"Вестники времен" - читать интересную книгу автора (Мартьянов Андрей)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ САМАЯ КОРОТКАЯ ДОРОГА ЧЕРЕЗ НОРМАНДИЮ

Покинув замок бейлифа, сэр Мишель и Гунтер решили, прежде всего, как следует подкрепиться – с самого раннего утра у обоих во рту не было маковой росинки, если не считать опустошенные по дороге две банки сгущенного молока. Они разыскали более-менее приличный трактир, располагавшийся неподалеку от площади с церковью.

Заведение называлось «Кованый сапог», и, как подтверждение тому, над входом висел на толстых цепях немыслимых размеров литой железный сапожище. В зале сэр Мишель узнал двух-трех рыцарей, присутствовавших у бейлифа, приветственно кивнул им, но выбрал стол подальше от них, в самом углу, так, чтобы можно было обозревать весь зал, не пребывая на виду. Рыцарь уже с головой окунулся в свое новое дело и, по мнению Гунтера, корчил из себя эдакого Пинкертона. Впрочем, мысли свои германец оставил при себе, как и велел ему сегодня по дороге рыцарь, под гербом которого Гунтеру довелось служить. Будь они неладны, и герб, и рыцарь!..

Хуже всего было то, что германец отлично представлял, с какой именно непобедимой, коварной и жестокой организацией им предстоит связаться, если Понтий Ломбардский действительно имеет отношение к исмаилитам. Попытавшись вспомнить все, известные из книг и исторических документов сведения про Старца Горы и его последователей, Гунтер сделал неутешительный вывод: влипли! На счету убийц, глава которых сделал власть и жестокость самоцелью, были многие тысячи жертв – как простых людей, так и великих. В основном погибали люди известные – султаны, визири, полководцы. Фидаи – так иногда называли исмаилитов – отправили к праотцам восемь восточных государей, включая трех халифов, многих шейхов, наместников и правителей. Крестоносцам тоже не очень везло – старый граф Раймунд из Триполи был зарезан фидаем, а Конрад Монферратский, как вспомнил Гунтер, должен погибнуть от руки асассина через три года. Однако сейчас маркграф Конрад жив. Если будет желание, его смерть можно даже предотвратить…

Глава исмаилитов, некий Хасан ибн Саббах в начале двенадцатого века создал свое учение, не слишком отличавшееся от законов шариата и Корана, но в то же время совершенно новое. Хасан придумал имама, которому «известны все замыслы божьи», а главный постулат исмаилитской ереси звучал так: «Познание бога разумом и размышлением невозможно. Познание возможно только личным поучением имама.» Все человечество, не признающее имама, известного одному Хасану ибн Саббаху, погрязло в заблуждениях. Таким образом, мусульмане, не принадлежащие к исмаилитам, попадут в ад, христиане и иудеи – тоже. Каждый, не исповедующий учение Старца – нелюдь, а если кто-то смеет противостоять исмаилитам в открытую – то его смерть неизбежна.

Хасан ибн Саббах, захватив крепость Аламут, распространил свое влияние вплоть до побережья Средиземного моря на западе и Багдадского халифата на востоке, и стал властелином никем не признанного государства. Исмаилиты террором или обманом заняли множество крепостей вокруг Аламута, используя свою славу непримиримых врагов сельджукских завоевателей. Но сейчас, когда часть Палестины находилась под рукой христиан, а Саладин изрядно поприжал исмаилитскую вольницу, могущество секты пошло на убыль и фидаи все чаще нанимались к людям, не имеющим отношения к учению Старца. В том числе и к некоторым христианам, коим требовались услуги прекрасно обученных убийц…

«Одного не могу понять, – думал Гунтер. – Неужели человек, нанявший фидая, не разумеет, что срыв похода Ричарда играет на руку только мусульманам? И кем может оказаться этот „владетельный князь“? Маркграфом Конрадом? Нет, конечно, если судить по сохранившимся к моему времени летописям или книге Бернгарда Куглера про крестовые походы, Монферрат был удивительной скотиной, но никогда не стал бы связываться с ассассинами. Впрочем, они же Конрада и прирезали, вернее, прирежут… Интересно, за что? Рено Шатильон, которому полагается год как быть в могиле? Вот этот может. Большего мерзавца за всю историю христианских королевств в Святой Земле не бывало. Граф Раймунд? Вполне приличный человек, пускай и себе на уме… Король Гвидо? Безусловно, его описывают полным ничтожеством, да и спасение его трона в руках Ричарда, так что Лузиньяну прибытие крестоносцев просто необходимо. Да разве стал бы предупреждать пославший убийц человек свою жертву? Брат Гвидо, Альмарик? Тоже нет… А вдруг это кто-нибудь из духовных лиц? Абсурд… Самым оригинальным будет, если нанимателем является мусульманин. Саладин, например. Султан вполне может это сделать и одновременно распространить слухи, будто нанести удар по английской королевской семье желают христиане… Вот тебе и простенький двенадцатый век! Запутано ничуть не хуже чем у нас… Ладно, разберемся!»

Сэр Мишель, хлебнув вина, сказал, отвлекая Гунтера от размышлений:

– Все беды в мире – от сарацин!

– А я думаю – от пьянства, – ответил германец и тоже приложился к кружке. – С чего начнем, сэр?

– Со свинины, – легкомысленно отмахнулся рыцарь. Дальнейшие действия ему были понятны насквозь: догнать Понтия, стукнуть чем-нибудь тяжелым или острым, а потом искать у него и его восточных слуг указанную в письме метку. Все просто и понятно. Зачем ломать голову?

Предостережения отца Колумбана начали забываться.

«Снова дорога… До чего же хорошо на воле! Ни жуткого смрада, ни страхолюдных калек, ни толкотни, ничего не осталось от города, – думал сэр Мишель, глядя по сторонам. – Скорее бы поймать этого мерзавца Понтия и сдать, куда надо – бейлифу в тюрьму, если Джонни его прежде из своего чудесного арбалета не „пришьет“, как он странно выражается. Хотя, если правда, что от тех стрел-шариков дырочки получаются, то похоже будет… Теперь еще за этим бастардом Ломбардским в Руан ехать! Но нет худа без добра – в Руане можно добрыми доспехами и оружием разжиться.»

…Рано утром, с превеликим трудом соображая, где находится и какой нечестивец так назойливо трясет его за плечо, сэр Мишель приподнял тяжелую, будто налитую густым горячим маслом голову и с отвращением подумал о предстоящей неблизкой дороге. Спать бы сейчас да и спать, так нет, не спится Джонни, знай себе толкается да гавкает что-то на своем странном языке.

– Изыди, нечистый! – попытался отмахнуться сэр Мишель и уронил голову на свернутый меховой плащ, но тут же вздрогнул от пронзительного крика:

– Aufstehen!!! – завопил Гунтер, потеряв терпение. Сам он не спал с того момента, как в тяжелый хмельной сон вонзился дребезжащий звук упавшего на деревянный пол медного таза с водой – какой-то идиот безрукий нес его по коридору… Разлепив веки и оглядевшись, он обнаружил себя лежащим на жесткой широкой деревянной лавке, застланной шкурами, напротив на таком же ложе мирно посапывал сэр Мишель, трогательно свернувшись калачиком и свесив одну руку, из-под плаща-подушки виднелись ножны меча.

В окно небольшой комнаты протянулись солнечные лучи, освещая выскобленный стол, сплошь изрезанный кинжалами прежних постояльцев, огромный кувшин с водой, небрежно отброшенные в угол сапоги – оба мишелевых, и один свой, – два тяжеловесных табурета и откатившуюся в угол пузатую глиняную бутылку в плетеной корзинке. Пустую, как печально констатировал Гунтер, осторожно поднявшись и едва не на четвереньках добредя до нее. После чего он принялся будить сэра Мишеля.

Рыцарь, издав недовольный рык, оттолкнул назойливого оруженосца и сел, угрюмо глядя по сторонам.

– Дай-ка мне… – он протянул руку, указывая на валявшуюся в углу бутылку, но Гунтер отрицательно помотал головой:

– Не дождешься, вчера все вылакал. На-ка, водички попей.

Гунтер взял со стола кувшин и подал сэру Мишелю, но тот, нагнув голову, молча указал на свой взлохмаченный затылок. Намек был понят с полуслова, и поток холодной воды щедро оросил голову страдающего очередным похмельем рыцаря. Отфыркиваясь и протирая лицо ладонями, сэр Мишель прогудел хриплым басом:

– М-м-м… Хорошо…

Вчера, когда все так замечательно разрешилось, рыцари, собравшиеся в трактире, как водится, начали пить за знакомство, потом за знакомство оруженосцев, потом за знакомство рыцарей с оруженосцами, а дальше за все, что только на ум приходило.

– Слушай, я вечером сильно напился? – озадаченно потер лоб норманн, – Ничего не помню.

– Не злоупотребляй вином, тогда и память проясниться. Ты мне лучше ответь, куда дел мой сапог?.. – проворчал Гунтер, шаря под лавками.

– Я? Какое мне дело до обуви моего оруженосца? – возмутился сэр Мишель и, вытянув тяжелый яловый сапог за голенище из-под скрученного в ком плаща, служившего Гунтеру подушкой, швырнул его на пол.

Так, мирно беседуя, они собрались, позавтракали и закупили провизии на два предстоящих в пути дня. Только выехав за городские ворота сэр Мишель, собравшись с духом, задал Джонни вопрос, который возник с самого утра и несказанно мучил его:

– Слушай, Джонни, у нас еще много денег осталось? Ну, мы вчера случайно не пропили все?

Гунтер потрогал кожаные кошельки на поясе, заметно убавившие в весе, но по прежнему обнадеживающе тяжелые, и ответил:

– Осталось, на орехи…

– Тебе бы все шутки шутить, а нам еще оружие да доспехи покупать надо, – пробурчал сэр Мишель.

– Не переживай. Денег твой папа дал, я полагаю, с расчетом на то, что его дружелюбный и любвеобильный сынок захочет продемонстрировать свою щедрость в первом же попавшемся трактире.

Сэру Мишелю осталось только горестно вздохнуть:

– И когда же я научу тебя, как должен оруженосец разговаривать со своим рыцарем… Наверно, никогда…

Ближе к вечеру между холмами показался замок. Утомленный долгим переездом Гунтер смотрел на серые стены с надеждой – там можно будет подкрепиться и переночевать, если, конечно, сэр Мишель не успел насолить чем-нибудь его хозяину и захочет туда наведаться. Германец сильно устал, не смотря на два привала – один, коротенький, возле перекрестка, где на этот раз они повернули к Руану, и другой, подольше, у небольшой речушки Риль, где сэр Мишель ухитрился изловить парочку форелей из крутящейся на мелководье стаи. Срезав небольшое тонкое деревце и освободив его от веток, он примотал к одному концу кинжал, скинув сапоги, вошел по колено в воду и, дожидаясь, когда какая-нибудь неосторожная рыбина подплывет к нему поближе, молниеносным движением втыкал под жабры импровизированную острогу, после чего перекидывал сверкающее на солнце рыбье тельце на берег. Большинство форелей срывалось и уплывало, но сэр Мишель не расстраивался, так как делал это больше из удовольствия, чем по надобности – еды хватало вдоволь. Тем не менее, пойманные рыбы были распотрошены и зажарены над костром, который Гунтер разжег своей зажигалкой.

Второй раз увидев это чудо, сэр Мишель не удержался от расспросов и из неохотных объяснений германца, понял, что это странное маленькое огниво работает на той же удивительной жидкости, которую должен пить дракон, чтобы летать. Сэр Мишель возгорелся было желанием разобрать зажигалку, чтобы понять, как же в таком маленьком, плоском металлическом футлярчике уместились и кремень, и кресало, и трут, но Гунтер не позволил, сказав, что делал это огниво один искусный мастер и только он сможет собрать обратно. Сэр Мишель справедливо рассудил, что этот мастер находится сейчас слишком далеко, и оставил зажигалку в покое. Потом, подумав немного, заявил:

– Знаешь, Джонни, отдай-ка это огниво мне, а я тебе взамен свое дам.

– Да ты сумеешь пользоваться им правильно? – Гунтер с сомнением глядел на сэра Мишеля, бережно вертевшего в руках зажигалку.

– А что тут уметь-то? Я же видел, как ты это проделываешь! – рыцарь большим пальцем откинул крышку и невольно отпрянул, когда пропитанный бензином фитилек вспыхнул голубоватым язычком пламени. – Вот и все! – сэр Мишель с усмешкой захлопнул крышку.

Гунтер, склонив голову на бок, слегка залюбовался необыкновенным зрелищем – сидит себе средневековый типчик в кольчуге и поигрывает зажигалкой. Еще бы сигару в зубы для полноты картины… Рука германца сама потянулась к пачке, где оставалось всего три сигареты – как он не экономил, курево катастрофически кончалось, и достать его было абсолютно негде – прикинув в уме, сколько столетий оставалось до путешествия Христофора Колумба, он понял, что столько ему не прожить… Вытянув сигарету из помятой пачки, Гунтер отобрал у сэра Мишеля зажигалку и закурил.

– И охота тебе дышать этой дрянью! – рыцарь помахал рукой перед носом, разгоняя дым. – У вас там все этим занимаются?

– Не все, но многие, – Гунтер, щурясь от дыма, с усмешкой посмотрел на сэра Мишеля: – Не хочешь попробовать?

Вместо ответа сэр Мишель встал и отошел к реке, усевшись на травяной кочке и свесив босые ноги в воду. Опыт «воскурения в себя» он уже имел еще по дороге в Аржантан, когда, с удивлением наблюдая за Джонни, который достал откуда-то маленькую белую палочку, запалил один ее конец, а другой вставил в рот, выпустив из ноздрей две струйки дыма (дракон, да и только!), спросил:

– Это ты что делаешь? От дракона своего научился?

– Курю, – лаконично ответил Гунтер и выпустил щегольское колечко дыма, которое тут же было унесено налетевшим ветерком. Некоторое время сэр Мишель, хмурясь и принюхиваясь, наблюдал за оруженосцем, а потом заявил:

– Я тоже так хочу. Дай попробовать!

– Не советую, – сказал Гунтер, припомнив свою первую затяжку в летном училище…

– Делай, что твой рыцарь говорит! – сэр Мишель надменно задрал подбородок и потребовал: – Дай сюда!

– Как хочешь, мое дело предупредить, – Гунтер протянул сэру Мишелю сигарету, и тот, старательно подражая его движениям, вдохнул дым.

– Я же говорил – не надо… – горестно пробормотал Гунтер, глядя, как сэр Мишель корчится в седле от жуткого приступа кашля, едва не падая с лошади.

– Ну и…. ну и…. га-адость… – выдавил сэр Мишель, отплевываясь и с трудом подавляя рвущийся наружу кашель. Ему казалось, что все внутри пропиталось едким горьким дымом, и избавиться от этого противного ощущения он смог только приложившись к фляге с вином. После чего мрачно произнес:

– Нет, Джонни, буду я жить по своему, эти ваши штучки кого угодно в могилу сведут. Ничего хорошего у вас там, в будущем нет, это теперь я точно знаю. Так что, считай, тебе крупно повезло…

– А сгущенка? – лукаво улыбнувшись, Гунтер вытащил из седельной сумки круглую баночку.

– Ну, разве что, – сэр Мишель протянул руку и бесцеремонно выхватил лакомство из рук оруженосца, который в ответ покатился со смеху…

По мере того, как приближающиеся холмы понемногу расступались, замок, во многом похожий на Фармер, становился виден все лучше и отчетливее. Та же круглая башня-донжон, скучившиеся возле стен деревенские домишки в окружении небольших огородов. По другую сторону тянулись наполовину убранные поля, с которых возвращались усталые жнецы, закинув за спину серпы и немногословно переговариваясь. Завидев сэра Мишеля и Гунтера, они останавливались у дороги, пропуская их, кланялись; крутившиеся возле них детишки и собаки некоторое время сопровождали путников, потом, повинуясь сердитым окрикам взрослых, возвращались наперегонки назад.

Низко нависшее над горизонтом солнце окрасило невысокие стены замка в ярко-охристый цвет, позолотило холмы. Над дорогой вились прозрачными облачками рои каких-то мелких мушек; высоко в небе пролетела стая галок, оглашая тихий вечерний воздух звонкими криками. Сэр Мишель, повернувшись к Гунтеру, сказал:

– Видишь замок?

– Уже давно, – устало выговорил Гунтер.

– Это Ле-Небур, там живет сэр Уилфрид, барон де Небур, старый папин знакомец – приезжал много раз к нам в Фармер. Мы с ним большие друзья, еще в детстве он учил меня соколиной охоте – Эрик-то, сам понимаешь, не стал со мной возиться. Мы вполне можем остановиться там на ночлег, а заодно разузнать кое-что о Понтии, не исключено, что он и там останавливался.

– Идет, – согласился Гунтер.

Они свернули с тракта и поехали по дороге, ведущей к воротам замка. Целиком положившись на дипломатические способности рыцаря, Гунтер не проронил ни слова за все то время, пока сэр Мишель разговаривал со стражей, а потом отвечал на бурные приветствия хозяина – радушного здоровяка с густой светло-соломенной шевелюрой и рыжими щетинистыми усами, который был несказанно рад видеть подросшего и возмужавшего отпрыска своего доброго друга.

За трапезой, после рассказов о своих похождениях, сэр Мишель незаметно перевел тему на интересующего его человека и спросил:

– Сэр Уилфрид, не останавливался ли у вас день-два тому назад некий сэр Понтий Ломбардский… – он не договорил, потому что хозяин замка сдвинул кустистые светло-рыжие брови и проговорил:

– Бывал, бывал… Черный такой, лицо у него странное, ровно у лошади.

– Да, да! – сэр Мишель подался вперед, внимательно глядя на сэра Уилфрида, который неохотно продолжал:

– Я его не стал пускать в замок, хотя он и был ранен… Уж больно непочтительно обошелся с моими людьми. А вам-то он зачем?

– Нужен, – сэр Мишель опустил глаза, показывая, что не хочет говорить большего. – Сэр, не могли бы вы сказать мне, куда он направился потом, если это, конечно, известно вам.

– А как же, известно! – криво усмехнулся барон и, усмехнувшись в жесткие усы, добавил: – Ладно, раз не хочешь говорить дяде Уилфри, почто тебе понадобился эдакий мерзавец, расскажу я тебе все, что знаю.

Выяснилось, что в ту ночь, когда сэр Мишель и Гунтер расположились возле самолета, сэр Понтий Ломбардский в компании жутковатых сарацинов подъехал к замку Ле-Небур, ухватил какого-то крестьянина, имевшего неосторожность возвращаться домой в столь позднее время и стал выспрашивать у него, кто живет в замке. Видимо, не удовлетворившись почтительностью простолюдина, рыцарь отблагодарил его зуботычиной и направился к воротам. Не долго думая, крестьянин бросился к потайной калитке в стене, вроде той в Фармере, куда сэр Мишель спроваживал своих любовниц, и успел предупредить хозяина замка о грубом и злобном господине, который со своими нечестивыми слугами хочет проникнуть в замок. У ворот Понтия встретил вооруженный увесистым мечом сам сэр Уилфрид с четырьмя здоровыми молодцами и посоветовал ему поискать другой ночлег, а заметив, что рыцарь, совершенно неучтиво сыпавший проклятиями, ранен, указал ему путь к лекарю, жившему в ближней деревне.

– Нет, ну какой хам! – распалившись воспоминанием о Понтии, возмущенно вскричал сэр Уилфрид и хлопнул кулаком по столу. – Такие выродки не достойны носить рыцарские шпоры и позорят наше высокое звание!

– Именно поэтому мы его и разыскиваем, – подвел итог сэр Мишель и, желая успокоить разбушевавшегося барона, стал рассказывать ему о своем примирении с отцом и этим растрогал «дядю Уилфри» едва ли не до слез.

Сэр Уилфрид предложил гостям устроиться в комнате на втором этаже донжона, в удобных постелях, но сэр Мишель, вежливо поблагодарив, отказался и испросил разрешения отправиться на сеновал, отговорившись привычкой спать на свежем воздухе. Недоумевающему Гунтеру, который был не прочь выспаться на хорошем мягком тюфяке, он со скучающим видом, точно учитель зоологии, перечислил такое количество разнообразных насекомых, которые могут водиться в его вожделенных тюфяках и простынях с одеялами в летнее время, что германец только диву дался, как же остальные домочадцы терпят всех этих клопов, блох, пауков и гусениц. Сам он очень не любил всяческих ползающих тварей и без сожаления расстался с перспективой провести ночь в их кусачем обществе.

«Эх, хорошо иметь знакомых феодалов по всей стране, – подумал Гунтер, блаженно вытягиваясь в душистом сене. – И накормят, и напоят, и спать уложат…»

– Эй, сэр, спишь уже? – окликнул он сэра Мишеля.

– Почти, – сонным голосом откликнулся рыцарь, поворочался немного, шурша сеном, и проговорил: – Завтра с утра поедем к лекарю.

– Зачем? – удивился Гунтер. – Все же и так ясно – Понтий был здесь, нагадил, потом в Руан отправился, больше ведь по этой дороге некуда ехать…

– Поедем, – настаивал рыцарь. – Надо выяснить, видел ли лекарь у него татуировку.

– Ну, давай съездим, – сквозь зевок сказал Гунтер.

Уже на зыбкой границе сна германцу пришла тревожная мысль, что уж больно гладко проходит их путешествие, и стоит держать ухо востро, иначе беда сможет нагрянуть там, где ее никто не ждет.

За завтраком сэр Уилфрид безрезультатно пытался уговорить Мишеля остаться хотя бы на недельку – Фармер-младший был непреклонен, сказав только, что находится на службе у короля Ричарда и обязан срочно выполнить данное ему поручение. После этих слов хозяин Ле-Небура оставил уговоры, взяв с сэра Мишеля обещание, что тот обязательно погостит у него в будущем, когда справится со своими важными делами.

Распрощавшись с сэром Уилфридом, сэр Мишель и Гунтер, не теряя ни минуты, отправились к лекарю, жившему в маленькой деревеньке, прижавшейся к самым стенам замка.

Рыцарь без труда сумел разговорить сухопарого старичка, дав ему несколько золотых монет, и тот поведал, что действительно, две ночи назад к нему бесцеремонно ввалился высокий черноволосый рыцарь с неприятным лицом и куда более отвратительными манерами и велел немедленно оказать ему помощь, иначе он, дословно, «разнесет в щепки весь этот вонючий курятник». Лекарю ничего не оставалось делать, как впустить буйного господина. Его спутники остались за дверями, кто они старик не успел разглядеть, да и не стремился особенно. Видимо, они расположились вокруг дома, потому что то и дело слышался хохот, а потом какое-то странное заунывное пение. Больше всего его удивила странная рана под ключицей рыцаря – две маленькие круглые дырочки с обеих сторон плеча, как будто его проткнули узким раскаленным прутиком – по краям отверстий кожа была сильно обожжена. Разумеется, лекарь не стал интересоваться, какое оружие смогло нанести такую рану, а просто молча наложил тряпочку, пропитанную целебной мазью, туго перевязал, потом по требованию рыцаря сготовил ужин, уступил ему свою постель и провел мучительную ночь на расстеленной возле очага шкуре, слушая ужасающие ругательства, которые бормотал в сонном бреду рыцарь.

Когда старик рассказывал про рану, сэр Мишель покосился на Гунтера, и тот согласно кивнул головой – описание в точности совпадало с виденными им сотни раз пулевыми ранениями.

Сэр Мишель попытался выспросить, не говорил ли рыцарь каких-либо имен или названий, но старик раздраженно отмахнулся и перекрестился:

– Упаси меня Бог повторять то, что слетало с его языка! Не помню я никаких имен, не было у меня желания вслушиваться в его нечестивую брань… Многих я лечил, и многие ругались, терпя боль, но этот…

Тогда сэр Мишель быстро перевел разговор на другую тему:

– Последний вопрос, милейший. Тебе ведь пришлось снять с рыцаря одежду, когда ты обрабатывал его рану.

– Да он сам изволил содрать с себя кольчугу и рубашку, уселся на мою постель и велел: «Лечи!», – лекаря понемногу начинал утомлять этот непонятный допрос, но выказать неудовольствие он не посмел.

– Так вот, не заметил ли ты какой-нибудь метки на его плече? – осторожно спросил сэр Мишель.

– Метки? – недоуменно переспросил старик. – Не было никакой метки… Может быть, рана эта странная…

– Нет, нет, – нетерпеливо перебил его сэр Мишель. – Татуировка, вот что я имею в виду. Она должна быть небольшой, на правом предплечье.

Лекарь задумался, потом медленно покачал головой:

– Нет, ничего подобного я не заметил, да и не всматривался. К сожалению, господа, точно я сказать не могу, – лекарь развел руками.

– Что ж, спасибо и на этом, – сказал Гунтер, пресекая дальнейшие расспросы, которые сэр Мишель хотел было учинить старцу. Он уже понял, что здесь ничего путного узнать нельзя.

По дороге к Руану, когда замок Ле-Небур остался далеко позади, сэр Мишель нарушил задумчивое молчание, тянувшееся с того момента, как они покинули деревню и выехали на тракт:

– Выходит, что Понтий не тот, за кого мы его приняли, раз татуировки у него нет.

– Это еще неизвестно, есть ли она у него или нет, лекарь ведь ничего не заметил. К тому же, остаются еще его слуги-сарацины, у них-то никто наличие татуировки не проверял, – ответил Гунтер. – А потом Понтий может быть послан вместе с ассассинами тем самым христианским владыкой, что задумал убийство, для отвода глаз.

– Или как их проводник, – добавил сэр Мишель. – Хотя стал бы нанятый для такого дела человек привлекать к себе столько внимания. Возможно, он и сам не знает, с кем связался.

– Или знает, потому и злится, что выхода у него нет, мало ли чем эти нечестивцы могли его запугать, – подхватил Гунтер.

– Никто не может запугать христианского рыцаря! – провозгласил сэр Мишель, гордо выпрямившись в седле. – Никто, даже Саладин или сам сатана… Или ставленник Лорда, черт его дери!

– Не задерет. Лорд же сам его и поставил, – усмехнулся Гунтер. – Кстати, тебе не кажется, что у нас все слишком уж благополучно?

– А иначе и быть не может, – пожал плечами сэр Мишель. – Мы же богоугодное дело вершим. Мы же… – норманн запнулся, подбирая слова. – Ведь мы настоящие паладины, вот!

– Чего? – поморщился Гунтер. – Какие еще паладины?

– Разве не знаешь? – Мишель сделал паузу, поразмыслив, и сказал. – Разве у вас, через семьсот лет, стало неизвестно само слово «паладин»? Понимаешь ли, это такой благородный рыцарь, принявший обет верности. Деве Марии, Прекрасной Даме, церкви или королю… Неужели никогда не слышал?

– Слышал, – ответил германец. – У нас тоже дают обеты верности и даже часто соблюдают их. Знаешь слово «присяга»? Так вот, в нашей арм… войске положено было присягать на верность стране и ее… повелителю.

– Видишь, видишь, – обрадовался сэр Мишель. – У вас это – положено, а мы делаем от души. Правильно?

– Это все слова, дорогой мой рыцарь, – нерешительно покачал головой Гунтер, не понимая, зачем Мишель завел этот разговор. – Я привык к тому, что слово во все времена держится не слишком хорошо…

– Вот неправда! – крякнул сэр Мишель. – У нас не так! Слово – очень опасное оружие, и его всегда можно обратить против себя или другого человека. Между прочим, норманны, жившие раньше, почитали оскорбление словом почище оскорбления действием, пощечины, например. Скальды иногда складывали обидные ниды – такие короткие стишки, всего на восемь строчек. Хулительный нид был самым жутким оскорблением, и оно смывалось только кровью… Традиция, кстати, посейчас сохранилась.

– Это как? – не понял германец. – У вас еще принято сочинять подобное?

– Не совсем, конечно, – согласился сэр Мишель и прокашлялся. – Ты, наверное, никогда не слышал о Бертране де Борне? Это самый знаменитый менестрель Аквитании. Его песни даже король Ричард поет. Есть одна история, не знаю, правдивая или нет… Я ее около года назад слышал от самого Бертрана, когда воевал у принца и короля Французского. Спеть?

– Давай, – кивнул Гунтер. Ехать было скучно, а послушать настоящую песню барда раннего Средневековья даже интересно.

Сэр Мишель некоторое время хмурился, вспоминая слова, и затем начал чуть хрипловатым баритоном:

– Видишь, – грустно сказал сэр Мишель, завершив балладу, – Бертран совершенно прав – слова многое значат. Вспомни, как нечистый тебя охмурил в лесу?

– О, мне можно переломать кости, но слова меня не ранят, – хмыкнул Гунтер. – А тот молодой трубадур сам нарвался. Его, кажется, по-человечески предупреждали!

Неизвестно, какие выводы из сочиненной Бертраном де Борном истории делали жители двенадцатого века, но вот германец, человек в этом времени чужой, был убежден – история не грустная, а поучительная. Только подумайте – человек пришел, напросился в гости, пообещав спеть для друзей хозяина, его честно накормили и попросили блеснуть своим искусством, а он начал откровенно хамить хозяину замка! В балладе прямо говорится – менестреля три раза предупредили по-хорошему… Похоже, нищий и бездомный певец просто завидовал дворянину, к которому пришел!

Сэр Мишель думал прямо противоположное. Рыцарю было очень жалко скальда, зарубленного владельцем замка. Разумеется, беспочвенно оскорблять и проклинать хозяина дома очень нехорошо, но если трубадур сказал, что таковой «подлец и вор», значит, так и было! Не станут в балладе лгать. Выходит, бард пострадал за правду, хотя надо было вызывать хозяина на поединок, а не петь всякие гадости…

– Мишель, – окликнул рыцаря Гунтер. – Между прочим, я много раз просил тебя рассказать о том, что у вас здесь происходит.

– Где – «у нас»? – озадачился Фармер. – Ты сам все прекрасно видел. Неужели в твоем будущем совсем не знают, как мы сейчас живем?

– Знают, – сказал германец. – Вернее, помнят. Но извини, я не слишком усердно занимался историей Франции. Знаю, что у вас сейчас король Ричард, что у него есть брат Джон… А короля-отца звали Генрихом.

– Я сам про это тебе рассказывал, – сэр Мишель заставил лошадь идти медленнее и поравнялся с Гунтером. – Про что ты хочешь услышать?

– Ну-у… – Гунтер сморщил лоб. – Понимаешь ли, мы теперь будем часто встречаться с разными людьми и я не хотел бы попасть впросак, отвечая на самые простые вопросы. Сможешь рассказать о том, что у вас в королевстве происходило за последние лет двадцать?

– Пожалуйста, – усмехнулся сэр Мишель. – Вообще-то самые интересные события начались, когда мой батюшка пошел в Палестину вместе с крестовым войском короля Людовика Французского… Слыхал про такого?

– Нет, – признался Гунтер. – Ты рассказывай, рассказывай.

Вот о чем поведал Гунтеру сэр Мишель.

Пускай в баронстве Фармер и окружающих его землях, что лежали на склонах Нормандской возвышенности и было относительно спокойно, но вокруг, в Аквитании, и прочих провинциях континента, подчиненных английскому королю, много лет шла гражданская война, закончившаяся лишь несколько месяцев назад.

Земли Английской короны были исключительно обширны – территория, подчиненная скипетру Плантагенетов, простиралась на юг до Арагона и Наварры, на востоке же граничила с Германским Рейхом по реке Рона. Франция, зажатая между огромной Германией и соперничающей с нею Англией, между прочим, занимала пространства, в три раза меньшие.

Причины гражданской войны были весьма запутаны и восходили, пожалуй, к событиям более чем тридцатилетней давности, связанными с любовными похождениями короля Генриха Второго, сына императрицы Матильды и графа Анжуйского. Началось все в 1137-м году, когда юная герцогиня Элеонора Пуату – богатейшая невеста Европы, (земли ее отца занимали большую часть Западной Франции от Бретани до Пиренеев, а сам герцог Аквитанский своим влиянием почти не уступал королю Людовику Капетингу, носившему прозвище Толстый), так вот, когда сия Элеонора решила выйти замуж.

Французский монарх не зря получил столь нелестное для короля прозвание, ибо был настолько дороден, что редко поднимался с ложа. Но это ничуть не влияло на государственные способности короля, и, будучи умным политиком, Людовик расстарался, чтобы Аквитанская красавица Элеонора была обвенчана с его сыном, наследником французского престола. Унаследовав Францию и права на Аквитанские земли, принц, тоже кстати Людовик, принял корону, но вместо обустройства собственного королевства, отправился во Второй крестовый поход.

Неугомонная Элеонора, узнав о намерении мужа направиться в Святую Землю, безмерно обрадовалась и заявила, что пойдет вместе с войском и будет сражаться за Веру Христову с мечом в руке, наравне с мужчинами. Следует заметить, что молодая королева недавно перенесла вторые роды.

Элеонора и те дамы, которых она смогла подвигнуть на это безумное предприятие, собрали целый женский отряд и относились к своей затее с совершенной серьезностью – ежедневно красавицы, среди которых были герцогиня Бульонская и графиня Тулузская, выезжали на луг тренироваться во владении оружием. И, надо сказать, добивались солидных успехов на столь необычном для женщин поприще.

Отряд амазонок после множества приключений добрался таки вместе с основным войском до христианских королевств Святой Земли, и король, которого тяготил громадный обоз, набитый нарядами, парикмахерами, камеристками и прочими трубадурами, заставил Элеонору остаться вместе со своими воинственными красавицами в Антиохии, где правил ее дядя граф Роберт.

Скучающая королева, лишенная возможности лихо рубить сарацин в капусту, пустилась в амурные авантюры, благо супруг воевал где-то далеко на юге. Для начала Элеонора увлеклась собственным дядей, потом едва не вышла замуж за мусульманина – Конийского султана, но вовремя одумалась, и свадьба была расстроена. Ну какой, скажите, надо быть дурой, чтобы согласиться оставить французский трон и стать одной из четырех жен сарацина?

Король Людовик, прослышав о любовных приключениях подруги жизни, отправил ее обратно во Францию, затем сам вернулся в Париж и стал угрожать Элеоноре разводом. Однако, супруги пришли к обоюдному согласию: если Элеонора вдруг забеременеет и разродится мальчиком, то останется королевой, но в случае рождения девочки или смерти младенца, брак будет тихо расторгнут. Стоит ли говорить, что родилась дочь…

Тогда же в Париж явился принц Генрих Плантагенет, надеявшийся на помощь Людовика в своей борьбе против короля Стефана за английский трон.

Генрих, прекрасный рыцарь, исключительно образованный и любезный человек очаровал любвеобильную Элеонору, несмотря на то, что она была старше его на девять лет. Бурный роман длился несколько месяцев, сопровождался романтическими тайными встречами на охоте и клятвенными заверениями в вечной любви. И кроме всего этого, Элеоноре открывалась великолепная перспектива покинуть постылого мрачного Людовика, обрести новый трон и короноваться в Кентерберийском аббатстве королевой Англии, получая власть над вторым после Германского Рейха по величине и богатству королевством католической Европы. Генрих же приобретал всю Аквитанию, оставшуюся ей в наследство, тем самым расширяя владения английского скипетра почти до размеров Священной Римской Империи Германской Нации. В марте 1152-го года Папа Римский дал развод Людовику Французскому и Элеоноре Аквитанской, и последняя немедленно вышла замуж за Генриха Плантагенета.

Вот тогда-то и начались нормандские войны. Принц Генрих, желая отвоевать престол при помощи новой супруги, собрал аквитанских дворян, нормандских рыцарей и отправился на тридцати шести кораблях к берегам Альбиона, дабы силой принудить Стефана возвратить престол законному наследнику. Не будь при нем Элеоноры, Генрих так и остался бы лишь принцем – колоссальное богатство жены, ее вассалы, связи при всех королевских дворах Европы сделали свое дело. Потомок Вильгельма Завоевателя короновался, а недовольный авантюрными похождениями бывшей жены Людовик едва не начал войну против его нормандских владений.

Восхитительная Элеонора родила королю трех дочек и пятерых сыновей. И вот именно их действия, а конкретно – Ричарда, ее любимого сына, старшего брата Генриха и Джона (королева родила его в сорок пять лет) послужили одной из причин падения государя Англии Генриха II Плантагенета.

Началось все с того, что король никак не мог похвалиться супружеской верностью. Его длительный роман с красавицей Розамундой Клиффорд стал широко известен, и королевская возлюбленная в глазах англичан превратилась в страдалицу – во-первых, Розамунда была своей, а не иностранкой, как Элеонора, а во-вторых, репутация королевы была изрядно подмочена прошлыми приключениями. Результатом страсти Генриха стало появление на свет Годфри, бастарда, незаконнорожденного сына, ставшего затем архиепископом и канцлером Англии…

С историей английского и французского королевских домов самым неожиданным образом переплелась история некоего «странствующего оруженосца» по имени Мишель де Фармер. Разумеется, что Гунтер, уже отчаявшийся услышать рассказ своего сюзерена о рыцарском посвящении, упросил Мишеля рассказать об этом во всех подробностях.

А было это так.

…Осенью 1188 года король Генрих умирал в крестьянском доме в Нормандии, брошенный всеми, кроме нескольких верных слуг и своего побочного отпрыска Годфри. Умирал долго и тяжело, считая свою жизнь прожитой зря и полной многочисленных ошибок. Прежде всего, Генриха Второго терзала совесть за историю со смертью архиепископа Томаса Бекета. Да, пускай святой Томас пытался поставить церковь над государством, превратился из ближайшего друга короля в непримиримого врага, был виновником смуты, но прежде всего, он был слугой Господа, и народ в тот день, когда рыцари де Тресси и де Бретон убили Бекета прямо на алтаре Кентерберийского собора, справедливо вознегодовал на своего правителя, пускай сам король никогда и не отдавал приказа убить бывшего архиепископа. С тех пор священники произносили имя Томаса Бекета в проповедях, паломники шли в аббатство поклониться его мощам, а вскоре Папа Александр Третий вместе с Церковным Собором приняли решение о его канонизации; король Генрих же остался в глазах церкви убийцей. Архиепископ Нормандский тогда наложил на все владения Генриха во Франции церковное отлучение – интердикт, закрылись храмы, перестали служить мессу. Ценою огромных трудов король, отправившись в Рим, уговорил Папу отменить интердикт, и отлучение было снято, но с тех пор счастье окончательно отвернулось от стареющего Генриха. Потом же сыновья венценосца восстали против отца.

Причин для конфликта было несколько, и одной из них послужило появление при английском дворе дочери французского короля Алисы, которую изначально прочили в невесты Ричарду. Но когда она подросла, именно Генрих Второй узнал в Алисе девушку, о которой мечтал всю свою жизнь. Несмотря на многие предосторожности, принимаемые Генрихом для того, чтобы возмутительный роман с юной принцессой не стал общеизвестным, слухи быстро дошли до Элеоноры. Опасаясь, что Генрих, еще не старый, решится на развод и лишит ее короны, Элеонора поделилась своими опасениями с сыновьями. Ричард злился больше всех – как-никак папаша посягнул на его невесту. Наследный принц открыто заявил, что поддерживает королеву-мать, и не успокоится, пока не свергнет тирана, неверного мужа и убийцу святого Томаса. По всей Аквитании распространилась песня известнейшего менестреля Бертрана де Борна, призывавшая честных людей встать на защиту Элеоноры, которая по приказу короля была схвачена и заключена в Винчестерском замке. Там блистательная монархиня, умнейшая женщина XII века, авантюристка, каких доселе христианский мир не видывал, провела шестнадцать лет.

Непримиримая война сыновей со своим отцом длилась все эти годы. Словно забыв о заточенной супруге, Генрих никогда уже не расставался с Алисой, и принцесса отвечала ему взаимностью.

Теперь король не нападал, а больше защищался, пытаясь сохранить то, что еще можно было сохранить.

Ричард, уже тогда заслуживший прозвище Львиное Сердце, не убоявшись угроз Папы отлучить от церкви любого, кто нарушит всеобщий мир во время подготовки нового крестового похода, объединился с французским королем Филиппом, вторгся в Аквитанию, где его поддержали преданные Элеоноре рыцари. Генрих, бросив все дела в Лондоне, кинулся в Нормандию, но большая часть войска изменила ему и перешла на сторону мятежных сыновей. Генриху пришлось отступать, а после нескольких поражений бежать к проливу, в надежде вернуться на остров. Единственным, кто не покинул его, был Годфри, поклявшийся не оставлять отца в беде.

Мишель де Фармер, мысленно окрестивший себя «странствующим оруженосцем», успел повоевать на стороне Ричарда Львиное Сердце и французского короля, участвовал в нескольких серьезных стычках, получил еще одну рану, на этот раз едва не сведшую его в могилу – копье пропороло левый бок чуть выше тазовой кости. Поняв, что все остальные сейчас увлечены исключительно войной да междоусобными сварами и ни один из добрых сэров за этими всепоглощающими занятиями не собирается терять время, посвящая никому неизвестного юношу в рыцарский сан, Мишель махнул рукой на оказавшуюся такой неинтересной, ненужной и смертельно опасной войну, и решил двигаться назад, к дому. Тем более недавняя рана болела очень сильно и доставляла пытавшемуся врачевать ее Жаку много хлопот.

Никто из сражавшихся на противоположных сторонах не обращал внимания на пробиравшегося через графство Анжуйское на север двоих всадников, и потому Мишель, сам того не заметив, оказался в землях, все еще подвластных королю Генриху. Впрочем, подвластных – сильно сказано. Потеряв остатки войска, королю пришлось бежать от постоянно преследовавших его отрядов, которыми командовал принц Ричард.

В одну из дождливых осенних ночей, не найдя подходящего ночлега, Мишель вместе с Жаком, впавшим в полнейшее уныние от дурной погоды и болезни хозяина, случайно нагнал в лесу нескольких всадников, двигавшихся к северу. Сначала рыцари приняли неизвестного молодого человека со слугой с подозрением, но Мишель, предусмотрительно скрыв свои похождения в войске Филиппа, представился просто как оруженосец, получивший рану и направляющийся домой отдыхать. Выяснилось, что им по пути, а слова молодого Фармера о неприятии странной войны между отцом и сыновьями убедили неожиданных спутников в том, что этот оруженосец не враг. Наконец, один из рыцарей, лица которого Мишель не мог как следует разглядеть из-за наступившей темноты, отозвал его в сторону и тихо произнес:

– Сударь, мы – свита короля Англии Генриха Второго. Если вы знаете обо всем происходящем, то можете догадываться, что путешествовать с нами небезопасно. Если нас настигнут, придется отбиваться…

– Как, и король с вами? – несказанно поразился Мишель и оттер мокрое от дождя лицо. – Где? Я видел его один раз, правда давно, в детстве.

Незнакомый рыцарь кивнул вперед, туда, где в седле одной из лошадей покачивалась темная, по старчески сгорбленная фигура.

– Думаю теперь вы вряд ли узнаете его величество, – сокрушенно вздохнул собеседник Мишеля. – Так вы останетесь с нами или предпочтете другую дорогу и общество своего слуги?

Для молодого Фармера королевский престол всегда был чем-то святым, непоколебимым оплотом власти, данной от Бога, а личность короля, плох он или хорош, не подлежала осуждению. Мигом позабыв, как совсем недавно сражался против своего сюзерена, Мишель немедленно согласился с предложением рыцаря, тем более видел – людей, сопровождавших Генриха было совсем мало, и лишний клинок не помешал бы.

– Простите, сударь мой, – сказал Мишель рыцарю. – Я не знаю вашего имени, и хотел бы…

– Мое имя? – усмехнулся тот. – Годфри, канцлер Англии. И по рождению могу носить имя Плантагенет.

«Ничего себе, – подумал Мишель. – Надо же, с кем судьба свела! Ну, если уж это случилось, значит так угодно Всевышнему. В конце концов, разве плохо будет, если я останусь сопровождать своего короля и может быть смогу ему чем-то помочь?..»

Мишель не зря помянул судьбу в своих мыслях, ибо за этот вечер она подбросила ему новое приключение, виновником которого стал не кто иной, как сам Ричард Львиное Сердце.

Годфри замолчал и проехал чуть вперед, оставив Мишеля наедине с самим собой и мрачно молчащим Жаком, явно не одобрявшим хозяина, ввязавшегося в очередную авантюру, вместо того, чтобы мирно возвращаться в родительский дом.

Холодный мелкий дождь нескончаемо сыпал с темно-серого неба, начинавшего светлеть справа, на востоке. Лошади то и дело проваливались в ямки между корней, обливая и без того промокших насквозь всадников холодными брызгами.

Мишель впал в полусонную оторопь, сотрясаясь от мелкой дрожи, и пытался отвлечься от непрерывной дергающей боли в боку, бормоча про себя латинские молитвы. Ему уже начинало мниться, будто нет больше в мире солнца, тепла и света, когда чей-то тихий вскрик вывел его из оцепенения. Он вскинул голову и увидел, что всадник, на которого указывал Годфри, склонился вбок, едва не падая из седла. Тотчас же с обеих сторон его лошади пристроилось по рыцарю, они обхватили обмякшее тело короля, не выдержавшего тяжелого пути и бессонной ночи – погоня висела на хвосте, а до ближайшего селения, где можно обогреться, обсушиться и заночевать еще ехать и ехать.

Мишель попытался помочь свитским, пришпорил лошадь, чтобы нагнать их, но один из рыцарей по имени сэр Уильям Маршалл перехватил его кобылу под уздцы и отдернул назад, без слов давая понять, что услуги случайно встретившегося по пути оруженосца не требуются.

И тогда же позади отряда раздался быстро приближающийся топот копыт, и лесную тишину прорезал резкий свист, а вслед за ним окрик:

– Стоять! Я приказываю всем остановиться! Ну же!

Из полумрака вылетел большой взмыленный жеребец, несущий в седле человека очень высокого роста, крепкого, светловолосого, в потрепанной, но дорогой одежде. Он резко осадил скакуна, едва не подняв его на дыбы и подняв тучу брызг. Ехавший чуть впереди Мишеля Годфри выругался сквозь зубы, развернул лошадь и, потянув из ножен меч, бросил остальным через плечо:

– Быстро езжайте дальше! Он тут похоже один. Ваша задача, господа, сохранить для Англии жизнь короля.

Мишель оказался ближе всех к неожиданно появившемуся всаднику и, не долго думая, направил кобылку к нему. За спиной слышалось удаляющееся шлепанье конских копыт по лужам и дорожной грязи и тихие проклятия незаконного сына короля Генриха.

– Назовитесь, сударь, – прохрипел Мишель, вглядываясь в лицо высоченного рыцаря, на котором, впрочем, не было ни кольчуги, ни шлема, лишь меч на поясе. Тот уже порывался подхлестнуть коня и ринуться дальше, но Годфри, оставшийся с ним сэр Маршалл и Мишель де Фармер полностью загородили дорогу, заросшую по обочинам непроходимыми зарослями крушины. За их спинами маячил Жак, явно раздумывавший, удрать или нет.

– Меня прозывают Ричардом Плантагенетом, – сильным густым баритоном произнес светловолосый, оглядывая невысокого Мишеля, слегка склонившегося на раненый бок, не без иронии. – Я английский принц крови. Пропустите немедленно!

– Зачем? – буркнул Фармер, смущенный столь высоким саном. Доселе видеть Ричарда лицом к лицом ему не доводилось, и когда вспомнилось, что совсем недавно он бился под его знаменами, смущение усилилось еще более. Но только что Мишель дал самому себе слово защищать короля, а внезапное появление недруга ничего хорошего старику Генриху не сулит. Но это все-таки принц, а не кто-нибудь…

– Вы здесь один? – вдруг раздался позади голос Годфри. – Дорогой брат, не лучше ли вам поехать обратно? Наживете неприятностей…

Ричард скривил губы в презрительной усмешке, когда Годфри назвал его своим братом и, покачавшись в седле, язвительно сказал:

– Дорогой бастард, ваш и мой отец преступил законы Божьи и людские. Мой долг – задержать его и предать суду. Пускай мои друзья и соратники отстали, но я отступать не намерен. Дорогу!

Неукротимый нрав Ричарда и его отчаянная смелость, граничащая с безрассудством, были известны всем, но сейчас даже невозмутимый Годфри был задет за живое. Он собрался было ответить брату-изменнику бурной отповедью, но далее случилось нечто вовсе неожиданное. Странствующий оруженосец показал свои способности.

Мишель де Фармер, окончательно озверевший от холода, сырости и боли в незажившей ране, решил, что препирательства между благородными господами следует немедленно прервать, а то таковые могут продолжиться до самого рассвета. Он чуть подал коня назад, выдернул из руки Уильяма Маршалла копье и направил острие в грудь задиристого принца.

– Сэр, я предлагаю решить дело поединком, – сипло проговорил Мишель. – Берите в руки оружие и извольте сражаться со мной. Только после того, как я умру, вы проедете дальше.

– И после того, как я, – вставил сэр Уильям, сдвигая брови.

Ричард откровенно растерялся. Тем более, что этот наглый мальчишка уже занес копье для удара. Хваленая смелость принца вдруг куда-то улетучилась, к тому же он видел – молодой норманн не шутит.

– Я отказываюсь от поединка, – быстро сказал Ричард. – Вы облачены в броню, а у меня нет даже шлема. Неравные условия, сэр…

– Тьфу, – злобно сплюнул Мишель. – Тоже мне, принц. Сердце у него львиное, понимаешь…

И в сердцах вонзил наконечник в плечо ричардовского жеребца, который жалобно заржал, привстал на дыбы и попятился, мотая головой от боли и сверкая белками глаз. Принц, грубо осадив несчастное животное, ругнулся под нос, развернулся и демонстративно медленно поехал в сторону, откуда явился.

Некоторое время царило изумленное молчание, лишь Мишель сердито сопел, глядя вслед прихрамывающей лошади принца. Наконец, сэр Уильям подъехал к нему и забрал свое копье.

– Вы заставили отступить самого Ричарда Львиное Сердце, – как бы невзначай заметил Годфри. – Ладно, сударь, я запомню этот ваш поступок, а память у потомков короля Вильгельма Нормандского крепкая.

Сын короля развернул лошадь погнав ее рысью, вслед уехавшим далеко вперед Генриху и свите. Сэр Уильям и Мишель последовали за ним.

Между тем, уже почти рассвело, стало лучше видно раскисшую дорогу и дождь немного поутих, сменившись легкой колючей моросью.

Трое всадников скоро нагнали едущий быстрым шагом кортеж короля, который, совсем обессилев, полулежал на шее лошади, поддерживаемый с двух сторон рыцарями. Было просто удивительно, как старик еще не потерял сознания. К счастью, один из рыцарей свиты вспомнил о расположенной недалеко от дороги, за перелеском, деревеньке, и маленький отряд оставшихся верными Генриху дворян свернул с дороги в ту сторону. Мишель, окончательно решивший не бросать короля, отправился с ними, к тому же ехать дальше у него тоже не было сил. И кроме того, Годфри попросил остаться.

В последующие дни Мишель де Фармер, сам того не желая, стал свидетелем отвратительных, по его мнению, интриг членов королевских семейств Англии и Франции.

Короля уложили в крестьянском доме, с ним остался сын, самые приближенные рыцари да напросившийся Мишель. Бедный Генрих, мучимый тяжелым воспалением легких, седой, осунувшийся старик, еще пытался спасти свой трон и земли государства, но король Филипп, быстро выяснивший, где нашел пристанище соперник и в каком он находится состоянии, вместе с Ричардом навестил неприметную северо-нормандскую деревушку, выставив условия мира. Буйный принц, кстати, желая остановить войну в собственных землях и побыстрее отправиться в планируемый крестовый поход, отказался от решения предать отца суду, да надобность в этом уже миновала – вскоре Генрих должен был предстать перед судом, рядом с которым все земные тяжбы теряли смысл…

Когда Филипп и Ричард приехали, Генрих, не желавший выглядеть в их глазах немощным стариком, сел, вопреки протестам Годфри, в седло и выехал им навстречу. Сопровождали его сэр Маршалл, сын и Мишель, который теперь не отходил от канцлера ни на шаг. Одного взгляда на короля было достаточно, чтобы понять – он скоро умрет, но ни француза, ни принца это совершенно не тронуло. Между прочим, Генрих отказался сойти с коня, не надеясь, что сможет вновь забраться в седло.

Он отрешенно выслушал унизительные условия мира, предусматривавшие отказ от многих ленов на континенте, выплаты колоссальных контрибуций и даже требование расстаться со своей последней любовью – французской принцессой Алисой, находившейся сейчас неподалеку, в Руане.

Явно желая окончательно добить отца, Ричард предъявил ему список вассалов, оказавшихся неверными королю. Первым в том манускрипте стояло имя принца Джона, последнего сына, единственной надежды Генриха. И он успел изменить отцу.

Мишель слушал этих напыщенных, разодетых в пух и прах селезней и с горечью вспоминал слова старого конюха из Фармера. Да, прошла эпоха норманнов, тех, норманнов, которые жили лишь своим родом и споры решали только мечом. А сейчас они обращаются со словами лучше, чем со сталью, и раны, наносимые ими куда больнее. Кривясь от отвращения, Мишель проследил, как Генрих подписал постыдный договор и краем глаза уловил тоскливую досаду, отразившуюся на лице Ричарда. Впрочем, тому было не жаль отца, все оказалось прозаичнее – когда Генрих умрет, ему, Ричарду, волей-неволей придется соблюдать условия этого странного мира.

Посольство отбыло, а старый король вернулся в сельский дом, на свое ложе и никогда больше не встал с него.

Умирал Генрих семеро суток, и все это время возле его смертного одра находились двое рыцарей и непосвященный в этот сан баронет Фармер. Король тихо угасал день за днем, мучимый изнурительной лихорадкой и кашлем, не приносящим облегчения. Ближе к концу сознание Генриха помутилось, в сельском священнике, который навещал умирающего монарха каждый день, ему виделся Томас Бекет, проклятье которого тяготело над Генрихом Вторым уже много лет. В бреду он клялся в своей невиновности перед святым, умолял простить его, взывал к христианскому милосердию… Король Генрих II Плантагенет испустил дух на рассвете седьмого дня, миновавшего после подписания мира с Францией. Последние слова, которые он произнес в предсмертную минуту просветления, были обращены к Годфри:

– Ты мой единственный сын…

В тот же вечер обезумевший от горя Годфри напился в компании Мишеля де Фармера и Уильяма Маршалла. Вино обратило тоску в ярость, и канцлер, шатаясь и пиная низенькие скамейки, расшагивал по дому, выкрикивая бессвязные слова о том, сколько хорошего сделал отец для Англии, бормоча в адрес предателей-братьев проклятия, перемежаемые страстными молитвами.

Мишель, впавший в пьяное уныние, слушал, не перебивая, и вдруг исступленно-гневный взгляд Годфри остановился на нем.

– Мишель, ты оруженосец?.. Почему ты посейчас не рыцарь, если верно служил своему королю до последнего дня?

– Вышло так, – угрюмо сказал Мишель. – Все как с ума посходили с этой дурацкой войной.

Годфри неверной походкой подошел к столу, на котором лежало оружие, и вынул из ножен свой меч.

– Колено… преклони, – очень отчетливо, чуть ли не по слогам, как говорят только сильно выпившие люди, вымолвил он. – Посвящаю тебя не я – он.

И сын Розамунды Клиффорд кивнул в сторону покоя, где находилось тело почившего короля.

– Я лишь исполняю его волю, – добавил канцлер.

Меч опустился на плечо Мишеля, он сдавленно пробормотал слова обета, а Годфри, отшвырнув клинок, расстегнул собственный пояс и своими руками опоясал новоявленного рыцаря. Потом снял шпоры и передал Мишелю, теперь уже «сэру». Маршалл утирал слезы.

– Теперь иди, – сказал Годфри. – В Англии у тебя есть друзья. Завтра приедет этот ублюдок Ричард, да гореть ему вечно в аду, забирать тело отца. Уезжай прямо сейчас. Не хочу, чтобы ты попал под Ричардову руку – похоже, он тебя запомнил. Помнишь, я говорил, будто у Плантагенетов хорошая память?

Сэр Мишель молча встал, поклонился канцлеру, растолкал Жака, пристроившегося в сенях, и, приказав тому собрать вещи, отправился седлать лошадей, ничуть не думая о том, что отбывает на ночь глядя.

Уезжал он не потому, что боялся Ричарда. Сэр Мишель просто не хотел лишний раз огорчать Годфри. Да в общем и делать ему здесь было больше нечего – короля он не спас, главной цели своей достиг, а рана благополучно заживала. Скоро, очень скоро подберется, подползет тихой змеей скука, заставляя двигаться вперед в поисках новых впечатлений.

Вот так сэр Мишель и стал рыцарем.

Дальнейшая судьба участников этих событий сложилась по-разному. На следующий день после смерти Генриха новый король, Ричард I, послал своих представителей в Лондон с приказом констеблю города: вдовствующая королева Элеонора должна быть немедленно освобождена из замка Винчестер и перевезена в Виндзор. Пока король не вернется в столицу, править страной будет Элеонора Аквитанская. Помогать ей будут принц Джон и мэтр де Лоншан.

Королеве тогда исполнилось семьдесят лет. Выглядела она, даже после шестнадцати лет заточения, на неполные пятьдесят, а ее энергии и ума наверняка хватило бы на завоевание всего Востока вплоть до Багдада.

Годфри был лишен должности канцлера и отправлен в ссылку. Ричард не забыл его верности отцу.

А сэр Мишель, передохнув в отцовском замке и похваставшись барону Александру дарованным самим канцлером Англии рыцарским поясом, отправился путешествовать дальше. Теперь уже в качестве странствующего рыцаря.

Дороги привели его в бенедиктинский монастырь Святой Троицы, откуда благородного рыцаря Фармера-младшего и выставили со скандалом ранним утром 13 августа 1189 года. И неизвестно, как бы сложилась его дальнейшая судьба. Дракон Люфтваффе, которому было вовсе нечего делать в Нормандии двенадцатого века, изменил все.

– Здорово, – пробормотал Гунтер, когда сэр Мишель закончил свой длинный и несколько сбивчивый рассказ. – Весело вы тут живете… Вот никогда бы не подумал, что такой раздолбай, как ты, может быть знакомым с королями, принцами и канцлерами. Меня, например, к нашему канцлеру и близко бы не подпустили.

– У вас в будущем тоже есть канцлер? – поднял бровь Фармер, пропустив «раздолбая» мимо ушей. – А кто он? Родственник вашего императора?

Перед Гунтером на мгновение мелькнуло худощавое лицо с вечно настороженными небольшими глазками, смешными усиками и темной челкой, падающей на лоб. Германец решительно отогнал явившееся так некстати видение и буркнул в ответ:

– Он у нас и канцлер, и император, и принц, и все, что угодно, вместе взятое. Не будем о нем. Помяни беса к ночи…

По обе стороны дороги тянулись убранные поля с возвышавшимися через каждые пятьдесят шагов стожками соломы, левее, на зеленом холме паслось стадо рыжих коров, над которым кружили темные пятнышки птиц. Грунтовая утоптанная дорога шла прямо на восток, к Руану…

Почему-то сэру Мишелю взбрело в голову начать расспросы, для которых прежде времени или желания не находилось. Безусловно, гордый норманн никогда не стал бы связываться с «быдлом», но все одно – происхождение оруженосца сэра Мишеля интересовало до крайности. Конечно, можно поверить и на слово, и Джонни никоим образом не мог обмануть, говоря, будто он родич герцогов Валуа, но он что-то еще говорил о германских маркграфах, имевшихся в его древе родословия… Между прочим, сам сэр Мишель и весь его род происходили от Ивара конунга, по прозвищу Широкие Объятия, владевшего Данией, Швецией и Восточной частью страны саксов, а сам Ивар, говорят, возводил свой род к Инглингам, потомкам самого Одина. Хотя гордиться таким происхождением вовсе не следовало – пристало ли христианскому рыцарю вести род не от Адама, а от какого-то языческого божка, вдобавок еще и одноглазого?!

– Слушай, Джонни, – начал рыцарь. – Вот смотри: я и мой папа, и мои предки до прадедушки в родстве со многими благородными семьями Франции, Англии и Дании. Дедушка еще папе рассказывал, будто линия, из которой происходит моя мать, идет от принца датского Амелета из замка Хельсингер… Может, знаешь, того принца, который прикидывался сумасшедшим, чтобы отомстить потом за отца?

Гунтер фыркнул, едва подавив громкий хохот. Ничего себе! Оказывается, шевалье де Фармер – прямой потомок шекспировского героя! Во дает! Хотя собственно, к чему это он клонит?

Сэр Мишель продолжал:

– Даже если между моим и твоим рождением прошло семь с лишним столетий и множество поколений, ты должен помнить своих предков. Как дворянин…

– Ну-у… – скривился Гунтер. – Понимаешь ли… Просто у нас дворяне не являются – вернее, не являлись – такой силой и не блистали таким положением, как у вас. Вот в России, например…

– Где? – не понял сэр Мишель. – В чем? Это страна такая?

– Ну, да, далеко на востоке. За Германией и Польшей. Разве не знаешь? А вообще-то да, здесь о России мало слышали.

– За Германией и Польшей… – размышляя, пробормотал сэр Мишель и вдруг радостно улыбнулся, видимо, вспомнив: – Лет сто назад принцесса именем Анна, дочь короля Ярицлейва из города Киева вышла замуж за французского короля Генриха Капетинга. Киев – это и есть Россия?

– Это такая… – Гунтер запнулся, – Крепость. И город тоже. Но, в общем, ты прав. Так вот, про тамошних дворян. Однажды, лет двадцать пять назад по счету моего времени, там случился бунт. Власть забрали всяческие холопы-крестьяне и ремесленники, если по-здешнему выражаться.

– Холопы? – изумленно переспросил сэр Мишель. – Да разве так может быть?

Гунтер кивнул:

– Конечно. А всех дворян выгнали или перебили. Те, которые уцелели, успели убежать…

– Убежать? – возмутился рыцарь. – От холопов? Что, и рыцарского ополчения не собрали?

– Не перебивай! Ополчение, конечно, было, но его разбили. А те, кто переселился в другие страны, стали работать, как все остальные. Водителями такси, кучерами то есть, прислужниками в трактирах, ну и так далее…

– Сказки! – уверенно заявил сэр Мишель. – Чтобы дворянин, благородный, с родословной, восходящей к римским цезарям… Бегать с кружками в вонючем трактире? Нет, такого не может быть никогда! Дальше я и слушать не хочу, тем более мы сейчас не про этих дворян говорим, а про тебя. Ты-то от кого род ведешь?

– От мамы с папой, – рассмеялся германец. – Чего ты пристал?

– Видишь ли, – серьезно начал сэр Мишель. – Если ты действительно хочешь стать рыцарем, то хорошее родство обычно дает больше прав на шпоры и пояс. Можешь сходить к кому-нибудь из родственников, например…

«Великолепно! – усмехнулся про себя германец. – Значит, это будет выглядеть так: прихожу это я к каким-нибудь „родственникам“, если таковые здесь найдутся, и заявляю – я ваш дальний потомок, появлюсь на свет через семьсот пятьдесят лет, а сейчас я здесь проездом; мимо шел – дай, думаю, зайду… Да, кстати, не окажете ли протекцию для поступления в рыцари?.. Интересно, сумасшедшие дома здесь есть?»

– Знаешь, – начал Гунтер. – Все мои предки, имеющие хоть какой-то вес, еще пока не родились. Смешно звучит, правда? Если вспоминать самых далеких пращуров, то считается, будто наша семья происходит от одного из норманнских ярлов, саксонца или аллемана по происхождению. Звали его, кстати говоря, тоже Гунтером. Он служил у какого-то норвежского конунга, по имени Торин Путешественник, а потом сам завел себе дружину и взял в лен у короля германского земли, на которых выстроили наше семейное поместье. По-моему, это случилось ближе к концу девятого века.

Сэр Мишель, счастливо улыбнувшись, хлопнул германца по плечу:

– Ого! А говоришь, родственников нету! Можно будет съездить и навестить их!

«Действительно, – подумал Гунтер. – Райхерт уже наверняка существует, так почему бы однажды не проведать собственное поместье? Было бы любопытно посмотреть…»

– Ладно, съездим туда потом, – сказал он сэру Мишелю. – Сейчас времени нет и другие дела, правильно? Кстати, посмотри, с этого пригорка очень хорошо видна река. Это Сена?

Дорога проходила через гряду невысоких пригорков, поросших вереском, а далее спускалась напрямик к видневшейся (по оценке Гунтера, километрах в восьми) голубой полоске реки. Таким образом, до Руана оставалось ехать всего ничего.

Два всадника, миновав стоявший у подножия холма большой деревянный крест, поставленный, как следовало из надписи, в честь освобождения города Иерусалима от магометанских язычников в 1099 году, направились в сторону реки.