"Матросская тишина (Моя большая земля)" - читать интересную книгу автора (Галич Александр Аркадьевич)

Действие второе

Юность. Москва.

Май тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Строительные леса на улице Горького. Открытые бежевые «линкольны» возят по городу иностранных туристов. Туристы вежливо улыбаются, вежливо восхищаются, вежливо задают двусмысленные вопросы и с некоторой опаской поглядывают на бойких девушек-переводчиц.

По вечерам не протолкаться на танцевальных площадках, в цветочных киосках продают нарасхват ландыши и сирень, а на площади Пушкина, у фотовитрин «Известий», с утра и до ночи взволнованно и безмолвно толпится народ, разглядывая фотографии далекой Испании, где фашистам все еще не удалось отрезать от Мадрида Университетский городок.

В тот год мы окончательно стали москвичами. Еще совсем недавно робкие провинциалы, мы впервые разинув рты бродили по набережным, почтительно следовали правилам уличного движения и писали длинные, восторженные и подробные письма домой. Потом письма стали короче. Всего несколько слов: о том, что мы здоровы, об институтских отметках и о том, что нам опять нужны деньги. Мы научились торопиться. Мы были одержимы, влюблены, восторженны и упрямы. Нам исполнилось девятнадцать лет.

Вечер. Комната в общежитии студентов Московской консерватории. Две кровати, два стула, две тумбочки и большой стол, у которого табурет заменяет отломанную ножку. На стене – пыльная маска Бетховена.

Давид, в тапочках, в теплой байковой куртке, с завязанным горлом, расхаживает по комнате. Он играет на скрипке, зажав в зубах докуренную до мундштука папиросу. Таня – тоненькая, ясноглазая – караулит у электрической плитки закипающее молоко.

Давид.…Раз и, два и, три, и!.. Раз и, два и, три, и! (Со злостью опускает скрипку). Нет, ни черта не выходит сегодня.

Таня. Что такое?

Давид (оттопырив губы). Ты знаешь – иногда я слышу все. Даже то, что никто не слышит. Ну, например – слышу, как плывут облака, как ты улыбаешься, как Славка думает… А иногда – вот как сегодня – наступает вдруг какая-то полнейшая и совершеннейшая глухота… Который час, между прочим?

Таня. Половина девятого. Тебе температуру мерить пора.

Давид. А ты уходишь?

Таня. Я вернусь.

Давид. Это ужасно! Мы не виделись целую вечность – то у меня зачеты, то у тебя зачеты…

Таня. Я вернусь. Получу новое платье и вернусь! (Заломила руки.) Ах, я буду очень красивая в новом платье!

Давид (ворчливо). Ты и так очень красивая. Даже, я бы сказал, чересчур! Ладно, давай градусник. (Прячет скрипку в футляр, садится на кровать.)

Таня, выключив плитку, снимает молоко.

Таня. Надо же ухитриться – заболеть ангиной в мае месяце.

Давид (засовывает градусник под мышку). А я, как известно, человек необыкновенный.

Таня. Хвастун.

Давид. Э-э, старо! Хвастун, хвастун – а почему я хвастун? Я персональную стипендию получаю? Получаю! В «Комсомолке» про меня писали? Писали! Замуж ты за меня выйдешь? Выйдешь! Почему же я хвастун?..

В комнату, без стука, входит очень худая и высокая, остриженная по-мужски и с мужскими ухватками, длинноногая и длиннорукая девица. Это – Людмила Шутова из Литинститута.

Людмила. Привет!

Давид. Слушай, Людмила, ты почему не стучишь?

Людмила.Я потом постучу. На обратном пути. Шварц, ну-ка давай быстро – в каком году был второй съезд партии?

Давид. В девятьсот третьем.

Людмила. Так. Нормально. А где?

Давид. Сначала в Брюсселе, а потом в Лондоне.

Людмила. Так. А закурить нету?

Давид. Нет.

Людмила. И Славка Лебедев отсутствует! Судьба! Хотите, стихи прочту новые? Гениальные!

Давид. Твои?

Людмила. Мои, конечно.

Давид. Не надо. Будь здорова.

Людмила Шутова подходит к столу, берет стакан с молоком, отпивает глоток, неодобрительно морщится и ставит стакан обратно.

Людмила. Теплое!

Таня (возмутилась). Послушайте!

Людмила (не обращая на Таню ни малейшего внимания).

Людмила раскланивается и уходит – не забывая в коридоре постучать в дверь.

Давид. Психическая! (Вытащил градусник.) Тридцать семь и семь.

Таня. Ого! Ну-ка, ложись немедленно!

Давид. Ложусь. А ты не уходи. (Скинув тапочки, ложится поверх одеяла.)

Тишина. Тикает будильник. Далеко гудит поезд.

Таня (тихо). Поезд гудит… Вот и лето скоро! Кажется, уж на что большой город Москва, а поезда, совсем как в Тульчине, гудят рядом… Помнишь?

Давид (с неожиданной злостью). Нет. Не помню. И не хочу помнить. И я тебе уже говорил – для меня все началось два года назад, на площади – у Киевского вокзала! Вот – слез с поезда, вышел на площадь у Киевского вокзала, спросил у милиционера, как проехать в Трифоновский студенческий городок – и с этого дня себя помню… Хана злится, что я к ним в гости не прихожу, а я не могу!

Таня. Почему?

Давид. Не могу! Местечковые радости! Хана, Ханина мама, Ханин папа. Детям дадут по рюмке вишневки, а потом начнут поить чаем с домашними коржиками… Смертельная тоска, не могу!

Таня. И ты ни разу не был у них?

Давид. Ни разу. (Усмехнулся.) Смешно! Сколько лет я мечтал побывать на улице Матросская тишина…

Таня. Поправишься – поедем.

Давид. Нет. Зачем? Это ведь самая обыкновенная улица. Я когда-то придумал, что это кладбище кораблей, где стоят шхуны и парусники, а в маленьких домиках на берегу живут старые моряки… А там, на самом деле, живут Ханины родственники! Нет, не надо ездить на Матросскую тишину!

Молчание. Гудит поезд.

Таня. А зимою поездов почти не слышно, ты заметил? И осенью, когда дожди… А летом и особенно весною, по вечерам, они так гудят… Почему это?

Давид. Не знаю.

Таня. А хочется уехать, верно?

Давид. Куда?

Таня. Куда-нибудь. Просто – сесть в поезд и уехать. Чтобы – чай в стаканах с большими серебряными подстаканниками и сухарями в пакетиках… А на остановке – яблоки, помидоры, огурцы… И бежать по платформе в тапочках на босу ногу… А утро раннее-раннее, и холодно чуть-чуть… Будет так?

Давид. Будет. Непременно.

Таня. Я стала очень жадная, Додька! Хочу, чтобы все исполнилось. Все, что придумала. Самая малая малость. Ничего не желаю уступать. Вот кончим, и тогда…

Быстро входит сосед Давида – Слава Лебедев. Он коренастый, косолапый, у него открытое мальчишеское лицо и большие, солидные роговые очки.

Лебедев. Добрый вечер.

Таня. Добрый вечер, Славочка.

Лебедев. Тебе письмо, Давид. (Через стол перебросил Давиду письмо. Сел на свою кровать, закрыл руками лицо.)

Таня. Что с вами?

Лебедев. Голова болит.

Таня. И вы захворали?! Честное слово, прямо не общежитие, а лазарет!

Давид. Слава, а что в газетах?

Лебедев. Все то же. Продолжаются бои на подступах к Мадриду.

Давид вскрыл конверт, быстро пробежал глазами письмо.

Таня. Откуда?

Давид. Из Тульчина. Целый месяц шло. (Встал, со злостью разорвал письмо, бросил в пепельницу.)

Таня. Что такое?

Давид. А какого черта он денег не шлет?!

Таня. Кто?

Давид, не отвечая, грустно примостился на подоконнике.

Таня. В общем, я ухожу… Через час вернусь. Хотите, Славочка, я пирамидона вам принесу?

Лебедев. Спасибо, у меня есть. Большое спасибо.

Таня (наклонилась к Лебедеву). Славочка, вы очень хороший человек! Правда, правда! И вот что – можно, я вам буду говорить «ты»? (Засмеялась.) Мальчики, сидите и ждите – я скоро вернусь, и мы что-нибудь вместе придумаем! (Снова засмеялась, перекружилась на каблуках и исчезла.)

Долгое молчание.

Лебедев. Никто не спрашивал меня?

Давид. Нет, никто.

Лебедев. Голова смертельно болит… А Таня откуда знает? Ты ей сказал?

Давид. Да.

Лебедев. Ну, правильно. Я ведь и не скрываю… Черт, голова как болит! Весь день прошатался но городу! Все думал!

Давид. О чем?

Лебедев. Об отце. Ты пойми, ведь я не просто любил его. Я им всегда гордился. И всегда помнил о нем. Даже на зачете, когда Чайковского играл, – помнил о нем. О том, что это он научил меня говорить, читать, запускать змея, переплывать Волгу…

Давид (вспыхнув). Перестань!

Лебедев. Что ты?

Давид (помолчав). Ничего. Извини.

Лебедев. А теперь мне говорят – он враг… Должен я в это верить или не должен?

Давид. Должен.

Лебедев. Почему?

Давид. Потому, что ты комсомолец…

Лебедев (резко). А я не комсомолец!

Давид (опешил). Что-о?

Лебедев. Меня исключили сегодня. И со стипендии сняли. Вот, брат, какие дела!

Давид (недоверчиво). Врешь! (Поглядел на Лебедева, сжал кулаки.) Ну, это уж слишком! Это ерунда, Славка!

Лебедев (взорвался). Да? А что не слишком? На каких весах это меряют, что слишком, а что не слишком?! (Поморщился.) Черт, как болит голова! А в общем, Додька, тяжело! Очень тяжело. Из консерватории придется, конечно, уйти.

Давид. Ты шутишь?

Лебедев (усмехнулся). Разве похоже? Нет, не шучу. У меня в Кинешме мать, сестренка маленькая – мне помогать им теперь надо… Уйду в какое-нибудь кино…

Давид. В какое кино?

Лебедев. Ну, в оркестр, который перед сеансами играет… Что я «Кукарачу», что ли, сыграть не смогу?!

В дверь стучат.

Давид. Кто там?

Входит, прихрамывая, высокий русоголовый человек в гимнастерке и сапогах. Это секретарь партийного бюро консерватории – Иван Кузьмин Чернышев. Ему сорок лет, не больше, но и Давиду и Славе Лебедеву он, разумеется, кажется стариком. У него широкое рябое лицо, добрые близорукие глаза. В руке у Чернышева полевая сумка, чем-то туго набитая, повидавшая виды.

Чернышев. Добрый вечер, друзья! К вам можно?

Давид (удивленно и радостно). Иван Кузьмич? Здравствуйте. Конечно можно. Милости просим.

Лебедев (коротко). Здравствуйте.

Чернышев неторопливо придвигает стул к постели Давида, вытирает платком лицо.

Чернышев. Жарко. Как здоровье, Давид?

Давид. Температура.

Чернышев (покачал головой). Беда-a! (Улыбнулся.) Поправляйся скорей, дела есть.

Давид (внимательно поглядел на Чернышева, прищурил глаза). Иван Кузьмич, это очень хорошо, что вы пришли! Очень хорошо. Я сейчас… Мне сейчас сказал Лебедев…

Лебедев. Давид, перестань!

Отворяется дверь, и снова появляется Людмила Шутова.

Людмила. Шварц!

Давид (резко). Людмила, к нам сейчас нельзя!

Людмила. Ничего, ничего! Мне можно! Шварц, а какой основной вопрос стоял на втором съезде?

Давид. До чего же ты мне надоела! Программа партии.

Людмила. Так, нормально. А закурить нет. Славка?

Лебедев. Нет.

Чернышев (с улыбкой). И я не курю.

Людмила. Жалеете! Все у вас, ребята, есть – только совести у вас, ребята, нет…

Давид. Людмила, уходи!

Людмила. Между прочим, Славка, держи тридцать рублей. Я зимой у тебя брала. Не помнишь? Держи, держи и не спорь! (Положила руку Лебедеву на плечо.) И не горюй, Славка! Выше голову!

Давид. Людмила!

Людмила. Поэма не кончена, продолжение в следующем номере… Прощай, прощай и помни обо мне! (Уходит.)

Молчание.

Чернышев (засмеялся). Занятная гражданочка! Это кто же такая?

Давид. Шутова Людмила. Из Литинститута. Она – не то гениальная, не то ненормальная! Не поймешь!

Лебедев (с виноватой и смущенной улыбкой спрятал деньги в карман пиджака). Какой-то долг выдумала…

Молчание.

Давид (волнуясь). Вот, кстати, Иван Кузьмич, я начал говорить, а она перебила… Я хотел… Мне сейчас сказал Славка, что его исключили из комсомола и сняли со стипендии.

Чернышев (негромко). Ну, насчет комсомола – этот вопрос будет окончательно решать райком. А насчет стипендии – зайди в понедельник, Лебедев, в дирекцию, к Фалалею – он тебе даст приказ почитать.

Лебедев. А я уже читал, спасибо.

Чернышев. Ты утренний приказ читал. А это другой – вечерний.

Давид. О чем?

Чернышев. Об отмене утреннего! (С невеселым смешком.) Как говорится – круговорот азота в природе. Вы проходили в школе такую штуковину?

Давид. Видишь, Славка?

Лебедев (зачем-то снял очки, подышат на стекла. Встал). Вижу! До свидания!

Чернышев. Погоди! Ты смотрел новое кино «Депутат Балтики»?

Лебедев. Нет еще.

Чернышев. И я не смотрел. А говорят, стоит! Может, сбегаешь, если не лень, возьмешь билеты на девять тридцать.

Лебедев (растерялся). А кто пойдет?

Чернышев. А вот мы с тобой вдвоем и пойдем… Или моя компания тебя не устраивает?

Лебедев. Нет… Только я… Хорошо…

Чернышев. Возьми деньги.

Лебедев. Иван Кузьмич?!

Чернышев. Бери, не выдумывай! Я ж не девица, что тебе за меня платить. Беги, я тебя здесь обожду!..

Лебедев. Хорошо. (Быстро уходит.)

Чернышев снова усмехается, встал, потрогал рукой электрический чайник, включил штепсель, вытащил из полевой сумки завернутые в бумагу бутерброды с колбасой, положил на стол.

Чернышев. Очень хитрый был человек – Иван Кузьмич Чернышев. И поесть успею, и чаю напьюсь, и кино посмотрю, и с тобой пошепчусь… Разумеешь?

Давид. О чем, Иван Кузьмич?

Чернышев. О жизни, милый друг.

За окном по улице проходит отряд. Торжественно и грозно гремит марш:

Давид (тихо). Неужели все-таки возьмут Мадрид? Тогда это конец, Иван Кузьмич? Да?

Чернышев. Нет, не конец. Совсем не конец. Боюсь, только начало! (Разломил бутерброд, протянул половину Давиду.) Хочешь?

Давид. Нет, спасибо!

Чернышев. Дело хозяйское! (С наслаждением принялся за еду.) Так вот, Давид, ты насчет Всесоюзного конкурса скрипачей слыхал что-нибудь?

Давид (насторожился). Слыхал.

Чернышев. У нас по этому поводу в консерватории был нынче ученый совет. Составляли список – кого пошлем.

Давид. Ну?

Чернышев. До седьмого пота спорили. Каждому, конечно, хочется, чтобы его ученика послали, это вполне естественно. Ну а я, как тебе известно, не музыкант, я в подобные дела обычно не вмешиваюсь… Но как-то оно так сегодня вышло, что предложил я твою кандидатуру…

Давид (восторженно). Иван Кузьмич!

Чернышев. Погоди! Предложил, знаешь, и сам не рад. Такую на тебя критику навели, только держись! И молод еще, и кантилена рваная, и то, и другое…

Давид (упавшим голосом). Иван Кузьмич!

Чернышев (улыбнулся). Погоди огорчаться! Включили тебя. (Погрозил пальцем.) Но только смотри! Насчет кантилены – ты подзаймись! Ведь не зря люди говорят, что хромает она у тебя… Да я и сам вижу. Ты подумай об этом, Давид, подтянись!

Давид (с силой). Я как зверь буду заниматься! И сейчас, и летом, и осенью! (После паузы.) А еще кого наметили, Иван Кузьмин?

Чернышев. Всего пять человек.

Давид. И Славку Лебедева?

Чернышев (нахмурился). Нет.

Давид. Нет? Но, Иван Кузьмин, вы поймите, надо же разобраться – ведь ничего же, в сущности, не известно…

Чернышев (сухо). Разберутся…

Давид. Кто? Когда?

Чернышев (помолчав, сдержанно). Видишь ли, Давид, я семнадцать лет в партии. И я привык верить: все, что делала партия, все, что она делает, все, что она будет делать, – все это единственно разумно и единственно справедливо. И если когда-нибудь я усомнюсь в этом – то, наверно, пущу себе пулю в лоб! (Снова помолчав.) А у тебя есть отец?

Давид (сжался). Есть.

Чернышев. Чем занимается? Музыкант?

Давид. Да, музыкант… Вернее, не совсем музыкант, а он… (Мучительно подбирая слова, он выпаливает неожиданно для самого себя.) Он дирижер! Руководит оркестром в кино… Знаете – который перед сеансом играет! (Деланно засмеялся.) Ну, всякую там «Кукарачу»! Знаете?

Чернышев (кивнул). Слыхал!

Осторожный стук в дверь.

Давид. Да?.. Кто там?..

Входит худенькая смуглая девушка. Длинные черные косы уложены короной вокруг головы. Это – Хана Гуревич.

Хана. Можно?

Давид. Хана? (Поморщился.) Здравствуй… Ну, чего ты стала в дверях? Входи.

Хана. Здравствуй. Добрый вечер.

Чернышев. Добрый вечер.

Давид. Как ты нашла меня?

Хана (пожимая плечами). Нашла. Ты ведь к нам не приходишь, вот мне и пришлось самой тебя искать. Ты нездоров?

Давид. Ангина. Как встану, обязательно к вам приду… Через недельку, наверное…

Хана (улыбнулась). Что ж, приходи. Наши будут очень рады тебе.

Давид. А ты?

Xана. А я уеду уже.

Давид. Куда?

Xана. На Дальний Восток!

Давид. На каникулы?

Хана. Нет. Работать… Помнишь – было в газетах письмо Хетагуровой?

Давид. Помню.

Хана. Ну вот я и еду.

Чернышев. Молодчина какая! (Протягивая руку.) Здравствуйте! А мы с вами знакомы, Хана!

Хана (очень удивленно). Знакомы?

Чернышев. Да. И я даже был у вас дома – на Матросской тишине. Я с вашим папой, с Яковом Исаевичем, служил у Буденного, в Первой Конной!

Хана (радостно всплеснув руками). Ой, тогда и я вас знаю! Вы – Чернышев Иван Кузьмин. Верно?

Чернышев. Иван Кузьмин… Здравствуйте, Хана!

Хана. Здравствуйте, Иван Кузьмин!

Чернышев. А вы похожи, между прочим, с Давидом… Вы не родственники?

Хана. Нет. Мы просто из одного города. Земляки.

Давид (торопливо). Да, да, земляки!.. Слушай, а как тебя мамаша твоя отпустила – вот чего я понять не могу!

Хана (махнула рукой). Досталось мне! Сперва она плакала, потом шумела, теперь опять плачет… А я рада! Так рада, даже ною целыми днями от радости! Представляешь – сесть в поезд и уехать… Хорошо!

Давид. Когда едешь?

Xана. Скоро. На днях.

Давид. Чудеса.

Xана. И снова мы с тобою прощаемся, Додька. Не видимся годами, а как увидимся – так прощаемся.

Давид. Придется мне к вам на Дальний Восток с концертами ехать.

Xана (усмехнулась). Правда? Ты пришли телеграмму – я тебя встречу.

Давид. Забавно получается – ты от меня, а я за тобой.

Хана. Да, а я от тебя! (Облокотилась на подоконник.) А как Танька живет? Ты встречаешь ее?

Давид (уклончиво). Встречаю. Иногда. Она ничего живет – учится на юридическом, переходит на второй курс.

Xана (скрывая насмешку). Ты кланяйся ей… Если увидишь. (Быстро взглянула на Давида и засмеялась.) А что из дома пишут?

Давид (скривился). Да ну!.. Пишут.

Xана. Скучаешь?

Давид. Нет.

Xана. А я скучаю. Очень хочется поехать туда… Не жить, нет! Мне бы только пройтись по Рыбаковой балке, под акацией нашей посидеть, поглядеть, какие все стали…

В дверь стучат.

Чернышов. Стучат. Давид!

Давид. Разве?.. Ну, кто там – не заперто!

Отворяется дверь, и входит Абрам Ильич Шварц. Он в длинном черном пальто. В старомодной касторовой шляпе. В руках чемодан, картонки н пакеты. Он останавливается на пороге, взволнованно и чуть виновато улыбаясь.

Шварц. Здравствуйте, дети мои! Шолом-алейхем!

Давид (испуганно крикнул). Кто?!

Хана. Абрам Ильич!

Давид. Папа!..

Шварц. Здравствуй, Давид, здравствуй, мальчик! (Роняя картонки н пакеты, подбежал к Давиду, обнял.)

Молчание.

Давид (задыхаясь). Как ты?! Откуда ты?..

Шварц (тихо). Ты не знаешь, куда я мог деть носовой платок? Дай мне свой… Извините меня, это от радости!..

Молчание.

Шварц (Уселся на кровати рядом с Давидом. Вытер глаза носовым платком, высморкался, внимательно оглядел комнату). А ты прилично устроился. Вполне прилично… устроился. Вполне прилично… А почему ты лежишь? Ты болен?

Давид (все еще задыхаясь). Нет… Послушай… Зачем ты приехал? Каким образом?

Шварц. Сел на поезд и приехал. Теперь, слава богу, никто от меня права на жительство не требует… Погодите-ка, вы, девушка, вы не Хана Гуревич?

Хана. Да. С приездом, Абрам Ильич.

Шварц. Благодарю! Ай, смотрите, какой она стала красавицей! Что?.. Как папочка?

Xана. Ничего.

Шварц. А мамочка?

Хана. Все в порядке.

Шварц. Вот и хорошо! Между прочим, я думал остановиться у вас. Это можно?

Хана. Конечно. Пожалуйста.

Шварц. Ах, дети, дети! Вот я вас угощу! (Шварц вытаскивает из кармана пакетик, осторожно высыпает содержимое на стол.) Наш украинский чернослив. Кушайте, дети!

Давид. Зачем ты приехал?.. Ты надолго в Москву?

Шварц. На целый месяц. Я получил отпуск и премию… На, читай! (Шварц торжественно помахал перед носом Давида какой-то бумажкой.) Выписка из приказа… Читай, а то у меня очки в чемодане.

Давид (читает). За ударную работу и…

Молчание. Давид посмотрел на Чернышева, встретил удивленный и вопросительный взгляд, опустил голову.

Шварц.Ну?.. Ты неграмотный? Пусти, я наизусть помню. «За ударную работу и перевыполнение плана отгрузок в третьем-четвертом квартале премировать помощника начальника товарного склада Шварца Абрама Ильича…» Одним словом, стахановец! А ганцер – «Я тебе дам!» Премировали путевкой в санаторий, в Крым… Что?.. Хорошо?

Хана. Так вы проездом?

Шварц. Нет. Мне предложили на выбор – или путевку в санаторий или деньги. Я предпочел деньги. Для Крыма у меня нет белых штанов и купального халата. Мало шика и много лет!

Давид. Папа!

Хана засмеялась.

Шварц (весело). Она смеется! Ну-с, так я взял деньги и приехал в Москву. А на складе меня замещает Митя Жучков… Ты помнишь, Давид, моего Митю? Кладовщика? Того самого Митю, с которым мы когда-то занимались всякими комбинациями…

Давид (стиснув зубы). Папа!

Шварц. Что? Это же было давно, милый. Мы крутились и комбинировали, крутились и комбинировали, а потом я сказал – хватит!.. Кого мы обманываем? Самих себя! Нам дали всю землю, а мы хотим украсть серебряную ложку и сбежать, как дурак из сказки… Зачем нам не спать ночей? Зачем нам прятать глаза? Попробуем жить так, чтобы наши дети нас не стыдились! Очень интересный был разговор, можете мне поверить… Почему вы не кушаете чернослив? Кушайте все… Это для всех поставлено. Кушайте, товарищ, не знаю вашего имени-отчества.

Чернышев. Иван Кузьмич Чернышев.

Шварц (припоминая). Чернышев, Чернышев… Где я слышал эту фамилию? Вы не из Херсона?

Давид. Папа!

Чернышев. Нет.

Шварц. Впрочем, там был не Чернышев, а этот…

Давид (яростно). Папа!

Шварц. Ну, не важно… Вы приятель Давида?

Давид. Иван Кузьмич – секретарь партийного бюро консерватории.

Шварц. Вот как? (Вскочил, протянул Чернышеву руку.) Извините, будем знакомы! Шварц, Абрам Ильич… Папа Давида.

Чернышев (улыбаясь). Об этом я уже догадался.

Шварц. Я очень рад познакомиться с вами, товарищ Чернышев. Очень рад. Что вы скажете про Давида? Как он учится?

Чернышев. Хорошо учится.

Шварц. Да? И его ценят? К нему подходящее отношение?

Давид. Папа, перестань!

Шварц. Почему? Почему я должен перестать? (Покачал головой.) Нет, друзья мои, когда всю жизнь ты думаешь только о том, чтобы твой сын вышел в люди, так ты имеешь право спросить: стоило тебе думать, и работать, и мучиться – или не стоило? Пришла, как говорится, пора – собирать пожитки и кончать ярмарку. И вот я хочу знать: с пустыми руками я уезжаю или нет? Понимаете?

Чернышев. Понимаю.

Шварц (взволнованно). Нет, товарищ Чернышев, извините, конечно, но вы этого никогда не поймете как следует! Чтобы такое понять, нужно родиться в Тульчине, на Рыбаковой балке. И как господа бога бояться околоточного надзирателя. И ходить на вокзал смотреть на дальние поезда. И прятаться от погрома. Нужно влюбиться в музыку за чужим окном и в женский смех за чужим окном. Нужно купить на базаре копилку, глиняную копилку, на которой фантазер вроде тебя написал красивую цифру – миллион! И положить в эту копилку рваный рубль! На эти деньги ты когда-нибудь будешь учить сына, если бог позволит тебе иметь детей!.. А-а! (Махнул рукой.) Можно, я поцелую тебя, Давид?

Давид (грубо). У меня насморк.

Хана. Давид!

Шварц. С насморком нельзя целовать девушек. Ханочку нельзя целовать с насморком, а папу можно. Ну, ничего, ничего… Кушайте чернослив. Я, наверно, очень много говорю. Но это просто потому, что я взволнован. Я почти три года не видел Давида… И я, стыдно признаться, в первый раз в жизни в Москве.

Чернышев. Нравится?

Шварц. Не знаю… Понятно – нравится… Но я еще ничего не видел. Прямо с вокзала – сюда. Завтра ты меня поведешь, Давид, в Третьяковскую галерею. А потом в Мавзолей Ленина. А потом в Парк культуры… У меня записана вся программа! Да, а в Большой театр трудно попасть?

Хана. Трудно.

Шварц. А что если мы попросим товарища Чернышева? Вы не сумеете нам помочь, товарищ Чернышев?

Чернышев. Постараюсь.

Шварц. Большое спасибо! (Внезапно нахмурился.) И потом, у меня есть еще одно дело… Вы понимаете, дети мои, посадили Мейера Вольфа!

Хана. Дядю Мейера? За что?

Шварц. Деточка моя, кто это может знать? «За что?» – это самый бессмысленный в жизни вопрос! (Обернулся.) Понимаете, товарищ Чернышев, этот Вольф – одинокий, больной человек… Ну, и мы собрались – несколько его друзей – и написали письмо на имя заместителя народного комиссара товарища Белогуба Петра Александровича… Так вот, вы не знаете – куда мне отнести это письмо?

Чернышев (сухо). Не знаю. Пройдите на площадь Дзержинского – там вам скажут.

Шварц (записал в книжечку). На площадь имени товарища Дзержинского? Так, спасибо! (Усмехнулся.) Вам не кажется, что было бы лучше, если бы площадь называлась именем товарища Белогуба, а наше письмо прочел бы товарищ Дзержинский?!

Давид. Папа!

Вбегает Слава Лебедев.

Лебедев (в дверях). Иван Кузьмич!.. (Шварцу.) Здравствуйте!

Шварц (радушно). Здравствуйте, милости просим.

Лебедев. Иван Кузьмич, я достал… Только надо быстрей – там уже в зал пускать начинают!

Чернышев. Побежали. (Встал, застегнул полевую сумку.)

Шварц. Вы уходите? Посидите, товарищ Чернышев, а?

Чернышев. Извините, Абрам Ильич, мы в кино… Всего вам хорошего! До свидания…

Шварц. До свидания. Вы не забудете – насчет Большого театра?

Чернышев. Нет, нет, не забуду.

Шварц. Давид вам напомнит.

Давид (умоляющими глазами смотрит на Чернышева). Иван Кузьмич! Вы не думайте… Вы… Я вам потом объясню…

Чернышев. Ладно, ладно. Поправляйся скорее. Бежим, Слава! Кланяйтесь вашим родным. Хана, я к ним заеду на днях.

Хана. Спасибо. До свидания!

Чернышев. Счастливый путь!

Чернышев и Лебедев быстро уходят. Молчание. Шварц внимательно посмотрел на Давид а, осторожно прикоснулся к его руке.

Шварц. Чем ты расстроен, милый, ты мне можешь сказать?

Давид (угрюмо). Ничем… Ничем не расстроен.

Шварц. Я как-нибудь не так выразился? Или у тебя неприятности с этим Чернышевым?

Давид. Нет.

Шварц. А почему ты все время молчишь?

Давид (со злостью). А что я должен делать, по-твоему? Петь? Плясать? Мало тебе того, что…

Шварц (не дождавшись продолжения). Чего?

Давид. Ничего! Ничего – и оставь меня в покое! Ничего!

Шварц еще раз внимательно посмотрел на Давида. Неожиданно легко и поспешно встал. Зачем-то надел шляпу.

Шварц (почти торжественно). Давид, я знаю, почему ты расстроен! Ты недоволен тем, что я приехал! Да?

Давид (уткнулся лицом в подушку). Что ты наделал! Если бы ты только мог понять, что ты наделал?! Все теперь кончено. Все! Все!

Хана (возмущенно). Давид!

Шварц (строго). Подождите, Ханочка! (Помолчав.) Ничего такого страшного не произошло, глупый! Все можно поправить. Всякое горе можно поправить. Поезда ходят не только сюда – обратно они тоже ходят… Ты хочешь, чтобы я уехал домой, да?

Давид (с отчаянием). Да!

Xана. Давид!

Шварц. Хорошо, милый. А когда? Скоро? Завтра?

Давид молчит. Шварц странными кругами заколесил по комнате. И одной руке у него чемодан, в другой – пакетик с черносливом.

Хана. Немедленно извинись!

Давид молчит.

Шварц (бормочет). Я должен был это предвидеть. Я обязан был это предвидеть. У мальчика хорошие дела. Его навещают большие люди. И вдруг является старое чучело из Тульчина и говорит: здравствуйте, я ваш папа, кушайте чернослив… Идиот! Мне просто очень хотелось, Додик, посмотреть – как ты живешь и какой ты стал… И послушать, что о тебе говорят… И погордиться тобой… Мне хотелось сидеть в зале, когда ты играешь, и чтобы все показывали на меня пальцами и шептали – это папа Давида Шварца! Кому это важно – чей я папа?.. Не сердись на меня, милый, я завтра уеду, обещаю тебе… Ну, так я не увижу Третьяковскую галерею… Вот – я оставляю, что привез…

Давид. Не надо!

Шварц. Обязательно надо. Ты, наверное, удивлялся, почему я не присылаю тебе денег? А я хотел их сам привезти… Вот – я положил. Тут хватит надолго! (Потер пальцами лоб – взглянул на Хану.) Так мне можно пойти к вам, Ханочка?

Хана. Да. Непременно.

Шварц. Хорошо. На одну ночь придется вам потесниться! (Помолчал.) Ну, пойдем.

Хана. Уже сейчас?

Шварц. Да. Я почему-то вдруг устал. И, вероятно, Давиду нужно заниматься? Пойдемте, Ханочка… Будь здоров, милый. (Обнял Давида.)

Долгая пауза.

Давид (бессвязно). Я не хотел обидеть тебя!.. Я не хотел. Честное слово, я не хотел обидеть тебя!..

Шварц (ласково). Ну, конечно, конечно. Что я, не понимаю? Конечно, не хотел. Будь счастлив, родной. Я уеду завтра… В крайнем случае, послезавтра… Как достану билет. Ханочка тебе позвонит… Тут есть телефон?

Давид. Есть.

Шварц. Ханочка позвонит. И если ты сможешь, ты приедешь меня проводить. Правда?

Давид. Да.

Шварц. Если сможешь.

Давид. Папа!.. Пана!..

Шварц. Ну?! Ты прав, Додик, – зачем же ты плачешь?

Давид. Папа!

Шварц. Идемте, Хана!

Шварц и Хана медленно идут к дверям, Абрам Ильич обернулся.

Шварц. Да, скажи товарищу Чернышеву, чтобы он не трудился напрасно. Скажи, что я не сумею пойти в Большой театр. Скажи, что мне расхотелось! (Помедлив.) Ну, бог с тобой, Давид!

Шварц и Хана уходят. Давид один. Он рванулся было вслед за ушедшими, но у самой двери остановился, постоял, вернулся назад и сел. Он сидит молча, неподвижно, опустив голову. Тикает будильник. Бегом возвращается Хана.

Давид (испуганно). Что? Плохо ему?

Xана. Я косынку забыла.

Давид. Вот она. Возьми.

Хана. Ты отвратительно поступил… Мерзко…

Давид. Я знаю.

Хана. Он чудесный старик, твой отец.

Давид. Я знаю.

Хана. Все ты знаешь…

Закипел чайник.

Давид. Выключи, будь добра.

Хана вытащила шнур, бросила его на стол, остановилась перед Давидом.

Хана. Ничего ты не знаешь! Даже того, как сильно я тебя люблю, ты не знаешь! Такой простой вещи не знаешь!

Давид. Хана!

Хана. Что? Теперь можно сказать. Больше мы все равно с тобой не увидимся! (Печально улыбнулась.) Я так ждала, когда ты приедешь. Так ждала… А ты не зашел даже… Все некогда было… Три года было некогда! А я на это разозлиться не сумела. Узнавала о тебе… О тебе и о Таньке… На концерты ходила в консерваторию. Думала – встречу! А на первомайском вечере ты даже и заметить меня не захотел…

Давид. Ты была разве?

Хана. Была. В пятом ряду сидела. Громче всех тебе хлопала. Ты превосходно играл в тот вечер. Превосходно. Особенно Венявскою. Ты будешь знаменитым скрипачом, Додька, и очень счастливым человеком. Я так загадала! Прощай!

Давид (растерянно). Погоди, Хана!

Хана. Абрам Ильич ждет. Прощай! (Убегает.)

Давид снова один. Он бесцельно слоняется по комнате. Берет скрипку. Кладет ее обратно. Накрывает чайник подушкой. Входит Людмила Шутова.

Людмила. Шварц!

Давид обернулся и внезапно бросился с кулаками на Людмилу.

Давид. Уходи отсюда ко всем чертям!.. Убирайся… Убирайся отсюда.

Молчание.

Людмила (тихо). Зачем же ты лезешь на меня с кулаками, свинья! Я папиросы тебе принесла, а ты… На – кури, свинья! (Бросила на кровать Давида пачку папирос и вышла.)

Тишина. Сумерки. Зажглись огни в доме напротив. Давид садится на подоконник. Хрипит и захлебывается уличный радиорепродуктор: «…В танковом сражении под Уэской войсками республиканцев… Сегодня – массированный налет фашистской авиации на Мадрид…»

Бесшумно отворяется дверь, и входит Таня. Она в новом нарядном платье, радостная и возбужденная.

Таня. Вот и я! Ну гляди, я нравлюсь тебе в новом платье?

Давид. Не вижу, темно.

Таня. А ты зажги свет.

Давид. Не хочу.

Таня. Что с тобой?

Давид. Ничего.

Таня. Со Славкой поругались?

Давид. Нет.

Таня (после паузы). Что случилось? Может быть, я напрасно пришла?

Давид. Пожалуй.

Таня. Ах, так?! (Постояла еще секунду, словно соображая, а затем решительно повернулась и пошла к дверям.)

Давид. Танька!

Таня (звонко). Ты грубый, невоспитанный, наглый, самовлюбленный, нахальный…

Давид (насмешливо). Ну а еще?

Таня. И не приходи больше ко мне, и не звони, и… Все! (Уходит, оглушительно хлопнув дверью.)

Молчание. Давид перегнулся через подоконник, высунулся на улицу, крикнул:

Давид. Танька-а-а!

Тишина. Только по-прежнему хрипит и захлебывается репродуктор: «…Боец интернациональной бригады, батальона имени Эрнста Тельмана заявил…» Давид встал, прошелся по комнате, взял скрипку.

Давид. Ну и хорошо… Очень хорошо! И пожалуйста! (Подняв скрипку, зашагал по комнате. Играет бесконечные периоды упражнений Ауэра, зажав в зубах незажженную папиросу.) Раз и, два и, три и!.. Раз и, два и, три и!..

Загудел поезд, Давид играет все громче и ожесточеннее.

Раз и, два и, три и!.. Раз и, два и, три, и!.. Раз и, два и, три и!..

Гудит поезд.

Занавес