группа самолетов в такое-то время вылетела на выполнение задания, полученного нами в июне, и через несколько минут начнется бомбежка Берлина, он пожелал нашим летчикам удачи.

Контролировать исполнение принятых решений или отданных распоряжений — было у Сталина правилом. Спрос за их выполнение был всегда строг.

Не помню точно, в феврале или марте 1942 года Сталин поинтересовался, в каких районах Севера довелось мне летать. Рассказав коротко о своей работе в Восточно-Сибирском управлении ГВФ, а кстати, и о всех перипетиях, которые со мной там были, я выжидающе замолчал.

— Нужно будет организовать нам трассу на Аляску, скажем, в Фэрбенкс, — неторопливо произнес Сталин и продолжил: — Как вы думаете, трудно это будет? [184] — Главный вопрос — это горючее, — ответил я. — Другие вопросы, мне кажется, препятствием служить не будут.

— Ну, вот и хорошо. Мы вам поручим организацию этого дела. Может быть, нам с вами придется слетать в Квебек. Но это между нами…

Не прошло и двух дней, как ко мне явился работник НКВД и доложил, что он и 60 человек личного состава явились для указаний по организации трассы.

Для меня стало ясно, что все вопросы по организации этой трассы берет на себя Берия. Этот альянс меня совсем не устраивал, и я подумывал, как бы мне от него избавиться, так как числиться во главе дела, которым ты не в состоянии будешь управлять, — удовольствие невеликое. Сославшись на то, что я еще не имею конкретных указаний, я отложил разговор на другой день, имея в виду поговорить со Сталиным и спросить его — кто будет отвечать за всю организацию, Берия или я? Двоим в таком деле делать нечего.

Честно говоря, у меня отпала всякая охота заниматься этой организацией, во-первых, потому, что я не располагал такими возможностями, которыми располагал Берия, а во-вторых, огромная работа по руководству боевой деятельностью АДД, практически отнимала все время. Что же касается самой возможности полета, то его можно было предварительно провести, когда будет готова сама трасса. Уже решив позвонить Сталину и попросить его принять меня, я потянулся к «вертушке» (так называли кремлевские телефоны). Но раздался звонок, и я услышал голос Берия: «Почему вы решили не разговаривать с людьми, которых я послал к вам? Может быть, вы не желаете заняться порученным вам делом?» «Да, не желаю, — ответил я, — и хочу сейчас просить товарища Сталина, чтобы он принял меня». Голос Берия стал другим. Я объяснил, что ему всю работу проделать легче и лучше, чем мне. Я же не могу сделать ее для себя главной и бросить руководство своим основным делом.

К моему удивлению, Берия взялся сам доложить этот вопрос Сталину, меня же просил не звонить, сказав, что вечером сам позвонит мне и даст ответ.

Видно было, что Берия очень заинтересован в том, чтобы организация трассы была поручена именно ему. Действительно, вечером он позвонил и сообщил, что просьба моя уважена и чтобы я занимался своим делом. Что он докладывал Сталину, осталось для меня неизвестным, и на другой день при встрече сам Верховный этого вопроса не поднимал. Я тоже молчал.

Некоторое время спустя, как бы мельком, Сталин спросил:

— Как вы думаете, сколько понадобится времени, чтобы слетать в Квебек и обратно с двухдневной остановкой?

Прикинув среднюю скорость самолета и расстояние, отделяющее Москву от Квебека, я ответил, что при самих благоприятных условиях на это потребуется, как минимум, десять-двенадцать суток. [185] — А при не совсем благоприятных? — спросил Сталин.

— Вряд ли можно ответить на этот вопрос, товарищ Сталин. Ведь даже летчика, умеющего летать в любых погодных условиях, могут не принять на закрытый туманом или еще по каким-либо причинам аэродром.

Не знаю, удовлетворил ли Сталина мой ответ, но к вопросу о полете в Квебек он в разговорах со мной не возвращался. Вскоре, однако, Сталин осведомился у меня:

— Как лучше и быстрее попасть в Вашингтон самолетом?

Ответить сразу я, естественно, не мог и попросил время для прикидки всяких возможных вариантов. Получив согласие и указание никого в это дело не посвящать, я уехал.

Сложно, конечно, командующему авиацией, а тем более дальней, самому проработать разные варианты полета в Америку у себя в штабе, когда непосредственные помощники входят в кабинет в любое время по множеству вопросов. Увидев же на столе карту, скажем, обоих полушарий, можно, не задавая никаких вопросов, догадаться: что-то готовится, просто так карты мира на столе командующего не появляются.

Пришлось надлежащим образам потрудиться, прикинуть все возможные и невозможные варианты по разным направлениям и на разных самолетах.

Вопрос о полете на восток через Аляску сразу отпал, так как он занял бы много времени и был бы сопряжен с длительной подготовкой — завоз горючего и т. д. Трасса полета через Иран и далее проходила по территории государств, которые неизвестно еще как отнеслись бы к такому полету, к тому же время полета тоже получалось немалым. Лично мне наиболее выгодной и безопасной казалась трасса из Москвы на Лондон и далее через Исландию и Канаду в Вашингтон. Этот маршрут, хотя и через линию фронта, мне представлялся наиболее безопасным, даже если при всей секретности такого полета немцы через свою агентуру узнали бы, что кто-то из советского руководства собирается лететь в Вашингтон.

Наверняка немцы примут всяческие меры для диверсий по возможным маршрутам этого полета, но вряд ли они подумают, что руководители государства рискнут лететь через линию фронта. Для перелета в Лондон из Москвы на самолете ТБ-7 (Пе-8) требовалось в то время около семи часов.

Далее шел участок трассы, где немецкие самолеты не летают. К тому же Исландия, Канада и Америка находятся в состоянии войны с фашистской Германией, и, таким образом, самолет будет под защитой и охраной правительств этих государств.

Как я и ожидал, при докладе о разных вариантах полета в Вашингтон вариант с полетом через линию фронта вызвал некоторое недоумение. Но когда я высказал Сталину соображения, которыми я руководствовался, он признал их обоснованными. Обсуждение закончилось тем, что Сталин сказал:

[186] — Мы вам верим и на вас полагаемся. Действуйте, как найдете нужным, так как вы в первую очередь несете за все ответственность. Но об этом полете никто знать не должен. Нужно только что-то придумать, чтобы найти для него легальный повод…

В ту пору англичане выражали готовность передать нам некоторое число боевых самолетов. «Албимайл» — так, кажется, назывался тип этого самолета. Кстати, скажу, что самолет этот оказался по своим летно-тактическим данным очень плохой, и, несмотря на то, что некоторое, очень небольшое количество этих самолетов мы взяли, они так и остались нигде не использованными. Под видом ознакомления с ними я предложил совершить в Англию первый полет. Предложение было утверждено, и началась подготовка к проведению его в жизнь. Прежде всего нужно было решить вопрос о составе экипажа. Выбор остановился на Сергее Андреевиче Асямове, которого я хорошо знал по совместной работе и полетам в Восточной Сибири. По характеру Асямов был человеком чкаловского «покроя», безупречно владеющим полетом в любых условиях и не теряющимся в самой сложной обстановке. Три года проработали мы вместе на Севере, и я не знал ни одного случая, когда в чем-либо можно было упрекнуть Асямова, разве только в том, что он был весьма напорист в полетах, но никогда эта напористость не была причиной каких-либо происшествий. Перед войной он работал в полярной авиации. Она ему, как видно, была больше по душе. Вторым пилотом к Асямову мы определили более спокойного по характеру, тоже полярного летчика Пусэпа, а штурманами назначили Штепенко и Романова.

Когда с нашей стороны приготовления закончились, мы связались с англичанами и, получив от них все данные, необходимые для полета, через несколько дней ожидания подходящей погоды отправили экипаж Асямова по намеченной трассе. Командир корабля Асямов и его экипаж были уверены, что следующим рейсом они повезут в Англию экипажи ГВФ для перегонки английских самолетов. Казалось, все до мелочей было предусмотрено.

Руководство АДД, никакого особого участия в подготовке полета намеренно не принимало. Даже все данные для полета мы получали через ГВФ. Все вопросы решал командир дивизии полковник В. И. Лебедев, в дивизию никто из нас не выезжал. Одним словом, внешне какого-то особого внимания к этому полету никто не проявлял, ибо специальные полеты были для нас явлением повседневным.

Но случилось непредвиденное… Вылетев 28 апреля в 19 часов 05 минут, экипаж Асямова, как и ожидалось, через семь часов десять минут полета 29 апреля прибыл к месту назначения. [187] Было еще темно, самолет в воздухе дождался рассвета и благополучно произвел посадку на аэродроме Тилинг в 4 часа 00 минут по Гринвичу. В 6 часов 25 минут семь человек, включая четверых из состава экипажа, на приготовленном для них самолете вылетели с аэродрома Тилинг в Лондон, где и приземлились в 9 часов 05 минут, о чем мы получили сообщение из посольства в Англии. О благополучном прилете нашего экипажа в Англию мною было доложено Сталину. Мы были довольны тем, что наши предположения оправдались. Но наша радость оказалась преждевременной. Видимо, в Лондоне те, кому следует, узнали об истинном назначении прилета нашего самолета.

На следующий день майор С. А. Асямов в сопровождении членов нашей военной миссии полковника Пугачева, инженера 2-го ранга Баранова и помощника военного атташе по авиации майора Швецова в 9 часов утра вылетел из Лондона в Тилинг на английском самолете типа «Фламинго». На самолете, кроме наших товарищей и четырех членов английского экипажа, находились офицер связи воздушного министерства Вильтон и офицер связи подполковник Эдмондс, оба — разведчики. Самолет благополучно прибыл в Тилинг, а затем вылетел в Ист-Форчун (как впоследствии сообщило воздушное министерство, для осмотра аэродрома и самолетов). Из Ист-Форчун самолет вылетел в Лондон. В районе Йорка, в 200 милях от Лондона, с ним произошла авария, в результате которой все десять человек, находившиеся в самолете, погибли.

Что же это была за авария?

Оказывается, самолет воспламенился в воздухе и развалился на части. Наши товарищи были опознаны лишь по остаткам одежды.

Как в таких случаях водится, в советское посольство в Лондоне явились бригадир Файербрас, другие английские официальные лица для выражения сочувствия от имени имперского генерального штаба и предложили главе нашей военной миссии адмиралу Н. М. Харламову или назначенному им лицу принять участие в работе комиссии по расследованию причин гибели самолета.

Стало очевидно, что некоторые высокопоставленные лица в Великобритании знали о готовившейся встрече руководителей нашего государства с президентом Соединенных Штатов Америки и явно не желали ее. Поскольку пресечь или отдалить эту встречу обычными дипломатическими путями (а этих путей в дипломатии всегда имеется великое множество) уже оказалось невозможным, эти лица пошли на крайние меры, надеясь если не сорвать, то во всяком случае поелику возможно оттянуть ее. Ведь эта встреча должна была решить вопрос об открытии второго фронта в Европе в 1942 году, к чему склонялся президент США Рузвельт[79] и против чего категорически возражал премьер Великобритании Уинстон Черчиль.[80] [188] Все было сделано по всем правилам искусства: погиб экипаж английского самолета, погибли два представителя английского государственного ведомства. Для расследования происшествия назначена специальная комиссия, в которой предложено принять участие и нам. Простые люди в Англии могли искренне поверить в происшедшее несчастье. У нас такой веры не было… Было достаточно обоснованное мнение, что свидания руководителей Советского государства с президентом США наши английские коллеги не хотят и пытаются всячески отдалить встречу Сталина с Рузвельтом. В истории Англии, как мы знаем, подобные «случаи» бывали не один раз. Уверенность в безопасности нахождения наших советских людей на территории союзного государства оказалась преждевременной.

Самолет без своего командира, казалось, был обречен на длительную стоянку на аэродроме Тилинг, так как доставка туда другого летчика, которого теперь не хватало в составе экипажа, потребовала бы немало времени.

Не стало нашего прекрасного, широкой русской души товарища… Сколько раз летал он в бой, в глубокие тылы гитлеровской Германии и беззаветно выполнял свой воинский долг! Сколько энергии вложил в разгром фашистских полчищ под Москвой, и думал ли он когда-нибудь, что погибнет в небе у наших союзников, лишенный возможности защитить себя!

Известие о гибели Асямова произвело сильное впечатление на Сталина. Он долго молчал, а потом, покачав головой, сказал:

— Да, хорошие у нас союзники, ничего не скажешь! Гляди в оба и во все стороны. — Вновь помолчал и спросил: — Ну что же нам теперь делать?

Встреча с Рузвельтом должна обязательно состояться! Вы еще что-нибудь можете предложить?

— Могу, товарищ Сталин, — ответил я, так как вопрос этот нами уже был продуман. — Летчик Пусэп, находящийся сейчас в Англии, является командиром корабля. Он полярный летчик, привыкший по многу часов летать на Севере без посадки, да и во время войны ему приходилось подолгу быть в воздухе, поэтому он один приведет самолет домой. Здесь мы пополним экипаж, и можно будет отправляться в путь.

— Вот как! А вы уверены в этом?

— Да, уверен, товарищ Сталин.

— Ну что же, действуйте!

Велико было удивление англичан, когда тяжелый четырехмоторный бомбардировщик с одним летчиком поднялся в воздух, лег курсом на восток и через несколько часов благополучно приземлился на своем аэродроме. [189] Вскоре после возвращения самолета я был у Сталина. Он спросил, можно ли лететь к Рузвельту, и, получив утвердительный ответ, дал указание готовить самолет для полета в Вашингтон. Взглянув внимательно на меня, сказал, что в Америку полетит Вячеслав Михайлович Молотов.

— Этого никто не должен знать, — продолжал Сталин. — Чем быстрее будет организован полет, тем лучше. Ответственность за этот полет лежит лично на вас.

Две недели спустя после этого разговора советский тяжелый бомбардировщик поднялся с одного из подмосковных аэродромов и лег курсом на запад, к английским берегам.

По возвращении из Англии и принятия решения о полете в Америку экипаж, которым командовал до своей гибели летчик С. А. Асямов, был пополнен командиром корабля В. М. Обуховым, служившим со мной в 212-м полку и зарекомендовавшим себя отличным летчиком. Он занял в экипаже Э. К.

Пусэпа место второго пилота, и самолет стал готовиться к дальнейшему перелету.

Было предусмотрено, как говорят, все возможное и невозможное, ибо мы понимали, что рассчитывать на какие-либо запасные части к нашему самолету при столь длительном маршруте не придется. К 10 мая самолет еще раз был осмотрен и проверен комиссией и признан готовым к совершению дальнего полета. Можно было и вылетать, но оказалось, что в данном случае это не так-то просто. С приемом самолета в Англии не торопились, ссылаясь на метеорологию, которая, как известно, может быть хорошим помощником при подобных обстоятельствах, хотя сами англичане летали.

Вылет неоднократно назначался и отменялся. Надо прямо сказать, что наши «путешественники» в те дни порядочно истомились, прежде чем настал долгожданный день, когда из Англии было получено согласие на прием самолета. По-моему, это было 19 мая. Далекое путешествие на боевом самолете, где нет мест для пассажиров, — довольно тяжелое дело. К этому следует добавить многочасовое пребывание нетренированного человека на большой высоте в самолете, где нет герметики, а это значит, нужно пользоваться кислородным прибором, а также и то, что в таком самолете температура внутри равна температуре наружного воздуха, то есть десяткам градусов ниже нуля. Вячеслав Михайлович Молотов не только ни имел никакой тренировки, но весьма смутно представлял себе предстоящие условия полета. Но ничего не поделаешь: предстоящие задачи были важны, поэтому лишениями и неудобствами пришлось пренебречь. [190] Закусив на аэродроме, наш пассажир, как и сопровождающие его лица, надел летный меховой комбинезон, унты, шлем, в общем, все, что положено для полета, и решительно влез в самолет. Здесь был проведен инструктаж по пользованию кислородными приборами и по другим необходимым техническим вопросам, который давал гарантию нормальной жизнедеятельности пассажиров, конечно, при соответствующем наблюдении за ними со стороны членов экипажа.

Распрощавшись и приняв пожелания счастливого пути, экипаж и пассажиры разместились в самолете. Были запущены моторы, и через несколько минут самолет растаял в вечерних сумерках, держа курс на запад. Полет подробно описан штурманом этого корабля Героем Советского Союза подполковником А. П. Штепенко, поэтому касаться его здесь не буду. Скажу только, что В. М. Молотов долетел до Лондона благополучно и, пробыв там около недели, отправился в Америку. В Вашингтоне наши посланцы пробыли дней пять, затем вернулись в Лондон и 12 июня произвели посадку на аэродроме в районе Москвы, успешно завершив свою миссию.

Однако собственно полет в Америку, хотя и был весьма сложен, все же являлся лишь средством сообщения, а вернее, средством доставки наших товарищей по указанным выше адресам, и вряд ли было бы интересно на этом полете останавливаться, если одновременно не рассказать, зачем же В. М. Молотов летал в Лондон и Вашингтон.

Задачи, которые нужно было решить в переговорах с Черчиллем и Рузвельтом, были трудными. Главным был вопрос об открытии второго фронта в Европе против гитлеровской Германии в 1942 году.

Первые беседы с Черчиллем успеха не имели, английский премьер и слушать не хотел об открытии второго фронта в Европе.

Еще одним важным пунктом, который нужно было решить во время встречи с Черчиллем, был вопрос о заключении договора между СССР и Великобританией о союзе в войне против гитлеровской Германии и ее сообщников в Европе, о сотрудничестве и взаимной помощи после войны, а также о незаключении какой-либо стороной перемирия с Германией. Этот вопрос встретил положительное отношение и был решен.

После подписания договора В. М. Молотов отправился с сопровождающими его лицами из Великобритании в Вашингтон. Первый и главный вопрос, который был поставлен советским наркомом иностранных дел перед президентом США, также был вопрос об открытии второго фронта в Европе в 1942 году. Здесь наша миссия встретила большее понимание.

Встреча Молотова с Рузвельтом была не случайна. Дело в том, что в 1942 году в связи с успехами Красной Армии на фронтах Отечественной войны взгляды Черчилля на помощь и совместные действия с Советским Союзом изменились, а у Рузвельта они оставались прежними, то есть он в принципе был за открытие второго фронта в Европе. [191] Хотя Рузвельт весьма осторожно относился к плану форсирования Ла-Манша и больше склонялся к высадке союзнических войск в Северной Африке, он все же достаточно твердо стоял на позициях открытия второго фронта в Европе.

Не однажды в связи с этим у Рузвельта возникало желание лично встретиться со Сталиным для обсуждения создавшегося положения. Однако обстановка на фронтах не давала возможности для этой встречи. В апреле 1942 года Рузвельт прислал Сталину телеграмму, в которой, в частности, писал:

«К несчастью, географическое расстояние делает нашу встречу практически невозможной в настоящее время. Такая встреча, дающая возможность личной беседы, была бы чрезвычайно полезна для ведения войны против гитлеризма… Но пока что я считаю крайне важным с военной и других точек зрения иметь что-то максимально приближающееся к обмену мнениями.

Я имею в виду весьма важное военное предложение, связанное с использованием наших вооруженных сил таким образом, чтобы облегчить критическое положение на Вашем западном фронте. Этой цели я придаю огромное значение.

Поэтому я хотел бы, чтобы Вы обдумали вопрос о возможности направить в самое ближайшее время в Вашингтон г-на Молотова.

Я предлагаю такую процедуру… потому, что мне нужен Ваш совет, прежде чем мы примем окончательное решение о стратегическом направлении нашей совместной военной акции…»

В начале мая Рузвельт опять прислал телеграмму Сталину, где он снова говорил, что ожидает встречи с Молотовым.

Как известно, из-за происшествия с нашим экипажем в Англии вылет в Америку был задержан. В десятых числах мая Сталин послал ответ Рузвельту, где сообщал, в частности, о том, что поездка В. М. Молотова в США и в Англию состоится с отсрочкой на несколько дней ввиду изменчивой погоды. В том же послании выражалось пожелание, чтобы полет Молотова был осуществлен без какой-либо огласки до его возвращения в Москву.

В соответствии со всеми этими переговорами и состоялся полет нашего наркома в Лондон и Вашингтон.

Встретившись с Рузвельтом, Молотов прямо поставил вопрос об открытии второго фронта в Европе, который мог бы оттянуть с советско-германского фронта хотя бы сорок немецких дивизий. [192] Предложения советской стороны встретили со стороны Рузвельта понимание и согласие. Тогда же было составлено и подписано советско-американское коммюнике, содержавшее соображения о неотложных задачах создания второго фронта в Европе в 1942 году. Кроме того, были решены другие вопросы, в частности, о поставках нам по ленд-лизу как военных, так и других материалов, необходимых для ведения войны.

Вернувшись в Лондон, Молотов возобновил переговоры с Черчиллем об открытии второго фронта. Получив снова отказ, нарком сообщил ему о коммюнике, уже подписанном Рузвельтом.

Разумеется, Черчилль не мог допустить, чтобы коммюнике об открытии второго фронта вышло без его участия! В конце концов он придумал такой ход: коммюнике, в которое был включен вопрос о создании второго фронта в Европе в 1942 году, подписал, но тут же вручил советской стороне закрытое письмо, содержавшее такое число оговорок и поправок к коммюнике, которое фактически сводило его на нет.

Политически Черчилль ничего не выиграл, а лишь проиграл.

Три важных документа, подписанные в Вашингтоне и Лондоне, которые нарком иностранных дел привез в Москву, оказали положительное влияние на ход войны, сторицей окупили все перипетии и опасности, связанные с полетом.

Договор с Англией был утвержден специально созванной сессией Верховного Совета СССР.

Надо сказать, что, ко всем прочим сложностям этого полета, возвращавшийся самолет в районе Калинина был атакован своим истребителем, принявшим наш самолет за вражеский. Очередью был сбит радиокомпас и в нескольких местах пробит самолет. К счастью, пострадавших не оказалось. Попытка найти исполнителя атаки, выражаясь военным языком, успеха не имела.

Апрельская и майская распутица не стала камнем преткновения для боевой работы АДД. Части были сосредоточены на аэродромах, где имелись взлетно-посадочные полосы, и хотя было тесновато, но все мирились с временными неудобствами, зная, насколько велика потребность в нашей авиации. За апрель и май мы сделали 2781 боевой вылет, доставили и сбросили своим войскам на западном и северо-западном направлениях более 600 тонн различного груза, из которых более 300 тонн составляли боеприпасы и более 200 тонн — продовольствие. Кроме того, с наших самолетов было десантировано и высажено около тысячи командиров и бойцов.

Задачи, которые мы получали, часто менялись по направлениям. Сегодня, скажем, мы действовали в интересах Ленинградского фронта, а завтра могла быть поставлена задача действовать с максимальным напряжением в интересах Закавказского фронта. [193] Без маневра, переброски частей и соединений на аэродромы нужного направления выполнить подобные задачи было нельзя, а на перебазирования уходило много времени. Пришлось задуматься над тем, как расположить наши части и соединения, чтобы их можно было максимально выгоднее использовать на любом направлении и любом участке наших фронтов, не тратя на перебазирование время, столь ценное на войне. Над этой проблемой пришлось потрудиться довольно серьезно, но у нас были хорошо сколоченные отделы и служба управления АДД, возглавляемые начальником оперативного отдела полковником Хмелевским и главным штурманом подполковником Петуховым. Эти отделы справились с поставленной задачей, и в июне наша авиация расположилась так, что мы уже могли практически почти всеми частями АДД, как мы тогда говорили, «доставать» противника почти на любом участке советско-германского фронта.

Своевременность и необходимость проведенной перестройки подтвердились в самом скором времени. Развитие АДД и ее боевой деятельности шло стремительно. В июне мы сделали уже 3150 боевых вылетов, появились и некоторые новшества.

При бомбежке аэродромов и железнодорожных узлов мы стали применять взрыватели длительного замедления (от двух до двадцати четырех часов).

Это значило, что бомбы, сброшенные с самолета, после их падения и ухода в землю будут взрываться через два, три, пять, десять и так далее часов — до суток включительно. Мы надеялись, что такой прием поможет на более длительное время вывести из строя аэродром или железнодорожный узел, ибо подходить к месту падения бомб, зная, что они в любой момент могут взорваться, не каждому-то захочется. Во всяком случае, проворной быстрой работы по их обезвреживанию при угрозе взрыва не получится.

Я описываю здесь наиболее интересные и характерные методы нашей работы, не детализируя, а излагая их по ходу применения. Очень многое из той, все время меняющейся в зависимости от противодействия противника, тактики взято из предложений наших боевых экипажей, и я уверен, что именно такая система давала нам возможность быстро реагировать на те хитрости и уловки противника, которых в течение войны было немало.

Налеты на аэродромы и коммуникации влекли за собой ощутимые потери у противника и заставляли его принимать все более серьезные меры противодействия. Так, над объектами, подверженными нашим постоянным ударам, стали непрерывно патрулировать вражеские истребители, а на земле — сосредоточиваться большое количество средств ПВО в виде зенитной артиллерии и прожекторов.

Тогда мы внезапно переносили наш удар в другое место, скажем, на более близкие к фронту коммуникации, и били до тех пор, пока там не сосредоточатся все виды противодействия. [194] Затем наш удар переносился на большую глубину, если, конечно, нужно было наносить удары именно на этом направлении, или по фронту, и били опять до тех пор, пока у врага в этом месте не появятся значительные средства ПВО. Также разносили удары и по разным направлениям, отстоящим далеко друг от друга. Проводя эту тактику, мы точно выполняли поставленные перед нами боевые задачи.

Не будучи в состоянии совершать широкие маневры средствами ПВО, да и не имея этих средств в достатке, чтобы надежно прикрыть каждый аэродром или железнодорожный узел, противник стал применять новую тактику — блокировать наши аэродромы отдельными ночными истребителями.

Мы знали из своего опыта, что для лучшего выполнения задачи нужно направлять одиночные самолеты на аэродромы противника, расположенные недалеко от объекта бомбардировки. И действительно, представьте себе следующую ситуацию: ходит вокруг аэродрома самолет в стороне от средств ПВО и ждет. Как только зажжется старт и самолеты начинают выруливать на взлет, он подходит и перекрывает аэродром серией бомб. Старт выключается, и полеты прекращаются. Через некоторое время все повторяется сначала. А потом, когда самолеты все же пытаются взлететь, блокировщик, используя разность в скоростях и высоте, атакует взлетающего и нередко сбивает его, а аэродром снова закрывается.

Подобное положение не из приятных: по сути дела, происходит срыв боевого задания.

Видимо, натерпевшись от наших блокировщиков, немцы решили применить в этом деле нашу тактику. Мы вынуждены были признать, что наша тактика дает свои результаты и когда ее применяют против нас. Как мы, так и немцы знали расположение большинства базовых аэродромов друг у друга. И вот немцы стали посылать свои самолеты в районы известных им аэродромов.

Надо сказать, они добились известных результатов.

В начале лета мне даже пришлось вылететь в район, где стоял один из полков 24-й авиадивизии, которым командовал полковник Д. П. Юханов. В этом полку полеты на боевые задания практически прекратились. И срывали их немецкие самолеты-блокировщики. Полк Юханова имел задачу действовать в непосредственных интересах наших войск, и вылеты самолетов должны были начинаться с наступлением темноты. Не успевало взлететь несколько наших бомбардировщиков, как появлялся фашистский самолет и на небольшой высоте начинал ходить над аэродромом. Вылеты прекращались, а уже вылетевшие и выполнившие свои задания самолеты направлялись на соседние, запасные аэродромы. [195] Немецкий военный, я говорю о периоде Великой Отечественной войны, — как правило, педант. Находясь на аэродроме вместе с командиром полка, мы наблюдали, как вражеский самолет ходил по избранному треугольнику. И ходил в ночных условиях, я бы сказал, достаточно точно, все время выходя на наш аэродром. Так продолжалось довольно долго. Запас топлива в самолете, видимо, был большой. Ночи, как известно, летом короткие, и дальнейший вылет наших самолетов на боевые задания из-за блокировки вновь срывался.

Так как при полете самолета на малой высоте зенитную артиллерию успешно не применишь, мы решили один крупнокалиберный пулемет поставить на десятиметровую вышку, как раз навстречу курсу, которым ходил вражеский самолет. На другой день на эту вышку посадили стрелка. Было принято решение: как только немецкий самолет сделает первые заходы, уточнить по ним направление полета и по команде открыть огонь. Охотников принять участие в засаде нашлось много, мы всё подготовили и с нетерпением ожидали вечера.

Наступили сумерки, и наши самолеты начали вылетать. Как и накануне, тут же появился немецкий самолет. Вылеты были остановлены, а немец по-вчерашнему стал совершать заходы. Было ясно, что это тот самый экипаж и что чувствует он себя здесь как дома, тем более что ночь была лунная.

После третьего или четвертого захода самолета я дал нашему пулеметчику команду открыть огонь. Стали стрелять и остальные. Было видно, как трассирующие пули буквально прошили самолет, он клюнул, нацеливаясь в вышку, но выровнялся и, покачиваясь, ушел на северо-запад. Гул затих, и самолет больше не появился. Я крикнул на вышку, чтобы стрелок оттуда слезал. К моему удивлению, его голос раздался рядом:

— Я уже здесь, товарищ командующий!

— Когда же вы успели слезть? — спросил я.

— Ая, товарищ командующий, после того, как самолет на меня клюнул, подумал, как бы он в вышку не врезался, и махнул оттуда!

Раздался дружный смех. Молодость есть молодость, ничего не скажешь.

Боевые вылеты наших самолетов были продолжены, а вражеский самолет над этим аэродромом больше не появлялся. Но, к сожалению, были у нас и весьма сложные случаи. Так, на других аэродромах противник сбивал наши самолеты при заходах на посадку и при взлетах. Нужно было принимать срочные меры.

Мы решили использовать аэродромы, которые «навещали» немцы, для полетов на более дальние цели, когда можно взлетать засветло, а сажать возвращающиеся самолеты на другие аэродромы. Сосредоточив на этих аэродромах возможно большее количество средств ПВО, мы встречали немцев-блокировщиков огнем. [196] Правда, не находя самолетов на наших аэродромах и видя, что на них полетов нет, противник прекращал свои визиты, но через некоторое время их возобновлял. И надо сказать, что все же определенное количество самолетов и экипажей мы потеряли на своих аэродромах из-за перенятой врагом нашей тактики. Немцы, имея ощутимые результаты, цепко держались за нее.

Сложная складывается обстановка, когда ночью, смешавшись с другими самолетами, приходит на аэродром и самолет противника. Встав в круг, он идет на посадку за впереди идущим самолетом, у земли сбивает его, а сам уходит. Наши средства ПВО в это время, естественно, бездействуют.

Главным средством борьбы с такими блокировщиками стал в конце концов сам экипаж, усиливший наблюдение за воздухом на взлетах и посадках. Это наблюдение доведено было до предельной возможности. Наши самолеты соблюдали нужные интервалы и не подходили близко друг к другу во время посадок. Экипаж, заметив самолет, нарушивший интервал, почти наверняка знал, что это противник, и открывал по нему огонь. В результате наши потери резко сократились, а далее сошли по этой причине, как говорят, на нет.

В газетах все чаще и чаще стали появляться Указы Президиума Верховного Совета СССР о награждении летчиков АДД. До этого подобные Указы печатались под общими заголовками о награждении личного состава ВВС Красной Армии, но с лета сорок второго года по указанию Сталина уже особо выделялось награждение личного состава Авиации дальнего действия.

— Пусть народ знает, что у нас, кроме ВВС, есть и Авиация дальнего действия, задача которой громить глубокие тылы фашистов и помогать нашим фронтам на поле боя, — сказал он.

За успешные боевые действия по глубоким тылам противника на Ленинградском, Волховском, Северо-Западном и других фронтах, а также за обеспечение проводки караванов судов наших союзников в Мурманск и Архангельск боевые экипажи АДД, были удостоены правительственных наград.

Так, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 20 февраля 1942 года летчику В. К. Гречишкину было присвоено звание Героя Советского Союза.

Орден Ленина получили старший лейтенант П. М. Бойко, майор М. А. Брусницин, капитаны Р. А. Тюленев, Р. М. Оржеховский, Д. В. Чумаченко, старшие лейтенанты М. А. Котырев и Д. Е. Приходченко. Орденом Красного Знамени был награжден пятьдесят один человек, среди них капитаны С. П. Алейников, Г. В. Борозденков, С. А. Асямов, С. И. Куликов, В. В. Шаронов, старшие лейтенанты В. С. Шульгин, А. И. Молодчий и другие.

Орденом Красной Звезды, медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги» награждены более восьмидесяти человек. [197] Указом от 24 февраля 1942 года была награждена еще одна большая группа летчиков АДД. Ордена Ленина удостоились лейтенант С. А. Карымов, младший лейтенант С. Я. Клебанов и другие. Ордена Красного Знамени получили сержант Г. Г. Базилевский, лейтенант А. И. Агеев, младшие сержанты В. А. Зотов, В. Л. Дуденков, В. Ф. Бычков и другие.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1942 года орденом Ленина награждено семнадцать человек. Среди них подполковник Б. В. Бицкий, майор А. С. Крючков, капитаны А. Я. Вавилов, И. А. Дуденков, С. П. Чугуев, старший лейтенант М. Н. Алексеев, лейтенант П. И. Тихонов.

Орденом Красного Знамени награждены шестьдесят семь человек, в том числе старший политрук А. П. Чулков, капитаны А. С. Петушков и М. П. Бурых, старшие лейтенанты П. И. Бурлуцкий, А. В. Антонов, старшие сержанты М. Г. Бова, М. Т. Лобанов. Другими орденами и медалями награждены были девяносто три человека. 29 марта 1942 года майоры Павел Петрович Глазков, Иван Михайлович Зайкин, Франц Адольфович Минкевич и капитан Александр Иванович Шапошников Указом Президиума Верховного Совета СССР удостоены звания Героя Советского Союза.

С 30 мая по 9 июня 1942 года была организована и проведена на протяжении всего фронта с севера до юга крупная воздушная операция по уничтожению авиации противника на его аэродромах. Все аэродромы, на которых находилось большое количество самолетов противника, были распределены так. Фронтовые, то есть аэродромы, находившиеся в непосредственной близости к переднему краю, взяло на себя командование ВВС. Бомбежка аэродромов, расположенных в оперативной глубине противника, была поручена АДД. Она наносила массированные удары по аэродромам Пскова, Витебска, Балбасова (Орша), Смоленска, Могилева, Быхова, Брянска, Конотопа, Кировограда, Днепропетровска, Полтавы, Николаева, Запорожья.

Такая крупная, согласованная по времени и месту операция всех воздушных сил, проведенная на протяжении всего фронта, имела весьма положительные результаты и нанесла ощутимый урон воздушным силам противника.

Авиация наших союзников также усилила свою деятельность, нанося удары по городам Германии. В связи с этим 5 июня 1942 года я направил командующему английской бомбардировочной авиацией маршалу авиации Артуру Гаррису такую телеграмму:

«От имени личного состава дальнебомбардировочной авиации Красной Армии прошу Вас принять поздравления по поводу выдающихся успехов начатых под Вашим непосредственным руководством массированных ударов английской бомбардировочной авиации по тылу гитлеровской Германии.

Четкость и эффективность этих крупных операций, так же как и мужество и умение их участников, высоко оценены нашими летчиками, которые просят меня передать боевой привет своим английским братьям по оружию». [198] Сила ударов АДД постоянно возрастала. К исходу июня 1942 года АДД произвела уже более 7500 боевых вылетов, нанося все более ощутимые удары по врагу. Более тесным и постоянным становилось наше взаимодействие с фронтами. Результаты боевой работы АДД оценивались высоко, а выполнение целого ряда ответственных полетов по глубоким тылам подтверждало авторитет и мастерство нашего летного состава.

Несколько слов следует сказать особо о проводке караванов судов. Этот вопрос всегда являлся камнем преткновения во взаимоотношениях между нами и нашими союзниками в течение всей войны. Дело в том, что, когда Гитлер напал на Советский Союз, положение Англии в военном отношении было, прямо скажем, критическим, ибо англичане со дня на день ожидали высадки немцев на острова. С нападением Германии на Советский Союз главный очаг войны был перенесен на Восток и угроза вторжения немцев в Англию на какой-то срок, как тогда считали англичане, да и не только они, отпала.

Более того, изоляционистские круги в США развернули широкую пропаганду, уверяя, что Гитлер является единственным оплотом в борьбе против большевизма. Его вероломное нападение на Советский Союз вызвало в их среде ликование.

Предполагаемое вторжение немцев в Англию сильно беспокоило американское правительство, ибо возможное поражение Англии ставило бы США лицом к лицу с фашистской Германией. Имея огромную, хорошо подготовленную армию и опыт ведения современной войны, Германия представляла реальную угрозу для США, в то время совершенно не подготовленных к войне, что и подтвердилось успешным нападением японцев в декабре 1941 года на американскую военно-морскую базу в Перл-Харборе. Именно понимание своей военной слабости и заставило руководство США помогать Англии в войне против фашистской Германии.

Вот что написал военный министр США президенту Рузвельту почти сразу после того, как в Америке было получено сообщение о вероломном нападении Гитлера на Советский Союз: [199] «За последние тридцать часов я почти все время размышлял о германо-русской войне и о ее влиянии на нашу политику в ближайшее время. Чтобы прояснить свои собственные взгляды, я провел сегодняшний день в совещании с начальником штаба и сотрудниками отдела военного планирования Генерального штаба. Я рад сообщить, что нашел значительное единодушие относительно основ политики, которую, по их мнению, нам следует проводить. Я испытал еще большее облегчение, увидев, что их взгляды столь совпадают с моими. Первое: вот их оценка основных фактов:

1. Германия будет основательно занята минимум месяц, а максимально, возможно, три месяца задачей разгрома России.

2. В течение этого времени Германия должна совсем оставить или отсрочить: а) всякие планы вторжения на Британские острова, б) всякую попытку напасть самой на Исландию или помешать нам ее оккупировать, в) планы нажима на Западную Африку, Дакар и Южную Америку, г) всякую попытку обойти правый фланг англичан в Египте через Ирак, Сирию или Иран, д) также, вероятно, планы нажима на Ливию и на Средиземное море.

Второе: они единодушно поддерживают мнение, что эту непредвиденную и драгоценную передышку следует использовать для самых энергичных мер на атлантическом театре военных действий.

Как Вам известно, Маршалл[81] и я опасались, что мы можем быть преждевременно вовлечены в две крупные операции на Атлантическом океане — одну на северо-востоке и другую в Бразилии — при недостаточной мощи военного и торгового флота в Атлантике и при недостаточно продемонстрированном превосходстве американской военно-морской мощи, для того, чтобы сохранить устойчивое политическое положение в Южной Америке. В результате того, что Германия втянулась в эту войну с Россией, наше беспокойство значительно ослабло, но мы должны действовать быстро и преодолеть опасность, сопряженную с первыми шагами, прежде чем Германия высвободит ноги из русской трясины…

Этот шаг Германии (то есть нападение на Советский Союз. — А. Г.) почти напоминает дар провидения…»

И так далее.

А вот оценка английских военных властей через неделю после вторжения Гитлера в Советский Союз:

«Возможно, что первый этап, включая оккупацию Украины и Москвы, потребует самое меньшее три, а самое большое шесть недель и более…

Попытку вторжения в Соединенное Королевство теперь можно считать временно отсроченной, так как столь значительная часть германской авиации и большое число важнейших соединений германской армии заняты на Востоке. Однако следует подчеркнуть самым решительным образом, что эта отсрочка лишь временная. [200] Если германская кампания в России будет молниеносной, скажем, продлится три-четыре недели, перегруппировка германских соединений на западе, вероятно, займет от четырех до шести недель после завершения кампании в России. Если бы кампания длилась дольше, перегруппировка могла бы занять от шести до восьми недель».

Так расценивали тогда союзники военную мощь гитлеровской Германии. Они, естественно, были заинтересованы в продлении войны.

Именно поэтому Черчилль немедленно выступил за всестороннюю и щедрую помощь Советскому Союзу путем посылки караванов судов из Англии со всем необходимым для ведения войны. Америка также поддержала это, имея в виду свои соображения, которые изложены выше в письме военного министра США президенту Рузвельту и которые, как мы видим, далеки от забот о нашем государстве и нашем народе. На первых порах англичане лихорадочно проводили работу по оказанию нам помощи путем посылки караванов. Но шли недели и месяцы, и вместо ожидаемого поражения Красная Армия перешла в контрнаступление под Москвой.

Видя, что Гитлер застрял в России не на несколько недель, что Красная Армия ведет с ним борьбу не на жизнь, а на смерть и имеет явные успехи и что в связи с этим ждать активизации действий немцев против Англии в ближайшее время уже не приходится, прежний энтузиазм и пыл в посылке нам караванов у руководителей Соединенного Королевства пропал. Стали выдвигаться различного рода причины, тормозящие или совсем исключающие возможность посылок караванов. Одной из таких причин, по версии англичан, было то, что в северной части Норвегии находятся аэродромы, где базируются немецкие боевые самолеты, вести борьбу с которыми из-за отсутствия каких-либо средств англичане не могут, и, стало быть, по утверждению англичан, караваны от действий вражеской авиации будут нести такие тяжелые потери, что отправка их нецелесообразна.

Известно, что борьбу с авиацией противника, базировавшейся на севере Норвегии, мы взяли на себя. Тогда англичане стали выдвигать другие версии. И вообще надо сказать, что караваны посылались к нам под большим нажимом, доходившим подчас до решительных протестов с нашей стороны, которые могли повлечь за собой, выражаясь дипломатическим языком, нежелательные для союзников последствия.

Причины проволочек для нас были совершенно ясны. Смертельная опасность для Англии миновала. Черчилль, заявивший по радио 22 июня 1941 года:

«Никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я за последние двадцать пять лет. Я не откажусь ни от одного слова из сказанного мной о нем. Однако все это отходит на задний план перед развертывающейся сейчас драмой», — стал опять Черчиллем образца до 22 июня 1941 года. [201] Будучи дальновидным буржуазным политическим деятелем, он был сейчас больше заинтересован во взаимном ослаблении и обескровливании Германии и Советского Союза, а вовсе не в том, чтобы оказать нам помощь. И лишь страх перед возможностью сепаратного мира между нами и Германией удерживал его в то время в определенных рамках. Такова была закулисная игра, проводимая Черчиллем. О ней, конечно, мало кто знал в ту пору.

И все это не случайно и имеет свою историю. Известно, что после нападения Германии на Польшу в 1939 году Англия и Франция объявили ей войну. Война эта в течение длительного времени была «странной войной».

Называлась она так потому, что фактически войска этих стран стояли друг против друга, не воюя.

В то же самое время, находясь в состоянии войны с Германией, Англия в период января — апреля 1940 года лихорадочно разрабатывала планы нападения на Советский Союз, в чем Черчилль, будучи первым лордом Адмиралтейства, принимал активное участие. Имелось в виду нападение английской авиации на Баку и Кавказ с целью вывода из строя наших нефтепромыслов, а также ввод английских подводных лодок в Черное море для потопления наших танкеров, и, как выражался Черчилль, для «устрашающего морального воздействия на Россию».

Что касается Франции, то ее премьер-министр Даладье 12 марта 1940 года в палате депутатов без всякого стеснения объявил, что с 26 февраля англо-французский союзнический экспедиционный корпус численностью до 150 тысяч человек стоит наготове для отправки в Финляндию. Заключенный 12 марта 1940 года мир между СССР и Финляндией спутал карты. Английская газета «Санди тайме» в то время с сожалением писала:

«Война с Финляндией впервые дала нам шанс получения военной инициативы; мир отнял у нас этот шанс».

Ведя подготовку войны против СССР, ни Англия, ни Франция не верили в то, что гитлеровская Германия начнет решительные боевые действия против них.

Но прошло совсем немного времени, и Германия вторглась в Норвегию, Голландию, Бельгию и Францию, а Англия подверглась ожесточенным ударам с воздуха.

Сменилось правительство в Англии. Вместо Чемберлена премьер-министром стал Черчилль, но в правящих кругах Англии враждебное отношение к СССР осталось. Более того, были заявления, что СССР и Германия — «враги Англии».

Лишь критическое положение Англии и возможная высадка немцев на Британские острова отрезвляюще подействовала на руководителей Великобритании. Но как только гитлеровские полчища были разгромлены под Москвой, Черчилль опять сел на своего «конька». [202] Рузвельт занимал более последовательную позицию. В послании конгрессу 6 января 1942 года он писал:

«Мы сражаемся на одной стороне с русским народом, которому пришлось пережить вторжение нацистских орд в Россию, докатившихся до самых ворот Москвы, с русским народом, который с почти сверхчеловеческими волей и мужеством заставил противника отступать».

20 июня 1942 года пополнились ряды Героев Советского Союза АДД. Указом Президиума Верховного Совета СССР этого высокого звания были удостоены майор С. А. Асямов (посмертно), капитаны С. К. Бирюков, И. Е. Гаврыш, А. К. Кувшинов, Я. И. Пляшечник, В. Г. Ситнов, Ф. Ф. Степанов, В. М. Чистяков, старшие лейтенанты Г. А. Алексеев, В. Н. Осипов, П. А. Таран, С. А. Харченко, Ю. Н. Петелин, лейтенанты Н. В. Гоманенко, Б. Д. Еремин, Д. З. Тарасов и младший лейтенант И. Т. Вдовенко.

Звание Героя Советского Союза получили члены экипажа, совершившие дальний перелет в Америку с В. М. Молотовым: командир корабля Э. К. Пусэп, штурманы С. М. Романов и А. П. Штепенко. Орден Ленина получили летчик В. М. Обухов и бортинженеры С. Н. Дмитриев и А. Я. Золотарев.

Остальные члены экипажей были также награждены высокими правительственными наградами.

Указом Верховного Совета СССР от 20 июня 1942 года за боевую работу была награждена большая группа личного состава АДД. Шестьдесят шесть человек были удостоены ордена Ленина, и среди них подполковник А. И. Венецкий, капитан С. И. Литинский, старший лейтенант И. Ф. Андреев, старшина Г. Т. Марков и другие. Орденом Красного Знамени были награждены 213 человек, в том числе майоры А. В. Материкин и В. П. Бобков, старшие лейтенанты М. С. Васильев и Н. П. Минаков, лейтенант Н. И. Макарычев и капитаны Н. М. Горбунов и Г. И. Несмашный, старший сержант М. П. Окшин и другие. 22 июня 1942 года на торжественном собрании частей 45-й авиадивизии было постановлено ходатайствовать о зачислении майора С. А. Асямова почетным летчиком дивизии и о включении его навечно в списки 746-го авиаполка 45-й авиадивизии.

Первыми орденами Отечественной войны 1-й степени были награждены майоры С. П. Алейников и П. П. Марков, капитаны В. И. Патрикеев, Г. М. Рогозин и М. В. Симонов, старшие лейтенанты Н. Н. Кириллов, Б. Б. Ширяев и другие, всего 22 человека. Орденами Отечественной войны 2-й степени — 16, Красной Звезды — 343, медалью «За отвагу» — 265 и «За боевые заслуги» — 167 человек. [203] Нужно сказать, что к этому времени в АДД, было уже значительное число экипажей, совершивших по сто и более боевых вылетов. Среди них экипажи майоров Александра Краснухина, Дмитрия Чумаченко, Степана Швеца, капитанов Ивана Андреева, Александра Молодчего, Михаила Симонова, Романа Тюленева, старшего лейтенанта Алексея Гаранина и другие. Я назвал для примера лишь часть экипажей только из соединения генерала Н. И. Новодранова, перечислить всех здесь невозможно.

К 18 августа — Дню авиации — экипажи Дмитрия Чумаченко и Михаила Симонова совершили по 150 боевых вылетов. Каждый боевой вылет дальнего бомбардировщика сопряжен с огромными трудностями и напряжением сил всего экипажа. Полет к намеченной цели длится многие часы и проходит над территорией, занятой противником, где самолет в любой момент может быть атакован вражескими истребителями или попасть под обстрел зенитной артиллерии, не говоря уже о том, что объекты, подвергающиеся удару, насыщены, как правило, различными средствами ПВО. Прожекторы противника шарят по всему небу, выискивая цели, на пойманном ими самолете сосредоточивается весь огонь зенитных батарей. Экипаж, попавший в лучи прожекторов, ослепляется и не может осуществлять визуального, то есть зрительного, самолетовождения. Не видя ничего вокруг себя, летчик переключается на слепой вне видимости каких-либо ориентиров полет и все время должен следить за приборной доской, где расположены пилотажные приборы, дабы не потерять пространственного положения самолета, и в то же самое время совершать противозенитный маневр, чтобы не быть сбитым зенитной артиллерией и выйти из зоны прожекторов.

Хочу здесь дать некоторые пояснения, думается мне, нужные для читателя, так как не каждый, естественно, может знать тонкости авиационной специфики и терминологии.

Когда, скажем, вы летите на самолете и видите перед собой горизонт, а под собой землю, вам легко ориентироваться и вести самолет горизонтально. Все это кажется естественным и весьма простым. Но стоит вам потерять зрительную связь с ориентирами и не переключиться немедленно на пилотажные приборы, один из которых изображает горизонт и самолет, на котором вы летите и который точно воспроизводит положение самолета по отношению к земле, как вы очень быстро начинаете терять представление о своем истинном положении в воздухе, называемом пространственным положением.

Почему же вы теряете правильное представление о своем положении в воздухе именно тогда, когда прекращается зрительная связь с землей или другими ориентирами? [204] Происходит это потому, что, потеряв зрительный контроль над своим положением, вы переходите на полет по личным ощущениям, и уже они становятся контролерами положения. И вот, оказывается, эти-то контролеры, то есть личные ощущения при полете, — становятся самыми опасными советчиками летчика.

Дело в том, что вестибулярный аппарат человека «заведует» его балансом, то есть равновесием, и при зрительной связи с предметами, по которым ориентируется человек, является его хорошим помощником. Но как только зрительная связь с ориентирами нарушается и пропадает совсем, вестибулярный аппарат начинает «шалить», то есть создавать в ощущениях, а следовательно, и в сознании человека иллюзорное представление о положении тела по отношению к земле. Это касается всех без исключения людей, в том числе и летчиков.

Что же может получиться вследствие этих сугубо личных и у каждого человека различных ощущений? А получается вот что. Вы перешли на «слепой», то есть вне видимости ориентиров, полет. Некоторое время все идет хорошо. Потом вам начинает казаться, что самолет кренится, скажем, влево, чего на самом деле нет. Рефлексы, а потом сознание, а может быть, и наоборот, если вы летали еще мало, естественно, стремятся привести самолет в кажущееся вам правильным положение. На самом же деле вы создаете самолету правый крен, а дальше все идет, как говорится, по расписанию. Правильное положение самолета относительно земли нарушено, совокупность физических элементов, благодаря которым самолет держится в воздухе, расстроена, и самолет, как и всякое тело тяжелее воздуха, устремляется к земле. Все последующее будет зависеть от ваших личных ощущений и сообразно этому — действий. Или вы перейдете в беспорядочное падение, или сразу врежетесь в землю. Самым удивительным во всем этом является то, что, пилотируя самолет вслепую, без приборов, вы не можете дать себе никакого отчета — летите ли вы вниз головой и вверх ногами или еще в каком-либо другом положении. Лишь возникновение возможных нагрузок на тело может подсказать вам о каком-то неблагополучии в полете. Но когда дело доходит до таких ощущений, обычно бывает уже поздно что-либо предпринимать. Лишь возобновление зрительной связи с землей или другими ориентирами может спасти положение, конечно, только в том случае, если земля еще не так близка.

Для того чтобы этого не происходило, самолет оборудован специальными пилотажными приборами, которые дают полную возможность летать вне видимости каких-либо ориентиров, то есть вслепую, если летчик обучен полетам по этим приборам.

В правильности вышеописанного, то есть в нарушении функций вестибулярного аппарата при отсутствии зрительной связи с ориентирами, легко может убедиться любой человек, находясь на земле. [205] Стоит лишь наметить себе ориентир, скажем, дерево, находящееся метрах в двадцати, внимательно просмотреть дорогу к этому ориентиру, завязать себе глаза и двинуться в путь. Можете быть уверены на сто процентов, что, несмотря на все ваши попытки, к дереву вы не придете, хотя и будете убеждены в том, что идете всякий раз точно на него. Можно будет лишь порадоваться, что эксперимент этот проходит на земле, что падать некуда и что на пути нет посторонних предметов, которые могли бы стать досадным препятствием.

Летчик, отлично зная, что влечет за собой потеря пространственного положения, все силы и все свое умение прилагает к тому, чтобы этого не случилось. Летчик, в особенности летчик АДД, должен уметь безупречно летать по приборам, верить им и уметь быстро и решительно подавлять в себе возникающие иллюзии относительно своего пространственного положения, которые не соответствуют показаниям приборов, но которые, как известно, появляются у каждого летчика в том или ином слепом полете.

Нужно сказать, что в наше время, то есть в 1970-е годы, когда дальние полеты самолетов проходят на больших высотах, полет по приборам является основным средством самолетовождения.

Теперь о противозенитном маневре. Зенитная артиллерия наиболее успешно ведет прицельный огонь по самолету тогда, когда известны высота его полета, курс и скорость. Имея эти данные, можно довольно быстро попасть в самолет и сбить его. Поэтому каждый зенитчик старается вести прицельный огонь именно тогда, когда самолет лег на боевой курс, иными словами, когда высота, скорость и курс самолета постоянны, так как именно эти величины влияют на попадание бомб в цель. Любое отклонение от заданных штурманом данных по высоте, курсу и скорости, как правило, влечет за собой промах по цели. Вот почему, применяя различную тактику и хитрости при подходе к цели и при уходе от нее, экипаж, находясь уже на боевом курсе, не может совершать никакого маневра. Нахождение на боевом курсе занимает довольно длительное время, в течение которого зенитчики могут пристреляться и поразить самолет. Поэтому нахождение на боевом курсе является самым ответственным и опасным моментом для экипажа и самым выгодным для противника, ведущего прицельный огонь.

Противозенитным же маневром называется такая эволюция самолета, которая все время меняет показания трех величин, то есть высоты, скорости и направления, но которая полностью исключена при нахождении самолета на боевом курсе. Прицельный огонь зениток при указанной выше эволюции менее вероятен, но, конечно, попадание в самолет не исключено. [206] Не нужно обладать особым воображением, чтобы представить себе экипаж, попавший в зону зенитного огня и прожекторов, да еще до того, как он отбомбился и нужно делать повторный заход на цель. Конечно, не каждый полет обязательно проходит так, но всякий раз экипаж готовится к этому.

Лишь на одном примере, а таких примеров можно было бы привести немало, хочу показать, в каком состоянии подчас возвращались самолеты с боевых заданий. Произошло это с капитаном Романом Тюленевым, завершившим свой сотый боевой вылет. Экипаж Тюленева еще при подлете к цели подвергся атакам истребителей, а находясь на боевом курсе, попал в лучи прожекторов, и на нем был сосредоточен огонь зенитных батарей противника. После отхода от цели подбитый самолет был опять встречен истребителями и в течение длительного времени вел с ними воздушный бой.

В итоге экипаж, выполнив задание, дошел до своего аэродрома и произвел посадку на обода колес. При осмотре оказались разбитыми плоскости, перебиты тросы управления, пробиты баки, с колес сбита резина… В самолете — триста пробоин! Вот что такое боевой вылет. Я не описываю здесь трудности, которые пришлось преодолеть экипажу подбитого самолета по пути на свой аэродром. В дальнейшем Роман Тюленев продолжал драться с врагом на другом самолете.

Не могу удержаться и не сказать о том, что, по моему мнению, никакая другая работа в авиации не может сравниться с боевой работой летных экипажей. И нет для летнего состава наград дороже, чем полученные во время войны за сотни боевых вылетов, каждый из которых был реально сопряжен с возможной гибелью. Я считаю, что нельзя сравнивать боевые вылеты даже с самыми сложными полетами в мирных условиях. Некоторые со мной могут и не согласиться, но к такому выводу я пришел, пройдя четыре войны, в трех из которых был летчиком. …22 июня 1942 года Совинформбюро, подводя политические и военные итоги первого года Отечественной войны, в частности, отмечало:

«Конечно, на фронте такой протяженности, каким является советско-германский фронт, гитлеровское командование еще в состоянии на отдельных участках сосредоточить значительные силы войск, танков и авиации и добиваться известных успехов. Так, например, случилось на Керченском перешейке, где немцы, накопив преимущество в танках, и в особенности в авиации, добились успеха и заставили наши войска отступить. Такие успехи для немцев не исключены на отдельных участках фронта и в ближайшем будущем. Но одно совершенно очевидно, что успехи, подобно успехам на Керченском перешейке, ни в какой мере не решают судьбу войны. Эти успехи временны и преходящи. Немецкая армия 1942 года — это не та армия, какая была в начале войны.

Отборные немецкие войска в своей основной массе перебиты Красной Армией. [207] Кадровый офицерский состав частью истреблен Красной Армией, частью разложился в результате грабежей и насилий над гражданским населением оккупированных районов. Младший командный состав, как правило, перебит и теперь производится в массовом порядке из необученных солдат. Ныне немецкая армия не в состоянии совершать наступательных операций в масштабах, подобно прошлогодним».

Как бы в ответ на это 28 июня в три часа утра войска группы «Вейхс» прорвали нашу оборону на стыке 13-й и 40-й армий Брянского фронта, а 30 июня враг нанес удар силами 6-й армии из района Волчанска и прорвал оборону наших войск на стыке 21-й и 28-й армий Юго-Западного фронта и устремился в общем направлении на Воронеж и Старый Оскол… Войска Воронежского фронта, ведя тяжелые оборонительные бои, остановили противника, не дав ему переправиться через Дон в районе Воронежа.

Подразделения АДД активно помогали нашим войскам в ликвидации прорыва. С 5 по 31 июля не было ночи, когда бы немецкие войска и переправы в районах Курска, Щигров и Воронежа, а также на участке Панское — Гвоздевка не подвергались жесточайшим бомбардировкам. АДД произвела здесь 1246 самолето-вылетов. Тридцать два раза наши летные экипажи наносили сокрушительные удары с воздуха по вражеским эшелонам на железнодорожном узле Орел, двадцать один раз — по скоплениям боевой техники противника на железнодорожном узле Курск, куда немецкое командование подтягивало резервы, необходимые для развития наступления.

АДД противодействовала переброске вражеских войск, эшелонов с техникой по железным дорогам Брянск — Орел — Курск и Брянск — Льгов — Курск, а наши бомбовые удары затрудняли перегруппировку сил противника на главном направлении.

По весьма неполным данным, в июле лишь на Брянском узле в результате действий наших бомбардировщиков было уничтожено 15 железнодорожных эшелонов противника, в том числе 9 с боеприпасами, 5 с автомашинами, а также 400 тонн горючего и несколько сот полицейских. На железнодорожном узле Брянск-2 в воздух взлетело более 500 вагонов, в их числе 28 с боеприпасами, 3 эшелона с минами и тяжелым снаряжением, сожжен склад боеприпасов и 200 автомашин, уничтожено 4 эшелона с пехотой, один с кавалерией, убито и ранено до 3000 немецких солдат и офицеров. В эшелонах разбито 30 дальнобойных орудий, выведено из строя 7 паровозов, в 47 местах порвано железнодорожное полотно, разрушены вокзал и депо.

Железнодорожный узел не работал двое суток. На узле Брянск-1 уничтожено 3 эшелона с войсками, боеприпасами и вооружением, взорван склад с горючим. В общей сложности на железнодорожные объекты в то время АДД, совершила 1921 самолето-вылет, нанеся огромный ущерб противнику. [208] Одновременно наши экипажи уничтожали немецкие самолеты на аэродромах базирования в районах Брянска, Курска, Орла, Щигров и Касторного. Как нам сообщили партизаны, лишь за один налет на вражеский аэродром в Брянске наши экипажи уничтожили 37 и повредили 5 бомбардировщиков, сожгли 10 истребителей, 4 транспортных самолета, взорвали 2 склада с горючим, склад бомб, склад снарядов, уничтожили около 150 фашистов.

АДД наносила мощные бомбовые удары по скоплениям войск и техники противника в районе Щигров, Пахолки, на переправах через реку Тим и непосредственно у Воронежа, на его западной и северо-западной окраинах.

И не один раз мы получали телеграммы от Военного совета Воронежского фронта с просьбой объявить благодарность летчикам за активную и результативную поддержку наших наземных войск.

В период боев на Воронежском фронте АДД, сделала 3125 самолето-вылетов по уничтожению войск и боевой техники противника. В общем же в интересах Воронежского фронта было совершено 5539 самолето-вылетов, а тоннаж сброшенных бомб измерялся цифрой, близкой к 8000.

Не достигнув решительных успехов на воронежском направлении, немецкое командование перенесло главный удар на юго-восток, по правому берегу реки Дон, на Сталинград. К середине июля 1942 года передовым частям немецкой армии удалось выйти к излучине Дона в районе Боковская — Морозовский — Миллерово — Кантемировка, в результате чего была создана непосредственная угроза Сталинграду.

Не помню точно, какого числа в один из этих июльских дней мне позвонил А. Н. Поскребышев и попросил срочно приехать. Переступив порог кабинета Поскребышева, через который нужно было пройти, чтобы попасть к Верховному, я, к своему удивлению, увидел там Сталина. Он сидел за письменным столом. Было совершенно очевидно, что Сталин у Поскребышева так просто сидеть не будет: в соседней комнате находился узел связи, откуда буквально в считанные минуты можно было связаться с любым пунктом страны.

На столе перед Сталиным лежала карта юго-западного направления. Видимо, до моего прихода Верховный изучал ее, а сейчас, глядя в окно, задумался над чем-то. «Опять что-то случилось, и, видимо, серьезное», — мелькнуло у меня в голове.

Непосредственно общаясь со Сталиным на протяжении почти целого года, я видел его в самые различные моменты, и теперь пытался угадать по выражению его лица, сколь серьезное положение создалось и как он на это реагирует. Было очевидно, что мысли его не относятся к постановке задач для АДД. [209] Передо мной был уже не тот Сталин, которого я видел в октябре 1941 года, но полное отсутствие людей в кабинете и тишина невольно воскресили в памяти октябрь 41-го, прорыв немцев под Вязьмой, так его тогда ошеломивший. В прошлом году было видно, что Сталин ищет какое-то решение, что ему явно нужны люди, способные помочь разобраться в военной обстановке, чем он еще, видимо, тогда полностью не владел, хотя твердость и решительность не покидали его и в те минуты, когда многим казалось, что все вокруг рушится.

Сейчас это был уже другой Сталин. Это был Верховный Главнокомандующий, который решительно вмешивался, когда нужно, в практические военные вопросы, подводя под них и теоретическую базу, как это было, например, с организацией артиллерийского наступления, с созданием мощных резервов, способных влиять на ход войны, и ряда других вопросов.

Постоянно бывая в Ставке, я не раз слышал высказывания Сталина о способах ведения войны. Надо сказать, что Сталин хорошо знал историю выдающихся походов и войн, как древних, времен Юлия Цезаря и Александра Македонского, так и более поздних, например Александра Невского и Дмитрия Донского, и сравнительно близких, связанных с именами Суворова, Кутузова, а также Наполеона. Я не раз слышал, как он излагал хорошо известные нам, военачальникам, исторические факты и при этом главным в ходе такого рассказа являлся анализ успехов и неудач в ходе тех или иных боевых кампаний.

Особое место Сталин отводил военной доктрине Наполеона, главным образом потому, что Наполеон важнейшее значение придавал артиллерии. Выражение «артиллерия — бог войны» я слышал от Сталина все чаще и чаще. И это были не только слова. Некоторые товарищи говорят, что из всех родов войск Сталин отдавал предпочтение авиации. Да, Сталин придавал авиации большое значение, но артиллерия была у него, если можно так выразиться, в не меньшем почете. В этом легко убеждают не только количественные, но и качественные изменения, какие буквально на наших глазах произошли в артиллерии за время войны. Чем больше возрастало сопротивление противника, тем чаще Сталин говорил о значимости артиллерии, причем говорилось не о значимости вообще, а о практическом применении этого рода войск. Быстро реагируя на опыт боевых операций и внимательно прислушиваясь к дельным соображениям и предложениям, Верховный Главнокомандующий пришел к ряду выводов, которые были затем положены в основу нового Боевого устава пехоты, утвержденного в 1942 году.

В частности, Верховный считал, что артиллерийская подготовка, то есть артиллерийский обстрел противника перед тем, как наша пехота пойдет в атаку, независимо от того, длится ли это полчаса, час или же два часа и прекращается с переходом в атаку наших войск, — дело отжившее и должно быть отброшено. [210] И разъяснял почему. Противник имеет глубокоэшелонированную оборону и больше не воюет, как он выражался,

«цепочкой», что было нередко во время нашего контрнаступления под Москвой. Чтобы прорвать такую оборону, артподготовки совершенно недостаточно, ибо артиллерия не может подавить противника и его огневые средства на всю глубину обороны. Не артиллерийская подготовка, а артиллерийское наступление — вот что нам нужно сейчас.

Что это значит? Это значит, что артиллерия должна наступать вместе с пехотой, это значит, пехота должна наступать не тогда, когда кончится артподготовка, а вместе с артиллерией, которая, сопровождая пехоту, должна подавлять все огневые средства противника, пока его оборона не будет взломана на всю глубину. Сталин говорил:

— Заставить пехоту наступать без поддержки артиллерии, без ее сопровождения, это будет не наступление, это будет преступление, преступление против войск, которые вынуждены нести бессмысленные жертвы, и преступление против Родины.

Верховный имел твердую точку зрения относительно того, как должны организовываться подготовка и прорыв обороны противника. Он считал, что прорыв подготовленной обороны должен осуществляться не растянутыми в цепочку дивизиями, а сосредоточенными на одном направлении ударными группами, состоящими из нескольких дивизий. В масштабах же всего фронта необходимо сосредоточение группы армий, эшелонированных таким образом, чтобы в образовавшийся или наметившийся прорыв могли быть введены свежие войска для развития успеха. Решающее же значение при прорыве, по его мнению, имела артиллерия, которая, как и пехота, должна быть сосредоточена на каком-либо определенном участке прорыва обороны противника вместе с пехотой. Так следует организовывать ту или иную армейскую или фронтовую операцию для достижения полного успеха. Только объединенные действия пехоты с массой артиллерии могут решить успех наступления.

Осуществимо ли все это? Хватит ли для этого на том или ином фронте войск и артиллерии? Да, хватит. Беспредельно насыщать тот или иной фронт живой силой и техникой, конечно, невозможно, но сгруппировать силы и средства фронта на одном из участков намеченного прорыва за счет снятия их с пассивных, то есть не ведущих активных действий, участков можно. И нужно. Так поставлены были Сталиным в начале 1942 года вопросы ведения войны в новых создавшихся условиях. [211] Забегая несколько вперед, замечу, что когда в августе войска Западного и Калининского фронтов на ржевском и гжатско-вяземском направлениях частью сил перешли в наступление, на участке прорыва Западного фронта было сосредоточено до 122 орудий на одном километре. За короткий промежуток времени были освобождены 245 населенных пунктов, в том числе Погорелое Городище, Зубцов, Карманово, и захвачено много трофеев: 203 танка, 380 орудий, 269 минометов. Прорыв был организован генералом армии Г. К. Жуковым и генерал-полковником И. С. Коневым.

Мне довелось сразу после атаки побывать в районе Погорелое Городище.

Траншеи у гитлеровцев были оборудованы, я бы сказал, с комфортом.

Оклеенные обоями стены блиндажей и землянок, так же как и различные принадлежности хозяйственного обихода, говорили о том, что немец обосновался здесь надолго. Однако хорошо организованное артиллерийское наступление и решительная атака нашей пехоты сделали свое дело.

В дальнейшем тактика наступательных операций наших войск все время совершенствовалась, но в основе ее всегда лежали два фактора. Во-первых, сосредоточение на участках прорыва максимально возможного количества сил и средств, их эшелонирование; во-вторых, артиллерийское наступление, включающее в себя артподготовку и последующее сопровождение пехоты огнем и колесами, иными словами, смена огневых позиций при преодолении обороны противника на всю ее глубину. Плотность же артиллерии при прорыве подготовленной обороны противника была доведена до нескольких сот стволов на один километр фронта.

Излагая эти принципиально новые в ту пору положения, я не касаюсь здесь других вопросов организации наступательных операций, как то: обязательного участия в них авиации, танков и т. д. Я позволил себе остановиться на внесенных Ставкой Верховного Главнокомандования коренных изменениях в тактику артиллерии потому, что в военной мемуарной литературе об этом говорится мало.

Так, Н. Н. Воронов в своей книге «На службе военной» много рассказывает об общевойсковых операциях, в которых довелось ему участвовать, но не упоминает о проведенных тогда Сталиным принципиальных коренных изменениях в тактике применения артиллерии в ходе войны, хотя одним из главных исполнителей (но не инициатором) этих новшеств был сам Николай Николаевич — командующий артиллерией Красной Армии.

Надо сказать, что Сталин быстро разбирался в причинах неудач тех или иных боевых операций. Так, например, в мае в связи с неудачами, которые потерпели наши войска на Керченском перешейке, он дал весьма точный анализ причин, не встретивший никаких возражений со стороны знатоков военного дела, и по заслугам наказал виновных. [212] Известно, что наши неудачи на Керченском перешейке явились результатом отсутствия глубокоэшелонированной обороны. Дивизии были выдвинуты вплотную к противнику, а вторые и третьи эшелоны не созданы. Несмотря на то что участок обороны каждой из дивизий составлял всего два километра, наша оборона была прорвана и противник сразу вышел на оперативный простор. Если бы у нас были своевременно созданы вторые и третьи эшелоны и имелись бы армейские и фронтовые резервы, развернутые на подготовленных в глубине обороны рубежах, противник не смог бы достичь успехов: у нас было достаточно войск, чтобы отразить попытку противника овладеть перешейком. Кроме того, в ходе боев отсутствовало единое твердое руководство войсками со стороны командования фронтом, что усугубило создавшееся положение. Для всех нас неудача на Керченском перешейке послужила предметным уроком. …Сейчас, глядя на Сталина и дожидаясь, когда он обернется ко мне, я думал, что теперь вряд ли его можно ошеломить, застать врасплох; однако случилось что-то весьма неприятное, неожиданное, и он, видимо, размышляет о том, как выйти из этого положения.

— Вот что, — наконец произнес он, обращаясь ко мне. — Связь с Малиновским[82] (в то время командующим Южным фронтом. — А. Г.) у нас потеряна. Немец повернул на юг. Я думаю, не получив успеха под Воронежем, он пойдет сейчас на Сталинград. Кавказ ему ничего не даст, он там не решит исхода войны. Ключи от Москвы он хочет найти в Сталинграде.

Я думаю, там, на том направлении, будет решаться сейчас судьба войны…

Так вот о чем думал Верховный! Дело в том, что в ходе боевых действий на воронежском направлении противник, не сумев прорваться оттуда в тыл Москвы, как уже отмечалось выше, перенес направление главного удара на юго-восток и, сосредоточив здесь много войск, 21 июля почти одновременно переправил свои передовые части на левый берег Дона в районах Цимлянской, Николаевской и, развивая наступление, устремился на Северный Кавказ.

Относительно того, на каком направлении будут развиваться решающие события войны, существовали самые различные мнения. В частности, некоторые предполагали, что противник пойдет на Кавказ с целью отрезать Баку с его нефтеносными районами. Но, как увидим дальше, именно Сталин верно определил направление главного удара верховного командования немецкой армии, и это послужило Ставке отправной точкой для проведения соответствующих мероприятий.

— Я прошу вас направить все имеющиеся сейчас силы на уничтожение переправ противника в районе станицы Константиновской и сообщить мне, когда вылетят самолеты, — приказал Сталин. [213] Через два часа я доложил Верховному, что самолеты в воздухе и идут на выполнение поставленной задачи.

Ожесточенное сражение, разыгравшееся под Сталинградом, как известно, закончилось окружением, полным разгромом и пленением армии Паулюса, хотя в начале своего наступления противник имел значительный успех. Позволю себе остановиться на этом историческом сражении, вернее, битве, как оно совершенно правильно названо, ибо отдельные бои и сражения действительно переросли в Сталинградскую битву, масштабы которой были поистине грандиозны.

Когда некоторые товарищи называют отдельные боевые действия или операции битвами, мне кажется, они впадают в ошибку. Дело в том, что битва, а не отдельные, пусть даже довольно крупные боевые действия или операции, становится тем поворотным моментом войны, когда решаются судьбы целого государства. Мне представляется, что в нашей Великой Отечественной войне были три такие битвы: битва за Москву, Сталинградская битва и битва на Курской дуге. Именно эти битвы стали решающими, главнейшими этапами войны, именно они предрешили как судьбу нашего государства, так и полный разгром гитлеровской Германии. В то же самое время в ходе войны, как известно, было немало важных по своему значению кровопролитных, проходивших с переменным успехом сражений, которые являлись или преддверием указанных выше битв, или их следствием, как, например, Белорусская или Берлинская операции. Последние, несмотря на грандиозные масштабы, называются операциями. Для немцев же Берлинская операция являлась битвой за Берлин, ибо там была окончательно решена судьба гитлеровского рейха.

Останавливаясь на Сталинградской битве, я не собираюсь подробно ее описывать, ибо в литературе о ней сказано достаточно и еще больше будет написано.

Я считаю своим долгом показать боевую работу АДД, которая решением Ставки была привлечена для обеспечения на сталинградском направлении оборонительных действий войск сперва Юго-Западного, а затем Сталинградского, Юго-Восточного и Донского фронтов. Часть сил АДД была выделена для взаимодействия с войсками Северо-Кавказского фронта против устремившегося сюда противника.

В оборонительной стадии битвы за Сталинград можно выделить четыре периода. Первый период — бои на дальних подступах к Сталинграду.

Второй — форсирование противником Дона и выход его к ближним подступам Сталинграда. Третий начинается с отхода наших войск на внутренний обвод Сталинградского укрепленного района. И четвертый — выход войск противника непосредственно к городу и уличные бои. [214] В первый период, когда оборонительные бои шли на дальних подступах, АДД уничтожала живую силу и технику противника в местах переправ через Дон и его притоки в районах Острогожска, Богучара, Морозовской, Клетской, Цимлянской. Наши подразделения совершали налеты на аэродромные узлы в районах Морозовской, Тацинской, Обливской и одновременно в тесном взаимодействии с войсками Воронежского и Северо-Кавказского фронтов уничтожали переправы через Дон в районах Константиновской, Николаевской, бомбили сосредоточенные здесь для переправы на противоположный берег вражеские войска и технику.

Чтобы воспрепятствовать переброске войск противника с пассивных, не ведущих в данное время наступательных действий, участков фронта в район Сталинграда, с конца июля стали проводиться отдельные наступательные операции. Так, в августе Калининским фронтом была проведена Ржевская операция, а Западным фронтом — уже описанная мною операция в районе Погорелое Городище.

Кстати говоря, довелось мне в районе Погорелое Городище увидеть и такой эпизод войны. Атакующая пехота ушла уже далеко вперед, и подтягивались вторые эшелоны. Вместе с членом Военного совета ААД генералом Г. Г. Гурьяновым ехали мы верхами на конях, данных нам командующим армией генералом Рейтером.[83] Несколько впереди нас «юнкерсы» бомбили переправу, встав в обычный для них круг и по очереди пикируя; с востока подходили несколько наших истребителей, и вскоре, как видно, должен был завязаться воздушный бой. В стороне в небольшом овражке располагалась на отдых какая-то часть, мы решили к ней подъехать. Каково же было наше удивление, когда мы увидели женские лица… Это была примерно рота. В солдатской форме, не по размерам больших сапогах, с винтовками и всем тем, что всегда солдат имеет при себе. Это были девушки-добровольцы, пожелавшие воевать непосредственно на поле боя. Но, конечно, солдатские переходы со всей выкладкой не являлись для них привычным делом. Не слышно было ни смеха, ни разговоров. Девчата очень сильно устали, и мучили их, видимо, больше всего сапоги, которые многие здесь же снимали. Никогда мне не доводилось видеть ни раньше, ни потом таких подразделений. Много, конечно, за войну пришлось нам встречаться с нашими женщинами-героинями, которые несли ратную службу разведчиц и санинструкторов, снайперов и шоферов… Но служба простого рядового солдата, который делает большие переходы, а нередко и броски, который ходит в атаку — под стать только мужчине. Я думаю, что женщины за эти высказывания на меня не обидятся. Достаточно было беглого взгляда, чтобы определить, что с ходу это женское подразделение в бой не бросишь и требует оно основательного отдыха и приведения себя в порядок. [215] Конечно, бывают и исключения. Невольно вспомнился Ленинградский фронт, где среди группы разведчиков я видел девушку с длинными, черными как вороново крыло косами, в хорошо подогнанной одежде, с автоматом, парой подвешенных к поясу гранат и с каской в руках. Все в группе были в веселом настроении, и по лицам разведчиков было незаметно, что они возвращаются после выполнения ими сложного и опасного задания. Тоже девушка, тоже на войне… Однако условия были разные и результаты тоже другие. …На северо-западном направлении боевые действия наших войск также активизировались, и, пока шла Сталинградская битва, АДД была непременной участницей всех фронтовых операций. В газетах того времени сводки Совинформбюро скупо сообщали о боевых действиях местного значения на тех или иных фронтах. Между тем этими действиями была скована подавляющая масса войск противника на всем протяжении советско-германского фронта, и он не имел возможности снимать с отдельных участков столько войск, сколько ему нужно было для того, чтобы получить решающий перевес в районе Сталинграда и не оказаться в тяжелом положении на оголенных участках.

Известно, что на сталинградское направление немец вынужден был «тащить» войска с Запада, где вопреки договоренности с Рузвельтом и Черчиллем об открытии второго фронта в Европе в 1942 году им, то есть вторым фронтом, образно говоря, и не пахло. Ничем не рискуя, противник мог перебрасывать с Запада к Сталинграду свежие силы.

В один из августовских дней я был вызван Сталиным с фронта, что случалось нередко. Прибыв в штаб АДД, я, как всегда, занялся накопившимися делами. Раздался телефонный звонок. Сняв трубку, я услышал голос Сталина. Поинтересовавшись, как идут дела, он сказал:

— Приведите себя в порядок, наденьте все ваши ордена и через час приезжайте.

Раздались частые гудки. И прежде случалось, что Сталин, позвонив и поздоровавшись, давал те или иные указания, после чего сразу клал трубку. Это было уже привычно. Верховный имел обыкновение без всяких предисловий сразу приступать к тому или иному вопросу. А вот указаний надеть ордена и привести себя в порядок за год совместной работы я еще ни разу не получал.

Обычно я не носил никаких знаков отличия, и пришлось потрудиться, чтобы правильно прикрепить ордена на гимнастерке, почистить ее (так как вторых комплектов не имелось) и пришить новый подворотничок.

Придя в назначенный час, я и вовсе был сбит с толку. Поскребышев направил меня в комнату, расположенную на одном этаже с Георгиевским залом. Там уже были К. Е. Ворошилов, В. М. Молотов, А. С. Щербаков[84] и еще два-три человека. [216] Вошел Сталин, не один. Рядом с ним я увидел высокого полного человека, в котором узнал Уинстона Черчилля, и какого-то военного, оказавшегося начальником английского имперского генерального штаба Аланом Бруком.[85] Сталин представил Черчиллю присутствующих, а когда очередь дошла до меня и он назвал мою довольно длинно звучавшую должность, дав при этом соответствующую аттестацию, я почувствовал, что краснею. Черчилль очень внимательно, в упор разглядывал меня, и я читал в его взгляде некоторое изумление: как, мол, такой молодой парень может занимать столь высокую и ответственную должность? Поскольку я был самым младшим, здоровался я с Черчиллем последним. После представления Черчиллю и обмена рукопожатиями всех нас Сталин пригласил к столу.

Если не ошибаюсь, на этой встрече присутствовало человек десять, а может быть, чуть больше. Стол был небольшим, но за ним уселись все. Я оказался напротив Климента Ефремовича Ворошилова, перед тарелкой которого стояла бутылка водки со стручком красного перца. Это было, как он утверждал, его лекарство от желудка. По правую руку от Ворошилова сидел Брук, затем Черчилль, рядом с ним Сталин, далее Молотов и другие. Сталин налил Черчиллю вина и провозгласил здравицу в честь союзников. Сразу вслед за этим Ворошилов взял стоявшую перед ним бутылку, пододвинул две солидного размера рюмки, наполнил и подал одну из них Бруку со словами:

— Предлагаю выпить со мной за доблестные вооруженные силы Великобритании и Советского Союза. По нашему обычаю, такую здравицу пьют до дна, если, конечно, человек, которому предлагают, согласен с этим. — И выпил свою рюмку до дна.

Англичанину ничего не оставалось, как последовать примеру Климента Ефремовича. Он опрокинул рюмку в рот, но «перцовка», видимо, была хорошо настояна, и я с великим любопытством наблюдал, справится ли с ней англичанин, ибо по лицу его было видно, что в нем идет страшная борьба противоречивых чувств: явного стремления проглотить водку и столь же явного инстинктивного противодействия этому организма. Наконец сила воли победила, водка была выпита, но по его лицу потекли слезы. Последовавшее за этим добродушное предложение Климента Ефремовича продолжить тосты с перцовкой встретило галантный, но решительный отказ.

Тем временем я увидел в руках британского премьера бутылку армянского коньяка. Рассмотрев этикетку, он наполнил рюмку Сталина. В ответ Сталин налил тот же коньяк Черчиллю. Тосты следовали один за другим. Сталин и Черчилль пили вровень. Я уже слышал, что Черчилль способен поглощать большое количество горячительных напитков, но таких способностей за Сталиным не водилось. Что-то будет?! [217] Почему, и сам не знаю, мною овладела тревога. За столом шла оживленная беседа, звучала русская и английская речь. Референт Павлов с такой легкостью и быстротой переводил разговор Сталина с Черчиллем, что казалось, они отлично понимают друг друга без переводчика. Я впервые увидел, что можно вести разговор на разных языках так, словно переводчика не существует.

Черчилль вытащил сигару такого размера, что подумалось, не изготавливают ли ему эти сигары на заказ. Речь Черчилля была невнятна, говорил он, словно набрав полон рот каши, однако Павлов ни разу не переспросил его, хотя беседа была весьма продолжительна.

В руках Павлова были записная книжка и карандаш: он, оказывается, одновременно стенографировал. Павлова я уже знал, так как мы перебрасывали его на самолете Асямова в Лондон. Небольшого роста, белокурый молодой человек обладал поразительным мастерством переводчика.

Тосты продолжалась. Черчилль на глазах пьянел, в поведении же Сталина ничего не менялось. Видимо, по молодости я слишком откровенно проявлял интерес к состоянию двух великих политических деятелей: одного — коммуниста, другого — капиталиста — и очень переживал, чем все это кончится…

Наконец, Сталин вопросительно взглянул на меня и пожал плечами. Я понял, что совсем неприлично проявлять столь явное любопытство, и отвернулся.

Но это продолжалось недолго, и я с тем же откровенным, присущим молодости любопытством стал смотреть на них.

Судя по всему, Черчилль начал говорить что-то лишнее, так как Брук, стараясь делать это как можно незаметнее, то и дело тянул Черчилля за рукав. Сталин же, взяв инициативу в свои руки, подливал коньяк собеседнику и себе, чокался и вместе с Черчиллем осушать рюмки, продолжая непринужденно вести, как видно, весьма интересовавшую его беседу.

Встреча подошла к концу. Все встали. Распрощавшись, Черчилль покинул комнату, поддерживаемый под руки. Остальные тоже стали расходиться, а я стоял как завороженный и смотрел на Сталина. Конечно, он видел, что я все время наблюдал за ним. Подошел ко мне и добрым хорошим голосом сказал: «Не бойся, России я не пропью. А вот Черчилль будет завтра метаться, когда ему скажут, что он тут наболтал…» Немного подумав, Сталин продолжил: «Когда делаются большие государственные дела, любой напиток должен казаться тебе водой, и ты всегда будешь на высоте. Всего хорошего». — И он твердой, неторопливой походкой вышел из комнаты.

Из различных рассказов о Черчилле я знал, что у него на службе находится некое лицо по фамилии, по-моему, Томпсон, главной обязанностью которого было пить вместе с Черчиллем, когда это на него находило, ибо не всякий человек мог с ним пить. [218] В этот приезд к нам британский премьер жил на даче Сталина, имел в своем распоряжении достаточное количество армянского коньяка, после употребления порядочной дозы которого устраивал борьбу на ковре со своим партнером. Привожу это я лишь для того, чтобы подчеркнуть, как непросто было состязаться с таким человеком и все же оставить его опростоволосившимся.

Сколь велико было пристрастие британского премьера к нашим спиртным напиткам, можно судить и по тому, что посланные Сталиным через Черчилля различные подарки Рузвельту — черная икра, балык, рыба — были доставлены в целости, а вот водка и коньяк были выпиты в пути, о чем сам Черчилль и сообщил Сталину, присовокупив свои извинения… 18 августа противник силами 6-й армии при поддержке авиации после мощной артиллерийской подготовки форсировал Дон на участке Трехостровская — Акимовский, закрепился на восточном берегу и, прорвав 23 августа нашу оборону, вышел к Волге в районе поселка Ерзовка, что севернее Сталинграда. Части немецкой 4-й танковой армии, наступавшие вдоль железной дороги Котельниковский — Сталинград, к 31 августа форсировали реку Червленую, достигли района поселка Питомник и таким образом вышли на ближайшие подступы к Сталинграду. Начался второй период оборонительного сражения.

Наши войска вели тяжелые оборонительные бои. АДД, поддерживая их действия, наносила бомбовые удары по живой силе и переправам противника через Дон на участке Хлебный — Рубежный, бомбила вражескую группировку, прорывавшуюся к Волге в районах Котлубань, Кузьмичи, Ерзовка, и немецкие войска, наступавшие с юго-запада в районах населенных пунктов Блинников, Зеты, Абганерово, Цаца, Плодовитое, разрушала переправы через реку Червленая на участке Варваровка — Андреевка, уничтожала самолеты противника на аэродромах Суровикино, Обливская, Аксай.

С 19 по 28 августа не было ни одной ночи, когда бы подразделения АДД не бомбили скопления немецко-фашистских войск и техники на переправах в районе Хлебный — Рубежный. Мы не имели точных данных о месте расположения каждой переправы, и потому нам приходилось освещать реку с помощью сброшенных с самолетов на парашютах медленно опускавшихся стокилограммовых светящихся бомб. Поддерживаемые стропами, они медленно спускались, освещая все окрест, и это позволяло обнаруживать переправы.

Интересная деталь — переправа, разбитая у берега, бездействовала дольше, чем разбомбленная посередине реки, ибо на ее восстановление уходило в два раза больше времени. Это было установлено через разведку, причем не сразу, и в дальнейшем мы старались поразить цель не в середине реки, а били по ее берегам. [219] 1466 самолето-вылетов — таков итог работы АДД в этом районе в период с 18 августа по 2 сентября.

В августе 1942 года первые пять полков АДД были преобразованы в гвардейские. В опубликованном документе говорилось:

«В боях за Советскую Родину против немецких захватчиков 1-й, 81-й, 250-й, 748-й и 750-й авиационные полки Дальнего Действия показали образцы мужества, отваги, дисциплины и организованности. Ведя непрерывные бои с немецкими захватчиками, эти авиационные полки нанесли огромные потери фашистским войскам и своими сокрушительными ударами уничтожали живую силу и технику противника, беспощадно громили немецких захватчиков.

За проявленную отвагу в боях за Отечество с немецкими захватчиками, за стойкость, мужество, дисциплину и организованность, за героизм личного состава преобразованы:

1. 1 — й авиационный полк Дальнего Действия в 1-й Гвардейский авиационный полк Дальнего Действия — командир полка полковник Чирсков Б. Ф.

2. 748-й авиационный полк Дальнего Действия — во 2-й Гвардейский авиационный полк Дальнего Действия — командир полка подполковник Микрюков Н. В.

3. 750-й авиационный полк Дальнего Действия — в 3-й Гвардейский авиационный полк Дальнего Действия — командир полка подполковник Щербаков А. П.

4. 250-й авиационный полк Дальнего Действия — в 4-й Гвардейский авиационный полк Дальнего Действия — командир полка подполковник Глущенко.

5. 81 — й авиационный полк Дальнего Действия — в 5-й Гвардейский авиационный полк Дальнего Действия — командир полка майор Омельченко А. М.»

Гвардейские знаки личный состав носил с гордостью и достоинством. Кроме того, и полуторные гвардейские оклады, которые в большинстве переводились семьям, тоже имели свое значение.

В первой части нашего повествования уже отмечалось, что Верховный Главнокомандующий не только уделял пристальное внимание развитию Авиации дальнего действия, но и повседневно наблюдал за ее боевой работой, и это было известно всем боевым экипажам, ибо, летая на дальние цели, в частности на Берлин — столицу фашистской Германии, а также на столицы ее вассалов, каждый экипаж, выполнивший боевое задание, имел право прямо с воздуха доносить об этом лично Сталину. [220] Вот, например, выписка из донесений экипажей, участвовавших в налетах на Берлин:

«В ночь с 26 на 27 августа 1942 года экипаж Молодчего А. И… Взлет 21 час 16 минут. Двинск — 22.33. Береговая черта 00.24–02.57. Привет Сталину. Задание выполнил, следую на свой аэродром. Все в порядке».

«В ночь с 29 на 30 августа 1942 года экипаж Симонова М. В. Взлет 20 часов 32 минуты. Двинск — 22.06. Мемель — 23.13. Гроза — 23.40 — все в порядке. Полет продолжаю. 01.13 — Москва. Кремль, товарищу Сталину — нахожусь над Берлином» и так далее.

Как правило, при наших полетах на дальние цели Сталин не уходил отдыхать, пока не сядет последний самолет и не станет известно, сколько самолетов еще не вернулось.

Днем он всегда спрашивал, вернулся ли еще кто-нибудь, и искренне радовался, когда наши потери были невелики, а также когда возвращался или обнаруживался тот или иной экипаж или летчик, которых мы считали потерянными. Многие наши летчики попадали к партизанам, и мы прямо группами вывозили их оттуда.

Полеты на дальние цели были весьма сложными вследствие того, что всякий раз мы испытывали большие трудности с выяснением метеорологических условий. Принимать решение на вылет приходилось, ориентируясь по картам, на которые наносились сведения о погоде, получаемые из Англии, а также на основании переданных в эфир метеосводок невоюющих стран. В этом смысле территория Европы была для нас, что называется, белым пятном, но как бы ни были скудны получаемые извне данные, приходилось довольствоваться ими. Насколько все это было сложным, легко представить себе, сопоставив то тяжелое время и наши дни, когда на помощь синоптикам пришли не только новейшая аппаратура, но и метеорологические спутники Земли, благодаря которым сейчас известны метеоусловия на всей нашей планете, включая Арктику и Антарктику. Но даже имея в своем распоряжении такую технику, синоптики нередко ошибаются, и их прогнозы расходятся с действительностью.

Неясность и трудности с метеосводками приводили к тому, что решения на боевые вылеты чаще всего приходилось принимать вразрез с прогнозами. И, однако же, в подавляющем большинстве случаев решения эти были правильными. Были и ошибки, которые влекли за собой потери. Но шла война, нужно было бить врага на его же территории, проходилось идти на определенный риск.

Кажется, в июле 1942 года, при боевых вылетах на Данциг в районе Кенигсберга наши самолеты попали в грозу, быстро распространявшуюся на огромное пространство и на запад, и на восток. Экипажи были вынуждены бомбить запасные цели и пробиваться на свои аэродромы. [221] Болтанка в грозе временами была столь сильной, что управлять самолетом становилось невозможно. Вряд ли для летчика есть в воздухе что-либо страшнее, чем попасть в грозу, разве что пожар, но при пожаре можно в конце концов покинуть самолет и спуститься на парашюте. Стремительные же восходящие и нисходящие потоки воздуха в грозе бросают самолет, как щепку, с огромными перегрузками, которые подчас столь велики, что разваливают самолет, и летчик в этих условиях совершенно беспомощен. Даже при желании летчик не всегда может покинуть самолет, ибо он не в состоянии преодолеть возникающие перегрузки. Полное представление об этом имеет лишь тот, кто сам побывал в такой переделке. Я лично не знаю человека, который, по тем или иным причинам зайдя в грозу, сделал бы это вторично.

Разумеется, я не имею здесь в виду специально оборудованные самолеты, предназначенные именно для прохождения гроз с научными или какими-либо другими целями.

Из того боевого вылета не вернулось десять экипажей. Таких потерь мы еще не имели… Как всегда, ночью позвонил Сталин, спросил, как идут дела. Я доложил, что экипажи в районе Кенигсберга встретили грозу, бомбят запасные цели и возвращаются на свои аэродромы.

— Как же метеорологи не предусмотрели этих грозовых явлений?

— Метеорологи, товарищ Сталин, предсказывали грозы.

— Так кто же тогда послал самолеты? За это нужно привлечь к ответственности.

— Приказ на вылет самолетов дал я и допустил ошибку. Больше в этом никто не виноват.

Последовала длительная пауза.

— И часто вы даете приказание на вылет самолетов, когда синоптики считают погоду нелетной? — спросил Сталин.

— Думаю, товарищ Сталин, что не ошибусь, если скажу — восемь раз из десяти.

— Вот как?! А сколько экипажей вы сейчас не досчитываетесь?

— Пока десяти.

— У вас есть уверенность, что они придут на свои аэродромы?

— Нет, такой уверенности нет.

— Это серьезный вопрос, и нам надо в этом разобраться. — В трубке раздались частые гудки. Невеселый разговор был окончен.

Днем мы получили сообщение, что пять из десяти невернувшихся экипажей совершили посадку на других аэродромах. На душе стало легче. Некоторое время спустя появились еще три экипажа; их самолеты во время грозы развалились. О двух экипажах пока что ничего не было известно. Тем временем я подробно доложил Сталину, почему приходится принимать решение на вылет вопреки прогнозам синоптиков. [222] Если бы такие решения не принимались, число наших ударов по глубоким тылам противника сократилось бы в несколько раз, что, на мой взгляд, недопустимо, хотя просчеты и ошибки, конечно, могут иметь место. Основываясь на прогнозах, можно, разумеется, отменять такие вылеты, но наша практика говорит за то, что это было бы неправильно.

— А какие выводы вы сделали для себя? — спросил Сталин.

— Мною даны указания довести до каждого экипажа категорическое запрещение входить в грозовую облачность, при встрече с ней обходить ее, а если это невозможно, возвращаться или же бомбить запасные цели, они даются всякий раз. Экипажи должны рассматривать эти указания как приказ, а нарушителей будем привлекать к строгой ответственности.

— Вы считаете, этих мероприятий достаточно?

— Да, товарищ Сталин, считаю, что вполне достаточно. Летный состав у нас дисциплинированный.

— Вы и впредь думаете принимать свои решения так же, как принимали их раньше?

— Да, товарищ Сталин.

Разговор был закончен. Но все же Сталин намеревался передать Авиации дальнего действия Главное управление гидрометеослужбы при Совнаркоме СССР, что, по его мнению, повысило бы ответственность за прогнозы для полетов АДД. Ознакомившись с деятельностью этой огромной организации, я выяснил, что авиационные прогнозы занимают в ней всего лишь несколько процентов, и с помощью А. М. Василевского удалось избежать этих оргмероприятий.

Описанный мною случай массового вхождения в грозу был первым и последним в истории АДД, но два экипажа мы тогда потеряли.

Думается, будет нелишним привести здесь отклики зарубежной печати на наши полеты в глубокие тылы противника. 21 августа 1942 года радио Сан-Франциско оповестило своих слушателей о налетах советской авиации на Германию:

«Многие корреспонденты сообщают о том, что в результате интенсивной бомбардировки советскими самолетами Данцига и Кенигсберга разрушен ряд военных объектов. Советские летчики бомбардировали немецкие города в течение нескольких часов».

Лондон, 28 августа. Авиационный обозреватель газеты «Йоркшир пост», комментируя последние советские налеты на Германию, ставит вопрос: [223] «Означают ли они новое советское наступление в воздухе?

Возобновление этих воздушных бомбардировок, указывает корреспондент, очень хорошо сочетается с нынешним наступлением советских войск на Центральном фронте. Авиация дальнего действия, руководимая Головановым, получила в распоряжение новые мощные четырехмоторные бомбардировщики. Эти бомбардировщики имеют большой радиус действия и по праву считаются не уступающими крупнейшим бомбардировщикам английской авиации… Голованов, по-видимому, проектирует в широком масштабе налеты на глубокие тылы противника».

Лондон, 29 августа (ТАСС). Газета «Дейли телеграф энд морнинг пост» пишет в передовой:

«В ночь на 27 августа советские бомбардировщики совершили налет на Данциг. В ночь на 28 августа английские бомбардировщики совершили налет на Гдыню. Таким образом, наступление союзников охватывает всю Германию, а обещанная после нападения Гитлера на Россию встреча над Берлином является не пустой фразой, а реальной возможностью. Для английской авиации Гдыня является наиболее отдаленным объектом, который подвергался бомбардировке в текущем году. Для того чтобы достичь этого объекта, английским самолетам необходимо покрыть туда и обратно одну тысячу шестьсот миль. Русским бомбардировщикам, возможно, приходится покрывать несколько меньшее расстояние, но их налеты являются блестящим доказательством их силы, дающей им возможность заставить население Германии почувствовать войну в то время, когда русские армии и авиация участвуют в одном из величайших в истории сражений, происходящих в глубине их собственной страны. Мы можем надеяться на неуклонное усиление этих бомбардировок с обеих сторон».

Лондон, 14 сентября (радиоперехват).

«Русские и английские бомбардировщики совершили налет на Германию.

Русские бомбардировщики совершили налет на Восточную Пруссию, и, хотя нет еще официальных сообщений из Москвы, Берлин признает, что русские бомбардировщики принесли материальный ущерб».

Лондон, 22 сентября (ТАСС). Как передает агентство Рейтер из Стокгольма, по сообщению «Нью-Даг», шведский моряк — очевидец недавнего налета советской авиации на Данциг, рассказывает, что в городе можно было видеть «море огня». По словам моряка,

«в результате бомбардировки было взорвано несколько складов боеприпасов. Советские летчики летели на большой высоте, и моряки не видели ни одного сбитого самолета».

Приведу здесь несколько откликов зарубежной печати о том, как реагировали на налеты нашей авиации хортистское правительство Венгрии, правительство Антонеску в Румынии, королевское в Болгарии и Маннергейма в Финляндии. [224] «Санди экспресс» о налетах советской авиации на Венгрию, Болгарию и Румынию (радиоперехват). Стамбул, 19 сентября. Как сообщает стамбульский корреспондент газеты «Санди экспресс», налеты русской авиации на Болгарию, Румынию и Венгрию причинили серьезные повреждения многочисленным центрам, и правительства балканских сателлитов держав оси серьезно опасаются будущих налетов.

До сих пор вообще считали, что Россия слишком далека и занята защитой своего собственного фронта, чтобы нападать на Балканы, и поэтому там отсутствовали многие элементы предосторожности…

Особенные повреждения нанесены Будапешту. По словам одного нейтрального дипломата, во время первого налета на Будапешт сильно пострадал большой железнодорожный вокзал венгерской столицы и по заявлению венгерской печати правительство реквизирует все стекло в городе для ремонта окон. Венгры горько жалуются, что они не понесли бы подобных потерь, если бы немцы не забрали венгерские противовоздушные силы в Германию. В настоящее время все три государства лихорадочно организуют противовоздушную оборону в основных городах и на работающих на гитлеровцев заводах, предусмотрительно созданных в этих странах как бы вдали от бомбардировщиков объединенных стран…

Бомбардировки были совершенно неожиданны для Болгарии, которая еще поддерживает дипломатические отношения с Москвой.

Рейды отразились на внутреннем положении, которое в настоящее время отнюдь не является слишком хорошим. Немцы в Болгарии выкачивают из страны все продукты, которые только могут достать, оставляя крестьянам скудный паек хлеба и немного мяса. Недавно гитлеровские агенты конфисковали все овечьи шкуры и засадили пять тысяч рабочих за изготовление зимней одежды для германских войск в России.

Для Румынии бомбардировка явилась тяжелым ударом, так как Румыния уже потеряла тысячи жизней на русском фронте. Размеры повреждений еще неизвестны, но, по официальным румынским сообщениям, после нападения в течение суток бушевали пожары. Над Бухарестом советские летчики сбросили тысячи листовок, призывающих румын прекратить сражаться на стороне немцев.

Лондон, 11 сентября. Цюрихский корреспондент «Дейли телеграф энд морнинг пост» передает, что два налета советских летчиков «произвели глубокое впечатление на население, а также принесли большой ущерб. Венгры, видимо, не в состоянии были до первого налета на Будапешт постигнуть тот факт, что кто-либо осмелится подвергнуть их бомбардировке. Из передовых статей венгерских газет становится очевидным, что народ жил в стране чудес, из которой они полагали, что могут вести войну против других наций, не получая ответных ударов со стороны какой-либо страны. Этот фантастический миф был разбит советскими воздушными налетами». [225] Газета напоминает, что, когда Лондон, Ковентри и другие английские города подвергались налетам, венгерское радио злорадствовало по поводу разрушений, причинявшихся «непобедимой» германской авиацией. Сейчас, после того как венгры сами почувствовали вкус этого же лекарства, они поняли, что находились в заблуждении.

Лондон, 11 сентября (ТАСС). Как указывает дипломатический обозреватель агентства Рейтер, есть основание полагать, что налеты советской авиации, которые были и будут произведены на Будапешт, могут иметь большие результаты. Помимо многочисленных военных заводов, которые, как полагают, понесли большой ущерб, в столице Венгрии имеются мельницы, снабжающие мукой весь юго-восточный район Европы, расположенный к западу от России. Одиннадцать огромных мукомольных заводов и большие элеваторы с зерном окаймляют один из берегов Дуная и открыты для воздушных налетов. До войны, когда эти заводы работали с полной нагрузкой, они перемалывали около 1750 тысяч тонн зерна в год. За время войны производительность снизилась, так что новое сокращение в снабжении мукой Центральной Европы в результате воздушных налетов может серьезно и даже катастрофически отразиться на продовольственном снабжении и моральном состоянии жителей всего этого района. 14 сентября (ТАСС). Еженедельник «Спектейтор» излагает комментарии венгерских кругов на налеты советской авиации на Будапешт. Указано, что советская авиация нанесла удар по излюбленному убежищу немцев, которые десятками тысяч перебрались в Будапешт, благоденствуя там в безопасности и комфорте. Одновременно эти налеты разбили уверенность венгерских правителей в том, что, затевая войну с Советским Союзом, Венгрия может сражаться только на советской территории. Будапешт является крупным центром мукомольной промышленности, вторым в мире после Миннеаполиса.

Поэтому он — наиболее узкое и уязвимое место германской системы продовольственного снабжения.

Лондон, 12 сентября (ТАСС). Как передает стамбульский корреспондент агентства АФИ, налет советских бомбардировщиков 11 сентября внес смятение во все балканские столицы. Будапешт прервал передачу с 22 часов до 22 ч. 45 м. Диктор был явно взволнован, когда объявили воздушную тревогу. Грохот разрывов бомб, стрельба зенитной артиллерии и вой сирен продолжались до двух часов ночи. Братислава прекратила передачу в 23 часа 30 минут, Бухарест в 00 часов 30 минут, Вену и Загреб нельзя было обнаружить в эфире весь вечер. По-видимому, балканские круги серьезно отнеслись к недавней угрозе Москвы, объявившей — бомбардировки будут повторяться. София прервала передачу в тот момент, когда диктор объявил о переформировании кабинета и возвращении прежних советников. [226] Согласно последним сведениям, болгарское правительство больше не верит в победу Германии и пытается поднять свои шансы, отступая на попятный.

Лондон, 1 сентября (ТАСС). Стокгольмский корреспондент газеты «Дейли телеграф энд морнинг пост» сообщает, что в результате налета советских бомбардировщиков в ночь на 29 августа главный продовольственный и вещевой склад финской армии, занимающий целый квартал в Хельсинки, полностью уничтожен пожаром, а находившиеся там товары погибли. Бомба крупного калибра начисто уничтожила товарный склад, прилегающий к центральному железнодорожному вокзалу, а бомба, пробившая крышу самого вокзала, причинила значительные повреждения.

Нейтральный очевидец этого налета рассказывает корреспонденту «Дейли телеграф энд морнинг пост»:

«Была ясная лунная ночь. Я заметил друзьям, что это как раз подходящая погода для русских летчиков, и не прошло и получаса, как они появились. Они появились на большой высоте сквозь ночной туман, не давший возможности истребителям перехватить их. Они сбросили бомбы в центре города. Некоторые из них были тысячефунтовые, но большинство составляли сто и двести фунтов, не говоря о целом дожде зажигательных, финская зенитная артиллерия открыла ожесточенный огонь, заставляя русских держаться на большой высоте, а, следовательно, прямые попадания в такие важные объекты красноречиво говорят о точности бомбометания. В городе не заметно было и признаков паники. В начале налета население проявило презрительное равнодушие. Однако вскоре русские бомбы, попавшие в военный склад и убившие группу зрителей, заставили их изменить мнение о серьезности налета. Я отметил, что, когда на следующее утро снова завыли сирены, народ немедленно направился в бомбоубежища. Повреждения в центральной части ужасны. Вряд ли можно найти там дом, не пострадавший от взрыва. Пожары еще ярко пылали, когда я вышел из бомбоубежища на следующее утро. Знаменитая гостиница «Сосиететс хусет», напротив вокзала сильно пострадала и похожа скорее на остов здания. Целая длинная улица, идущая от вокзала, выглядит как после урагана. Пассажиры входят на вокзал боковым входом. Интересно, что аэропорт Хальм — гражданская и воздушная база Хельсинки — не подвергся нападению русских, которые вернулись на свои базы, по-видимому, без потерь.

Отклики в Италии. Лондон, 16 сентября. Как сообщает мадридский корреспондент газеты «Дейли телеграф энд морнинг пост», налеты советской авиации на Будапешт, Загреб и другие балканские города в глазах итальянцев являются событием исключительной важности, заслуживающим серьезного внимания. [227] Римский корреспондент испанского телеграфного агентства указывает, что эти налеты убедили каждого рядового итальянца в том, что может наступить беспокойный период, которого он не предвидел…

Хотя геббельсовская пропаганда уже давно «похоронила» советскую авиацию и всячески скрывала от населения правду о наших воздушных налетах на Германию, немецкая печать вынуждена была в конце концов заговорить о боевых действиях советских бомбардировщиков на территории Третьего рейха, разумеется, соответствующим образом интерпретируя эти «неприятные» происшествия. Так, 26 августа 1942 года берлинские газеты сообщили, что с 15 по 25 августа включительно большевики потеряли во время налета на Германию 138 самолетов. (Хотя такое количество потерь и выдумано фашистской пропагандой, они, называя эту цифру, тем самым подтверждали наличие массированных налетов нашей авиации на территорию Германии. — А. Г.). 27 августа Германское информационное агентство передало, что «минувшей ночью советские бомбардировщики производили в военном отношении незначительные беспокоящие полеты над Восточной, Северо-Восточной и Центральной Германией» и что «один самолет достиг заградительной зоны Берлина». 30 августа Германское информационное агентство передало из Берлина, что «минувшей ночью советские бомбардировщики совершили налет на восточные и северовосточные районы Германии», что уже несколько самолетов противника проникли к Большому Берлину и что «ущерб незначительный». 7 и 10 сентября Германское информационное бюро вынуждено было передать из Берлина, что «советская авиация совершила несколько рейсов на Восточную Пруссию» и на оккупированную Польшу и «одиночные самолеты достигли предместий Берлина».

О том, как в действительности население Германии воспринимало наши полеты, дают представление письма, которые немецкие солдаты получали из дома, и показания военнопленных. Приведу выдержки из захваченных частями Красной Армии в числе трофейных документов писем гитлеровским солдатам на советско-германский фронт из тех районов Германии, где в июле — августе 1942 года побывала советская авиация. Судя по этим письмам, наши бомбардировщики заставили тыл врага по-настоящему почувствовать войну.

Немцы из Данцига, Кенигсберга и Варшавы, румыны и венгры из Будапешта и Бухареста самолично убедились в силе советской авиации, в смелости, храбрости и умении летчиков АДД. [228] Вот что писал 3 июля 1942 года из Данцига солдату Рейнгардту его отец:

«У нас бывают частые и основательные ночные визиты. Мы, елава Богу, опять дешево отделались, но в непосредственном соседстве с нами четыре промышленных здания превращены в развалины. То же и на других улицах, так что ты можешь себе представить, какое это бедствие. Наши чуть не умерли от волнения. Я пережил в Берлине много воздушных тревог, но таких, как здесь, в Данциге, еще не переживал». 2 августа 1942 года жена солдата Альфреда в отчаянии писала из Данцига: «Каждую ночь тревога. Хуже всего в Восточной Пруссии. Пригород Данцига в огне».

Лейтенанту Гейнцу Шульцу некая Гертруда сообщила из Бретау: «Вчера у меня была Эльза Вернер из Шахау. У них творилось что-то ужасное. Русские бросали тяжелые бомбы. Верфи горели. Много домов уничтожено; в Шахау в уцелевших домах не осталось ни одного целого стекла. Люди думают, что нужно куда-нибудь уезжать. Но куда? Эльза зовет меня в Шраубинг, но ведь и туда могут явиться русские».

Мать солдата Георга Догля писала сыну из Кенигсберга: «Начинаешь сильно беспокоиться, когда дело идет к ночи. В субботу ночью более двух часов была сильная стрельба по соседству с нами. В здание вокзала на Крейбургштрассе попала одна крупная бомба, на бойню — три, в мастерские — две, несколько — в казармы Иммельмана и так далее. Мы были очень удивлены тем, что это русские, которые совершенно спокойно прилетели со стороны наблюдательной вышки в Кранце. Они побывали над всей Пруссией. Газеты же об этом очень мало сообщают».

А вот отрывок из письма дочери обер-ефрейтора Франца Энгельгардта, отправленного из Рагнита 25 июля: «В Кенигсберге почти каждую ночь воздушные тревоги. Недалеко от дома Евы упала бомба, потом еще две. Никогда в жизни я не видела ничего подобного. Здесь, в Рагните, было уже три воздушных тревоги. Эту ночь мы два с половиной часа сидели в убежище. Русские бомбили безжалостно».

Не только в Данциге и Кенигсберге, но и в других городах Восточной Пруссии немцы ощутили силу удара советских бомбардировщиков. В письме из Прейтенштейна от некой Гретель Пильцнер ефрейтору Гельмуту Лиготц сказано: «Здесь так же, как и в других местах Восточной Пруссии, были русские летчики в ночь на 26 июля. Они, кроме бомб, сбрасывали еще листовки. Ах, когда же наступят другие времена? Здесь утверждают, что русские будут побеждены. Но может случиться иначе…»

Обер-фельдфебель Фриц Бельх 29 июля получил письмо от матери из Битенфельда, в котором говорится: «С 25 по 26 июля русские посетили нас. На этот раз они бросали не листовки, а бомбы. В Роггенфельде упало шесть бомб. Воронки от русских бомб — тридцать четыре метра в диаметре. Многое было поднято в воздух…»

Эффективность летних налетов советской авиации на Восточную Пруссию подтверждают и военнопленные. Вильгельм Т. показал: [229] «Мой друг Франц Готвальд из Штатгардта писал мне, что советские самолеты бомбили Штатгардт и что там разрушено очень много зданий».

Далее пленный сказал, что сейчас Германия больше, чем какая-либо страна в мире, подвергается налетам авиации. Это усиливает недовольство населения войной и гитлеровским режимом.

Пленный Август Д. передал содержание своих разговоров с беженцами из Бремена, Кельна, Кенигсберга и других городов. Они заявили, что целые кварталы этих городов превращены в развалины. На уцелевших стенах разрушенных предприятий и доков часто появляются надписи: «Благодарите фюрера. Это он сделал».

От советских летчиков досталось и тылу гитлеровских сообщников. Вот что рассказывал пленный румынский ефрейтор Василий Унгурян о настроении румынского населения с связи с налетом советских самолетов на район Бухареста: «Недавно приехал один солдат из Буззу. Он нам рассказывал, что население волнуется. Русские бомбили Буззу. Разгромили вокзал. Бомбили арсенал в Бухаресте. Все разрушено. Это сильно подействовало на наше население. Все ожидают конца войны, а она по-настоящему только начинается».

В Будапеште при налете советской авиации было полное замешательство.

Венгерские радиостанции несколько дней подряд с утра до ночи призывали население, чтобы оно прекратило панику и не хранило у себя советские листовки.

Не один раз вылетали наши экипажи на выполнение боевых заданий по полученным, перепроверенным и подтвержденным данным для уничтожения крупных штабов гитлеровцев. Так, наши друзья из Варшавы сообщили нам точное месторасположение немецких эсэсовцев, а также данные о размещении руководящего офицерского состава гитлеровских штабов. Мы получили указание уничтожить эти объекты. Привожу здесь письмо некоего Вилли Крафта из Варшавы лейтенанту Карлу Кресс на советско-германский фронт, которое оказалось в трофейных документах:

«Ты уже, наверное, слышал, что русские нанесли нам визит. Мы забрались в глубокое убежище, но и там были слышны взрывы бомб.

После мы осматривали работу русских. Это ужасно. Ты должен помнить семиэтажную гостиницу против центрального вокзала. В ней размещались немецкие офицеры не только местного гарнизона, но и приезжие. Прямым попаданием бомбы гостиница разрушена. Многие находившиеся там погибли. Среди погибших полковник генерального штаба, прибывший накануне из Берлина. Разрушены казармы «СС». Сильно пострадали несколько военных предприятий и западный вокзал. Всего, что натворили русские, не перечесть. До сих пор нам здесь жилось уютно и спокойно. Каждый радовался, что находится в глубоком тылу, и считал себя в полной безопасности. Русские разрушили эту иллюзию…»

Тут, как говорится, ничего не прибавить и ничего не убавить! А русская поговорка «что посеешь, то и пожнешь», надо прямо сказать, здесь как раз к месту. [230] Можно было бы, конечно, привести еще много зарубежных откликов, выдержек из писем, показаний военнопленных, но мне кажется, приведенных здесь достаточно. Я старался взять их из различных источников для того, чтобы дать общее представление о боевой работе АДД не только в интересах наших фронтов, но и в глубоком тылу и показать роль и значение, которое имели наши налеты на моральное состояние населения. Как изменилось настроение населения рейха! И все это, несмотря на строгую цензуру, стало просачиваться в гитлеровскую армию к солдатам, находящимся на советско-германском фронте.

1942 год был для нас еще очень тяжелым военным годом, и налеты АДД, на глубокие тылы противника имели тогда огромное значение. Именно ради этой боевой работы и была создана АДД, именно это и было одной из главных причин непосредственного ее подчинения Ставке. А результативность работы АДД создала и определенное отношение к ней.

Летчики, а точнее, летные экипажи, их командиры, командиры подразделений, частей и соединений, их штабы и, конечно, инженерно-технический состав и батальоны аэродромного обслуживания, трудились не покладая рук. Не так-то просто все это давалось летному составу нашей авиации. Приведу примеры, которые в какой-то степени покажут истинный героизм летчиков в борьбе с ненавистным всему человечеству фашизмом.

В один из налетов на Берлин летом 1942 года экипаж в составе командира корабля Молодчего, штурмана Овчаренко и стрелка-радиста Панфилова глубокой ночью достиг цели, отбомбился и развернулся домой. Вскоре отказал правый двигатель. Экипаж сообщил об этом на командный пункт.

Вслед за тем разрядился бортовой аккумулятор, и связь с самолетом прекратилась. На самолете оказались выключенными все огни. Для того чтобы удержать бомбардировщик на высоте, мощности одного мотора не хватало, самолет стал медленно снижаться. Командир приказал выбросить из самолета все, что только возможно, но радисту Панфилову удалось сбросить лишь кислородный баллон. Все свои силы и умение экипаж сосредоточил на том, чтобы дотянуть до линии фронта, не попасть в плен к немцам. На высоте 600 метров, когда по расчету времени бомбардировщик находился уже над своей территорией, Молодчий предложил экипажу покинуть самолет.

Овчаренко и Панфилов отказались оставить своего командира. [231] Отказал второй мотор. Молод-чий, чтобы спасти машину, принял смелое решение: ночью, вне видимости земли произвести посадку прямо по курсу по приборам. Он вторично предложил членам своего экипажа покинуть самолет.

— Мы с вами! — в один голос ответили Овчаренко и Панфилов. Штурман стал громко отсчитывать высоту по прибору:

— Двести… Сто… Пятьдесят метров… Ноль!

К счастью (как известно, оно иногда сопутствует летчикам), высота, показываемая высотомером, почти совпала с истинной. Молодчий резко взял штурвал на себя, и самолет, как бы ожидавший этого движения, заскользил по земле, прополз на брюхе метров тридцать и остановился. Состояние, вернее, чувства экипажа после завершения такого столь благополучного приземления (именно после, ибо до этого переживать было некогда) описать невозможно. Понять это может лишь авиатор, в особенности летчик…

Слева, метрах в двадцати от самолета, едва виднелись контуры леса. Когда через час рассвело, оказалось, что впереди и позади самолета — заборы, справа — деревня, а слева — лес. Так опять благополучно закончился полет экипажа А. И. Молодчего на Берлин.

В том же году и примерно в то же время вылетел на бомбежку Будапешта экипаж летчика Д. И. Барашева из 752-го полка. Командир он был совсем молодой, напористый, энергия его не поглощалась полностью боевыми вылетами, и он всегда искал для нее дополнительный выход и порой находил его, как мы выражались, в воздушном лихачестве. Человек он был неуемный и, надо сказать, доставлял немало хлопот командиру полка Ивану Карповичу Бровко, которого, как я уже говорил, за его отношение к людям и почти вровень с остальными личную боевую работу летчики называли «Батей».

Придя на цель и отбомбившись, самолет Барашева получил прямое попадание, загорелся и, неуправляемый, начал падать. Экипаж был вынужден покинуть самолет на парашютах. Попытки Барашева после приземления найти кого-либо из своих товарищей не увенчались успехом. Вот здесь-то и проявилась вся натура этого человека.

Приземлившись ночью вблизи какой-то сортировочной железнодорожной станции в пригороде Будапешта и обнаружив, что продолжавшаяся бомбежка загнала людей в укрытия, летчик решил спрятаться в стоявшем на пути железнодорожном составе, надеясь, что там его искать не будут. Он забрался в вагон с углем. Когда налет кончился, состав тронулся. Куда, в каком направлении, пилот определить не мог. Усталость взяла свое, он и не заметил, как заснул. Когда проснулся, поезд продолжал движение. На стоянках, весьма длительных, Барашев слышал незнакомую речь и определить, где находится, не мог. [232] День сменялся ночью, и опять настал день, а состав все шел и шел с продолжительными остановками. Так минуло несколько суток — без глотка воды, без крошки хлеба. Длительность пути навела Барашева на мысль: уж не идет ли этот состав на территорию Советского Союза и не везут ли его ближе к дому?! Затеплилась надежда.

Вскоре эта догадка подтвердилась: однажды ночью он услышал русскую речь.

Стало ясно, что он хоть на оккупированной, но на родной земле. Барашев, конечно, обрадовался, но понял, что немедленно нужно уходить, так как, видимо, эшелон вот-вот прибудет к месту назначения и начнется разгрузка.

Удачно бежав из эшелона, он попал в лес, где встретил партизан, и установил, что находится в Белоруссии. Самостоятельно пробравшись через линию фронта, Барашев явился в свою часть. Через день-два, забыв обо всех лишениях и опасности, которые ему пришлось испытать, он как ни в чем не бывало уже продолжал свою боевую работу. Ничто не могло охладить его натуру. В истории части эпизод этот описан несколько по-другому. Мне лично он известен таким, каким я его и привожу. В скором времени Барашев стал Героем Советского Союза. Полк, в котором он нес боевую службу, в общей сложности дал стране двадцать девять Героев Советского Союза!

Спустившиеся вместе с Барашевым члены его экипажа Травин и Андриевский были схвачены немцами. После допросов и пыток их заключили в концлагерь, где оба они заболели. Андриевский погиб там, а Травина весной 1943 года при освобождении Курска спасли части Красной Армии, и он вновь летал. 26 марта 1943 года, в день присвоения Д. И. Барашеву звания Героя Советского Союза, в полку состоялся торжественный митинг. После митинга с наступлением темноты, когда началась боевая работа, Барашев в ответ на присвоение ему звания Героя совершил ночью четыре боевых вылета.

Осень 1942 года не баловала летчиков хорошей погодой. Частые туманы и дожди не давали возможности подняться в воздух. Но коммунист Барашев не мог усидеть на земле и не давал покоя командиру полка, упрашивая «Батю» разрешить ему полетать, разбомбить какой-нибудь мост врага. При этом он уверял Бровко, что обманет зенитки противника и возвратится вовремя.

Командир уступал его просьбам. В одном из полетов Барашев с малой высоты сбросил бомбы на аэродром Тацинская и на повторном заходе обстрелял стоянки вражеских самолетов. Таким образом он вывел из строя три самолета и поджег склад с боеприпасами, чем вызвал панику среди работавших на аэродроме немцев. Возвращаясь на свой аэродром, в условиях плохой видимости (не более 600–800 метров), он обнаружил и разогнал пулеметным огнем три обоза фашистов. Такие же дерзкие штурмовые удары наносили врагу экипажи Сидоришина, Дружкина, Блюденева, Алина. [233] Не раз экипаж Барашева вылетал и на воздушную разведку. Однажды летчик заметил в воздухе самолет противника с зажженными огнями. Имея запас высоты, Барашев сблизился с ним, стал на параллельный курс и дал команду стрелку-радисту Подчуфарову в упор расстрелять вражеского стервятника.

Несколько минут спустя Барашев подобным же образом разделался со вторым бомбардировщиком Ю-88.

Этот отважный герой Великой Отечественной войны погиб в ночь на 20 августа 1943 года. В канун последнего своего взлета, прибыв с экипажем на аэродром, Барашев, как всегда, сразу же пошел к своему самолету проверить его готовность и узнать, сколько подвешено бомб. Техник самолета Лебедев доложил, что машина готова к вылету, подвешено полторы тысячи килограммов бомб — десять «соток» и одна ФАБ-500 снаружи.

Барашев, привыкший летать с солидным грузом и знавший, что полк борется за повышение бомбовой нагрузки, приказал подвесить еще одну ФАБ-500.

Техник ответил, что на складе бомб нет. Тогда летчик вскочил на подножку бензозаправщика и куда-то уехал. Минуло всего каких-нибудь десять-пятнадцать минут, и на дороге, ведущей ко второй эскадрилье, в облаках пыли показался бензозаправщик, но теперь он шел очень медленно.

На подножке стоял и поглядывал назад Барашев, а за машиной, привязанная толстым тросом за тару, волочилась «пятисотка». Подъехав к самолету, Барашев распорядился подвесить вторую ФАБ-500. Получив команду на вылет, он одним из первых поднялся в воздух, в положенное время передавал радиограммы. При прохождении Старого Оскола на обратном маршруте в 23 часа 50 минут экипаж сообщил: «Успешно выполнил задание. Готовьте бомбы на повторный вылет». После этого — молчание. На командных пунктах полка и дивизии всю ночь тщетно ждали самолет Барашева…

В истории боевого пути части сохранилась такая запись: «В 00 часов 10 минут погиб лучший экипаж Героя Советского Союза гвардии старшего лейтенанта Д. И. Барашева. Вместе с ним погибли и его боевые друзья — штурман гвардии старший лейтенант Травин, стрелок-радист гвардии старшина Подчуфаров». 22 августа весь полк и население Липецка проводили в последний путь славных соколов. Барашев, Травин, Подчуфаров были похоронены на центральной площади города. Сейчас там стоит обелиск. На родине Героя Советского Союза Д. И. Барашева, в Моршанске, в краеведческом музее, есть уголок, посвященный летчику. Там же экспонируется и вымпел его имени.

Не раз отличался в боях летчик этого же полка капитан Тихий. Во время атаки фашистского истребителя с самолета Тихого была сорвана чуть ли не вся обшивка, и на обратном пути в районе города Проскурова с высоты 2700 метров он перешел в пике. [234] Капитан Тихий дал команду экипажу прыгать с парашютами, но, услышав стон раненого радиста Котельникова, отменил ее и приложил все усилия, чтобы вывести самолет из пике. На высоте 400 метров ему удалось выровнять машину, привести и посадить ее на свой аэродром. Радист был спасен. Это не единственный случай, когда капитан проявлял и отвагу, и мастерство пилотажа. Однажды после выполнения боевого задания на самолете Тихого заклинило правый мотор.

Самолет шел на одном моторе, потерял высоту, экипаж вынужден был выброситься на парашютах. Минуло несколько дней, и, к всеобщей радости, на аэродроме, в своем полку появились переодетые в штатское капитан Тихий и оба члена его экипажа — капитан Петелько и старшина Ковалев.

Редчайший случай в истории авиации произошел со штурманом того же 752-го полка Иваном Михайловичем Чиссовым. 25 января 1942 года Чиссов в составе экипажа летчика Жугана вылетел на боевое задание. Отбомбившись по цели, бомбардировщики возвращались домой. Неподалеку от линии фронта на них напали «мессершмитты».

Несколько наших самолетов были сбиты. На машине Жугана были перебиты рули управления. Командир дал команду прыгать. Выполняя приказ, старший лейтенант Чиссов на высоте 7000 метров покинул самолет, но, заметив, что вражеский истребитель кинулся за ним, пытаясь расстрелять его в воздухе, не стал раскрывать парашют, а пошел затяжным прыжком и потерял сознание.

За воздушным боем с земли следили кавалеристы армии генерала Белова. Они заметили, куда упал летчик, и поспешили к тому месту. Каково же было их удивление, когда они увидели парашютиста живым! Упав на покрытый толстым снегом скат оврага, Чиссов начал скользить вниз, ко дну. Так и уцелел.

После госпиталя его направили в летное училище штурманом-инструктором.

Он и сейчас жив-здоров, работает пропагандистом Центрального Дома Советской Армии, подполковник запаса.

Об одном из Героев, а вернее, дважды Герое, богатыре Великой Отечественной войны, я хотел бы рассказать особо.

Василий Осипов пришел на фронт юношей, незадолго перед тем окончив авиационное училище в Чкалове. Ему было двадцать два года, когда он совершил первый боевой вылет. Его отличали железное упорство и настойчивость. Как бы ни бушевал огонь немецких зениток, как бы ни слепили глаза вражеские прожекторы, он смело шел к заданной цели и не возвращался до тех пор, пока не обрушивал на врага весь запас бомб. Я назвал его богатырем, хотя во внешности этого человека не было ничего богатырского. Простой русский паренек, с острыми озорными глазами, небольшого роста, худощавый, он нисколько не походил на сильного человека. «И как ты, Вася, попал в бомбардировщики? [235] Тебе бы на «ястребке» летать в самый раз, да и то скорость маловата», — шутили однополчане. И правда, внешний облик Василия как-то уж очень не вязался с его внутренними качествами: в этом невысоком, хрупком на вид человеке таилась та величайшая сила, которая делает наш народ непобедимым.

Сидит в бомбардировщике под колпаком за штурвалом, его и не видать.

Однако враги не однажды испытали на себе его несгибаемую волю, силу характера. Не зря про него говорили в полку: «Упорный, ни за что не уступит, поборет и врага и воздушную стихию». Он сливался с машиной как бы в одно целое, управлял ею так, как никто.

На первые боевые задания Осипов летал днем. Ветераны АДД хорошо помнят, что это были за полеты. Немцы вели себя нахально, нередко одному нашему бомбардировщику приходилось вступать в бой со звеном, а то и с пятью стервятниками. Вылетел как-то Осипов бомбить скопление вражеских танков.

День выдался ясный; пыль, поднятая гусеницами, густой завесой покрыла танковую колонну. Бомбить неприцельно бесполезно. И наши летчики пошли на хитрость. В то время как первое звено стало бомбить горловину дороги, остальные звенья ушли в зону ожидания. Расчет оказался верным: дорога была разрушена, и танки остановились. Поднявшийся ветер развеял пыль, и тогда летчики обрушили на врага всю силу своего бомбового удара.

Движение танковой колонны было задержано по крайней мере на пять-шесть часов. Однако этот налет дорого стоил нашим летчикам. Вызванные с ближайшего аэродрома немецкие истребители благодаря своему численному превосходству сумели нарушить строй наших самолетов и сбили несколько машин. Осипов видел, как в небе один за другим раскрывались белые парашюты и как самолеты горящими факелами врезались в землю. В этом бою молодой летчик использовал все возможности своего бомбардировщика, чтобы не только уклониться от атак истребителей, но и проучить немцев.

Мгновенно оценивая ежесекундно менявшуюся обстановку, он приказывал стрелкам открывать огонь, и в итоге были сбиты два немецких истребителя.

Крепко досталось и бомбардировщику Осипова: один мотор был разбит, другой поврежден, не обошлось и без пробоин, техники насчитали потом несколько сотен «дырок». «Как ты смог долететь?» — спрашивали они. «На своем сердце», — отшучивался Осипов. 20 июня 1942 года Василию Осипову, как и другому нашему асу, Павлу Тарану, было присвоено звание Героя Советского Союза, а в 1944 году так же, как и Павел Таран, он получил вторую Золотую Звезду.

Что ни вылет у Василия Осипова, то подвиг. Как-то от партизан пришло донесение, что в центре одного южного города, в здании школы, расположился штаб крупного немецкого соединения. [236] Командир части вызвал к себе Осипова, дал ему точный «адрес» и приказал разбомбить этот штаб. Летчик подошел к городу на рассвете, под облаками, точно сориентировался, нашел указанное здание и сбросил на него 500-килограммовую бомбу. Убедившись, что цель поражена, он ушел в облака и с сознанием выполненного долга возвратился домой. Некоторое время спустя партизаны сообщили, что, угодив в школу, где помещался немецкий штаб, «пятисотка» полностью разрушила ее, похоронив под обломками находившихся там немецких офицеров.

Василий Николаевич Осипов — ленинградец. В городе Ленина прошло его детство, там он окончил десятилетку, там, уходя на фронт, оставил отца, мать и сестру с тремя ребятишками. Когда Ленинград был окружен кольцом вражеской блокады, Василий воевал на юге и ничего не знал о своих близких. Легко представить себе его волнение, когда он узнал о решении командования направить его на север для участия в освобождении Ленинграда. И вот он подходит к дому, где жил еще так недавно, и… не застает в живых никого: ни стариков, ни сестры, ни малышей. Их убил враг. Надо ли говорить о чувствах, какие испытал летчик!

Той же ночью он принял участие в массированном налете нашей авиации на военные объекты в глубоком тылу противника. Никогда он еще не бомбил с такой яростью. Отбомбившись, он возвращался на свой аэродром, брал новый запас бомб — и опять в бой. Это была ночь мщения…

С первого дня войны громил немецко-фашистских захватчиков на своем дальнем бомбардировщике Михаил Симонов. Человек редкого летного дарования, мастерства и русской смекалки, он летал на ближние и дальние цели ночью и днем, в ясную и нелетную погоду.

Однажды, снизившись до трехсот метров, Симонов штурмовал танковую колонну. Танки загорелись. Но и у нашего самолета был подбит мотор.

Летчик на высоте ста метров прошел на одном моторе 370 километров, дотянул до своего аэродрома и благополучно приземлился. На протяжении первого военного года машину Симонова подбивали четыре раза, однако летчик неизменно приводил изрешеченный самолет на свой аэродром, спасая экипаж — штурмана Несмашного и стрелка-радиста Калашникова. Верный сын народа, патриот Михаил Симонов в 1942 году был принят в ряды нашей Коммунистической партии.

Игнатий Шестопалов в канун войны попал в эскадрилью капитана Рогова.

Командир полюбил молодого пилота. «Вот тебе задача, — говорил капитан, — вытянешь, еще дам. Будешь летать у меня лучше всех». Война выявила недюжинные способности Игнатия Шестопалова. Бомбардировщики не всегда вылетают в день по два раза, а он без особого напряжения летал и по три.

Уставая от полетов, на его машине менялись штурманы, а он готов был лететь и в четвертый раз! Сколько бы ни встречал он на своем пути фашистских стервятников, ни один не мог помешать ему дойти до цели.

Неутомимостью и мастерством он был сродни Барашеву. [237] И таких летчиков высочайшего класса было в АДД немало. Их бесстрашие, искусство вождения самолета и чувство товарищества, их подвиги поистине легендарны и никогда не забудутся.

Под стать нашим славным соколам были стрелки и стрелки-радисты, от которых во многом зависело выполнение боевого задания. Собственно, экипаж бомбардировщика, как бы ни были различны по своим склонностям и характерам входившие в него люди, — это единое целое, сгусток энергии, воли и мысли, устремленный к одной цели — одолеть врага, уничтожить его.

До тех пор пока единство мысли и воли не нарушено, экипаж несет свою боевую вахту и препятствий для него не существует. Стоит такому единству нарушиться, как неуязвимость, а проще говоря, безопасность полета снижается, а вместе с тем и возможность успешного выполнения боевого задания. Уровень готовности того или иного экипажа к выполнению боевой задачи у нас в армии называется сколоченностью экипажа. Только слаженность, высокие морально-политические качества каждого члена экипажа могут обеспечить успех в бою. А вот и примеры.

Самолет одного из полков 36-й авиадивизии дальнего действия полковника В. Ф. Дрянина возвращался с боевого задания. Неожиданно из облаков выскочили три вражеских истребителя и набросились на бомбардировщик.

Пользуясь численным превосходством, они проводили одну атаку задругой. И здесь показал себя стрелок-радист сержант Мельник. Будучи в первой же атаке ранен, он не растерялся и вел прицельный огонь по стервятникам.

Уже повторно раненный, он сбил один истребитель, а остальные после этого прекратили атаки. От потери крови Мельник потерял сознание, но экипаж и самолет были спасены.

В воздушном бою Мельник получил шестнадцать ранений, и, казалось, не было места на его теле, куда бы не попала вражеская пуля. После нескольких недель лечения в госпитале сержанту Мельнику предоставили шестимесячный отпуск, однако он отказался от отпуска и вернулся в свою часть.

Вот еще характерный эпизод из боевых будней той же дивизии полковника В. Ф. Дрянина. Одно из звеньев 42-го авиаполка, ведомое штурманом эскадрильи майором Полянским, было атаковано пятью «мессершмиттами». Бой приняли в плотном строю, и два вражеских истребителя были сразу сбиты.

Оба стрелка Полянского были ранены. Получивший смертельное ранение стрелок-радист Пищенко, собрав последние силы, тремя длинными очередями сбил еще один истребитель. Два уцелевших «мессера» продолжали атаковать беззащитный бомбардировщик. Спасла взаимная выручка: Флягин, стрелок-радист ведомого самолета, сбил четвертый «мессер», и только после этого прекратил атаки и ретировался последний, пятый по счету. [238] Два наших стрелка погибли в этом воздушном бою, но звено бомбардировщиков вернулось на свой аэродром. Следует отметить, что личный состав этого полка успешно провел сорок воздушных боев с истребителями противника.

Вот что такое сколоченные экипажи, воля и взаимная выручка в бою.

Монолитность экипажа — основа успешного выполнения боевого задания. Мной приведены здесь лишь два примера и только из одной дивизии.

Конечно, и в других полках достойно несли свою нелегкую службу стрелки и стрелки-радисты. Четыре Ме-109 и один Ю-52 сбил, например, Герман Григорьевич Базилевский, начавший свою службу в 212-м полку. И хотя он неоднократно был ранен, продолжал летать. Сын туркменского народа Малик Чарыевич Чарыев также провел немало воздушных боев, имел ранения, признавался негодным к летной работе, но продолжал летать до конца войны и громить ненавистных фашистов, за что имеет немало наград. Я думаю, нет такого боевого полка АДД, где не прославили бы себя верные помощники летчиков — стрелки и стрелки-радисты.

Разумеется, далеко не всякий раз наши боевые вылеты заканчивались благополучно. АДД, выполнявшая свою нелегкую миссию в особо опасных условиях, связанных с дальними полетами над территорией противника, подчас несла весьма ощутимые потери. Например, с 11 по 31 мая 1942 года лишь при десантных операциях для обеспечения группы генерала Белова, действовавшей в тылу противника, при выброске десанта и груза мы потеряли 18 самолетов, из которых 10 были сбиты истребителями.

Гибель товарищей как бы удесятеряла боевой напор тех, кто становился на их место. Героизм проявляли и те, кто обеспечивал наши полеты. У авиационного техника И. Таранова от простуды и воздействия бензина разболелись руки, да так, что врачи временно запретили ему работу на аэродроме. Он же, превозмогая физическую боль, не отходил от машины и продолжал готовить ее к боевым вылетам. «С первых дней войны я летаю на машине, подготавливаемой в полет младшим воентехником Тарановым, — писал во фронтовой газете летчик старший лейтенант И. Рябоконь, — и все мои полеты я мог проводить, не волнуясь за материальную часть. Я знал, что она находится в надежных руках». Такие наши воентехники, как Таранов, были прочно связаны с экипажами, зачастую обучали штурманов и стрелков разрядке самолета на случай посадки не на свою базу — экипажам не раз приходилось делать это, и они отлично справлялись с непривычной, а главное, чрезвычайно опасной работой. [239] Шофер-красноармеец Кутяпов во время заправки бомбардировщика заметил, что от огня стоявшей невдалеке грелки на самолете неожиданно вспыхнул бензин. Кутяпов не растерялся. Он быстро отвел автомашину в безопасное место и взобрался на плоскость самолета. Пламя все сильнее разгоралось на поверхности крыла и в баках. Полой шинели и голыми руками красноармейцу удалось сбить огонь снаружи, но изнутри пламя продолжало рваться. Тогда отважный шофер решил своим телом закрыть отверстие бака, преградить доступ воздуха и тем самым погасить огонь. Он сильно обжегся, но не дрогнул и спас самолет.

Каждый в АДД, на какое бы место ни поставила его война, вносил свой личный вклад в борьбу с врагом. Повара Дьяконова наши товарищи уважали не только за кулинарное мастерство, но и как отважного бойца. Однажды в бою немцы захватили в плен группу красноармейцев, среди которых оказался наш повар. Дьяконов не только сам вырвался из плена — он сумел спасти двух бойцов.

Выше уже говорилось, что многие наши летчики, штурманы, стрелки, стрелки-радисты, считавшиеся пропавшими без вести, возвращались с оккупированных территорий, бежали из плена, пробирались с помощью партизан через линию фронта. Они приносили вести из временно оккупированных фашистами советских районов.

Надо сказать, на боевой работе экипажей сказывались и письма из дома.

Нетрудно представить себе, с каким гневом в сердце уходили экипажи на задание, прочитав, к примеру, такое письмо: «Во-первых, сообщаю, что хаты своей у нас теперь нет, ее сожгли проклятые фашисты. Лошадь, хлеб и всю одежду также забрали. Я осталась в одном платье. Ковалевки тебе сейчас не узнать. Вместо 35 домов осталось 9, остальные все сожжены немцами, жителям нашей деревни пришлось зимовать на улице. Однажды немецкий офицер с солдатами зашел к нам и приказал мне везти вместе с ними награбленное имущество. Я наотрез отказалась. Тогда они силой усадили меня в сани и повезли раздетую. Мать, которая умоляла офицера отпустить меня, солдаты избили до потери сознания. Я еле добралась до деревни. Пять дней жили в лесу в землянке. Нас собирались угнать куда-то в Германию, но не успели. 19 января мы услышали перестрелку. Какая радость охватила нас, когда мы узнали, что в Ковалевке Красная Армия!

Мать наша обнимала бойцов, плакала от радости, рассказывала, сколько горя принесли немцы…»

Передо мной. — пачка наградных листов на летный состав АДД, за 1942 год.

О представлении к ордену Ленина Романа Андреевича Тюленева и Михаила Алексеевича Брусницына я уже писал. Василий Петрович Бобков, Иван Исидорович Старцев представлены к ордену Красного Знамени, Сергей Николаевич Леонтьев — к ордену Красной Звезды… [240] А в графе «Краткое конкретное изложение личного боевого подвига или заслуг», в частности, о Старцеве сказано: «При бомбардировании шоссейного моста через р. Волгу был ранен осколком зенитного снаряда в левый бок и лично, сохранив спокойствие и выдержку, привел самолет на свой аэродром. Через две недели после ранения снова выполнял боевые задания».

Сергей Иванович Куликов представлен к ордену Красного Знамени. А вот еще один наградной лист на С. И. Куликова — теперь уже он представляется к званию Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда. К званию Героя Советского Союза представлены Иван Федорович Андреев, Михаил Васильевич Симонов, Иван Федорович Матвеев, Гавриил Васильевич Лепехин, Юрий Николаевич Петелин, Сергей Михайлович Романов, Федор Федорович Степанов, Алексей Дмитриевич Гаранин…

Сколько их, наградных листов, — не счесть! И за каждым наш современник, человек героического характера и героической биографии. Есть среди наградных листов и особо примечательные. Командир звена капитан Александр Кузьмич Кувшинов представлялся к ордену Ленина. Представление подписано командованием полка и одобрено вышестоящими начальниками. А вот заключение Военного совета АДД: «Достоин высшей правительственной награды — Герой Советского Союза». И летчик Кувшинов Указом Президиума Верховного Совета СССР от 20 июня 1942 года был удостоен этого звания.

Василий Александрович Борисов представлялся к ордену Отечественной войны 1-й степени. Как и в случае с Кувшиновым, представление это тоже было подписано и одобрено. Военный совет АДД, ознакомившись с боевой работой Борисова, решил, что он заслуживает звания Героя Советского Союза, и он был удостоен Золотой Звезды. Валентин Егорович Ситнов, Борис Ермилович Тихомолов, Яков Иванович Пляшечник представлялись к ордену Красного Знамени. Всем троим присвоено звание Героя Советского Союза.

В кратком изложении боевого подвига Я. И. Пляшечника говорится: «С 20.2 на 21.2. 42 г. — выброска десанта корпуса генерала Левашева в районе д.

Луги — корабль тов. Пляшечника был атакован при подходе к цели двумя ночными истребителями «Ме-110». С первой атаки был убит воздушный стрелок в носовой рубке, тяжело ранен помощник бортового техника. В последующих атаках был выведен из строя один мотор и загорелись бензиновые баки. Несмотря на создавшиеся тяжелые условия полета, товарищ Пляшечник проявил исключительное мужество и патриотизм… Задание было выполнено, и десант был выброшен в назначенное место. Одновременно с выброской десанта были приняты все меры к тушению пожара на корабле.

[241] Несмотря на бушевавший огонь на левой плоскости, тов. Пляшечник уверенно вел корабль на свою территорию и заявил: «Лучше сгореть в воздухе, нежели садиться на территории противника». В тяжелой обстановке тов. Пляшечник пролетел на горящем самолете более 100 километров над территорией противника, посадку произвел на своей территории… Посадка произошла благополучно, сохранен экипаж и самолет».

К марту на счету Пляшечника было уже 74 вылета на бомбометание по аэродромам, переправам, скоплениям танков и живой силы противника, а также с выброской десантов, грузов и листовок. И неудивительно, что под представлением этого замечательного летчика к ордену Красного Знамени Военный совет АДД, записал: «Достоин высшей правительственной награды — звания Героя Советского Союза».

Листаю архивные документы, пожелтевшие страницы газет, старые наградные листы с фамилиями наших летчиков, штурманов, стрелков и стрелков-радистов и словно воочию вижу погибшего в бою Героя Советского Союза красавца капитана Даньщина и ныне здравствующего дважды Героя Советского Союза генерал-лейтенанта авиации Александра Молодчего… Вижу их мужественные, опаленные испытаниями войны лица. Их, живых и мертвых, память воскрешает молодыми. И хочется, чтобы новые поколения нашей молодежи узнали о них как можно больше, запомнили их имена. Русские, украинцы, белорусы, казахи, грузины — представители почти всех народов нашей Родины, они проявляли чудеса героизма в самый тяжелый период войны.

Я верю, что когда-нибудь в Москве будет сооружен монументальный памятник советскому летчику. И будет он олицетворять собой героизм всех поколений наших славных авиаторов. К подножию этого памятника люди будут приносить цветы — дань безмерного уважения к памяти тех, кто в грозовом военном небе заслонил, защитил Родину своими могучими крыльями. Среди них были и Михаил Угрюмов, и Владимир Мачеидзе, и Алексей Рогов, один из первых в дальней авиации Героев Советского Союза…

Встают и встают перед глазами мои боевые товарищи. Тогда, в войну, мы все были равны перед лицом опасности — от рядового пилота до командующего. Служба в авиации сплачивает людей особенно крепко. Об этом очень точно сказал в одном из своих стихотворений молодой поэт и авиатор Феликс Чуев: [242] У летчиков все звания равны, На летном поле мало козыряют, А в воздухе погоны не нужны — У летчиков и маршалы летают.

Все шире развертывались боевые действия наших партизан в тылу врага.

Стихийно возникали партизанские группы и отряды, их боевая работа требовала организованного руководства и управления. Во главе этого важного дела, главнокомандующим всем партизанским движением в нашей стране был поставлен Климент Ефремович Ворошилов, а начальником Центрального штаба партизанского движения — первый секретарь ЦК КП(б) Белоруссии Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко,[86] человек весьма энергичный, как мне довелось убедиться в дальнейшем, с широким кругозором. Общение с ним было чрезвычайно полезным, расширяло границы познания.

Как-то И. В. Сталин сказал мне, что Авиации дальнего действия нужно взять на себя планомерное обеспечение боевых действий партизан и что этот вопрос нужно включить в повседневную боевую деятельность АДД.

— Потребности партизан в помощи авиации будут большие, — продолжил он, — но полностью обеспечить все эти потребности, конечно, невозможно, ибо в ущерб основной деятельности АДД, это делать нельзя. Держите нас все время в курсе партизанских вопросов и, если будут возникать трудности, советуйтесь. Связь по всем делам держите с Ворошиловым и Пономаренко.

Здесь мне хотелось бы остановиться, очень коротко, на партизанском движении и его «удельном весе» во время войны. Надо сказать, в оценке партизанского движения имеются разные мнения. Некоторые товарищи, имевшие прямое отношение к боевым действиям партизан, считают, что оно имело исключительное значение во время войны для боевых действий наших фронтов; другие, которые не имели прямого отношения к партизанскому движению, наоборот, рассматривают его как не имевшее какого-либо особого значения в войне.

По роду службы мне довелось соприкасаться с партизанским движением с самого его начала и до конца и, естественно, присутствовать при решении многих вопросов И. В. Сталиным и К. Е. Ворошиловым. Партизанское движение всячески поощрялось. Были проведены большие мероприятия по расширению, популяризации и руководству этим движением.

Создание при Ставке командования партизанским движением говорит о том значении, которое придавало руководство нашей страны партизанской борьбе. Собственно партизанское движение Сталин считал частью вооруженных сил, ведущей боевые действия в тылу врага. [243] Главным в партизанском движении считалось то, что оно отвлекало на себя определенную часть фашистских войск, которые, не будь партизан, использовались бы непосредственно на фронтах, а также то, что, действуя на коммуникациях противника, они нарушали до известной степени планомерность и, следовательно, бесперебойность снабжения фашистских войск. Серьезное значение придавалось самому существованию партизанского движения — как моральному фактору, воздействовавшему и на население, оставшееся на временно оккупированной территории, и на дислоцирующиеся там войска противника.

Наличие партизанского движения имело и определенное международное значение. В 1942 году оно было особенно развито в Белоруссии, в северо-западных районах нашей страны, на Смоленщине и на Брянщине.

Первым партизаном, с которым мне довелось познакомиться у Сталина, был Д. В. Емлютин — командир одного из крупных отрядов, действовавших в Брянских лесах.

Вскоре после встречи с Емлютиным я побывал у К. Е. Ворошилова, у которого находился и П. К. Пономаренко. Были обсуждены в общих чертах вопросы, связанные с использованием авиации в партизанском движении, а также определен порядок совместной работы. Климент Ефремович просил перебросить два самолета с грузом соли в отряд Емлютина, где началась цинга. В ту же ночь задание было выполнено, и, честно говоря, этому, с моей точки зрения, незначительному факту я не придал особого значения.

Будучи у Верховного и доложив об очередных результатах боевой работы АДД, я ждал указаний.

— А больше никаких полетов не было? — спросил Верховный.

— Нет, товарищ Сталин, не было.

— А вы ничего не забыли?

Быстро перебрав мысленно все, что было доложено, я уверенно ответил:

— Нет, товарищ Сталин, ничего не забыл.

— А к Емлютину вылетали?

— Да, товарищ Сталин, туда летало два «Дугласа», отвезли соль. У Емлютина в отряде цинга. Товарищ Ворошилов просил забросить к ним соль, что мы и сделали.

— А почему же вы нам об этом ничего не сказали? Мы же условились с вами, что вы будете нам рассказывать все, что касается вопросов обеспечения партизан.

— Я считал это мелочью и сам уже забыл об этом.

— На войне мелочей нет, а память у вас, как мы знаем, хорошая. Не следует забывать о таких вещах. Мы вам претензий не предъявляем. Раз в отряде такое дело, соль нужно было забросить, но мы хотим обо всем этом знать от вас. Могут быть и такие случаи, когда вас о чем-то будут просить, а мы вам не посоветуем выполнять эти просьбы. [244] Походив немного по кабинету, Верховный продолжал:

— Ну, к примеру, допустим, кто-либо из партизан попросит вас регулярно доставлять продовольствие на весь отряд. Будет ли это правильным?

Еще не понимая, к чему клонится разговор, я молчал.

— Надо сказать, что всегда правильным это не будет. Почему? Потому что, если отряд, имея вооружение и боеприпасы, не может добыть себе продовольствие, — это не боевой отряд. Правилом может быть доставка в отряд боеприпасов и вооружения для ведения боевых операций. Доставка же продовольствия должна быть исключением и может быть допущена только тогда, когда население уже не может больше помочь партизанам и у них действительно нет возможности добыть пищу из-за отсутствия в этом районе продовольствия и у немцев. Партизанские отряды, которые могут существовать только на продовольственном обеспечении, доставляемом из Красной Армии, нам не нужны. Их нужно вливать в другие боевые отряды или вывозить и вливать в состав частей Красной Армии…

Теперь мне стало ясно, что Сталин, узнав от кого-то о доставке соли в отряд Емлютина, ждал от меня доклада об этом и, не услышав его, видимо, был обеспокоен тем, понимаю ли я задачи, стоящие перед партизанами.

— Передо мной, товарищ Сталин, никто не ставил вопросов о снабжении партизанских отрядов только продовольствием.

— Я в этом не сомневаюсь, но хотелось бы, чтобы и вы четко представляли себе задачи нашего партизанского движения, и, когда вы рассказываете нам о вашей работе для партизан, пожалуйста, ничего не забывайте.

Разговор на эту тему был закончен, и я сделал из него соответствующие выводы.

Нам приходилось не только снабжать партизанские отряды всем необходимым для ведения боевых действий и вывозить оттуда раненых, женщин и детей, но порой и спешить к ним на выручку, так как время от времени партизаны попадали в сложное положение.

Вот, например, о чем просил меня 6 июля 1942 года начальник Центрального штаба партизанского движения П. К. Пономаренко:

«Прошу Вашего распоряжения помочь партизанскому отряду и разбомбить скопление немцев в тысячу восемьсот человек с техникой в населенных пунктах: с. Семеновское (восемнадцать километров северо-западнее г. Севск) и с. Алекшковичи (двадцать три километра северо-западнее г. Севск), Суземского района Орловской области, после чего партизаны уничтожат группировку».

Или: [245] «Объединенные партизанские отряды Емлютина, Бондаренко в лесах южнее Брянска ведут упорные бои с регулярными немецкими частями, — писал он же 11 августа. — Противник, 134-я пехотная дивизия немцев и восемь карательных батальонов общей численностью около одиннадцати тысяч человек с артиллерией и танками, занял Локоть, Негино, Суземка. Бои развернулись в лесу.

Сегодня получена радиограмма от партизанских отрядов с просьбой бомбить следующие пункты скопления противника: Локоть, семьдесят шесть километров юго-восточнее Брянска, — до пяти тысяч человек.

Негино, Суземка, сто шесть километров южнее Брянска, — до пяти тысяч человек. Навля, сорок семь километров юго-восточнее Брянска — скопление пехоты, Синезерки, тридцать километров юго-восточнее Брянска, Выгоничи, двадцать километров юго-западнее Брянска.

Имея в виду огромное значение бомбежки для поднятия боевого духа партизан, прошу удовлетворить просьбу партизан».

На этом документе резолюция: «Начальнику штаба. Сообщите т. Пономаренко — 747-й полк выполнит эту задачу. Командующий». И далее:

«Тов. Пономаренко передано по телефону».

А вот документ от 15 августа 1942 года:

«Противник для борьбы против партизан, действующих в лесах Клетнянского, Жирятинского, Мглинского и Почепского районов, сосредоточил крупные силы. В Клетне — свыше трех тысяч человек немцев и полиции. Мглин — шестьсот пятьдесят человек. Унеча — крупные силы, и ожидается прибытие двух полков с артиллерией.

Партизанские отряды находятся в лесах, окруженных карательными отрядами. Прошу оказать помощь бомбежкой населенных пунктов: Клетня, Унеча, Почеп. Пономаренко».

На документе резолюция: «Начальнику штаба. Рассчитайте, сколько самолетов нужно, и доложите».

Передо мной еще один документ той поры. В нем говорится:

«Генерал-лейтенанту Голованову, г. Москва. Направляю вам ведомость-заявку на потребное количество самолето-вылетов для обеспечения партизанских отрядов, действующих в тылу противника.

Представленную записку прошу включить в план вашей работы.

Для лучшей увязки в работе по перевозкам прошу выделить одну эскадрилью самолетов и оперативно подчинить мне. О вашем решении прошу поставить меня в известность.

Приложение: ведомость-заявка на перевозку в августе месяце 1942 года. Начальник Центрального штаба партизанского движения Пономаренко».

По представленной заявке для обеспечения боевых действий партизанских отрядов нужно было в августе 1942 года перебросить 1476 человек и около 70 тонн груза. [246] В сентябре — 1370 человек и уже 620 тонн груза.

Пункты, куда нужно было доставить людей и груз, находились от Москвы на расстоянии от 300 до 1500 километров. Доставка была в основном рассчитана на десантирование. Все точки выброса экипажи должны были находить в малонаселенных, а потому труднообнаруживаемых местах, обычно по выложенным кострам и условным сигналам ракет, а это весьма и весьма непросто.

Пока что я перечисляю совершенно непохожие друг на друга задачи, которые должна была выполнять АДД. Кроме того, нужно было учесть заявки фронтов по выбросу специальных групп в тыл противника. Вот одна из заявок:

«Военный совет Западного фронта просит оказать содействие в представлении штабу фронта четырех «дугласов» для выброски спецгрупп и груза в тыл врага в ночь на 30.8.42 г.».

А, как известно, фронтов было у нас немало. Можно здесь же упомянуть о заявках Главного политического управления Красной Армии на полеты по глубоким тылам противника для разбрасывания листовок. Приходилось также выполнять заявки на полеты в Польшу, Венгрию, Чехословакию, Румынию, Финляндию, Болгарию, Германию со спецзаданиями. Иногда бывали и такие заявки:

«Командующему АДД генерал-лейтенанту Голованову. Начальник инженерных войск Красной Армии в период 5–8 сентября 42 г. специальными радиосигналами производит ряд взрывов в тылу у противника. Прошу ночным наблюдением с самолетов установить контроль за результатами взрывов».

И так далее.

Я привожу здесь данные в основном за июль, август и часть сентября 1942 года для того, чтобы читатель мог хотя бы примерно представить себе объем боевой работы, которую к тому времени выполняла организованная всего несколько месяцев назад Авиация дальнего действия. Такой быстрый и разносторонний, а вернее, всесторонний разворот деятельности АДД с соответствующими результатами был высоко оценен Ставкой.

Эта деятельность была отмечена тем, что уже в августе 1942 года в составе АДД, как я уже отметил, появились гвардейские полки и значительное число награжденных.

Действительно, какой подготовкой должен был обладать тот или иной экипаж, летая сегодня бомбить передний край обороны противника, где малейшая ошибка могла повлечь за собой падение бомб в расположение своих войск (надо сказать, что хотя и весьма редко, но все же такие случаи у нас бывали). А назавтра этот же экипаж отправлялся в глубокий тыл бомбить фашистское логово, а послезавтра он разыскивал где-то в лесах или болотах условные сигналы, выбрасывал спецгруппу и грузы и, возвратившись, на следующий день летел к партизанам. [247] Немало потрудились командиры всех степеней, чтобы иметь экипажи, готовые выполнить подобные задания. Главным, конечно, было желание самих экипажей выполнить любое задание. Слова Сталина о том, что «желание — это уже 75 процентов успеха», находили свое подтверждение.

Боевая активность частей и соединений АДД все нарастала. В июле мы сделали 4557 самолето-вылетов, а в августе — уже 6112. При этом следует отметить, что в августе 94 процента всех вылетов было проведено для обеспечения боевой деятельности Калининского, Западного и Сталинградского фронтов. Части АДД действовали в тесном контакте с войсками этих фронтов, наши представители находились на общевойсковых командных пунктах, и личное общение значительно помогало организации взаимодействия.

Боевые действия фронтов, в особенности Калининского (командующий генерал-полковник И. С. Конев) и Западного (командующий генерал армии Г. К. Жуков), серьезно затруднили осуществление планов противника на Сталинградском фронте, где фашистским войскам, как уже указывалось, не хватало резервов, которые приходилось перебрасывать из глубоких тылов, на что уходило много времени.

Следующий этап оборонительного сражения за Сталинград начался с отхода наших войск на внутренний оборонительный обвод. В это время, с 3 по 9 сентября, войска Сталинградского фронта предприняли наступление в районе Кузьмичи, и, хотя прорыв линии фронта не был осуществлен, задача отвлечения на себя значительной части наземных войск и авиации противника от центрального направления была выполнена.

АДД активно поддерживала наступление наших войск, бомбардируя вражеские боевые порядки на поле боя в районе Кузьмичи, Городище, Гумрак, Воропоново, противодействуя подвозке резервов и держа под ударами переправы через Дон на участке Вертячий — Калач, нарушала железнодорожные перевозки противника, бомбардируя железнодорожный узел Лихая и станцию Карповскую, уничтожала самолеты и разрушала летные поля на аэродромах Суровкина, Обливская, Сысойкин. Только с 3 по 13 сентября АДД сделала 1259 самолетовылетов. [248] Примерно в это время Верховный, желая иметь объективную информацию, направил под Сталинград члена Государственного Комитета Обороны Г. М. Маленкова и Г. К. Жукова. Вместе с ними был послан и я. Командный пункт фронта находился в балке в районе то ли Большой Ивановки, то ли Новой Ивановки. Юго-Восточным (с 28 сентября Сталинградским) фронтом командовал А. И. Еременко. Ознакомившись с положением дел и посоветовавшись с командованием фронта, было решено провести ночную атаку, предварив ее массированным ударом с воздуха и короткой артиллерийской подготовкой. Дело это было новое. Было решено, что 150–200 самолетов АДД нанесут массированный удар по переднему краю обороны противника, затем артиллерия проведет артиллерийский налет, пехота внезапной атакой ворвется в траншеи противника и, используя растерянность и панику, добьется успеха.

Оперативный отдел фронта, начальником которого был генерал Рухле, должен был организовать светонаведение, а я отправился на ближайший аэродром, куда вызвал командиров дивизий для постановки задач. Вернувшись на КП, я застал там генерала А. И. Еременко и члена Военного совета фронта Н. С. Хрущева, с которым я встретился впервые. Доложив о готовности АДД к нанесению удара, я ушел проверить, как организуется светонаведение.

Нанесение удара было назначено к полуночи, времени впереди было много.

Зная, что ночь будет безлунная, я решил проверить подготовку на месте и понаблюдать, как пойдет дело. Чем ближе к югу, тем темнее ночь. С наступлением темноты в двух шагах ничего не видать. Как-то пойдет атака, тут и направления-то в темноте не выдержишь?

Ожидая на возвышенности появления наших самолетов, я не был уверен, что найду дорогу обратно, так как светомаскировка соблюдалась по всем правилам и лишь со стороны переднего края время от времени поднимались осветительные ракеты да слышна была в ночной тишине отдаленная артиллерийская стрельба.

Вдали послышался шум моторов. Как-то там обозначено светонаведение?

Самолеты шли на небольшой высоте. Вскоре я услышал характерный свист, и мне не пришлось думать, что это такое, рефлексы молниеносно сработали, я распластался на земле. Тут же начались разрывы длинной, прошедшей через меня, серии пятидесятикилограммовых бомб. Сомнений не осталось: по КП отбомбился наш ТБ-3, а гул подходящих самолетов все нарастал. Вскочив, я огляделся по сторонам, в ушах звенело, одна из бомб разорвалась в непосредственной близости, но, как говорят, слава Богу, разрывы прошли поверху балки и миновали КП.

А в это время уже слышалась канонада от рвущихся крупнокалиберных бомб и были видны их всполохи. Некоторое время спустя я услышал, что меня кто-то зовет. [249] Я откликнулся, узнав голос генерала Степанова, бывшего члена Военного совета ВВС, который на одном из этих фронтов занимался делами авиации. Он передал, что меня разыскивает начальство, в чем я уже давно не сомневался, но предпочел остаться на своем месте до конца бомбардировки, ибо по опыту знал, что в связи с часто меняющейся обстановкой страсти быстро меняются. Остывают одни, появляются другие…

Когда я вернулся в блиндаж, Г. К. Жуков уже спал, а это безо всяких слов значило, что из затеи нашей ничего не получилось. Есть люди, которые по ходу развивающихся событий на поле боя почти безошибочно могут сказать, будет успех или не будет. К таким людям, по моим личным наблюдениям, относился и Жуков. По рассказу Маленкова, который еще не спал, события развивались следующим образом.

После обработки переднего края нашими самолетами и артиллерийского огневого налета должен был последовать доклад о начавшейся атаке пехоты.

Однако такого доклада не последовало. Пришлось потребовать сообщения о действиях наших стрелковых частей. Ждать пришлось довольно долго, и лишь после повторных требований последовал доклад о том, что наша пехота ворвалась в первую траншею противника. После неоднократных запросов было сообщено, что взяты пленные. Потребовали доставить пленных, их не оказалось. Потребовали доставить документы пленных, они также отсутствовали. Жуков махнул рукой и лег спать.

Утренний разбор показал, что командование фронтом не провело надлежащей организации ночной атаки в войсках, и последняя не состоялась. Не зная, куда идти, пехота и не пошла. Откуда брал данные о действиях пехоты оперативный отдел фронта, до сих пор для меня осталось загадкой.

В противоположность этому нужно сказать, что в ночных же условиях была организована и начата ночной атакой Берлинская операция и, как известно, она имела успех. Произошло это потому, что организацией ее в войсках занимался лично командующий фронтом Жуков и его штаб. За организацию же вышеописанной атаки пришлось отвечать генералу Рухле.

После проведенного разбора Жуков обратился ко мне и спросил:

— Как, по-твоему, кто нас вчера отбомбил?!

— Я совершенно уверен, что отбомбился наш самолет, — ответил я, — но найти мы его с вами не найдем, потому что каждый экипаж уверен, что бомбил он немца.

— Я тоже вчера решил, что это наши, раз тебя вчера искали и не нашли, — сказал Георгий Константинович, и оба мы рассмеялись. [250] Вскоре командующим Сталинградским фронтом был назначен К. К. Рокоссовский, но фронт был переименован в Донской, а А. И. Еременко и Н. С. Хрущев остались командовать Юго-Восточным фронтом, но был он переименован в Сталинградский. 13 сентября противник прорвал нашу оборону и вышел непосредственно к Сталинграду. Начался новый период оборонительного сражения — уличные бои. В течение этого периода войска Сталинградского фронта неоднократно предпринимали наступательные операции из района Юзовка — Кузьмичи с целью прорваться к Сталинграду. Эти действия, хотя и не имели успеха, сыграли, однако, важнейшую роль в общем ходе боев за Сталинград, заставив противника снять часть войск, штурмующих город, на отражение наступления наших войск в районе Кузьмичи.

АДД в тесном взаимодействии с наземными войсками бомбила противника как непосредственно в городе, так и на ближайших подступах к нему, содействуя наступательным операциям войск Сталинградского фронта. Кроме того, АДД систематически разрушала железнодорожные магистрали, питающие сталинградскую группировку противника, и уничтожала самолеты врага на базовых и оперативных аэродромах.

В сентябре мы произвели 6523 самолето-вылета. Две трети из них были проведены на участке Сталинградского фронта.

Выше уже говорилось, что активными действиями на других фронтах наше Верховное командование стремилось если не совсем пресечь, то, во всяком случае, максимально помешать снятию и переброскам оттуда частей немецкой армии на сталинградское направление. В боевых действиях этих фронтов Авиация дальнего действия принимала самое активное участие. На северо-западном направлении АДД, взаимодействуя с наземными войсками, бомбардировала укрепления и войска противника в районах Синявино, Новосокольники, Великие Луки, Невель; бомбила железнодорожные узлы Мги, Тосно, Дно, Пскова и другие; уничтожала самолеты на аэродромах Гривочки, Кресты, Рельбицы, Коростовичи, Коровье Село (Псков), Городец (Луга), сделав на данном направлении 1468 самолето-вылетов. В частности, по данным, полученным из Невеля, там было уничтожено два склада горючего, два склада боеприпасов, 30 зенитных орудий, 12 танков, разрушена железнодорожная станция, уничтожено и ранено около 4000 немцев.

На западном направлении с 3 по 30 августа только укрепленный район противника в Ржеве подвергался бомбардировкам шестнадцать раз. Самолеты АДД совершили туда 1527 самолето-вылетов. Кроме того, во время сражения за Сталинград АДД на западном направлении подвергла бомбардировкам крупные скопления вражеских войск и техники в районе городов Белый, Вязьма, Белев, Сычевка, железнодорожные узлы Полоцк, Витебск, Орша, Смоленск, Рославль, Вязьма, железнодорожные станции Ярцево, Оленино; аэродромы Витебск, Орша (Балбасово), Смоленск, Шаталово, Боровское, Сеща, совхоз Дугино, Двоевка. Было совершено 7125 самолето-вылетов, из них по войскам — 2609, по железным дорогам — 2810, по аэродромам — 1705.

[251] Хочу привести некоторые данные, полученные нами из тех пунктов, на которые проводились налеты. Совершенно очевидно, что данные эти не полные. 19 июля 1942 года на железнодорожной станции Полоцк было уничтожено два эшелона с живой силой, снарядами и автомашинами, взорван эшелон с боеприпасами и разбит эшелон с живой силой врага. 13 августа на аэродроме Сеща уничтожено 145 самолетов, три склада с боеприпасами, три склада с горючим, пять складов с продовольствием, штаб, электростанция, на железнодорожной станции разбито три эшелона, уничтожено 690 фашистов. 5 октября на станции Орша разрушен железнодорожный вокзал, уничтожено два эшелона — один с войсками, другой с боеприпасами, на аэродроме разбиты офицерские и служебные бараки, уничтожено много гитлеровцев.

В ночь на 29 октября на аэродроме Витебск уничтожено 28 самолетов и склад боеприпасов, а на местной железнодорожной станции — эшелон с боеприпасами и эшелон с продовольствием. При повторном налете в ноябре здесь разбито 500 вагонов с горючим и продовольствием, уничтожен эшелон с автомашинами, два эшелона с боеприпасами, эшелон с живой силой, склад боеприпасов, повреждено 20 паровозов, разрушено полтора километра железнодорожного пути.

На Северном Кавказе АДД уничтожала войска и технику противника в районах Пятигорска, Прохладного, Моздока, разрушала переправы через реку Терек, громила эшелоны на железнодорожных узлах Тихорецк, Кропоткин, Армавир, Минеральные Воды, жгла самолеты противника на действующих аэродромах.

По данным, полученным из Армавира 26 сентября, на аэродроме после нашего налета насчитывалось около 70 полностью уничтоженных самолетов противника. В первых числах ноября на том же аэродроме наши бомбардировщики накрыли 100 самолетов противника, готовых к вылету с подвешенными бомбами. В результате удара было уничтожено и повреждено 75 самолетов. Взрывы на аэродроме продолжались в течение пяти часов. Много гитлеровцев было уничтожено, а около 300 наших военнопленных, пригнанных для тушения пожара, бежали.

В ходе Сталинградского сражения, когда намерения гитлеровцев стали совершенно очевидны и сталинградское направление оказалось действительно направлением главного удара фашистов, наше Верховное командование стало накапливать силы и средства для разгрома вражеской группировки и приступило к подготовке плана осуществления этого замысла. [252] Имелось в виду, что выполнять его будут войска трех фронтов — Юго-Западного, под командованием генерала Н. Ф. Ватутина,[87] Сталинградского, переименованного к тому времени в Донской, под командованием генерала К. К. Рокоссовского, и Юго-Восточного, переименованного в Сталинградский и занимающего участок фронта от Сталинграда на Астрахань, под командованием генерала А. И. Еременко.

Замысел этот имел ярко выраженное стратегическое значение: осуществление его должно было повлиять не только на весь ход Сталинградской битвы, но и на ход войны в целом. Предполагалось войсками Юго-Западного фронта во взаимодействии с Донским нанести главный удар в общем направлении на Калач, а войсками же Сталинградского нанести удар с юга тоже в общем направлении на Калач, разгромить противостоящего противника, соединиться в районе Калача, окружить и в дальнейшем уничтожить вклинившуюся группировку фашистских войск под Сталинградом. Проводить в таких масштабах операции до сих пор нигде и никому не доводилось. Открывалась новая страница в военном искусстве всех времен.

Чтобы все это хорошо понять, читателю нужно отчетливо представить себе, что такое замысел, что он реально собой представляет и что должно быть сделано для того, чтобы успешно претворить его в жизнь. Цель, которую ты хочешь достичь, и пути, какими ты думаешь это сделать, называются замыслом. Масштабы таких замыслов бывают разные. Они могут иметь местное, а говоря военным языком, тактическое значение; могут иметь оперативное значение, и, наконец, замысел может иметь государственное, а говоря военным языком, стратегическое значение. Но всякий замысел является лишь началом дела; чтобы его выполнить, нужны соответствующие, имеющиеся в наличии силы и средства. И чем крупнее масштаб замысла, тем, естественно, должно быть больше в наличии сил и средств для его выполнения. Следовательно, всякий раз, наметив цель, которую ты хочешь достичь, и решив, какими путями ты будешь это делать, нужно сесть и подсчитать: сколько сил и средств потребуется для выполнения твоего замысла, что у тебя есть в наличии, чего и сколько тебе не хватает, как много времени потребуется, чтобы накопить недостающие силы и средства и сможешь ли ты их накопить вообще, и уже после всего этого определить, можешь ли ты или не можешь претворить в жизнь задуманное. В зависимости от таких подсчетов замысел может отпасть совсем как нереальный, то есть не обеспеченный необходимыми силами и средствами; может уточняться, то есть приводиться по своим масштабам в соответствие с теми силами и средствами, которыми ты можешь располагать, и, наконец, замысел может развиться в самые грандиозные масштабы, если государство располагает такими ресурсами и производительными силами, которые могут не только восполнить каждодневные потери в войне, но и создать огромные запасы материальных ценностей. [253] Наличие и количество необходимых средств определяется производительными возможностями заводов и рабочих рук всей страны. Если к этому добавить, что все это исчисляется тысячами, десятками и сотнями тысяч единиц, для производства которых необходимы многие и многие миллионы тонн сырья, становится ясно, что таких резервов или запасов, да еще во время войны, ни в день, ни в два не создашь.

К исходу первых месяцев войны стало ясно, что без стратегических резервов, то есть без резервов, находящихся непосредственно в распоряжении Верховного Главнокомандования, успешно вести войну нельзя.

И эти резервы стали создавать, несмотря на очень тяжелое положение на фронтах. Особую роль, как известно, накопленные резервы сыграли в контрнаступлении под Москвой, хотя создать, а в особенности сберечь эти резервы тогда было очень сложно. Ведь каждый командующий, как читатели знают из воспоминаний Г. К. Жукова, К. К. Рокоссовского и других, требовал тогда резервов для удержания своих позиций. В армии говорят в шутку, что для выполнения той или иной задачи командиру роты всегда не хватает взвода, командиру полка — батальона, а командующему фронтом — армии. И если бы Верховный удовлетворял все эти требования, то от резервов остались бы лишь воспоминания, а на них, как известно, далеко не уедешь. В этой области, в особенности в первую половину войны, существовал серьезный разрыв между запросами военных и возможностями промышленности.

Немногим больше года прошло с начала войны. Ни одна из воюющих стран не выпускала столько военной техники и снаряжения, сколько производил Советский Союз. И, конечно, никто, кроме руководства нашей страной, не мог обеспечить той гармонии, того взаимодействия фронта и тыла, которые тогда существовали. Моральный дух нашей армии и всего советского народа, вера в партию, правительство и Верховное командование были столь высоки, что не было таких трудностей, которые не преодолел бы советский человек как в тылу, так и на фронте. Наши же военачальники, руководя войсками, обеспеченными боевой техникой и снаряжением, вели планирование смелых операций для разгрома врага. Вот и сейчас для того, чтобы претворить в жизнь замысел разгрома немецких войск под Сталинградом, нужно было побывать в войсках и посоветоваться с командующими фронтами — непосредственными исполнителями замыслов Ставки.

Как бы хорошо ни были продуманы замыслы, без командующего фронтом невозможно решить практические вопросы организации наступательной операции, так как никто лучше него не может оценить ни организации обороны противника, ни местности, которую придется преодолевать, ни наиболее слабых и уязвимых мест в обороне противника, ни наиболее выгодных участков фронта для прорыва этой обороны и нанесения главного удара и многого, многого другого. [254] Командующий фронтом лучше, чем кто-либо другой, знает все это. Бывали, конечно, и исключения, но это — явление редкое.

В конце октября или начале ноября Г. К. Жуков был направлен Ставкой на Юго-Западный фронт, а А. М. Василевский — на Сталинградский. Жуков встретился с генералами Ватутиным и Рокоссовским. Довелось и мне быть там.

К тому времени я уже достаточно хорошо знал Георгия Константиновича как волевого и решительного человека, а к таким людям я относился и сейчас отношусь с глубоким уважением. Во время войны эти качества приобретают особую ценность. В то же время, не будучи лично знаком с К. К. Рокоссовским, я слышал, что он пользуется огромным авторитетом в войсках. Особенно это проявилось в битве под Москвой. Не однажды слышал я о нем хорошие отзывы и в Ставке. Рокоссовский заметно выделялся своим военным дарованием. Он сменил командовавшего Сталинградским фронтом генерала Еременко и на этом важном направлении уже провел большую работу по организации войск и укреплению обороны. Сейчас во взаимодействии с Юго-Западным фронтом, которым командовал Ватутин, ему предстояло принять участие в контрнаступлении, целью которого было окружение и уничтожение 6-й армии Паулюса, ведущей бои в районе Сталинграда.

И вот впервые мне довелось встретиться и познакомиться здесь, на Юго-Западном фронте, с Константином Константиновичем. Естественно, он привлек мое внимание. Это был высокий, стройный, подтянутый мужчина с приветливым и спокойным лицом. В ходе разговора он никого не перебивал, отвечал на вопросы коротко, со знанием дела, ясно. Говорил Рокоссовский с еле заметным польским акцентом. Держался просто, но не было и намека на вольность в позе, этим он как-то выделялся среди остальных.

Чувствовалось, что присутствие старших по должности держало его в определенных рамках, к чему он привык за свою долголетнюю службу в армии; все это было у него не подчеркнуто, а естественно, как знак уважения к старшим. При этом он спокойно и твердо высказывал свою точку зрения по тому или иному обсуждаемому вопросу, хотя эта точка зрения иногда и не соответствовала высказываниям или предположениям старших начальников. Но если эти высказывания превращались в указания, он принимал их к неуклонному исполнению. В нем сочетались, с одной стороны, твердость в высказываемых соображениях и тактичность их изложения, а с другой — высокая дисциплинированность, что может быть присуще лишь человеку большой культуры. [256] Из дружеской беседы Жукова и Рокоссовского я узнал, что они, оказывается, старые товарищи и сослуживцы. В свое время, когда Рокоссовский командовал кавалерийской дивизией, Жуков был там одним из командиров полков. Вспоминали старую совместную службу, и Жуков неожиданно сказал:

— Читал я аттестацию, что ты мне написал, когда я командовал полком в твоей дивизии!

— Я могу подтвердить эту аттестацию и сейчас, так как никаких изменений, мне кажется, не произошло, — ответил Рокоссовский. — В аттестации было написано, что ты волевой, решительный и энергичный командир полка.

Достижения поставленной цели добиваешься любыми средствами, и требовательность к подчиненным подчас переходит границы, но требовательность к себе также высока. Этой аттестацией ты представлялся на продвижение по службе. Считаю, что это хорошая и правдивая аттестация. Разве я не прав?

— А я к тебе никаких претензий не имею, — ответил Жуков и продолжил разговор.

Мне впервые довелось быть свидетелем столь откровенного обмена мнениями двух истинных полководцев, военные дарования которых Верховный Главнокомандующий расценивал весьма высоко. Аттестация, о которой идет речь, была написана очень и очень давно, но мне хотелось бы здесь некоторыми примерами показать умение Рокоссовского определять способности и качества людей, с которыми ему доводилось работать.

Известно, что в 1941 году под Ленинградом создалось исключительно тяжелое положение. Командование фронтом в то время там возглавлял К. Е. Ворошилов. В сентябре 1941 года Ставка направила туда Г. К. Жукова.

Разобравшись в сложившейся обстановке, Жуков объявил войскам, что им сформированы пулеметные роты и что любой отходящий с фронта без письменного приказа будет немедленно расстрелян. В первый день после этого поплатился батальон, во второй — рота, а на третий день фронт стабилизировался. Такова реальность на войне. Можно ли было найти другие способы или методы для стабилизации фронта? Сейчас об этом судить трудно. Но мы видим, что Ворошилов использовал все имевшиеся у него возможности, а до Ленинграда немцам оставались считанные километры…

Жуков избрал именно это, с его точки зрения, наиболее эффективное средство и добился в короткий срок стабилизации фронта. Вот это и называется достижением цели любыми средствами. Лично я считаю, что в данном конкретном случае Г. К. Жуков был прав. [256] Вместе с этим хочу привести и другой пример. В конце ноября или начале декабря 1942 года, когда мы с Жуковым были под Великими Луками, у командира эстонского корпуса генерала Л. А. Пэрна не то рота, не то батальон эстонцев ушли к немцам… Жуков вызвал генерала к себе. Я вынужден был уйти из блиндажа, ибо тон разговора не мог выдержать даже и я, непричастный ко всей этой истории человек.

После ухода Пэрна я вернулся в блиндаж и, к своему удивлению, увидел смеющегося Жукова, который при моем появлении сказал: «Хороший командир корпуса, но надо было его проучить, чтобы подобных вещей не повторялось».

У каждого свой стиль общения с людьми.

Но вернемся к замыслу Сталинградской операции и его осуществлению.

Встреча с командующими и обсуждение с ними имеющихся наметок по организации и проведению контрнаступления подтвердили реальность намеченного замысла, и штабы упомянутых фронтов приступили к его подготовке. К этому времени стало правилом для обеспечения максимальной секретности в подготовке операции на первой ее стадии привлекать лишь узкий круг работников штабов. Как была организована и проведена подготовка этого контрнаступления, описано и Г. К. Жуковым и К. К. Рокоссовским в их воспоминаниях.

На другой день после совещания мы собрались лететь в Москву. Погода на трассе была плохая, нелетная. Я предложил Жукову лететь со мной, чтоб наверняка попасть в Москву. На том и порешили. После взлета к нам пристроились истребители сопровождения, но уже через десять — пятнадцать минут из-за сплошной и низкой облачности пришлось перейти на слепой полет. Истребители же, естественно, повернули домой.

Слепой полет продолжался довольно долго, лишь в районе Воронежа появился небольшой просвет, и мы опять перешли на полет в облаках. Дело это привычное, настроение у всех было хорошее. Не долетев километров сто до Москвы, мы перешли на визуальный полет под облаками на высоте триста метров. Скоро должен был появиться аэродром Раменское, где стоит приводная радиостанция, и рядом, можно сказать, Центральный аэродром.

Вот мы скоро и дома! Уже вечерело. Немного времени осталось и до поднятия аэростатов заграждения.

Но, как говорят, иногда и близкое становится далеким. Самолет начал терять высоту, добавление мощности моторам лишь на короткий срок остановило снижение. Добавил еще мощности — повторилось то же самое: самолет обледеневал. Включили антиобледенители — результата никакого.

Пришлось опять добавить мощность двигателям.

В голове с удивительной быстротой мелькали всякие случаи, связанные с обледенением. Наконец появился подобный. В финскую кампанию, вылетев однажды из Ленинграда в сторону Ладожского озера и пройдя под облаками десять-двенадцать минут, я заметил, что самолет стал терять высоту.

[257] Добавление мощности двигателям и включение антиобледенителей положения не изменили. На форсаже развернулся обратно и бреющим еле дотянул до аэродрома. На самолете оказалось бугристое обледенение, которое нарушало его обтекаемость или, как принято говорить, аэродинамику. Естественно, нормально лететь самолет не мог, а попытка продолжать полет привела бы к печальному исходу.

Вот и сейчас надо было думать не о Центральном аэродроме, а о том, как бы дотянуть до Раменского. И этот очень короткий участок пути, да еще с таким «пассажиром», уже не доставлял нам, то есть экипажу, мягко говоря, никакого удовольствия. Наконец показался аэродром, и мы на полном газу приземлились.

У каждого летчика, достаточно полетавшего, не однажды в его летной жизни бывали случаи, которые ставили его, если так можно выразиться, на грань бытия. Но несмотря на это он все же продолжает летать, ибо летное дело, подчеркну еще раз, — это не ремесло, а искусство, которое является призванием и овладев которым — бросить уже невозможно.

Везет в жизни нашему брату летчику, как я уже говорил, не так уж редко, да к этому везенью еще добавляются иной раз и приятные неожиданности.

Так получилось и на этот раз. Вызвав из штаба машину, я предоставил ее в распоряжение Жукову, а сам остался на аэродроме. Машиной этой была видавшая всякие виды «эмка». Жуков дорогой поинтересовался у шофера, на чьей машине он едет. Шофер ответил, что на машине командующего АДД.

Георгий Константинович не поверил и переспросил. Шофер повторил — да, на машине командующего. На этом разговор закончился.

Несколько дней спустя, работая в штабе, я подошел к окну и увидел у подъезда новенький голубого цвета «ЗИС». Позвал порученца и спросил, кто это приехал.

— Сейчас уточню!

Возвратившись, порученец доложил, что эту машину прислал мне Жуков.

Вскоре в штаб позвонил генерал Минюк, который состоял при Жукове для особых поручений, и сообщил, что Георгий Константинович послал мне машину «на память о нашем полете».

Действительно, полет был памятный. Не одну тысячу часов пришлось мне провести в воздухе и лишь дважды за всю свою летную жизнь довелось встретиться с таким редчайшим видом обледенения, которое появляется стремительно и может быстро расправиться с тобой, если не будет немедленно принято решение.

В октябре 1942 года, несмотря на плохую погоду, — из тридцати одного дня было лишь семь летных, а двадцать четыре ночи мы летали в сложных и плохих метеоусловиях, — АДД, сделала 5634 самолето-вылета. 60 процентов — в интересах Сталинграда. [258] Нашим войскам, оборонявшим Сталинград, была поставлена задача — держаться во что бы то ни стало. Положение было весьма напряженным.

Управлять войсками было очень трудно, связь все время прерывалась.

Командный пункт 62-й армии, оборонявший Сталинград, находился в каком-нибудь километре от переднего края.

Вот две телеграммы, которые характеризуют создавшееся в конце октября положение:

«Шифровка № 4242, подана 14.10 в 21.40, принята 22.15: Военному совету фронта. Армия разрезана на две части. Штаб армии находится 800 метров от противника. Управление идет только радио через радиоузел на левом берегу реки. Телефон все время рвется. Прошу разрешить перейти на запасной КП левом берегу сегодня ночью иначе управление невозможно. Чуйков[88] Гуров Лебедев Крылов[89] № 1884/ш.

Шифровка № 4311, подана 15.10. 16.30, принята 18.45. т.т. Еременко, Хрущеву. Противник введя новые силы пехоты танков наступает северную группу Горохова одновременно развивает удар на юг подошел Минусинск. 37 и 95 сд всего 200 человек не могут задержать противника двигающегося на юг и выходящего на КП штарма и тыл 308 сд. Положение осложнилось. Оставаться дальше на КП невозможно разрешите переход КП левый берег другого места нет. Чуйков, Гуров, Крылов».

Такого разрешения получено не было, и, несмотря на всю сложность обстановки, командный пункт армии по приказанию командующего фронтом оставался в Сталинграде и руководил своими войсками.

На заключительном этапе оборонительного сражения в Сталинграде АДД сделала 3334 самолето-вылета с целью уничтожения войск противника в черте города и на его окраинах. Бомбовые удары наносились и по частям противника, расположенным на ближних подступах к Сталинграду: в районах Рынок, Орловка, Акатовка, Винновка, Городище, Александровка, Разгуляевка, Сталинградский, Гумрак, Опытная станция, Каменный буерак, Н. Надежда, Конный разъезд, Б. Россошка, Западновка, хутор Гончара, Воропоново, Песчанка, Старо-Дубровка, Зел. Поляна, Верх. Елынанка, Студеная, Яблоновка, Елхи, Попов. На перечисленные цели было совершено 2520 самолето-вылетов. За этот же период на железнодорожные участки Лихая — Сталинград, Сальск — Абганерово, железнодорожный узел Миллерово, станция Вальково, Суровкино, Чир, Карповская и другие сделано 1138 самолето-вылетов. На аэродромы Морозовский, Обливская, Тацинская и другие — 846 самолето-вылетов. Таким образом, всего за последний этап оборонительного сражения АДД совершила 7828 самолето-вылетов. Это 63 процента всех вылетов Авиации дальнего действия в тот период на всех участках советско-германского фронта. [259] 19 ноября 1942 года войска Юго-Западного фронта под командованием Н. Ф. Ватутина во взаимодействии с войсками Донского фронта под командованием К. К. Рокоссовского перешли в решительное наступление. Прорвав оборону противника в районах Большой и Клетской (севернее Сталинграда), войска Юго-Западного фронта окружили части 4-го и 5-го армейских корпусов противника. К 23 ноября части фронта вышли к Дону в районе Калача.

Войска Сталинградского фронта, перейдя в наступление 20 ноября из районов Тундутово (южнее Сталинграда), соединились 23 ноября с войсками Юго-Западного фронта в районе Советский. Этим было завершено оперативное окружение гитлеровских войск под Сталинградом.

Зарубежная пресса широко комментировала наше наступление. Тогда нам было не до этих статей, но сегодня их почитать любопытно. Английская газета «Ивнинг ньюс» писала 24 ноября 1942 года:

«Никогда в истории ни одна армия не сражалась с таким хладнокровием и стойкостью, с таким непревзойденным мастерством, с такой неослабевающей мощью, как армия, руководимая Сталиным. Давайте искренне признаем, что, не будь подвигов Красной Армии, судьба свободных народов была бы поистине мрачной».

Этой газете вторила и «Дейли геральд» от 27 ноября:

«Эта блестящая операция, очевидно, является лишь началом наступления, которое окажет неоценимую услугу делу союзников…»

После завершения окружения огромной по численности армии противника перед нашим Верховным командованием встал вопрос: что делать дальше?

Приступить ли к ликвидации окруженной группировки, раскалывая ее на части, или продолжать наступление на запад, оставив окруженную группировку в тылу, и уже после, когда фронт продвинется на запад, заняться ее ликвидацией?

В то время предполагалось, что окружено около ста тысяч солдат и офицеров противника. Опыта таких крупных операций по окружению и ликвидации войск противника у нас еще не было, и потому мнения разделились.

Для того чтобы не дать возможности противнику при проведении контрнаступления наших войск под Сталинградом снимать войска с пассивных участков фронтов, было решено силами Калининского и Западного фронтов провести операцию по ликвидации ржевского выступа, расположенного против них. Координация боевыми действиями этих фронтов была возложена на Г. К. Жукова. Вместе с ним был направлен туда и я. [260] На Калининском фронте произошла смена руководства. И. С. Конев, который командовал фронтом, был назначен командующим Западным фронтом, а на его место пришел генерал М. А. Пуркаев,[90] командовавший армией на этом же фронте. Естественно, к нему и решил сначала направиться Жуков.

Мы находились в одной из армий, когда позвонили из Ставки. Сталин имел привычку советоваться по тому или иному вопросу с разными товарищами, дабы, имея ряд мнений, остановиться на более целесообразном. Между Сталиным и Жуковым состоялся довольно длительный разговор по поводу окруженной группировки, точнее, о том, что делать дальше. После окончания разговора Георгий Константинович рассказал мне о его содержании и повторил, что он высказался за «Кольцо» (так оно и именовалось в дальнейшем) — быстрейшее наступление на запад с тем, чтобы отбросить нижнечирскую и котельническую группировки противника от его же войск, окруженных в районе Сталинграда, создать там плотный боевой порядок, чем пресечь возможную попытку их соединения. Что касается войск противника, находящихся в кольце окружения, их следует рассечь и уничтожать по частям. На другой день Жуков послал в Ставку телеграмму, где уже были указаны конкретные мероприятия. Они опубликованы в печати.

В принципе за такое решение высказалось большинство, и оно было принято Сталиным. Так впервые за время войны в невиданных масштабах был создан внешний и внутренний фронт окружения противника.

Сейчас, конечно, невозможно сказать, какие были бы приняты решения, будь известно, что окружено не сто, а более трехсот тысяч фашистов.

Соотношение сил всегда имеет серьезное значение, и не учитывать его на войне нельзя. Но иногда неведение имеет и неплохие, как увидим, последствия.

Наше пребывание у командующего Калининским фронтом генерала Пуркаева осталось в памяти. Деревня, где размещался штаб фронта, была небольшой.

Один дом в ней занимал командующий фронтом, а рядом разместились мы с Жуковым. Находились мы там, то уезжая в войска, то возвращаясь, несколько дней. А разведка у немцев, видимо, не дремала. Однажды, вернувшись из поездки, Жуков решил проехать на Западный фронт и посмотреть, как там идут дела, а я остался помыться в бане. Зашел в крайний дом, где размещались товарищи из нашей маленькой оперативной группы, и пригласил их в баню. Замечу, что погода в тот день была нелетная.

Хорошо в промозглую зимнюю пору попариться в деревенской баньке березовым веничком, особенно после длительных поездок по бездорожью, когда даже у молодого начинают побаливать кости! Помывшись, я сидел в предбаннике, подшивая к гимнастерке чистый подворотничок. И в эту минуту услышал гул моторов одиночного самолета. «Зачем выпустили разведчика? — подумал я. — Погода нелетная, и вылеты отменены». [261] Но по резонансу моторов приближавшегося самолета я понял, что это был не наш самолет. В ту же секунду сильнейший удар в спину отбросил меня от окна, я больно ударился о противоположную стену и очутился на земле. Все это произошло в какой-то миг. Кругом было темно и тихо. Лишь удаляющийся, рявкающий гул в небе напоминал, что это не сон, а действительность.

Майор Цоглин и лейтенант Усачев зажгли спички. В мерцающем свете я увидел, что правый бок у лейтенанта в крови. У меня же шумело в ушах и ломило всю голову. Я провел рукой по волосам и почувствовал, что они выпачканы землей… Мало-помалу стал приходить в себя. Тут прибежали пограничники — охрана командующего — узнать, не случилось ли что с нами.

Оказалось, вражеский самолет сбросил серию бомб, взрывы которых я уже не слышал из-за контузии. Первая бомба из этой серии ударила в угол бани.

Штабистов как ветром сдуло из деревни в лес, в блиндажи. Лишь по чистой случайности, а сколько этих «случайностей» на войне, мы, очутившись внутри взрывной волны, уцелели. Нам, конечно, после всего этого нужна была другая баня или хотя бы просто вода, чтобы отмыться от земли.

Кстати, вторая бомба попала прямо в центр дома, в котором мы жили с Жуковым. Еще одна попала в столовую, где убило несколько человек. По серии сброшенных бомб было ясно, что самолет точно вывели не только на деревню, но и на заданную цель.

Прийти в такую погоду и точно выполнить задание — нужно быть истинным мастером своего дела. Тут ничего не скажешь. Искусство есть искусство, если даже им владеет твой враг.

Наша группа потерь не понесла, если не считать того, что измельченное оконное стекло бани оказалось в виде бекасинника в боку лейтенанта Евгения Усачева, да и я был выведен из строя на несколько дней: наутро, несмотря на все мои попытки, не мог ни встать, ни шевельнуться из-за сильной боли в спине.

Каково же было удивление всех, а особенно мое, когда на третий день утром, проснувшись, я как ни в чем не бывало встал, совершенно забыв о том, что у меня что-то болело. Молодость есть молодость…

Жуков на Калининский фронт больше не вернулся. Вскоре и я был отозван и направлен на Сталинградский фронт. Хотя поставленной Ставкой цели — овладение ржевским выступом — наши войска и не достигли, но тем не менее их усилиями была сорвана возможная переброска немецких войск с этого направления под Сталинград.

Немало довелось мне побывать и поездить с Г. К. Жуковым в 1942 году.

Многое приходится слышать, многое и видеть. Особенно это ощущается на войне, где условности, недомолвки как-то стираются и где человек может откровенно, без всяких обиняков, рассказать о каких-либо необычных событиях в его жизни, чего он в других условиях, возможно, и не сделал бы. Каждый побывавший на войне, мне думается, слышал такие рассказы. [262] Вот об одном из них, смысл которого, мне кажется, не потерял, если не приобрел еще большего значения и сейчас, я и хотел бы здесь рассказать.

С Георгием Константиновичем довелось мне побывать у одного из командующих генерала П., которого Жуков не только давно знал, но и вместе с ним служил. После завершения деловых разговоров мы отправились к нему на обед. За столом Георгий Константинович обратился к своему бывшему сослуживцу и попросил рассказать о его приключениях в бытность военным атташе в гитлеровской Германии. И вот что рассказал нам генерал П.

Когда ему предложили поехать военным атташе в Германию, он прилагал много сил и энергии, чтобы как-нибудь избавиться от этого назначения, изыскивая массу всяких поводов и причин. Но поехать ему все-таки пришлось. И там с ним произошло непредвиденное. Квартиру, где он жил, убирала привлекательная немка. Шло время, и в один прекрасный день ему позвонили из генерального штаба немецкой армии и попросили приема. Это не было необычным, и генерал назначил время посещения.

Явившийся оказался капитаном немецкой армии, который без всяких обиняков предложил генералу работать на немецкую военную разведку. В первый момент генерал был несколько озадачен нахальством немецкого офицера, а затем предложил капитану покинуть помещение. Ничтоже сумняшеся капитан встал, бросил запечатанный пакет на стол и, сказав: «Ознакомьтесь с содержимым, а я вам еще позвоню», — ушел. Вскрыв пакет, генерал был ошеломлен.

В пакете была серия фотографий, запечатлевших его со знакомой нам немкой. Ошибки быть не могло. И какие же это были фотографии! Невольно опустившись на стул, генерал долго не мог прийти в себя. Единственная мысль, которая была в голове: что делать?! Шли часы, а действительность есть действительность, и она не расплывалась, к сожалению, в сознании, как сон. Мозг сверлила одна мысль: что делать?! Могло быть лишь два решения: или принять предложение капитана и стать предателем, или отправиться в Москву и доложить о происшедшем. Наконец, приняв решение, генерал послал телеграмму в Москву и попросил вызова. Занимаемая им должность была тогда столь важна, что вызов последовал немедленно.

Забрав пакет с фотографиями, генерал улетел в Москву. Явившись к начальству, он был принят с распростертыми объятиями, но, собрав все свое мужество, генерал сказал: «Я просил вас не посылать меня на эту работу, посмотрите, что из этого получилось», — и положил пакет с фотографиями на стол. Начальник, взяв фотографии и посмотрев их, на какое-то время лишился дара речи. Через некоторое время он сказал:

«Хорош, нечего сказать!» [263] «Ну что же, если я виноват, меня и судите, а предателем я не буду», — ответил генерал и рассказал, как его вербовали в немецкие агенты. Ему предложили выйти и подождать в коридоре. Вскоре явилась и охрана. Прошел день, а затем и вечер. Никто ему не приносил ни попить, ни поесть.

Менялась лишь охрана. Ночью за ним пришли незнакомые люди и предложили следовать за ними. «Ну вот и все», — подумал генерал.

Куда его везли, он не обратил внимания, но когда вылезал из машины, увидел, что двери здания не похожи на тюрьму. Несколькими минутами позже он оказался в кабинете, и к нему навстречу шел Сталин: «Спасибо вам за вашу честность. Отправляйтесь в Берлин и продолжайте свою работу. Мы вам верим. Всего хорошего».

Не успев сказать ни слова, генерал вышел. Здесь уже был его начальник, встретивший его как ни в чем не бывало. Через несколько часов генерал отправился в обратный путь, напутствуемый всякими добрыми пожеланиями.

Явившегося к нему гитлеровского капитана он вышвырнул с особым удовольствием. А немка пропала, как в воду канула. Ее кипучая деятельность не принесла на этот раз ожидаемой пользы фюреру.

Эпизод мне кажется весьма поучительным. Как уже упоминалось выше, людей, допустивших ту или иную ошибку, но переживших и признавших ее, как бы ни тяжела была эта ошибка, Сталин никогда не стремился наказывать. Хорошо это или плохо, пусть судит сам читатель. У каждого бывает свое мнение, и, может быть, каждый по-своему прав. Но прежде чем делать те или иные выводы, мне кажется, следует поставить себя на место того, поступки которого ты хочешь разобрать. Мне лично такая практика всегда помогала найти то или иное решение.

На меня рассказ этот произвел впечатление, в первую очередь, силой того решения, которое было принято Сталиным. … 12 декабря 1942 года противник силами девяти дивизий, из которых две были танковые, предпринял наступление вдоль железной дороги Котельниково — Сталинград с целью оказания помощи окруженной группировке Паулюса. Добившись первоначального успеха и введя в бой еще одну танковую дивизию, противник вышел на рубеж реки Мышкова. Видимо, высшее командование немцев было уверено, что этих сил будет вполне достаточно, чтобы соединиться с Паулюсом. Иначе, не имея такой уверенности, Маыштейн не ограничился бы названными силами и уж, во всяком случае, потребовал бы встречного удара со стороны Паулюса. [264] Как раз в то время там находился начальник Генерального штаба Красной Армии А. М. Василевский, который заменил Б. М. Шапошникова на этом посту в июне 1942 года. Василевский прибыл туда по поручению Ставки для организации взаимодействия Донского и Сталинградского фронтов по разгрому окруженной группировки Паулюса. Оценив создавшееся положение и предвидя возможные последствия прорыва группы Манштейна к Паулюсу, Александр Михайлович поставил перед Ставкой вопрос о том, что 2-ю гвардейскую армию, которой командовал генерал Р. Я. Малиновский и которая сосредоточивалась для ликвидации окруженной группировки Паулюса, необходимо повернуть против Манштейна.

Это предложение он сделал в интересах общего дела, хотя армия Малиновского назначалась для операции, за которую Василевский нес прямую ответственность. К боевым действиям внешнего фронта он в данное время прямого отношения не имел. Верховный торопил с ликвидацией окруженной группировки и не выразил восторга от предложения Василевского. Несмотря на это, начальник Генштаба настаивал на быстрейшей переброске 2-й гвардейской армии в район реки Мышкова, нацелив армию на разгром Манштейна. Наконец согласие Ставки было получено с одновременным указанием, что Василевский назначается ответственным за проведение этой операции. 2-я гвардейская армия быстро вышла в назначенный район и вступила в бой с соединениями Манштейна. В течение 22–30 декабря 1942 года контрнаступление противника было сорвано, а остатки разбитых дивизий отошли в район юго-западнее Котельникова.

Войска Юго-Западного фронта, перешедшие 16 декабря в наступление, к 30 декабря нанесли серьезное поражение противостоящей группировке противника и оттеснили внешний фронт до рубежа Миллерово, тем самым сделав невозможными дальнейшие попытки прийти на помощь Паулюсу. На войне всякое бывает: и ожидаемое, и неожиданное. Трудно сейчас сказать, чем бы закончились наступательные действия группы Манштейна, не добейся А. М. Василевский ввода в действие 2-й гвардейской армии. Это не только ликвидировало угрозу соединения двух крупных группировок, но и содействовало успешному оттеснению внешнего фронта окружения.

Считаю нужным привести здесь этот эпизод, потому что в книге А. И. Еременко «Сталинград» описан он не только не правдиво, но и приписаны А. М. Василевскому схоластические, с военной точки зрения безграмотные действия, которых на самом деле никогда не было. Непосредственное руководство Василевского всей операцией по отражению наступления группы Манштейна, безусловно, сыграло свою положительную роль и в дальнейшей ликвидации окруженной Сталинградской группировки войск противника. [265] Как известно, против окруженной группировки Паулюса действовало два фронта — Донской и Сталинградский. Командующий Донским фронтом К. К. Рокоссовский поставил перед Ставкой вопрос о том, что он считает неправильным, чтобы ликвидацией противника занимались два фронта. Он доложил, что в столь важном деле должно быть единое командование. В связи с этим он предложил упразднить один из фронтов и поручить ликвидацию окруженной группировки Паулюса кому-либо из двух командующих фронтами: ему или А. И. Еременко, — и для пользы дела соглашался упразднить свою должность.

Выдвинутый вопрос обсуждался довольно долго, так как не все были согласны с этим предложением, хотя очевидная разумность и логика в предложениях Рокоссовского была налицо. Наконец Сталин прямо поставил вопрос: кому поручить ликвидацию окруженной группировки — Еременко или Рокоссовскому? Такая постановка вопроса говорила о том, что Верховный уже принял решение о целесообразности единого руководства данной операцией и сейчас стоял лишь вопрос, кому ее поручить.

В книге Г. К. Жукова «Воспоминания и размышления» говорится о том, что на этот вопрос Сталина он ответил, что «оба командующих достойны, но что Еременко будет обижен, если войска Сталинградского фронта подчинят Рокоссовскому». Кто-то из присутствующих предложил назначить именно Рокоссовского.

Победили разум и целесообразность. 30 декабря 1942 года Ставкой было принято решение о передаче 57-й, 62-й и 64-й армий Сталинградского фронта в состав Донского и о преобразовании штаба и управления Сталинградского фронта в штаб и управление Южного фронта. Сталинградский фронт с 1 января 1943 года был ликвидирован.

Руководство ликвидацией окруженной группировки было поручено Рокоссовскому, который блестяще справился с этой задачей.

Непосредственно общаясь с ним во время проведения этой операции, я всегда видел перед собой уравновешенного, с глубокими военными познаниями человека, доступного для любого, кто с ним работал.

Вежливость и тактичное обращение были его характерными чертами, а личная скромность в быту дополняла его облик.

Таков был Рокоссовский, с которым мне довелось там близко познакомиться.

Дальнейшее общение с ним уже в других местах и на других фронтах лишь укрепило во мне то глубокое уважение, которое можно иметь к человеку, умеющему направить всю энергию работающих с ним людей в нужном направлении и в то же самое время остающемуся как бы незаметным и скромным человеком. …За время оборонительных боев на сталинградском направлении с 17 июля по 19 ноября 1942 года АДД сделала 11 317 самолето-вылетов, что составило 49 процентов всех боевых вылетов АДД за этот период. В ноябре и декабре, несмотря на весьма плохие метеорологические условия, АДД продолжала свою боевую деятельность на сталинградском направлении, уничтожала войска и технику противника как в районах самого Сталинграда, так и на близких подступах к нему. [266] Нужно сказать, что противник, находясь в окружении, мог обеспечиваться всем необходимым, а главное — продовольствием, только по воздуху.

Естественно, одной из главных наших задач в то время являлось уничтожение немецких самолетов на аэродромах, которые нам были хорошо известны. Однако, чтобы избежать больших потерь, враг шел на хитрости и стал принимать свои самолеты на полевых, то есть временно подготовленных аэродромах, все время меняя их. В ту холодную зиму, чтобы подготовить полевой аэродром, требовалось время, необходимое лишь для укатки снега.

Заправку и техническое обслуживание самолетов противник проводил на своих базовых аэродромах. Такие полевые аэродромы ввиду их частой смены приходилось разыскивать с воздуха и после обнаружения передавать с борта их координаты для последующего вылета в этот район наших бомбардировщиков. Задача для бомбардировщиков, прямо скажем, необычная.

Приведу здесь один из примеров ее выполнения. 752-й авиационный полк АДД вел напряженную боевую работу в период Сталинградской битвы. Командиру экипажа этого полка Ивану Тимофеевичу Гросулу с его штурманом Леонидом Петровичем Глущенко была поставлена боевая задача: днем нанести удар по позициям противника, расположенным в районе Гумрака, после чего заняться поисками полевых аэродромов внутри кольца окружения. Выполнив задачу по бомбометанию, экипаж пошел на поиски полевых аэродромов. Через некоторое время они обнаружили такой аэродром с большим числом транспортных самолетов Ю-52 и истребителей.

Передав на командный пункт своей части координаты обнаруженного аэродрома и о наличии там самолетов, экипаж развернулся и пошел на свою базу, одновременно зафиксировав взлет истребителей противника.

На другой день полк получил задачу — уничтожить самолеты противника, обнаруженные накануне экипажем И. Т. Гросула. Для уточнения наличия самолетов на разведку в район аэродрома был направлен экипаж летчика Захарова с штурманом Петровым, который донес, что в указанных координатах ни аэродрома, ни самолетов он не обнаружил. Вылет был отложен, экипаж Гросула был снова послан для уточнения места нахождения цели. Вслед за ним был послан экипаж летчика Ф. К. Паращенко со штурманом В. Т. Сенатором с той же задачей.

Самолет Гросула пришел на обнаруженный им вчера аэродром, но на нем уже ничего не было. На высоте трех тысяч метров экипаж начал поиски улетевших самолетов и обнаружил их в 40 километрах от того места, где они были вчера. [267] Здесь находилось до 80 самолетов.

Сообщив координаты вновь обнаруженного аэродрома, экипаж приступил к выполнению задания и лег на боевой курс. Разрыв первой бомбы произошел в центре укатанной полосы, дальнейшие разрывы пошли к стоянкам самолетов и завершились прямыми попаданиями в Ю-52. В это время стрелок-радист Черноока доложил, что четыре истребителя противника идут за самолетом на той же высоте и догоняют. Надо уходить в облачность, но до нее нужно еще долететь. Бой принимать бессмысленно, ибо исход его при таком соотношении сил очевиден. Экипаж на максимально возможной скорости идет к облакам. Кто скорее?! Только люди, побывавшие в таких переделках и уже знающие, чем и как это кончается, могут, читая эти строки, пережить еще раз свои ощущения. Трудно сопоставить с чем-либо эти ощущения и переживания… Абсолютно реальная возможность быть этому полету последним, и в то же самое время очевидная возможность выйти из такого положения победителем, если будут сохранены ясность ума, выдержка и воля. Малейшая растерянность, потеря даже на какой-то малый отрезок времени самообладания обязательно перенесет вас в небытие. …Наконец, истребители противника открывают огонь с дальних дистанций.

Значит, у них нет уверенности в возможности догнать наш самолет, а где пропадает уверенность, там пропадает и настойчивость. Для наших это уже половина победы. Трасса снарядов проходит выше бомбардировщика, и вскоре самолет входит в облака. И вот здесь, в который уже раз, каждый из членов экипажа мог подумать: «А что было бы, если?.. Что-то будет с экипажем Паращенко?!»

Вернувшись на свой аэродром, экипаж Гросула не застал там однополчан, следовательно, получив его радиограмму, они улетели на бомбардировку вновь обнаруженного аэродрома. К исходу дня все экипажи вернулись на свой аэродром, кроме экипажа Ф. К. Паращенко со штурманом В. Т. Сенатором, стрелком-радистом Пашинкиным и стрелком Гершером. Это был отличный экипаж, а его стрелки — непременные участники полковой самодеятельности.

Через трое суток неожиданно появились командир корабля Паращенко и его штурман Сенатор. И вот что они рассказали.

Ведя поиск аэродрома противника, они на значительном от себя расстоянии увидели разрывы бомб, сброшенных с самолета Гросула, а когда подошли ближе, обнаружили аэродром и на нем самолеты. Сделав расчеты, легли на боевой курс. После того как отбомбились и пошли домой, были атакованы четырьмя фашистскими истребителями. В этом неравном бою были убиты стрелки, а вскоре был сбит и оставшийся без огневой защиты самолет.

Летчик и штурман выбросились на парашютах и приземлились между вражескими и нашими позициями. [268] Немцы открыли по ним огонь, а наши по немцам. Экипаж спрятался в большую воронку. Попытки наших солдат пробраться к экипажу пресекались интенсивным огнем гитлеровцев. И лишь ночью наши разведчики пробрались к ним, вывели их к своим войскам, откуда Паращенко и Сенатор были отправлены в свою часть. На другом самолете, с новым составом экипажа продолжали они свою боевую работу.

Все они в дальнейшем стали Героями Советского Союза. И. Т. Гросул совершил за войну 346 боевых вылетов и побывал во многих и многих переделках; Л. П. Глушенко сделал 340 боевых вылетов; Ф. К. Паращенко — 388, а его штурман В. Т. Сенатор — 353 боевых вылета и погиб в сентябре 1944 года…

Наша авиация нарушала перевозки противника, нанося удары по железнодорожным станциям на участках Лихая — Морозовский, а в период наступления группы Манштейна из района Котельниково держала под своим воздействием железную дорогу Сальск — Котельниково и уничтожала авиацию противника на аэродромах. В ноябре АДД сделала 2733 самолето-вылета. В декабре при не менее сложных метеорологических условиях сделано 3949 самолето-вылетов.

Удачное размещение частей и соединений АДД по фронту давало возможность наносить мощные удары по гитлеровцам не только в тактической, но и в оперативной глубине независимо от наземной обстановки и изменения линии фронта.

Подводя итоги боевой деятельности АДД в 1942 году, прежде всего нужно сказать о том, какие задачи она выполняла: — разрушала административно-политические и военно-промышленные объекты в глубоком тылу противника, в городах Берлине, Данциге, Кенигсберге, Будапеште, Бухаресте и других; — содействовала операциям наших войск на северо-западном, западном, юго-западном и южном направлениях, бомбардируя войска, оборонительные сооружения, железнодорожные узлы, станции и аэродромы гитлеровцев; — противодействовала противнику при прорыве им обороны наших войск на воронежском, сталинградском направлениях и на Северном Кавказе; содействовала войскам Юго-Западного, Донского и Сталинградского фронтов в окружении и разгроме противника под Сталинградом; препятствовала железнодорожным перевозкам противника, нарушая оперативные переброски войск и техники; — уничтожала авиацию противника на аэродромах базирования на севере Финляндии и Норвегии с целью предотвращения ее налетов на караваны судов наших союзников; — обеспечивала доставку людей, грузов в тыл противника и вывозила раненых партизан, а также выполняла специальные полеты в глубокий вражеский тыл. [269] За неполных десять месяцев с момента ее организации АДД, произвела 38154 самолето-вылета, не имея в своей работе ни пауз, ни перерывов. Если сегодня заканчивалась боевая работа на одном фронте, завтра она требовалась на другом. Из месяца в месяц наращивалось число боевых вылетов.

За 1942 год, несмотря на трудности, связанные с эвакуацией авиационной промышленности на восток, мы получили 650 новых самолетов, которые с лихвой восполнили наши потери. Огромную работу проделал командный состав по вводу в строй новых боевых экипажей.

Несмотря на то что мы потеряли за это время 477 самолетов и 320 экипажей, мы имели уже налицо 699 экипажей, из них 580 ночников, при 564 боевых самолетах, что показывает наличие серьезного резерва в подготовленных экипажах.

Увеличивающийся с каждым месяцем выпуск самолетов-бомбардировщиков, налаженная подготовка экипажей вселяли уверенность в то, что, несмотря на потери, которые приходилось нести (потери американцев и англичан намного превосходили наши в процентном отношении к числу боевых вылетов), Авиации дальнего действия предстоял дальнейший рост, а следовательно, и увеличение объема боевой работы.

В 1942 году мне довелось (и не однажды) побывать на различных фронтах для организации и проведения боевых действий АДД. Я был на Ленинградском, Волховском, Калининском, Западном, Юго-Западном, Сталинградском, Донском фронтах, познакомился со многими военачальниками, приглядывался к людям, к обстановке и организации работы штабов. Незаметно для самого себя от простого ознакомления и познавания новой обстановки, в которой мне доводилось оказываться, я пришел и к сравнениям, сопоставлениям, выводам. Не единожды в жизни мне приходилось убеждаться в том, что поговорка «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать» — мудрая поговорка.

Были разные фронты, были и разные командующие с присущим только им стилем работы и общения с людьми. Одни горячие, другие более уравновешенные, а иногда и флегматичные. Одни нетерпеливые и легко возбудимые, другие степенные и спокойные. Со многими командующими фронтами и армиями довелось мне встречаться, и про каждого из них можно написать целую книгу. Поистине нет иного места, чем фронт, где бы жизнь десятков и сотен тысяч людей столь зависела от правильных или неправильных действий одного-единственного человека — командующего.

Именно это привлекало мое внимание. И у меня, как и у любого другого человека, на основании личных впечатлений и общений, естественно, начинало складываться и сугубо личное мнение о людях, с которыми довелось соприкасаться за этот очень напряженный, очень тяжелый 1942 год. [270] Мне довелось видеть многих людей в Ставке, у Сталина, где решалось огромное число различных вопросов, довелось познакомиться с товарищами, возглавлявшими ту или иную отрасль промышленности, с конструкторами.

Меня нередко приглашали в Кремль, когда решались вопросы, никакого отношения к моей деятельности не имевшие. Этому я поначалу удивлялся, но потом привык и решил: раз зовут, значит, так нужно (не замечая того, что область моих познаний расширяется). Так мало-помалу я становился свидетелем той титанической работы, которая кипела в нашей стране, где было все нацелено на борьбу с врагом. Я увидел также и то, что кабинет Сталина является тем главным центром, где решаются не только военные и хозяйственные, но и огромной важности политические вопросы.

Я понял, что не все бывает именно так, как пишется в прессе, и что выражения, которыми заканчиваются те или иные послания, например, «верьте мне» или «искренне Ваш», в особенности у таких лиц, как У. Черчилль, нередко являются пустой фразой. Оказалось для меня откровением и то, что чем больше было заявлений о монолитности и единстве, — я имею в виду союзников, — тем меньше было монолитности и единства в действительности.

Был я не раз свидетелем и того, как разбирался вопрос об обещаемой помощи союзников путем посылок нам караванов с боевой техникой и другим имуществом, необходимым для ведения войны, и как наши союзники, в особенности англичане, на словах все отправляли, а наделе оттягивали отправку караванов под любыми возможными и невозможными причинами.

Было еще много и всяких иных вопросов, присутствуя при обсуждении которых я постепенно приобретал познания в других, самых разных, в том числе совсем невоенных областях жизни человеческой.

Новый, 1943 год довелось нам встречать у К. К. Рокоссовского. Вначале произошел небольшой инцидент между генералом А. А. Новиковым — Главкомом ВВС и В. Д. Ивановым[91] — заместителем начальника Генерального штаба. В самом начале Новиков, будучи уже немного навеселе, предложил поднять первый тост за Г. К. Жукова. Иванов встал и заявил, что за Жукова пить он не будет, тогда встал и Новиков. Дело начинало принимать нежелательный оборот, мне тоже пришлось встать и, поскольку оба они были небольшого роста, не составило особого труда усадить их на свои места. Тем временем Константин Константинович поднял свой бокал (граненый чайный стакан) и предложил первый тост за товарища Сталина, что в то время было обычно и с этого всегда все начиналось. Вечер прошел очень хорошо, все мы желали Константину Константиновичу успехов в разгроме и ликвидации группировки противника и, как говорят, мирно разошлись отдыхать, ибо впереди была напряженная работа. [271] Приведенный здесь «инцидент» я бы и не упоминал, если бы в дальнейшем развитии событий он не играл бы никакой роли. Всем нам было хорошо известно об особом расположении А. А. Новикова к Жукову, но в то же самое время было и недоумение, почему Александр Александрович нарушил обычный ритуал и предложил выпить первый тост не за Сталина.

Под утро 1 января 1943 года мне позвонил Верховный и сообщил, что Указы на представленную к наградам группу личного состава АДД подписаны и что он поздравляет первого в АДД, дважды Героя Советского Союза А. И. Молодчего и других летчиков, которым в первый раз присвоено это высокое звание, а также весь личный состав АДД, с Новым годом и желает всем дальнейших успехов в боевой работе.

Высокие награды Родины радовали. Мы видели в них не только знаки, отмечающие воинскую доблесть и героизм. В этих наградах нам виделось зарево близящейся победы над гитлеровской Германией. И в самом деле, главным итогом года можно было считать провал фашистских планов нанесения удара южнее Москвы сначала в районе Воронежа, а затем в районе Сталинграда и на Северном Кавказе с тем, чтобы окончательно разгромить Красную Армию и закончить войну против СССР в 1942 году. Эти планы не только провалились, но как и в декабре 1941 года, так и в ноябре 1942 года советские армии перешли в решительное наступление. Таких масштабов военных действий история еще не знала.

Зарево победы видели не только советские люди. Вот некоторые комментарии зарубежной печати за декабрь 1942 года.

Американская газета «Тайме», выходящая в штате Техас, 26 декабря 1942 года писала:

«Россия по заслугам карает фашистских тиранов. Цивилизация находится в долгу перед Россией».

Другая американская газета «Орегониан» 31 декабря заявляла:

«Народы находятся в огромном долгу перед Советским Союзом за уничтожение легенды о непобедимости германской армии».

Выходящая в Индии газета «Тайме оф Индиа» 27 декабря писала: «История редко бывает свидетельницей таких событий». Газета «Вашингтон пост» от 31 декабря 1942 года:

«Союзники России лишь теперь начинают понимать ту роль, которую играет в борьбе Советского Союза с гитлеризмом чувство гордости советского народа своим новым обществом».

Американская газета «Трибюн» 28 декабря 1942 года констатировала:

«До тех пор пока хвастливый Гитлер не был поставлен на колени у ворот Москвы в прошлом году, многие в США не сознавали, что Советский Союз обладает большой военной мощью, что его генералы — первоклассные стратеги, что Сталин является одним из величайших руководителей в мире. Ныне Россия топит честолюбивые замыслы Гитлера в крови его же армии».

В передовой английской «Дейли телеграф энд морнинг пост» отмечалось: [272] «…совершенство организации наступления советских войск, выдержка в разработке операций, решимость исполнения намеченных планов… Это лишний раз доказывает справедливость характеристики, данной Черчиллем премьеру Сталину, которого он называет богатырским вождем.

Нужно воздать должное русским, которые вынесли на себе основное бремя войны в этом году».

Американский радиокомментатор Стил заявлял:

«Германские армии, растянувшиеся на фронте в две тысячи миль в России, никогда не вернутся домой».

«Мы сражаемся на одной стороне с русским народом, которому пришлось пережить вторжение в Россию нацистских орд, докатившихся до самых ворот Москвы, с русским народом, который почти с сверхчеловеческими волей и мужеством заставил противника отступать», — писал президент США Рузвельт в послании к конгрессу 6 января 1942 года. «Вести об успехах Вашей армии очень нас ободряют. Посылаю Вам мои горячие поздравления в День 24-й годовщины основания Красной Армии», — писал он Сталину.

«Руководимая Вами, находящаяся под командованием выдающихся полководцев, Красная Армия является одним из главных инструментов освобождения порабощенных народов», — писал Сталину генерал де Голль. А в день Октябрьской годовщины он прислал такое поздравление:

«Я приветствую народ и армию Советской республики, победоносные усилия которых вдохновляют борьбу Франции… Франко-советская дружба выйдет из этого испытания, укрепленная совместной победой».

А в это время наши войска готовились перейти в решительное наступление, чтобы добить «непобедимую» армию генерал-фельдмаршала Паулюса.

Уверенность наших войск в разгроме противника была столь сильна, что никаких сомнений в исходе Сталинградской битвы ни у кого уже не существовало.

И действительно, более чем трехсоттысячная армия Паулюса была частью уничтожена, частью пленена, стерта с лица земли как военная сила фашизма. Если в контрнаступлении под Москвой в декабре 1941 года мы видели первые проблески победы, то в декабре 1942 года мы уже явно ощущали настоящую победу, держа в Сталинградском кольце огромную армию врага.