"В пьянящей тишине" - читать интересную книгу автора (Пиньоль Альберт Санчес)

Самые везучие ирландские сироты получали образо­вание в школе Блэкторна. Англичане считали, что они представляли потенциальную опасность и легко могли стать пушечным мясом для повстанцев. Миссия Блэк­торна состояла в том, чтобы превратить нас в безопасных и покорных пролетариев. Лучше всего, в моряков. Эта профессия была особенно подходящей, потому что таким образом люди, попавшие под подозрение в неблагонадежности еще в момент своего рождения, посыла­лись в открытое море, в ряды английского флота, кото­рый представлял собой плавучую тюрьму. Мне тоже была уготована такая судьба, и я превратился в техника морской логистики, заурядного ТМЛ. Правда, мне при­сваивался первый разряд, согласно диплому, выданному ее милосердным величеством. Педагоги Блэкторна, на­до отдать им должное, были неплохими специалистами. Они научили нас основам океанографии и метеороло­гии. А еще – способам связи. Это было единственным преимуществом английской оккупации: я мог тысячу раз заявлять о своей католической вере, но предпочитал азбуку Морзе латинскому языку. Однако английское вы­сокомерие переходило все границы. Англичане вообра­жают, что могут обращаться с обитателями своих коло­ний, как с паршивыми псами. И в дополнение к этому требуют верности от псов, которым кидают объедки со своего стола. Они хотели бы, чтобы мы служили на их кораблях, в то время как Ирландия шла бы ко дну. Они бы желали, чтобы мы следили за состоянием атмосфе­ры, в то время как сами отнимали бы у нас наш воздух и нашу землю. Им не приходило в голову, что мы мо­жем восстать против них.

Два раза в неделю я ездил из Блэкторна в соседний город, где записался на курсы гельского языка. По прав­де говоря, сами уроки меня мало интересовали. Они бы­ли лишь поводом для того, чтобы выйти на контакт с республиканцами. Мне не никогда не удалось продви­нуться далее первых букв. Вместе со мной на курсы хо­дил паренек по имени Том. Он страдал неизлечимой бо­лезнью, что, впрочем, не мешало ему быть обладателем самого веселого характера в школе.

– Из всех чахоточных я самый главный патриот Ир­ландии, – любил говорить он. И смеялся.

На наших куртках была вышита эмблема школы. Мы ездили на велосипедах и выглядели именно так, как должны были выглядеть двое бедных сирот, обучаю­щихся в Блэкторне, которые направлялись на занятия фольклорного кружка. Иногда нас останавливали солда­ты, которые нарушали спокойный тон зеленого пейзажа пятнами гусиного помета своих униформ. Я очень хоро­шо запомнил одного сержанта с бычьими глазами.

– Стой! По порядку рассчитайсь! Сколько вас, воню­чих ирландцев? – вопрошал он, словно не умел считать до двух.

– Мы едем одни, – всегда отвечал ему Том.

Они рыскали в наших рюкзаках, перелистывали тет­ради для занятий гельским, заставляли нас снять шер­стяные шапки, и даже ботинки и необычайно длинные гольфы. И никогда ничего не находили. Но кто-то, на­верное, нас выдал. Однажды, когда мы встретились с патрулем, я учуял что-то неладное. Кроме солдат и сержан­та с бычьими глазами там был английский офицер. Прямой, как столб, с серыми прозрачными глазами и шелком в голосе, скрывавшим жестокость нрава. Од­ним словом, такой же, как все английские офицеры.

– Стой! По порядку рассчитайсь! Сколько вас, воню­чих ирландцев? – повторил свой всегдашний вопрос сер­жант.

– Мы едем одни, – сказал Том.

– Нет, – сказал офицер. – Есть еще ваши велосипеды.

Они их тут же разобрали. Внутри полой рамы моего ве­лосипеда нашли письмо. Записку, которую посылали своим товарищам республиканцы, чтобы отменить назначен­ную ранее подпольную встречу. Этого было достаточно.

На суде был разыгран настоящий спектакль. Белые парики, пурпурная бархатная мантия судьи, трибуна из красного дерева – и вся эта роскошь ради двух мальчи­шек. Ради того, чтобы снять с судей моральную ответ­ственность за выносимые ими приговоры. Мне здорово повезло, хотя это и было несправедливо. Адвокат, кото­рого наняла школа Блэкторна, построил свою защиту на том, что велосипедов было два, а записка только одна. Таким образом, один из обвиняемых невиновен, вне вся­кого сомнения. Выбранная им линия защиты являлась, скорее, просьбой о помиловании, дверцей, открытой для благосклонности судьи. И она возымела некоторое действие. В то время Блэкторн считался образцовым коллаборационистским учреждением. Никому не хоте­лось наносить ущерб его престижу, вынося приговор двоим ученикам. В конце концов, от меня потребова­лось только публичное покаяние; судья спросил, каково мое мнение о судьбе Ирландии. Задав вопрос в такой форме, он толкал меня на путь отступничества.

– Я абсолютно убежден, что Ирландию и Англию до скончания веков будут связывать единые линии изобар.

– Вот видите, господин судья. – Адвокату пришлось прибегнуть к импровизации. – Прекрасный ученик Блэкторна, будущий техник морской логистики. Мы не можем допустить, чтобы заблуждения юности прервали его прекрасную карьеру.

Том был непреклонен:

– Я думаю, господин судья, что даже линии изобар не могут способствовать присоединению Ирландии к Ан­глии.

Адвокату не оставалось ничего другого, как тщетно настаивать на болезни Тома. Меня приговорили к штра­фу, что было чисто формальным наказанием. Тома при­говорили к двум годам тюремного заключения в тюрьме Дебурга, где у него обострилось заболевание легких, и он погиб. Так ведут себя все тирании цивилизованных стран. Сначала двум праведникам угрожают костром, но потом одного из них вдруг освобождают, симулируя снисхождение, вовсе им не присущее. Я запомнил на всю жизнь, как вел себя Том на процессе. Он заявил, что велосипед принадлежал ему. Соответственно, он взял вину на себя. Он знал, что погибнет в тюрьме, и после суда набросился на меня. Почему? Потому что сво­им идиотским ответом я мог вызвать гнев судьи и в этом случае его жертвоприношение оказалось бы на­прасным.

– Я самый чахоточный из всех патриотов Ирлан­дии, – заявил он за день до суда, слегка изменив свою ко­ронную фразу. Из-за его хронической болезни я был по­лезнее для нашего общего дела. Это эмпирическое заключение не могло подвергаться обсуждениям. Его те­ло являлось лишь частью передовой линии фронта, а потому его можно было принести в жертву. Том, как многие другие, считал свою судьбу подобием винтовки; задача состояла лишь в том, чтобы выстрелить прицель­но. А в наше время великодушие тоже служило пулей. Я вспоминаю об этих событиях сейчас, по прошествии времени, и вижу двух щенков, у которых еще слезятся глаза. Но настоящие борцы за идею всегда несколько ин­фантильны. Нам было по девятнадцать лет.

В год окончания школы Блэкторна я еще не достиг со­вершеннолетия, и мне назначили гражданского опекуна. Обычно опекунами становились люди бедные, заинтере­сованные только в том небольшом пособии, которое вы­плачивала администрация в обмен на угол для сирот – до того момента, когда те смогут самостоятельно существо­вать. Судьба улыбнулась мне и на этот раз. Я, безуслов­но, начал бы самостоятельную жизнь с дипломом ТМЛ, но без моего опекуна я навсегда остался бы тем, кем был по окончании школы, – выпускником Блэкторна.

Это была весьма своеобразная личность: франкма­сон, астроном, хороший переводчик с русского языка и отвратительный поэт. С первого же дня он почуял мой непокорный характер и прилагал все усилия к тому, что­бы мне не пришло в голову в один прекрасный день вступить в ряды республиканской армии. Можно ли на­звать его коллаборационистом? Отнюдь. Этот человек был из тех патриотов, которые не хотели выдать себя, для которых насилие является чем-то вроде богохульст­ва в светском обществе.

Он запретил мне искать работу до того, как я завершу образование по программе, которую он собственноруч­но составил. Среди упражнений, которые мне предлага­лись, были просто странные и весьма странные. В каче­стве тем сочинения встречались, например, такие: «Основы человеческой глупости, которые объясняют политическую власть императоров, царей, кайзеров и британского парламентаризма», или «Приведите шесть доводов, в соответствии с которыми бельгийцы недостойны иметь государство, и шесть доводов в поль­зу создания государства в Квебеке, а затем наоборот», или «Сравните историю империи Мономотапа с кашта­ном». Однако он никогда напрямую не говорил об Ир­ландии.

Далеко не все задания были письменными, большин­ство из них были практическими. Одно из них, напри­мер, состояло в том, чтобы просидеть ровно шесть минут и тридцать секунд посреди зеленого луга. На про­тяжении этого времени я должен был записать все фор­мы жизни внутри небольшого прямоугольника, обозна­ченного при помощи веревочек и тесемочек. Вначале я не замечал ничего кроме травы, но постепенно перед моими глазами возникало неисчислимое множество ползучих, летучих и подземных насекомых. Жизнь ки­пела повсюду, и ветер тоже был живым, и все сущее об­разовывало сложное единство, которое невозможно было описать словами. Вот слова, произнесенные моим опекуном в тот день: «У вас было шесть минут и трид­цать секунд, представьте себе тридцать первую секунду и напишите сочинение на тему: «Элементы наблюдае­мого прямоугольника, лишенные смысла». Он никогда не ставил мне «неудовлетворительно», но, если резуль­тат его не устраивал, просто заставлял меня повторить задание. Однако в случае необходимости это могло по­вторяться до бесконечности. Сочинение стоило мне трех месяцев размышлений. Я переписывал и переписывал его, пока, наконец, в один прекрасный день не написал лаконичную фразу: «Единственным лишенным всякого смысла элементом является сам прямоугольник».

Потом наступил черед сорняков в прямоугольнике. Мне надлежало тщательно прополоть его. Наставник велел отделить сорняки от полезных растений. Посколь­ку я совсем не разбирался в травах, мне приходилось рыться в энциклопедиях всякий раз, перед тем как вырвать какую-нибудь из них. «Это не сорняки, – говорил он мне об одних травах, – из их листьев можно завари­вать чай. И это тоже не сорняк, – защищал он дикую спаржу, – ее можно употреблять в пищу, более того, это деликатес. И та трава тоже не бесполезна: как можно записывать ее в сорняки, если в мае она расцветает пре­красными белыми цветами?»

Наконец, осталось только одно растение. Толку от него не было, никакими тайными свойствами оно не обладало. Его темные колючие листья содержали ядовитый сок, твердый ствол был некрасив. Мой наставник размышлял: «Хорошо, это растение ни на что не пригодно, но если мы вырвем его, будет ли смысл во всех остальных травах?» – «Они потеряют свой смысл», – сказал я. – «И к какому же выводу вы пришли?» – «Что сорной травы не бывает». – «Можете считать, что вы выполнили задание».

Другое задание: следить за любым человеком, по сво­ему выбору, в течение двух дней, записывая все: каждое его слово, мнение, движение, действие, секреты и так да­лее. Из детского озорства я выбрал объектом его самого, и он не возражал. Затем он потребовал, чтобы я данную личность оценил критически. Я сказал, что если хорошо знаешь какого-то человека, то не можешь судить его. «Можете считать, что вы справились с этим упражнени­ем», – был его ответ.

Но главный урок, который он мне преподал, состоял в следующем. В нашем мире можно действовать только в двух направлениях: двигаясь вперед, к жизни, или на­зад, к смерти. Самый непросвещенный угольщик мог избрать путь жизни, а какой-нибудь литературный ге­ний, озабоченный судьбами страны и эпохи, – путь смерти. Положение в обществе не имеет значения. Я по­мню, мой опекун умер через три дня после моего граж­данского совершеннолетия. Он простился со мной на смертном одре со спокойствием человека, оставляюще­го начатое дело в надежных руках, и говорил о болезни, которая сжигала его, с точностью критика, который оце­нивает произведения искусства, созданные другими художниками.

«А теперь, друг мой, расскажите мне в двух словах, чем вы намерены заняться в будущем», – завершил он свою речь.

«Как вы можете говорить об этом, когда умираете?» – спросил я, заливаясь горькими слезами.

«А с чего вы взяли, что такие люди, как я, умира­ют?» – резко ответил он мне.

В тот день мы оба вышли за порог нашего дома, что­бы больше никогда туда не вернуться.

В каком-то смысле все усилия моего наставника ока­зались тщетными. Книги, которые он рекомендовал прочесть, чтобы защитить меня от грубой реальности, равно как и упражнения, сделали еще более чувстви­тельной кожу, которая от природы была нежной. В этом не было его вины. Благодаря наставнику я стал другим – не тем юнцом, который только что оставил стены Блэкторна. Но в Ирландии за это время ничего не измени­лось, в этом он был бессилен. Есть ли какой-нибудь смысл в том, что наимудрейший из людей укажет вам путь к солнцу, когда кругом царит кромешная тьма? Вся его педагогика шла вразрез с жизнью. И я раскрыл свои объятия делу республики со всей страстью, которая до­сталась мне в наследство от Тома.

Республиканское движение испытывало недостаток в мозгах, в то время как рук у него было в избытке. Не­смотря на юный возраст, у меня было образование, а кроме того, весьма экстравагантная гуманистическая культура. Наши лидеры предпочли, чтобы я занимался логистикой, а не держал в руках оружие. Я всегда думал, что самые великие драмы создаются иронией судьбы: техник морской логистики Блэкторна, ТМЛ первого раз­ряда, превратился в техника диверсионной логистики, ТДЛ, и, кстати, далеко не посредственного. Я весьма бы­стро внедрился в мир подполья. На протяжении следую­щих лет англичане не раз предлагали вознаграждение за любые сведения, которые помогли бы им меня аресто­вать. Сначала меня оценили в десять фунтов. Потом це­на возросла до пятнадцати. Затем до тридцати пяти фунтов и пятнадцати шиллингов – скрупулезная точ­ность англичан при расчетах может доходить до совер­шенства – и, наконец, до сорока пяти. Досадно! Мне так и не удалось вступить в изысканное общество людей, чьи головы ценились дороже пятидесяти фунтов. На­верное, я не заслуживал этой чести. Я не был ни идеоло­гом движения, ни генералом. Я служил всего лишь свя­зующим звеном на полпути между руководителями движения и рядовыми бойцами, разбросанными по всей стране. Однако в то время моя работа была очень опас­ной. Иногда приходилось улепетывать с какой-нибудь фермы через окно сеновала за минуту до появления ан­гличан. Однажды вечером нас даже пытались подстрелить. А потом преследовали всю ночь. Благословенны наши предки ирландцы, решившие когда-то в незапа­мятные времена построить каменные изгороди, покры­вающие сетью весь остров. Мне не раз приходилось пря­таться за ними или скрываться в их лабиринтах. Это хороший пример того, что в войнах участвуют как силы настоящего, так и давно минувшего.

Как истинные ирландцы, после каждого поражения мы с энтузиазмом принимались готовиться к новой борьбе. Подобная настойчивость термитов в конце кон­цов подорвала силы неприятеля. Счастливый день насту­пил. В то утро, гуляя по улицам Дублина, я чувствовал на себе обычную гражданскую одежду, а не костюм, наде­тый для отвода глаз. Дело было не в одежде, а совсем в другом: я не испытывал страха. Англичане отступили.

Я сказал, что это был счастливый день, но он быстро кончился. Очень скоро перед моими глазами предстала безрадостная картина. Наши вожди правили страной с тем же деспотизмом, как и англичане. Понимание это­го не рождается вдруг, его трудно принять, но мало-по­малу человек приходит к такому заключению. В самом деле, в чем состояло различие между заседаниями в Букингемском дворце и совещаниями нового правительст­ва? Оно правило с той же прагматичностью, на основа­нии тех же деспотичных и бесчеловечных принципов, как это делал ранее любой английский генерал. Они за­нимались лишь тем, что поддерживали порядок, кото­рый мы так ненавидели. Ирландия для них была не це­лью жизни, а лишь способом достижения власти. Но здесь они наталкивались на серьезное противоречие: судьба Тома, жертва Тома и всех других Томов.

Нашей родиной было не географическое понятие, а мечта о будущем. Мы были патриотами, но отнюдь не считали, что мужчины и женщины Ирландии превосхо­дят во всем мужчин и женщин Англии. Или что ирланд­ская картошка вкуснее английской. Вовсе нет. Извращенности английской империи мы противопоставляли безграничное великодушие. Вражеские солдаты были лишь человеческими пулями, направляемыми самыми темными интересами на Земле. Нами же двигала на­ивысшая идея свободы. Поэтому изгнание англичан ви­делось нами как начало иного, нового мира, в котором было больше равенства и внимания к людям. Руководи­тели новой Ирландии, однако, ограничились тем, что за­менили имена оккупантов на свои собственные. Гнет из­менил свою окраску, только и всего. Это было подобно непотребному бреду: англичане еще не закончили вы­вод оккупационных войск из Ирландии, а новое прави­тельство уже расстреливало своих бывших товарищей.

Как могло произойти, спрашивал я себя, что после де­сятилетий, даже веков борьбы против Англии мы вос­пользовались первыми глотками свободы для того, что­бы убивать друг друга? Где таится невероятная способность людей предавать основополагающие жиз­ненные принципы? Я отказался от незначительной должности в новой администрации. Не затем я сражал­ся с могущественным аппаратом Британской империи, чтобы заменить его уменьшенной копией. Записаться в ряды новых подпольщиков я тоже не желал. Граждан­ская война не может быть целью, это кошмар. Кажется невероятным, но за год, который прошел с момента вы­вода английских войск, погибло больше ирландцев, чем за всю войну.

Никому не пришло в голову наслаждаться миром – ни новому правительству, ни старым борцам за свободу. Неожиданно для меня все те, за кого я еще недавно, не раз­думывая, отдал бы жизнь, стали совершенно чужими людьми. Раньше люди прятали оружие, а они скрывались за ним. Самым невыносимым было осознание того огром­ного расстояния, которое отделяло меня от тех, кого я счи­тал близкими мне людьми. Я не мог их ненавидеть. Я про­сто не мог их понять. Как будто со мной, говорили инопланетяне. Моя родина раньше мне не принадлежала. Но и теперь, когда она могла стать моей, я чувствовал се­бя иностранцем. Однажды бессонной ночью я вспомнил Тома. Как бы он поступил? Что бы думал? Продолжил бы борьбу или стал сотрудничать с новым правительством? Я думал до самого утра, но пришел к единственному за­ключению: Тома нет, он мертв.

Я не покинул ряды борцов за общее дело – можно ска­зать, что это общее дело покинуло меня. Внутри будто умерло что-то, гораздо большее, чем вера. Я потерял все значения слова «надежда». В самом деле: история Ирлан­дии всегда была историей ее борьбы, справедливейшей борьбы. И если в Ирландии, где все было так ясно, эта борьба закончилась крахом, надежды на победу в любых других обстоятельствах не оставалось. Все говорило о том, что люди – рабы какой-то скрытой закономернос­ти, которая заставляет все возвращаться на круги своя.

Передо мной возник вопрос: хочу ли я оставаться в этом мире, где постоянно воспроизводимое насилие делает страдания людей вечными? Я ответил сам себе: я не хочу больше жить ни в какой точке этого мира, а по­тому решил бежать туда, где нет людей. Сейчас я бежал не от меча правосудия. Я бежал от чего-то более грозно­го, гораздо более грозного.