"Победа. Том первый" - читать интересную книгу автора (Чаковский Александр Борисович)ГЛАВА ПЕРВАЯ ГОСТИ ИЗ ПРОШЛОГООн все еще стоял на пороге, столь не похожий на того Чарли Брайта, которого я уже много лет назад, казалось, навсегда забыл, но которого мгновенно вспомнил, как только понял, кто говорит со мной по телефону. Человек, стоявший сейчас на пороге моей комнаты в гостинице «Теле», лишь отдаленно напоминал того Чарли. Когда я тридцать лет назад встретил его в журналистской толкучке берлинского аэродрома Гатов, он был молод, подвижен, постоянно улыбался и не умолкал ни на минуту. Этот Брайт был совсем другой. Волосы его, когда-то льняные, стали желтовато-седыми, мальчишеское лицо, некогда покрытое веснушками, было изборождено глубокими морщинами. Он сильно постарел? Да, конечно. Но дело было не только в этом. Не так уж стар был Брайт. Он выглядел не просто постаревшим, а выцветшим, вылинявшим, погасшим. Даже его хлопчатобумажная куртка была как будто снята с чужого плеча, и он донашивал ее, не замечая; что она тоже давно выцвела и вылиняла. Лишь ярко зеленела целлофановая карточка, прикрепленная к накладному карману его куртки. Глаза Чарли, которые раньше бывали то безмятежно-голубыми и заразительно веселыми, то холодными и жесткими, теперь казались мне погасшими и бесцветными. Словом, это был Чарли Брайт и в то же время как бы не он. — Ты не рад нашей встрече, Майкл? — донесся до меня его голос. Он прозвучал глухо, словно шел откуда-то издалека. Сделав над собой усилие, я вернулся из прошлого в сегодняшний день. Пусть стоявший передо мной седовласый американец мало походил па молодого Чарли Брайта, но ведь это же все-таки был он, тот самый Чарли, с которым меня столько связывало. Он нашел меня, явился сюда из нашей молодости, а я стою как вкопанный, и молчу, и думаю о том, как он постарел, словно я сам помолодел за эти три десятилетия… — Здравствуй, Чарли! — почти крикнул я. — Что же ты стоишь? Проходи, садись, вот сюда, сюда… Я схватил его за руку и с силой, будто он сопротивлялся, усадил в кресло. Надо было что-то говорить, произносить слова, подобающие встрече после долгой разлуки: «Ну, как ты?.. Как живешь? Как жил все эти годы?..» Однако я продолжал молчать. Чего доброго, Чарли мог подумать, что я и в самом деле не рад нашей встрече. Но ведь это же было не так! Я искренне радовался, что Брайт отыскал меня, что он здесь, рядом со мной. Мне казалось, что откуда-то из-за плеча этого постаревшего — нет, не просто постаревшего, а внутренне погасшего, поникшего — человека на меня смотрит молодой Чарли Брайт, полный энергии, сегодня — друг, завтра — враг, послезавтра — снова друг, наивный и хитрый, расчетливый и щедрый, жизнерадостный и горько-печальный… Черт побери, прошло тридцать лет!.. Наверное, и Чарли думает сейчас, что никогда не узнал бы меня, если бы встретил на улице… Но прочь печальные мысли! Мы встретились, и это самое главное! С чего же все-таки начать разговор? В таких случаях англосаксы обычно предлагают выпить. Увы, у меня ничего с собой не было. Если бы моя смета позволяла, я заказал бы но телефону бутылку шотландского или американского впеки. Может быть, предложить Чарли кофе?.. — Значит, ты не рад нашей встрече? — с унылым видом повторил Брайт. — Откуда ты взял? — горячо возразил я. — Как это могло прийти тебе в голову?! Еще невидимый Чарли своим звонком вернул меня в первые дни «сотворения мира». А теперь передо мной стоял реальный мистер Чарльз Аллен Брайт. Судя по такой же, как моя, зеленой целлофановой карточке, он тоже был аккредитован в хельсинкском пресс-центре. Появившись, он оборвал мое путешествие во времени. Поэтому я все еще не мог прийти в себя. — Прости меня, Чарльз, — наконец сказал я. — Когда ты позвонил, я словно перенесся в то время… В нашу молодость… В Потсдам. Мне трудно оттуда выбраться. Я все еще вижу тебя того… понимаешь, того… — Я сильно постарел? — с усмешкой спросил Брайт. Ах, боже мой, неужели я должен убеждать его, что он нисколько не изменился! Неужели из того бурного, радостного, горького, страшного и полного надежд мира, в который я так неожиданно перенесся, мне нужно вернуться для того, чтобы вести пустяковый светский разговор! — О чем ты думаешь, Майкл? — не дождавшись ответа, снова спросил Брайт. — Видишь ли, Чарли… Еще со студенческих лет я помню древнюю исландскую сагу. — Какую? — Подробности я уже забыл. Помню только, что некий викинг уходит, кажется, в морской поход. Вернувшись к родным берегам, он видит, что все здесь изменилось. Все другое. Никто его не встречает. Он кричит: «Где моя мать? Где жена? Как мои дети?..» Люди этого местечка всегда очень хорошо знали друг друга. Ему отвечают: «Мы не слышали о таких! Когда они здесь жили?..». Оказывается, за тот год, пока викинг бороздил моря, на берегу прошла тысяча лет. Давай, Чарли, все же сойдем на берег… — Чтобы рассыпаться в прах? — спросил Брайт. Голос его прозвучал неожиданно резко. Меня поразило, что он знал сагу: в конце ее викинг, ступив на берег, действительно рассыпался в прах. Это было нечто новое в Брайте: ведь я помнил его невежественным, хотя и самоуверенным парнем. «Шопингоор стресси…» — Что ты делал после того, как вернулся домой? — спросил я. — Много чего. — Чарли пожал плечами. — Окончил журналистский колледж. В Колумбийском университете. Ветеранам давали тогда пособия. «Это все? — подумал я с недоумением. — Как это просто — уложить тридцать лет жизни в несколько слов!» — О Потсдаме вспоминаешь? — спросил я. — Редко. — Брайт почему-то нахмурился. Мне показалось, что он хочет как бы отделить себя и от меня и от нашего общего прошлого. — Как же все-таки сложилась твоя жизнь? — сноваспросил я. — Надеюсь, ты женился? — Да. — Поздравляю. Погоди, погоди дай вспомнить…Джейн? — Она. — Дети есть? — Сын. Чарли достал из нагрудного кармана куртки бумажник, раскрыл его и протянул мне, как пропуск часовому: — Вот. На небольшой фотографии, укрытой под целлофаном, Чарли был снят рядом с девушкой, которую я когда-то видел в Бабельсберге, и с мальчиком лет семи-восьми. Фотография, видимо, была старая: Чарли и Джейн выглядели на ней еще совсем молодыми. Аппарат запечатлел их на фоне маленького купального бассейна. На заднем плане виднелся одноэтажный домик, нечто вроде бунгало. Все это, надо полагать, принадлежало Брайту. Чарли смотрел на меня выжидательно и, как мне показалось, с вызовом. Может быть, он хотел похвастаться передо мной своими владениями? Показать, что многого в жизни достиг? — В какой газете ты работаешь? — спросил я, возвращая ему бумажник. — В «Ивнинг гардиан». Знаешь такую? Руковожу иностранным отделом, — уже с явным вызовом добавил он. «Ого! — подумал я. — Значит, Чарли действительно выбился в люди. Этот парень и раньше отличался журналистской хваткой, да и энергии у него было хоть отбавляй. Этакое дитя американского Запада, причудливая помесь ковбоя с бизнесменом. Товарища при случае выручит, но и своего не упустит! Все-таки тридцать лет, очевидно, не прошли для него даром. Он не только постарел, но, видимо, кое-чему научился. Что ж, я рад за него. „Ивнинг гардиан“ хотя и не очень известная газета, но я о ней все-таки слышал. Кажется, она достаточно реакционна. Впрочем, где же и работать такому молодчику, как Чарли Брайт! Не в коммунистической же „Дейли уорлд“!» Вместе с тем что-то омрачало мою радость и безотчетно коробило меня. Я не мог бы сказать точно, что именно. Брайт все время как будто старался показать товар лицом.«Когда-то я казался тебе годным только на то, чтобы бегать с высунутым языком по заданию боссов и щелкать фотоаппаратом, — как бы говорил он. — Теперь я сам стал боссом. Видишь?!» — Ну, а ты, Майкл?. Как ты? — спросил Чарли. На этот раз голос его прозвучал так дружелюбно, что мне стало стыдно. В самом деле, что я на него взъелся? В сущности, что он такого сказал? Я улыбнулся и развел руками: — Бунгало нет, плавательного бассейна тоже. И отделом не руковожу. — Перестань, Майкл, я не об этом тебя спрашиваю, — с искренним упреком сказал Брайт. — Прости, Чарли, я пошутил. Просто я очень рад за тебя. — Спасибо. Но о себе ты можешь что-нибудь рассказать? Как ты жил все это время? — Работал. Как говорится, без особых взлетов и падений. — Ты женат? — Да. — Мария? — он произнес это имя полуамерикански-полурусски: «Мэрриа». — Она. — Дети? — Сын. Мы поменялись ролями: теперь спрашивал он. — Взрослый? — поспешно, словно это имело для него особое значение, спросил Брайт. — Двадцать восемь лет. Почти старик. — Тоже журналист? — Нет. Бог спас. Служит в авиации. В гражданской. Я бы мог, конечно, сказать ему, что Сергей работает радистом на самолете «ИЛ-62», который совершает регулярные рейсы между Москвой и Нью-Йорком, но… Но почему-то я умолчал об этом. Сам не знаю почему. Может быть, потому, что настоящего разговора у нас с Брайтом не получалось. В жизни часто бывает, что мы с нетерпением ждем свидания с, казалось бы, дорогим человеком из прошлого, а когда свидание наконец происходит, этот человек оказывается призраком… Таким призраком представлялся мне сейчас сидевший передо мной человек. Слишком много было связано у меня с Потсдамом. И, судя по всему, слишком мало у Брайта… — А сам-то ты, сам-то как? — Брайт спрашивал поспешно, торопливо, будто хотел избавиться от вопросов с моей стороны. Впрочем, наверное, это мне просто почудилось. — Что тебя интересует? — По правде говоря, у меня не было желания подробно рассказывать ему о себе. — Сделал карьеру? — нетерпеливо спросил Брайт. — Какую? Ты ведь собирался стать историком, верно? — Верно. Но не получилось. Работаю в журнале «Внешняя политика». Слышал о таком? — Нет, — признался Брайт. — Да и где там! Едва успеваю читать газеты. «Ведь и в самом деле „не получилось“, — с запоздалым сожалением подумал я. — Вернувшись из Потсдама, я хотел, кажется, только одного: быть вместе с Марией! Потом родился Сергей. Потом предложили работу в „Правде“, в международном отделе, потом перешел в журнал. В качестве специального корреспондента стал часто ездить за границу. Аспирантура откладывалась из года в год. В конце концов превратился в журналиста-международника». Но объяснять все это Брайту не имело смысла. Да и вряд ли заинтересовало бы его. Нас связывали с ним всего-навсего две недели в Потсдаме. А разъединяли целых тридцать лет. Впрочем, среди четырнадцати дней, проведенных тогда в Берлине — Потсдаме — Бабельсберге, были два или три, о которых не следовало забывать. Я их и не забыл. И пусть он не думает, что я их забыл. Мы и попрощались тогда по-хорошему, как друзья. — Очень рад, Чарли, что снова вижу тебя, — сказал я, прекращая его расспросы. — Я тоже рад, Майкл, что мы встретились, — отозвался Чарли. Когда я уже потом думал о нашей встрече в Хельсинки, мне казалось, что эти слова Чарли произнес необычным тоном, глуховато, задумчиво, может быть, печально. Но тогда я не обратил на это никакого внимания. — Мы с тобой, Чарли, — весело сказал я, — очень везучие люди. — Везучие? — удивленно переспросил он. Я подумал, что, наверное, употребил неточное английское слово. — Удачливые, — пояснил я. — Второй раз становимся свидетелями событий, решающих судьбы мира. Вероятно, мои слова прозвучали слишком торжествено. Особенно для человека, который занимал высокий пост в одной из американских газет, обладал бунгало, плавательным бассейном и редко вспоминал Потсдам. Так или иначе, Брайт на них не реагировал. — Что ты делал, когда я тебе позвонил? — спросил он. — Что делал? — переспросил я. — Обдумывал первую статью, которую должен послать отсюда. — Что-нибудь надумал? — По правде говоря, нет. Только название. — Какое? — Не украдешь? — Не беспокойся. Ваши заголовки редко нам подходят. Как, впрочем, и то, что вы под ними печатаете. Я вспомнил давнее фото, из-за которого мы с ним когда-то поссорились. Но вспоминать о нем сейчас не стоило. — Думаю, что мое название подошло бы и тебе, — сказал я. — Почему? — Верю в здравый смысл. — Может быть, ты и прав. — Брайт ответил не сразу. — Как же ты назвал свою статью? — «Победа». — Громко сказано! Чья же победа? Опять ваша? Так я и знал! Недаром, думая о будущей статье, я и сам задавал себе этот вопрос. — Почему только наша? — не без раздражения спросил я. — Наша, ваша, всех! — «Их» тоже? — Ты имеешь в виду поборников «холодной войны». — «Холодная война»… — с горечью повторил Брайт. — Она была реальностью, Майкл! Как каждая война, она имела своих убитых и раненых. Своих солдат и генералов. Ты уверен, что, вернувшись с войны, они тоже рассыплются в прах? Как тот викинг… Я посмотрел на Чарли с изумлением. Прежний Брайт не мог бы сказать ничего подобного. Просто не сумел бы. Что же изменило его? Журналистский колледж? Самообразование? Сама жизнь? В том, что он сказал, прозвучала явная неприязнь к «холодной войне». Это пробудило во мне новый интерес к Брайту. — С «холодной войной» будет покончено, — сказал я убежденно. — По этому поводу нам с тобой надлежит выпить. — Я решил махнуть рукой на мою чертову смету. — У меня в номере ничего нет, но в этой гостинице наверняка есть бар. Брайт разом оживился, глаза его сверкнули знакомым юношеским блеском. Лишь много времени спустя я понял: Чарли обрадовался не только возможности выпить, но и тому, что наш разговор меняет русло и мы можем не касаться того, чего еще не коснулись, но неизбежно должны были бы коснуться. — В бар приглашаю я! — с прежней своей категоричностью объявил Брайт, вставая. — Мы едем ко мне. — Ты, конечно, живешь в каком-нибудь «Хилтоне»? — спросил я иронически. — В «Ваакуне». Там живут почти все американские журналисты. Одному богу известно, что это слово означает по-фински. Невообразимый язык! Однако я приглашаю тебя не в «Ваакун». Мы поедем в «Мареки». — Но я там был совсем недавно! Оформлял свою аккредитацию. — А я зову тебя в пресс-бар! Надо же отпраздновать предстоящее событие! Кстати сказать, финны просто лопаются от гордости, что оно произойдет в их столице. Да и вообще все ходят с таким видом, будто с послезавтрашнего дня наступит рай земной. — А ты не можешь обойтись без ада? — Почему же! Судя по всему, ты победил, галилеянин! — В устах Чарли, не признающего ни бога, ни черта, эти слова прозвучали странно. — Кто-нибудь уже приехал? — спросил я. — Макариос. Прилетел па самолете. Как ангел спустился, чтобы первым благословить эту райскую землю. Ты готов? — перебил он сам себя. — Поехали! — Знаешь, Чарли, — мягко сказал я, — перенесем это на завтра. Мне надо обдумать статью. — Ты уже обдумал. «Победа». Пусть так и будет! Сегодня у нас единственная возможность посидеть в баре. Завтра начнется суматоха. Кроме того, есть и еще одна причина… — Что ты имеешь в виду? — Какой сегодня месяц? — Месяц? — переспросил я. — Ну, июль. Чарли посмотрел на меня с молчаливым упреком. — Неужели у тебя отшибло память, Майкл? — грустно спросил он. Только после этого я понял его. Да, тогда дело было тоже в июле. Тогда он так же внезапно появился в квартире Вольфов и так же категорически заявил, что мы едем в «Подземелье» или «Подполье»… Да, тогда, как и сейчас, был июльский вечер. Тридцати лет, разделявших эти вечера, как бы и не существовало… Значит, он ничего не забыл! Зачем же он сказал мне, что редко вспоминает о прошлом? — Я пришел, чтобы отпраздновать с тобой годовщину, — не глядя на меня, тихо произнес Брайт. — «Андерграунд»? — спросил я дрогнувшим голосом. Чарли молча кивнул. — Едем! — решительно сказал я. …Мы вышли из гостиницы. Машин у подъезда было мало, не то что возле «Мареки». К одной из них — кажется, это была подержанная шведская «вольво» — и направился Брайт. — Уж не прикатил ли ты из Штатов на своем автомобиле? — пошутил я. — Пока на свете существует «Херц», в этом нет необходимости, — ответил Брайт, распахивая передо мной дверцу машины. — Можешь взять напрокат такую же. Выкладывай монету и бери. — В тоне его снова послышались хвастливо-самоуверенные нотки. Сев за руль, Брайт включил мотор и с ходу рванул машину. Манера езды осталась у него прежняя… В этот еще не такой поздний час город, казалось, уже спал. Прохожих было совсем мало. Изредка навстречу нам попадались машины, многие из них с иностранными флажками. — Тихий город, — заметил я. — Посмотришь, что будет делаться завтра! — усмехнулся Брайт. — Одних корреспондентов съехалось около полутора тысяч. Да еще тридцать пять делегаций. Попробуй поработай! — Будешь брать интервью? — Это черная работа. Для нее другие найдутся! — пренебрежительно ответил Чарли. — Впрочем, у Брежнева я взял бы интервью с удовольствием. Поможешь? — Брайт снова усмехнулся. — Ты переоцениваешь мои возможности, Чарли, — в тон ему ответил я. — А что бы ты спросил у Брежнева? — Задал бы ему только один вопрос. — Какой? — «Как вам это удалось, сэр?» — О чем ты говоришь? — «Как вам удалось созвать этот вселенский собор?» — Ты считаешь, что его созвали мы? — О, святой Иаков! — передернув плечами, воскликнул Чарли. — Конечно, вы, коммунисты, русские, одним словом! Впрочем, вы предпочитаете называть себя «Советский Союз»? А мы к этому до сих пор не можем привыкнуть. — Значит, ты всерьез убежден, что Совещание созвали мы? — повторил я свой вопрос. — Чего ты злишься? Разве я против? Отличная затея! Может быть, мы с тобой теперь обойдемся без хорошей дозы стронция. Это звучало уже серьезнее. — Хотелось бы верить, что не только мы, но и наши дети. — И наши дети, — подхватил Чарли. — Чего-чего, а настойчивости у вас хватает! — добавил он своим обычным беспечно-ироническим тоном. Брайт, конечно, плохо представлял себе ту поистине гигантскую работу, которую пришлось проделать, чтобы идея Совещания воплотилась в жизнь. Но насчет нашей настойчивости он был в общем прав. Я с невольной гордостью снова подумал, что идея Совещания — это наша, советская, точнее, общесоциалистическая инициатива. Однако начинать серьезный разговор с Чарли у меня не было желания. Хотя рядом со мной сидел сейчас другой, не прежний взбалмошный Чарльз Брайт, но все же… Я ограничился тем, что сказал: — Ты недооцениваешь свою сторону, Чарли. — В каком смысле? — Если бы руководители западных стран не послушались голоса рассудка, Совещание не могло бы состояться. — Узнаю тебя, Майкл! — с добродушной усмешкой произнес Брайт. — Все, что предлагает ваша партия, — это голос рассудка. А если мы не согласны, то это голос трестов и монополий. Верно? — В большинстве случаев так оно и бывает. — Чувствую, что интервью с Брежневым у меня не получилось бы, — вздохнул Брайт. — Вряд ли он согласился бы тратить время на разговор со мной. Но интересно было бы спросить его: «Что для вас главное в международных отношениях?» — Могу заранее предположить, что бы он тебе ответил. Едва ли не самым главным он считает мирные отношения с вашей страной. — Увы, Майкл, ты не Брежнев. Если бы это сказал, , допустим, Громыко… — Ах, тебя устраивает и Громыко, — усмехнулся я. — Боюсь, что и он не стал бы тратить на тебя время. Впрочем, полагаю, он ответил бы примерно то же самое. Тем временем мы подъехали к гостинице «Мареки». Поставить здесь машину оказалось гораздо сложнее, чем возле моего скромного отеля. Автомобили уже и так стояли в два ряда, а по проезжей части улицы медленно двигались все новые и новые — их водители явно выжидали, когда освободится хоть какое-нибудь местечко. Нам повезло. Когда мы приблизились к подъезду, водитель стоявшего позади «мерседеса» стал осторожно выводить свою машину. Брайт нажал на тормоз, остановил нашу «вольво» так, что она подпрыгнула, мгновенно включил заднюю скорость и как бы наугад, а на самом деле с точным расчетом поставил машину на освободившееся место. Брайт опередил всех других водителей, также пытавшихся куда-нибудь приткнуться. Один из них громко выразил свое возмущение по-французски. На лице Чарли появилась самодовольно-удовлетворенная улыбка. Мы вышли из машины, сопровождаемые громкой руганью на французском языке. — Прицепи свою карточку, — сказал Брайт. Я достал из кармана зеленый пластмассовый прямоугольник и приспособил его к лацкану пиджака. Войдя в холл, я направился было к знакомой лестнице, ведущей в бельэтаж, но Брайт потащил меня в другую сторону, прямо противоположную. Мы подошли к небольшой двери. Брайт открыл ее. Перед нами была узкая лестница, уходившая вниз. — Опять «Подземелье»! — шутливо сказал я. — Перестань! — с неожиданным раздражением, почти злобно оборвал меня Брайт. — Сейчас семьдесят пятый год, а не сорок пятый. Я с недоумением посмотрел на него. Что ему не понравилось в моем шутливом замечании? В конце концов, нас связывало только прошлое. Если Брайт не хотел вспоминать о нем, то зачем он вообще разыскивал меня? Наконец, разве не он сам пригласил меня в этот бар?.. Однако объясняться я не стал, тем более что мое внимание привлек внезапно открывшийся перед нами общий вид пресс-бара. Сначала я не увидел ничего, кроме множества человеческих голов, словно бы плававших в голубовато-розовом тумане. Спустившись немного ниже, я уже мог как следует разглядеть то, что было видно отсюда. Должен признаться, это производило впечатление. С потолка гирляндами свешивались длинные металлические патроны с разноцветными светильниками из матового стекла. Тускло поблескивала синяя и оранжевая обивка небольших удобных кресел. Все здесь купалось в спокойных, мягких, ласкающих глаз волнах желтого, голубого, розового света. Разноцветно сияли полки, сплошь уставленные бутылками с пестрыми этикетками, блестели медные перильца, окаймлявшие стойку из лакированного темно-красного дерева. Перед ней выстроились высокие, обитые яркой кожей стулья-табуреты. Все это было окутано голубовато-розовыми облаками поднимавшегося к потолку табачного дыма. Я почувствовал, что ко мне возвращается хорошее настроение. И не только потому, что я оказался в отличном баре, обставленном со вкусом, без американской крикливости или английской нарочитой обыденности. Я невольно ощутил атмосферу праздничной приподнятости и спокойного веселья, которая, как я почувствовал, объединяла собравшихся здесь людей. Праздник ощущался не только в ласкающем глаз освещении или в разноцветном блеске множества бутылок, не только в широкой, полной гостеприимства улыбке толстого бармена. Ощущение праздника создавала та неуловимая атмосфера, которая возникает между людьми, пусть мало знающими друг друга, но вместе предвкушающими некое незаурядное, из ряда вон выходящее, особо важное событие. — Что же ты? — раздался за моей спиной нетерпеливый голос Брайта. — Спускайся! Потянув меня за рукав пиджака, он стал спускаться первым. — Привет, ребята! — громко сказал Брайт, проходя мимо столика, за которым сидели четверо мужчин с такими же, как у нас, зелеными карточками на лацканах пиджаков. — Привел моего русского друга! — еще громче сказал он. За другим столиком пили кофе двое мужчин и немолодая женщина с серебристо-седыми волосами (цвет, в который обычно красят волосы пожилые американки). Брайт поклонился им и тоже сказал что-то насчет своего русского друга. Однако в этом баре Брайта встречали совсем иначе, чем в «Андеграунде». Когда он там появился, со всех сторон слышались приветливые возгласы «хэлло!». Его появление здесь прошло почти незамеченным. Впрочем, завсегдатаями того, берлинского, заведения были сплошь американцы или англичане — естественно, что они уже давно знали друг друга. Здесь же собрались журналисты из многих стран: они, наверное, не знали Брайта, так же как и он вряд ли знал их. Вероятно, поэтому Брайт особенно хотел обратить на себя внимание. Это меня раздражало. Да и «своего русского друга» он упоминал так часто не из вежливости, а просто потому, что «торговал» мной, как если бы явился сюда с кинозвездой, популярным спортсменом или какой-нибудь другой знаменитостью. Но я не был ни звездой, ни спортсменом. Вряд ли хоть один человек, находившийся здесь, слышал мою фамилию. Поэтому меня не могло не раздражать поведение Брайта. Но раздражение мое улеглось очень быстро. Все, кому говорил обо мне Брайт, услышав, что я русский, не оставались к этому безучастны. Мне улыбались, приветливо кивали, махали вслед, а пожилая дама с серебристо-седыми волосами — на вид она была не моложе бессмертной Женевьевы Табуи, с которой я встречался в Париже, — даже подняла бокал и крикнула: «Чнррио!», что по-английски означало: «За ваше здоровье» или нечто в этом роде. Пока мы пробирались к свободному столику, ее примеру последовали еще несколько человек. Слышались негромкие возгласы «Хай!», «Салю!», «Виллькоммен!»… — смесь английских, французских, немецких и еще бог знает каких приветствий… Я не был настолько глуп, чтобы принимать эти знаки внимания на собственный счет. В моем лице конечно же приветствовали русского, то есть советского человека. Вежливо раскланиваясь в ответ, я в то же время оглядел зал и убедился, что здесь нет никого из наших. Поэтому я представлял собой сейчас скорее некий символ, нежели реального живого человека… Однако чувствовал я себя все-таки не в своей тарелке и облегченно вздохнул, когда мы наконец добрались до свободного столика и уселись в кресла. — Что будем пить? — деловито осведомился Чарли. — Водку? Пить водку на западный манер — небольшими глотками и без закуски — мне вовсе не хотелось. Но поскольку хозяином здесь был Брайт, я сказал: — Все равно. Что хочешь. Только сейчас я расслышал, что в баре играла негромкая музыка. Она звучала непрерывно, но как бы под сурдинку и нисколько не мешала людям разговаривать. Внезапно музыка смолкла. Из невидимого микрофона раздался негромкий вкрадчивый голос: — Мистер Бентон, вас вызывают к телефону. Спасибо. Кабина номер восемь, пожалуйста. Мосье Арну, вас приглашают на телекс. Спасибо. Невидимый диктор обращался к мистеру Бентону по-английски, а к мосье Арну по-французски. Двое мужчин в разных концах бара поднялись со своих мест и направились к лестнице. Между тем Брайт уже возвращался от стойки, за которой стоял все так же улыбающийся толстый бармен в ослепительно белой куртке. В руках у Чарли были высокие стаканы. — Для начала взял пару скочей, — сказал он. — Потом решим, что делать дальше. Брайт поставил стаканы на стол. — Вот мы и снова вместе, Майкл! — сказал он с улыбкой — Выпьем за твою «Победу». — За нашу общую победу, Чарли, — сказал я и поднял стакан. На мгновение лицо Брайта просветлело. Мы отпили по глотку. — И все-таки… — задумчиво сказал Брайт. — И все-таки я никак не могу поверить, что это стало возможно. — Что именно? — Совещание. Десять лет назад я не поставил бы на него и цента против доллара. — Значит, ты плохой бизнесмен, — шутливо сказал я. Когда-то он упрекнул меня в том, что я никудышный бизнесмен. Теперь я как бы брал реванш. Но, судя по вопросительно-настороженному выражению его лица, Брайт не понял моей шутки. — Что ты имеешь в виду? — с тревогой спросил он. Музыка снова смолкла, и опять раздался бархатный голос по радио. На этот раз диктор говорил по-немецки: — Хэрр Болендорф, такси ждет вас у подъезда. Спасибо! Полный человек, сидевший неподалеку от нас, поспешно встал из-за стола и, на ходу застегивая пиджак, быстрыми шагами пошел к лестнице. — Что ты все-таки хотел этим сказать? — повторил Брайт. Я с удивлением посмотрел на Чарли. Почему моя фраза столь привлекла его внимание? И вообще, что с ним, в конце концов, произошло? Куда девалась его прежняя непосредственность? Я не мог понять, как этот, сегодняшний Брайт ко мне относится. С одной стороны, Чарли, безусловно, хотел увидеть меня. Когда он позвонил по телефону и ему показалось, что я не очень хочу увидеться, в голосе его зазвучала горькая обида. Почему же теперь, когда мы все же встретились, в его тоне время от времени проскальзывает нечто похожее на подозрительность? В чем дело? В той, давнишней нашей ссоре из-за фотографии? Но ведь после нее было и многое другое, что снова сблизило нас… Впрочем, на первый взгляд Брайт вел себя как обычно: он был оживлен, весел, пытался шутить. Входя в бар, я надеялся встретить здесь кого-нибудь из журналистов братских стран. Среди них у меня было много добрых знакомых, даже друзей. Но никого не встретил. Между тем, пока я осматривался, с Чарли произошла странная перемена. Теперь он с явным испугом глядел на лестницу, по которой мы только что спустились. Мне показалось, что он даже сделал попытку спрятаться за меня. Я тоже посмотрел на лестницу. В розово-желтом тумане, окутывавшем бар, я увидел, что по ней спускается невысокий, очень полный человек. Меня заинтересовало, почему Чарли так реагирует на его появление. Я разглядел, что вошедший был уже немолод, лет шестидесяти, не меньше. На нем были очки в массивной оправе и, как ни странно, смокинг с атласными лацканами. Из-под смокинга выглядывали белоснежная сорочка и галстук-бабочка. Подстрижен он был очень аккуратно, я бы сказал, консервативно. Почему-то я сразу принял его за американца, всем своим видом желавшего подчеркнуть, что не имеет ничего общего с разными «хиппи» и принадлежит к совсем другому миру. Выражение лица было у него презрительно-властное. Снисходя до общения с сидевшими здесь людьми, он как будто просил их помнить, кто он такой. Спустившись по лестнице, человек этот остановился и привстал на цыпочки, видимо в поисках свободного столика. На мгновение — только на мгновение! — мне показалось, что я когда-то встречался с этим американцем. Что-то знакомое почудилось мне в его лице. Но что, что именно? Нет, может быть, этот человек и напоминал мне кого-то, но видел я его впервые. Свободных столиков в баре не было. Американца заметили. Несколько человек жестами приглашали его к себе. Посмотрев в нашу сторону и, очевидно, увидев Чарли, он стал пробираться к нам и, подойдя, громко спросил Брайта: — Какого черта вы здесь торчите? — Я полагал, сэр, — приподнимаясь со своего места, пробормотал Чарли, — что вы сегодня на приеме… — И потому вам можно бездельничать? Даже в розово-голубом тумане бара я увидел, как покраснел бедный Чарли. — Я случайно встретил… — Встречать вам надо не здесь, а в аэропорту. Ваше место там. — Но, сэр, — жалобно проговорил Брайт, — сейчас уже одиннадцатый час. Ни одного самолета сегодня больше не ждут. — Ах, вы не ждете! — саркастически произнес американец. — А вот Жискар и Герек изменили свое расписание не согласовав с вами. Короче, немедленно отправляйтесь в аэропорт! — Слушаю, сэр, — покорно сказал Брайт. — Прошу . извинить меня. Я встретил советского коллегу, своего старого знакомого. — Какого коллегу? — Американец вдруг заговорил совсем другим, заинтересованно-доброжелательным тоном. — Советского? — Обернувшись ко мне, он спросил: — Вы говорите по-английски? — Когда мне этого хочется, — не глядя на него, ответил я. Меня возмутило, как этот тип разговаривал с Чарли, да еще в присутствии постороннего человека. Однако моя резкость не произвела на американца никакого впечатления. — Прекрасно! — добродушно сказал он. Обращаясь к уже вставшему, чтобы уйти, Брайту, он с улыбкой попросил: — Представь же нас друг другу, Чарли! — Но вы, сэр, — запинаясь, начал Брайт, вдруг замолчал, потом продолжал, словно с трудом обретая дар речи: — Я хочу сказать, что вы, мистер Стюарт, когда-то встречались с моим приятелем. Правда, это было очень давно. Прошло тридцать лет. Вы, вероятно, забыли. Потсдамская конференция, советский корреспондент мистер Воронов… «Мистер Стюарт!» Я чуть не хлопнул себя по лбу. Конечно, это был он, тот сукин сын и провокатор, из-за которого я чуть было не пострадал. На мгновение передо мной возник прежний Стюарт, в тех, запомнившихся мне очках с золотой оправой, с вежливо-надменным взглядом. Конечно, это был он, этот чертов англичанин, которого я почему-то принял сейчас за американца. Ну и постарел же он! Впрочем, и тогда, в Потсдаме, он был или казался старше и меня и Брайта. Естественно, что я не испытывал особого восторга от этой встречи. Но почему так испугался Брайт? Почему он так лебезил перед этим Стюартом? — О-о, мистер Воронов! — с преувеличенной, я бы сказал, сладострастной любезностью воскликнул Стюарт. — Я очень, очень рад видеть вас. Прибыли на Совещание? Я нехотя кивнул головой. — Ты валяй в аэропорт, Чарли, а я посижу с нашим русским коллегой, — уже совсем миролюбиво сказал Стюарт и, не ожидая приглашения, сел рядом со мной. — Имей в виду, — снова обратился он к Брайту, — что все делегации после прилета сразу проходят в комнату для почетных гостей. Журналистов туда пускать не будут. Тебе придется околачиваться в соседнем помещении. Надо быть все время начеку: вдруг кому-нибудь из руководителей или членов делегации придет в голову сделать заявление для печати. Понял? — Но мне точно известно, что сегодня… — снова начал Брайт. Видимо, ему до смерти не хотелось уходить. — Не твое дело, — уже прежним оскорбительно-грубым тоном перебил его Стюарт. — Могут быть любые неожиданности. Твоя развалюха на месте? Только сейчас я заметил, что, обращаясь к Брайту, Стюарт подчеркнуто щеголял американским разговорным языком. Именно американским. В Потсдаме он отличался безукоризненно английским произношением, которое принято называть оксфордским. Этим он как бы противопоставлял себя Брайту, американскому плебею с характерным для него вульгарным жаргоном. Теперь все было наоборот. Не только внешностью, но и манерой говорить Стюарт явно старался походить на стопроцентного «янки». — Машина со мной, сэр, — уныло ответил Брайт. — Садись в нее и жми в аэропорт. — Позвольте мне хоть расплатиться… — Расплачусь я. Отправляйся! Мистер Воронов, я надеюсь, не откажется посидеть со мной немного… — Извини меня, Майкл, — смущенно сказал Брайт. Брайт уходил, ссутулившись, с низко опущенной головой. Я следил за ним, пока он не поднялся по лестнице и не скрылся из вида. «Теперь моя очередь!» — сказал я себе, решив немедленно уйти. — Сожалею, что нарушил вашу компанию сэр, — любезно сказал Стюарт. — Но вы же знаете Брайта: дорвавшись до спиртного, он может выйти из строя на несколько дней. В такое-то время! Словом, я спас Чарли от него самого. Все это он произнес добродушно-благожелательным тоном Но я снова почувствовал крайнее раздражение. Чарли Брайт вовсе не был пьяницей! Я помню, он при случае охотно пропускал глоток-другой виски, но и только. Особого пристрастия к алкоголю он никогда не обнаруживал. К тому же я никак не мог понять, почему этот англичанин которого я знал как корреспондента лондонской газеты, так ведет себя по отношению к Брайту? Может быть, Чарли теперь работает в Лондоне? Но он же сам сказал мне, что руководит иностранным отделом в «Ивнинг гардиан», а это американская газета! Кто же дал Стюарту право так обращаться с журналистом, занимающим высокий пост в своей редакции? Наконец, почему Стюарт корчит из себя американца?.. — Я ухожу, — грубо сказал я. — Прощайте! — В конце концов, какого черта я сижу рядом с этим человеком? Мне бы с ним и здороваться не следовало! — Почему? — спросил Стюарт с удивлением, в искренность которого трудно было поверить. — Потому что не желаю иметь с вами никакого дела. После того, что произошло тогда… — Стоп! — прервал меня Стюарт. — Ваше поведение, мистер Воронов, лишено логики. — Какая еще, к черту, логика! — Более того, — спокойно продолжал Стюарт, — позволю себе заметить, что вы действуете не в духе времени. — Это еще почему? — Насколько я понимаю, вы не желаете иметь со мной дела из-за истории с той полькой. Согласен, это был типичный эпизод «холодной войны». Но в международной жизни были сотни таких эпизодов. Из них, в сущности, и состояла «холодная война». Теперь ситуация изменилась! Не забудьте, что мы находимся в Хельсинки. Мы приехали сюда, чтобы перечеркнуть «холодную войну». А вы, мистер Воронов, намерены продолжать ее, так сказать, единолично. Может быть, вы считаете предстоящее Совещание ошибкой и приехали сюда, чтобы ворошить старое? При всей моей неприязни к Стюарту нельзя было не признать, что в его словах есть здравый смысл. Я сидел в нерешительности. — Что будем пить? — спросил Стюарт, брезгливо отодвигая стакан Брайта. — Простите, — сухо сказал я, — мне действительно надо идти. — Но почему? Ведь еще нет одиннадцати. Наверное, вас все же обидело, что я прогнал этого Брайта. Вы, по-видимому, считаете его своим другом. — На месте Брайта… — хмуро начал я. — Не могу представить вас на месте Брайта, — тонко улыбнувшись, перебил меня Стюарт. — Он всего лишь мелкий, ленивый репортер. Как редактор газеты, в которой он работает, я… Он не договорил, потому что голос по радио, вновь остановив музыку, назвал его фамилию: — Мистер Стюарт, вас приглашают к телефону. Пресс-центр, четвертая кабина. Спасибо. «Вот здорово! — подумал я. — Сейчас он пойдет к телефону, а я расплачусь и сбегу». Но не тут-то было. — Бармен! — крикнул Стюарт. Бармен явился с быстротой, неожиданной для его комплекции. — Передайте на коммутатор, — по-прежнему громко сказал Стюарт, — чтобы меня не беспокоили. Меня здесь нет. Ни для кого! Даже для президента Соединенных Штатов! Это было произнесено с таким расчетом, чтобы слышали все окружающие. Бармен поклонился, поспешил к своей стойке и нырнул за нее. Видимо, там у него был телефон. Стюарт некоторое время посматривал по сторонам, словно желая удостовериться, что его акция произвела впечатление. Затем повернулся ко мне. — Вы редактор газеты? — удивленно спросил я, возвращаясь к прерванному разговору. — Вам кажется, что я не гожусь для этой роли? Должен вас разочаровать. Я редактор и издатель газеты, в которой работает Брайт. Короче говоря, она принадлежит мне и он, следовательно, тоже. — «Ивнинг гардиан»?! — Вот именно. — Но это же американская газета! — Уже в течение четверти века ваш покорный слуга является гражданином Соединенных Штатов Америки, — наслаждаясь моим недоумением, веско произнес Стюарт. — Каким же образом? — пробормотал я. — Когда вы будете менее агрессивно настроены и согласитесь забыть о потсдамском Стюарте, я с удовольствием расскажу, как это произошло. Воспользовавшись моим замешательством, Стюарт слегка — без всякой фамильярности — прикоснулся к моему плечу и спросил: — Вы встречались с Брайтом после Потсдама? — Нет. Но все равно мы старые друзья. Потсдам не забывается. Помимо воли я преувеличил свою близость с Чарли. Уж очень мне хотелось показать этому Стюарту, что его отношение к Брайту никак не может повлиять на мое. — Вы совершенно правы, — понимающе подтвердил Стюарт. — Брайт тоже на забыл о Потсдаме. Он даже написал о нем книжку. Называлась, кажется, «Свидетельство очевидца». — Чарли? — удивленно переспросил я. — Вы хотите сказать, что Чарли написал что-то о Потсдамской конференции? — Да, именно. В пятидесятых годах он выпустил книжонку о Потсдаме. Чарли — автор книжки, да еще о Потсдаме?! Это было невероятно. — Не приходилось читать, — пробормотал я. — Ее и в Штатах мало кто читал, — пренебрежительно заметил Стюарт. — Мне-то самому пришлось полистать ее гораздо позже. Когда я брал этого парня в свою газету. Так что же мы будем пить? Не дожидаясь ответа, Стюарт снова подозвал бармена. Я сидел пораженный. Что мог написать Чарли о Потсдаме? Да еще как «очевидец»! Ведь он же ничего толком не знал и не видел! О том, что происходило в Цецилиенхофе, даже я знал больше, чем он. Кроме того, почему теперь, когда мы снова встретились, он ни слова не сказал о том, что написал книгу о Потсдаме? Впрочем, он вообще врал мне. Говорил, что руководит иностранным отделом… Подошел бармен. Стюарт заказал себе водку со льдом. — Вам тоже? — спросил он. Я ответил, что у меня еще есть виски. — Все меняется на свете, — с добродушной иронией заметил Стюарт, когда бармен отошел. — Вы знаете, какой сейчас самый популярный напиток в Штатах? Думаете, виски? — Водка. Я бывал в Штатах. — И даже не смирновская, а именно ваша. «Столичная». Дороже ценится. — Слово «столичная» Стюарт произнес почти по-русски и широко улыбнулся. — Простите, — снова заговорил он, — какую газету вы здесь представляете? — Я представляю журнал. Он называется «Внешняя политика», — ответил я, уверенный в том, что этот журнал никогда не попадался на глаза Стюарту. — Знаю, — неожиданно сказал он. — «Внешняя политика». Выходит в Москве ежемесячно. Так? Каждый журналист немножко тщеславен. То, что Стюарт знал о существовании моего журнала, отчасти расположило меня в его пользу. Я кивнул. — Все русские, кажется, живут на пароходе, — сказал Стюарт. — Вы тоже? — Я — в гостинице. Только сегодня прилетел. — А я вчера. Мы помолчали. — Мистер Воронов, — заговорил Стюарт, стараясь придать своим словам некую задушевность, — давайте забудем старое. В карете прошлого никуда не уедешь. Вы помните, кто это сказал? — Помню. — Я видел «На дне» мальчишкой. Ваш Художественный театр гастролировал тогда в Европе. Итак, давайте поставим крест на прошлом. Все в мире изменилось. Символ этих изменений — Хельсинки. Будем считать, что мы встретились впервые. Американский редактор и русский… — Политический обозреватель. — Отлично. Мы с вами живем сейчас в изменившемся мире. — Да, друг Горацио, — усмехнулся я. — Вы платите Шекспиром за Горького. Благодарю. Так вот, может быть, я был слишком настойчив в своем желании задержать вас здесь. Но, не скрою, мне хочется поговорить с вами. Так сказать, на новом этапе. В преддверии Совещания американскому редактору хочется поговорить с советским политическим обозревателем. Разве это не естественно? Я слушал Стюарта, отвечал ему, но продолжал думать о Брайте и о книжке, которую он написал. Наконец нe выдержал и, прервав Стюарта, спросил: — Вы сказали, что Брайт что-то написал о Потсдаме?.. — Ерунда! — Стюарт пренебрежительно махнул рукой. — Мы были в Потсдаме вместе, и мне интересно, что же он написал? — настаивал я. — Что мог написать Брайт? — пожав плечами, ответил Стюарт. — Честно говоря, я и сам не помню. — Но все-таки? — Обещаю, что разыщу его книжку на нью-йоркской свалке и пришлю вам. Дайте мне визитную карточку. Впрочем, ваш адрес есть на обложке журнала. Мои референты его получают. — Спасибо. Но вы не могли бы несколько подробнее… Стюарт подозвал бармена и заказал двойную порцию шотландского виски «Черный ярлык». Это был один из самых дорогих сортов шотландского виски, если не самый дорогой. Стюарт вопросительно посмотрел на меня. — Апельсиновый сок, — сказал я. — Дайте вспомнить, — комически-обреченным тоном произнес Стюарт, видя, что я смотрю на него с нетерпением. — Если мне не изменяет память, Брайт в своей книжке утверждал, что жить с вами в дружбе невозможно. Что к вам неприменимы критерии цивилизованного мира. Он описывал, например, как Сталин пытался навязать Западу свои правительства в Восточной Европе. Послушайте, мистер Воронов, — вдруг перебил сам себя Стюарт, обнажая в улыбке свои ослепительно белые — конечно, вставные — зубы. — Я вовсе не собираюсь защищать то, что он когда-то настрочил. Вы хотите назвать это антисоветской стряпней? Согласен. Впрочем, лет двадцать назад она воспринималась по-иному. Сейчас это уже анахронизм. — Вы считаете, что с антисоветской стряпней в ваших газетах покончено? — вежливо спросил я. — Не задирайтесь! — шутливо-снисходительно отозвался Стюарт. — Мы же договорились — новая эра! В прошлом вы тоже немало порезвились на «трубадурах империализма» и «поджигателях войны», на Пентагоне и военно-промышленном комплексе… — Это название изобрели не мы. — А кто же? — Президент Эйзенхауэр. Ему было виднее. — Ладно, не будем считаться, — снова улыбнулся Стюарт. — До семьдесят третьего вы не входили в международную авторскую конвенцию. Могли и позаимствовать. Перевернем страницу и начнем жить по-человечески, без осточертевшей грызни. Должен же для чего-нибудь войти в историю этот июль семьдесят пятого! Отныне Хельсинки не только столица Финляндии. Это и символ. Согласны? Теперь он правильно говорил, этот Стюарт. Разумно! Черт с ним, с Брайтом и с его книгой! В конце концов, Потсдам — это уже история. Новым критерием международных отношений становятся теперь Хельсинки. Это слово прочно войдет в арсенал борьбы за мир. Надо смотреть вперед, а не назад. Вперед и только вперед! — Согласен! — уже более дружелюбно ответил я. — Забудем о нашем старом споре. В конце концов, это уже далекое прошлое. Сюда же люди едут для того, чтобы строить будущее… — Вот именно! — воскликнул Стюарт. — А как, по вашему мнению, будет выглядеть Заключительный акт? — Я могу только предполагать… — Что ж, давайте ваш вариант. Я дам свой, а потом проверим. Стюарт усмехнулся и глотнул из стакана. Пить он, видимо, умел: сначала — водка без всякой закуски, затем — двойная порция неразбавленного виски. Другой бы на его месте давно захмелел. — Никакого своего варианта я, естественно, дать не могу, — сказал я. — Но главный смысл документа, мне кажется, предсказать можно. — Попробуйте. — Главным, по-моему, является убеждение в том,что так дальше продолжаться не может. «Холоднаявойна» изжила себя, выродилась и должна либо прекратиться, либо перерасти в горячую. А начать горячую войну значит предоставить обезьянам начать все сначала. Если они сохраняться, конечно. Стюарт внимательно смотрел на меня: — Дальше? — А что дальше? — Я пожал плечами. — Остальное — дело техники. Необходимо практически обеспечить мирное сосуществование, сокращение вооружений, стабильность существующих границ, развитие экономических и культурных связей. — Не слишком ли все просто на первый взгляд? — усмехнувшись, сказал Стюарт. — Великое всегда просто, — пошутил я. Но Стюарт даже не улыбнулся. Глаза его по-прежнему смотрели на меня внимательно и пытливо. — Как известно, физика — наука внеклассовая. Во всех школах мира одинаково учат, что от соприкосновения разных электрических полюсов происходит разряд. Назовем его взрывом. Вот мне и хочется вас спросить: а как же будет с нашими системами? — В каком смысле? — «Два мира — две системы»! Вы так пишете в своих газетах, верно? — Верно. — Но тогда ваши выводы, как бы это сказать… — Стюарт пошевелил пальцами, точно пытаясь поймать нужное слово. — Если использовать марксистскую терминологию, ваши выводы несколько идеалистичны. «В баре финской гостиницы, — подумал я, — американский газетный босс учит меня марксизму. Воистину зрелище для богов!» — Почему же? — спокойно спросил я. — Потому что, если не изменятся причины, останутся неизменными и следствия, — ответил Стюарт. — Если вы не изменитесь, все останется по-прежнему. В пылу спора я не замечал, что люди, сидевшие за соседним столиком, внимательно к нам прислушивались. Я понял это, когда возле меня неожиданно оказался молодой парень в джинсах и рубашке-ковбойке. В руке он держал стакан с виски. — Простите, — сказал парень, обращаясь ко мне, — хотел бы выпить за вас. Но, пожалуйста, не верьте ему, — он кивнул в сторону Стюарта, протянул ко мне стакан и добавил: — Фрэд Эллиот. «Дейли уорлд». — Газетка наших «комми». Тираж не дотягивает и до пятидесяти тысяч, — презрительно процедил Стюарт. — Кто вы такой, сэр? — вежливо спросил его парень. — «Электрик машинери корпорэйшн». Слыхали? — наливаясь краской, ответил Стюарт. — Плевал я на вашу… — парень грубо выругался, — «корпорэйшн». Здесь место для журналистов! — Но я редактор «Ивнинг гардиан»! — возмущенно воскликнул Стюарт. Он выхватил из кармана пластмассовую зеленую карточку и бросил ее на стол. — Значит, помесь таксы с бульдогом, — спокойно констатировал парень. Я смотрел на него с удивлением. Во-первых, он употребил нецензурное слово, которое, впрочем, теперь часто встречалось в современной американской беллетристике. Во-вторых, при чем тут «корпорэйшн»? Парень все еще выжидающе стоял возле нашего столика со стаканом в руке. Я встал и звонко чокнулся с ним своим бокалом, в котором еще осталось немного сока. — Благодарю вас, — сказал я. — За тост и за совет. Парень отошел. Когда он сел за свой столик, его соседи громко рассмеялись. — Продолжим наш разговор, — как ни в чем не бывало сказал Стюарт, пряча в карман свою карточку; очевидно, он не носил ее на лацкане, чтобы не походить на «обыкновенного журналиста». — Он ведь у нас дружеский, не так ли, мистер Воронов? Откровенный, дружеский разговор, не так ли? — Допустим, что так, — уклончиво ответил я. — Но я хотел бы знать, каких изменений вы от нас ждете? — Таких, которые пойдут вам же на пользу, — пояснил Стюарт. — Только таких. — Например? — Все это хорошо известно, мистер Воронов! — добродушно произнес Стюарт. — Чтобы жить в мире, надо лучше знать друг друга. Но разве можно в газетных киосках вашей страны найти хотя бы одну американскую газету? «Дейли уорлд» не в счет, ее и в Штатах только коммунисты читают. «Старая песня! — с тоской подумал я. — „У вас нет свободы печати“… „У вас только одна партия“… Как скучно!» — Что еще? — Я мог бы, — все так же добродушно ответил Стюарт, — вывалить на вас всю «третью корзину». Однако я не собираюсь делать это. Наши и ваши бюрократы уже и так охрипли, обсуждая ее содержимое в Женеве. Если они пришли к соглашению, то отчего бы и нам не сговориться? В конце концов, взаимопонимание зависит от людей бизнеса и журналистов в гораздо большей степени, чем от чиновников государственного департамента или министерства иностранных дел. — Вы, кажется, причисляете себя к бизнесменам? — В известной степени. Вы тоже не слышали о фирме «Электрик машинери корпорэйшн»? — Не слышал, — признался я. — Между тем она не из последних. — Какое же отношение вы к ней имеете? — Фирма принадлежит нашей семье. Как-нибудь я расскажу вам свою «одиссею». «Еще одна неожиданность! — подумал я. — Значит, этот тип действительно не только редактор газеты, но и бизнесмен. „Фирма принадлежит нашей семье“… Чудеса в решете!» — Никак не могу понять, — сказал я, — чего вы от нас все-таки ждете? Чтобы мы продавали ваши газеты? — Но, мистер Воронов, это же просто символ! — возразил Стюарт. — Разумеется, гораздо важнее, чтобы ваши танки ушли из Европы. — А что вы предлагаете взамен? Ликвидируете свои средства передового базирования? Так они, кажется, у вас называются? Что ж, давайте поторгуемся. Бизнес есть бизнес! — Согласен, давайте торговаться. Во-первых, ваш уровень жизни еще очень невысок. Мы поможем повысить его. Продадим товары, нужные вашему населению. У вас плохие отели, рестораны, магазины. Скажите откровенно, есть у вас что-либо похожее хотя бы на этот бар? Качество обслуживания в вашей стране очень низкое. Я позволяю себе говорить вполне откровенно… — Валяйте, валяйте, — отозвался я, употребляя одно из жаргонных словечек Чарли. Наш разговор прервался, ибо музыка вновь смолкла и нежный голос диктора сказал: — Атеншен, атансьон, ахтунг! Ледиз энд джентльмен, медам э месье, майне дамен унд хэррен! Стюарт невольно прислушался. — Очередной пресс-релиз о делегациях, прибывших на Совещание, будет к услугам господ журналистов завтра в пресс-центре начиная с девяти часов утра. Сенкыо, мерси, данке шен, киитос. Текст объявления был произнесен сначала по-английски, а затем повторен по-французски, по-немецки, по-русски и, наконец, насколько я мог догадаться, по-фински. — Кто бы мог подумать, что финский язык станет официальным языком такого Совещания, — иронически улыбнулся Стюарт. — Боюсь, что вам еще об очень многом предстоит подумать, — в тон ему ответил я. — Вот как! — протянул Стюарт. — Однако, как говорят французы, вернемся к нашим баранам. Итак, мистер Воронов, мы могли бы оказать вам весьма эффективную помощь. Да и не только вам. Жизненный уровень стран Восточной Европы тоже сильно отстает от западноевропейского. Посоветуйте им отказаться от плановой экономики. Они нуждаются в нашей помощи не меньше, чем вы. Вот тогда, мистер Воронов, мирное сосуществование станет не просто лозунгом, но реальным делом. Чему вы улыбаетесь? — Вспомнил старый анекдот. — Какой? — Один купец… ну, коммерсант, бизнесмен, предлагает другому купить у него повидло и… секундные стрелки для часов. — Повидло? — Нечто вроде джема или варенья. — При чем тут часовые стрелки? — Точно такой же вопрос второй купец задает первому и заявляет, что повидло он возьмет, а стрелки ему не нужны. Тогда первый отвечает, что это невозможно. — Почему? — Потому, что стрелки и повидло перемешаны. Брать надо либо то и другое, либо ничего. — Не понимаю аналогии. — Чего же тут не понять? Ваш бизнес, мистер Стюарт, перемешан с политикой. Ваше изобилие перемешано с кровью. — Мистер Воронов!.. — Простите, я не хотел вас обидеть. Но ведь у нас откровенный дружеский разговор! Я хотел сказать, что ваше изобилие неотделимо от безработицы, расизма, террора. Оно связано с богатством одних и нищетой других. Я не отрицаю ваши достижения в области техники и сервиса. Нам есть чему у вас поучиться. — Это я и предлагаю! — Бескорыстно? — Бескорыстного бизнеса не бывает. Бескорыстной бывает только благотворительность! За помощь надо платить! — Чем, мистер Стюарт? Если деньгами и товарами, мы согласны. Но вы же требуете другой платы. — Какой? Уж не хотите ли вы сказать, что мы посягаем на вашу социальную систему? — На словах — нет. Это было бы слишком наивно. Но мне кажется, на деле вы хотите приобрести такие рычаги, с помощью которых ее можно было бы видоизменить. Короче говоря, мы с вами по-разному понимаем слово «Хельсинки». А ваш «бизнес» нам уже некогда предлагали. Только он назывался иначе. — Как? — План Маршалла. — Вас опять тянет в далекое прошлое. — Уроки истории не проходят даром. В свое время мы отказались от этого плана, хотя были разорены войной. Тысячи наших сел и городов лежали в руинах. Неужели вы думаете, что мы примем такой же план теперь, когда видим мир с высоты наших космических кораблей? — Любой бизнес невозможен без компромисса! — возразил Стюарт. — Но он предполагает взаимную выгоду. Какое равноправие может быть между партнерами, если один из них сядет в долговую яму? — Вы драматизируете события, мистер Воронов. — Вовсе нет. Я оптимист и верю в победу здравого смысла. — Он уже победил! Столь дорогая вашему сердцу Потсдамская конференция длилась две недели. Ее участники пробирались сквозь непроходимые джунгли. Совещание же в Хельсинки займет всего два дня. — Плохо считаете, мистер Стюарт. Для того чтобы Потсдам стал реальностью, надо было разгромить фашизм. На это ушло четыре года. А для того чтобы состоялось нынешнее Совещание, понадобилось куда больше времени! Нашей стране и ее друзьям пришлось приложить немало усилий, чтобы Декларация 1966 года воплотилась в жизнь. — Вы считаете созыв этого Совещания исключительно своей заслугой? — Отнюдь нет. Я лишь хочу напомнить, что путь к нему был долог и труден. Запад весьма неохотно шел нам навстречу. — Значит, вы нас заставили? Я покачал головой. — Вас заставило совсем иное: позор вьетнамской войны, растущие безработица и инфляция, воля народов к миру и, наконец, здравый смысл. Вы же считаете, что он уже победил… — Мистер Воронов, не нужно иронизировать! — с упреком сказал Стюарт. — Скажите честно, разве вашим соотечественникам не надоели очереди, хронический дефицит и все такое прочее? Или вы скажете, что все это вам нравится и вы не завидуете нашему изобилию?! — Нет, не скажу… — после паузы ответил я. — Но ваше изобилие — палка о двух концах. В тридцатых годах вы топили в океане кофе, чтобы на него не снизились цены… Так? — Тогда были годы депрессии, — пожал плечами Стюарт. — Это известно. Значит, изобилие и нищета. Ну, а сейчас? Вам некуда девать деньги? Поэтому вы вбиваете их в ракеты и самолеты? Хотите поддержать курс доллара? — Мы тратим много денег на вооружение, потому что в еще больших размерах это делаете вы, — возразил Стюарт. — Советская военная угроза? Разговоры о ней просто камуфляж. Вы преследуете совсем другую цель. По крайней мере, преследовали до сих пор. — Интересно какую? — Как минимум две цели. Во-первых, обеспечить себевоенное преимущество. — А во-вторых? — Вы хотите заставить нас гнаться за вами. В области вооружений. Не дать нам возможности тратить больше средств на те самые товары, отели, бары… Словом, вы меня понимаете. — Беспочвенная подозрительность! — воскликнул Стюарт. — Не будем читать друг у друга в душах. Я предложил вам выгодную сделку! Жду вашего ответа. — Каковы же условия этой сделки? Передовую технологию вы даете нам, а безработицу оставляете себе? Пятую авеню и Тайме Сквер — нам, а Гарлем — себе? Великолепные жилые дома и магазины нам, а астрономическую квартирную плату себе? — Вы забываете, что средние заработки у нас гораздо выше, чем у вас. — Как можно это забыть? «Голос Америки» ежедневно напоминает нам об этом. Но продолжим обсуждение предлагаемой вами сделки. Итак, всем хорошим, что у вас есть, вы хотите поделиться с нами, а все страшное оставите себе? Беретесь отделить повидло от секундных стрелок? Но если это отделимо, то почему вы у себя дома не покажете, как это делается? Какая могла бы начаться замечательная жизнь! Магазины переполнены товарами, и у всех есть деньги, чтобы их купить! Современнейшие заводы работают на полную мощность, и в стране нет ни одного безработного! К тому же безграничная свобода самовыражения, а на улицах никто не стреляет, не похищает людей, не взрывает в воздухе самолеты. Гангстеры переучиваются на учителей воскресных школ. Хозяева порнобизнеса переключаются на производство детских сосок. Военно-промышленный комплекс выпускает аттракционы для Диснейленда. Мистер Стюарт, вы помните легенду о царе Мидасе? — Как, как? — Древнегреческий царь Мидас обладал способностью превращать в золото все, к чему прикасался. В том числе и хлеб насущный. В результате умер от голода. Собираясь озолотить нас, оставляете ли вы за нами право выбора?.. Кстати, вы упомянули о наших танках. А как же все-таки быть с вашими базами вокруг нашей страны? — При чем тут базы? — пожал плечами Стюарт. — До тех пор, пока страны Варшавского Договора, ну, словом, пока ваш блок не… — Варшавский Договор был заключен после того, как вы создали НАТО. Спустя несколько лет. — Ладно, оставим это, — сказал Стюарт, решительным движением отодвигая в сторону свой уже пустой стакан. — Итак, вы полагаете, что вся эта орава политических боссов едет сюда, чтобы заверить вас в нерушимости европейских границ? То есть через тридцать лет согласиться с тем, с чем не соглашались ни Черчилль, ни Трумэн? Предоставить вам выгодные экономические сделки, кредиты на льготных условиях, поблагодарить за то, что вы все это приняли, и разъехаться по домам? Уж не думаете ли вы, что во главе американского правительства стоит Гэсс Холл? — Я полагаю, что ни одна из сторон не рассчитывает на благотворительность другой, — заметил я. — Только на здравый смысл. — А я не сомневаюсь, — сказал Стюарт категорическим тоном, — что в главном документе Совещания будет ясно сказано, что вы обязуетесь сделать в ответ на наш режим благоприятствования. — Что ж, мистер Стюарт, поживем — увидим, — ответил я, — ждать осталось не долго. Две ночи и один день. Вдруг раздался голос: — Михаил! Миша!.. Возле одного из соседних столиков стоял человек и приветливо махал мне. Это был Вернер Клаус, журналист из ГДР. После знакомства в Потсдаме мы с Вернером встречались не раз и в Москве и в Берлине. «Что бы ему появиться на полчаса раньше! — с досадой подумал я. — Был бы удобный повод распрощаться с этим Стюартом! Но лучше поздно, чем никогда!» Как и я, Клаус был уже далеко не молод, но то ли занимался спортом, то ли соблюдал диету, то ли просто от природы оставался стройным, подтянутым, худощавым. Я поднялся навстречу направлявшемуся ко мне Клаусу. — Давно? — коротко спросил Вернер. Он прилично говорил по-русски. — Сегодня. Точнее, несколько часов назад. Стюарт смотрел на нас вопросительно. — Мистер Клаус из Германской Демократической Республики, — сказал я. — А это мистер Стюарт из Штатов. Ты ведь говоришь по-английски Вернер? — Немного, — ответил Клаус. — Не посидите ли с нами, мистер Клаус? — предложил Стюарт. — Боюсь помешать вашему разговору. Кроме того, меня ждут. — Клаус показал на свой столик. — Может быть, присоединитесь все же к нам? — повторил свое приглашение Стюарт. Он почти вынудил меня остаться с ним, а теперь заманивал Вернера. Зачем ему это было нужно? Был ли он просто любителем поспорить? Сомневаюсь. Скорее всего, ему хотелось выяснить аргументацию оппонента, проникнуть в его методологию. Зачем? Вероятно, для того, чтобы предвидеть возможные возражения против его статей. Заранее выяснить, какими аргументами располагает будущий оппонент. Информировать о них своих дипломатов. А может быть, и не только дипломатов. Но ведь и я хотел выяснить, какие атаки могут предприниматься на нас накануне Совещания. Это очень пригодилось бы для моей будущей статьи. Теперь Стюарт, видимо, решил, что я уже не представляю для него интереса, и хотел взяться за Вернера. — Хотя бы на несколько минут, — просительным тоном сказал Стюарт. В конце концов Клаус помахал оставленным друзьям в знак того, что задерживается, и сел за наш столик. — Итак, мистер Клаус, — сразу начал Стюарт, — две Германии на одном Совещании. Это сенсация! — Что же делать, мистер Стюарт, — сухо сказал Клаус. — Такова объективная реальность. — Скорее чистой воды мистика! — Что вы хотите этим сказать? — нахмурившись, спросил Клаус. — Две Германии — это уже перебор. — Вам хотелось, чтобы их было пять? — иронически спросил Клаус. — Наоборот. Я предпочел бы одну, — с улыбкой ответил Стюарт. — Думаю, что со мной согласились бы многие немцы. — Вы не очень-то думали о немцах, ; когда предлагали раздробить Германию на три или даже на пять государств. — Что вы имеете в виду? — несколько растерянно спросил Стюарт. — Я имею в виду американо-английские предложения в Тегеране и Ялте, — насмешливо ответил Клаус. — Планы Моргентау, Уэллеса, госсекретаря Хэлла… Слыхали? — Возможно, мы и предлагали нечто похожее. Но отдадим должное стране, которую представляет наш советский друг. Если говорить о реальном, а не предполагаемом разделе Германии, пальму первенства нужно отдать Советскому Союзу. Не так ли? — Советский Союз не согласился на раздел Германии, — спокойно сказал Клаус. — Добились его именно вы. В своих зонах. Все остальное — логическое следствие вашей политики. Не забудьте, мистер Стюарт, что я, немец, живу в Берлине и хорошо помню, как все это было. Извините, — он поднялся со своего места. — Мне все-таки надо идти. Ты где? — обратился Клаус ко мне. — На «Калинине»? — В гостинице «Теле». — Я разыщу тебя. — Он коснулся моего плеча и направился к своему столику. — Мне тоже пора, — сказал я, вставая. — Я очень сожалею, мистер Воронов, — сказал Стюарт, тоже поднимаясь, — что разговор с нашим немецким другом несколько противоречил той обстановке мира и согласия, которую должно символизировать предстоящее Совещание. — Не по его вине, — сухо сказал я. — А как же наш спор? Он так и остался незаконченным? — Не будем предвосхищать события, мистер Стюарт. Первого августа все станет ясно. Простите меня, я хотел бы на прощание задать вам один вопрос личного характера. Англичане, кажется, не очень любят такие вопросы, но у американцев вполне, принято их задавать. Скажите, пожалуйста, вам не жалко было покидать Англию? Стюарт ответил не сразу. Его глаза за стеклами массивных очков сощурились в усмешке. — Стареющие страны, — сказал он, — надо бросать, как и стареющих женщин. — Понятно, — ответил я. — Спасибо, . Спокойной ночи. Подойдя к стойке, я расплатился за виски и сок, вышел на улицу и только теперь вспомнил, что у меня нет машины. Стюарт Ладно! Было бы непростительной наивностью считать, что все вчерашние ястребы превратились сегодня в голубей. После разговора со Стюартом я испытывал крайне неприятное чувство. Это было нечто большее, чем раздражение, это была горечь. Я понимал причину, хотя и не сразу сознался в ней самому себе. Дело было в том, что Стюарт безжалостно развенчал в моих глазах Чарли Брайта. Я не ожидал, что горькая правда о Брайте способна так сильно ранить меня. В конце концов, что такое Брайт на фоне события, столь огромного по своему историческому масштабу?! Да и Потсдам уже давно ушел в глубь времен. Тем не менее я не мог забыть о Брайте. Предательство не имеет сроков давности! Я вспомнил наш прощальный разговор в Берлине. Несмотря на все разглагольствования Чарли о роковой и непреодолимой силе бизнеса, я не считал его способным на предательство. В какой-то мере он олицетворял для меня послевоенные союзнические отношения. Символом этих отношений являлся Потсдам, а Брайт был в моей памяти неразрывно связан с Потсдамом. Теперь, если верить Стюарту, Чарли предал Потсдам. Что он такое написал, этот сукин сын? Переметнулся в лагерь «холодной войны»? Дезертир, перебежчик! Я посмотрел на часы. Было четверть первого. Работает ли еще городской транспорт? Может быть, прогуляться до гостиницы? Но пешком, да еще в незнакомом городе, мне туда быстро не добраться. «Ладно, — решил я, — где наша не пропадала, возьму такси». Около часа ночи я вошел в свой номер. Лежавшая на столике чистая бумага напомнила мне, что я сегодня так и не написал ни слова. Быстро раздевшись, я лег в постель и погасил свет. «Спать, спать!» — приказывал я себе. Но время шло, а уснуть не удавалось. Я вспоминал сегодняшний день — он казался мне бесконечно длинным, — думал о Стюарте, о Чарли, о Потсдаме… Нет, забывать Потсдам нельзя. Есть незримая связь между тем, что было Тогда, и тем, чему предстоит совершиться Завтра. Что бы ни писали потом стюарты и брайты, Потсдам доказал, что компромисс возможен, согласие достижимо, если его хотят достигнуть. Что он такое говорил, этот Стюарт, непонятно как превратившийся из англичанина в американца? Что в Потсдаме ничего не было достигнуто? Что ни о чем не договорились? Но это ложь, ложь! То, что я сам видел в Потсдаме, о чем слышал, что позже узнал из протоколов Конференции, сплеталось сейчас воедино в глубинах моей памяти. Воспоминания тех далеких дней овладели мной и с неодолимой силой повлекли назад, в Прошлое… |
||
|