"В пьянящей тишине" - читать интересную книгу автора (Пиньоль Альберт Санчес)

17

Я пьянствовал три дня и три ночи. А может быть, и дольше. Время и алкоголь играли в прятки. Опь­янение стало для меня не чем иным, как облас­тью, где какие-то незначительные события водили свой хоровод. И только. Я пил и благодаря этому жил за ку­лисами, как будто представление не должно было на­чаться никогда. Порой, когда солнце садилось, я пытал­ся нести караул на балконе, но засыпал среди винных паров. К утру мои пальцы становились темно-лиловы­ми. А указательный палец чуть было не пришлось ампу­тировать, потому что он всю ночь пролежал на желез­ном курке. Я жил только благодаря тому, что омохитхи старательно готовили свой последний штурм; я жил только благодаря тому уважению, которое мы внушили им своими выстрелами. Какое жалкое утешение.

Однако опьянение имело больше преимуществ, чем недостатков. Самое главное – ощущение того, что я уже не так сильно желал Анерис. С этой целью я надел на нее черный шерстяной свитер, весь в заплатках из мешкови­ны, чтобы не видеть ее ослепительную наготу. Рукава свитера, который закрывал ее до колен, были длиннее ее рук. Не раз, когда Анерис приближалась ко мне, я на­граждал ее пинком, не вставая со стула.

И тем не менее прилагаемые мной усилия были тщет­ны. Мои издевательства над ней лишь подчеркивали ложность власти, более хрупкой, чем мощь империи, которую защищают стены из дыма или войска оловянных солдатиков. Когда я был слишком пьян или, возможно, слишком трезв, все мои ухищрения переставали дей­ствовать. Она не противилась моим домогательствам. Зачем ей было это делать? Чем больше я изображал, что обладаю ею безгранично, тем явственнее становилось мое ничтожество. Я понимал, что жил в тюрьме, где вме­сто решеток была пустыня. И если бы мне нужно было просто совокупление… Часто еще прежде, чем овладеть ею, я разражался идиотскими рыданиями. Да, я пьян­ствовал не три дня, а дольше, гораздо дольше.

В последний из этих дней, утром, Анерис отважилась разбудить меня. Она тянула за ногу изо всех сил, но до­билась лишь того, что я приоткрыл глаза. Крылья носа у меня привычно ныли из-за неумеренного употребле­ния джина. Дыхание было пропитано сахаром. Не очнувшись до конца, я все-таки сообразил, что мне легче не обращать на нее внимания, чем прогонять. Однако она продолжала настаивать и вцепилась в мои волосы. Боль смешалась с яростью, и я попытался ударить ее, не открывая глаз. Она увертывалась от моих ударов, тре­ща, как возбужденный телеграфный аппарат. Я швыр­нул бутылку в ее неясный силуэт, потом еще одну. На­конец она скрылась в люке, а меня охватило оцепенение, исполненное горечи и отвращения ко всему.

Сон не шел, но и проснуться до конца мне тоже не уда­валось. Сколько времени прошло зря? Мой мозг превра­тился в городскую площадь, где собралась толпа пророков и краснобаев. Стройные мысли перемешались с баналь­ными глупостями, никакого порядка в этой куче не было, и я не мог отделить одни от других. Постепенно в моей го­лове выкристаллизовалась одна простая мысль: у Анерис, наверное, были достаточно веские причины, чтобы беспо­коить пьяного с таким вспыльчивым характером.

Рассвет поднимался над балконом осторожно, словно солнце впервые видело остров. Сейчас я уже мог слышать их там, внизу, внутри маяка. Разноголосый хор приближался, поднимаясь по лестнице. Хуже всего мне подчинялись язык и губы. Я лепетал какие-то слова, как умирающий: винтовка, ракета, цепи… Но не мог тро­нуться с места. Лишь смотрел на крышку люка, точно завороженный.

Рука подняла крышку. Две золотые нашивки на рука­ве. Потом показалась фуражка капитана с кокардой Французской республики. Затем недружелюбный взгляд человека, который не поступается принципами, длинный и мясистый нос в обрамлении светлых бакенбард, также очень длинных. Во рту дымилась сигара. Когда почти все его туловище оказалось в комнате, бутылка в его кармане уперлась в край люка. Он отреагировал на это ревом:

– Техник морской сигнализации! Почему вы не отве­чаете, когда вас зовут? Что творится на этом чертовом острове? Катастрофа? Землетрясение? Я думал, что это не сейсмоопасная зона.

Борода цвета наждачной бумаги портила его внеш­ность. Над синевато-серым бушлатом, казалось, потру­дились полчища грызунов, словно капитан долгие годы не заходил ни в какой порт. В целом его вид наводил на мысли о дезертире, оставившем службу на флоте, чтобы заняться пиратством. Команда попахивала хлоркой ка­зармы или чем-то похуже. Она состояла из уроженцев колоний, в большинстве своем азиатов или метисов. У каждого был свой цвет кожи, к тому же их наряд мало чем напоминал униформу, и это наводило на мысли о войске наемников. Им не дано было понять, какое вол­нение вызывало во мне их присутствие. Больше года я жил в изоляции; все мои чувства настроились на повто­рение одних и тех же событий. И вдруг меня окружило множество новых лиц, я слышал десятки разных голо­сов, на меня нахлынули забытые запахи. Пришельцы начали рыться в моих вещах, желая утащить что-нибудь. Среди них выделялся молодой человек, совсем мальчик, определенно семитской наружности, с черны­ми вьющимися волосами и в очках с металлической оп­равой. Мое имущество его совершенно не интересовало. На моряка он не походил да и одет был гораздо лучше, чем остальные. Цепочка, которая исчезала в кармашке жилета, выдавала спрятанные там часы. В чертах ос­тальных моряков просматривался отпечаток постоянно­го бунта. У этого еврея, напротив, было кроткое лицо человека, прочитавшего слишком много несерьезных книг. Он сильно кашлял.

– С кем я разговариваю? Каков ваш чин? – допыты­вался капитан. – Вы немы, ранены, больны или не пони­маете меня? Как вас зовут? Отвечайте! Или вы тут сов­сем сошли с ума? Он замолчал и принюхался. – Откуда эта вонища? Если бы рыбы могли потеть, то воняло бы именно так. Во всем доме этот запах.

Некоторые моряки расхохотались. Они смеялись на­до мной. Обнаружив, что красть здесь практически не­чего, они обратили все свое внимание на меня. Еврей пе­релистывал какие-то пожелтевшие старые бланки. Наконец он произнес:

– Перед отъездом из Европы я попросил в министер­стве копию международных регистрационных списков служащих в различных зонах. Здесь значится некий Кафф, Батис Кафф. – Он поднял глаза в некотором со­мнении. – По крайней мере, это должно быть так.

– Кафф? Техник морской сигнализации Кафф? – спросил капитан.

– Мне кажется, это так, но я совсем в этом не уверен, – признался еврей, поправляя очки. – В списке не указано больше никаких имен. Здесь ничего не говорится ни о его национальности, ни о должности. Не указано даже, какая организация направила его сюда, когда и с какой конкретной целью. Тут только значится, что он был на­правлен на этот остров. Это вина навигационной корпо­рации, которая взяла на себя работу по предоставлению в государственные органы списков перемещаемых тех­нических специалистов, но делает это неохотно и из рук вон плохо. Когда я вернусь, то заявлю протест. Такая по­литика наносит ущерб ее служащим. В частности, мне. Какая глупость! Все страны обмениваются информацией о своих международных станциях. А корпорация скры­вает имена служащих, когда ей это выгодно. Но здесь речь идет о крошечном метеорологическом пункте!

Однако интересы еврейского юноши и капитана были совершенно противоположны и сходились только в этот момент. Капитан был человеком практичным. Подроб­ности его не интересовали, и он настойчиво продолжил:

– Техник морской сигнализации Кафф, этот человек приехал, чтобы сменить метеоролога, который работал а острове. Но мы не знаем, куда он запропастился. Ес­ли вы не предоставите убедительной информации, нам станется лишь предположить, что вы виновны в его исчезновении. Вы понимаете, в чем вас обвиняют? Отве­чайте! Отвечайте же, черт возьми! Дом метеоролога не­далеко отсюда, этот остров маленький, так что вы непременно должны знать, что с ним случилось! Вы что думаете, такие маршруты – приятная прогулка? Я направлялся из Индокитая в Бордо, но корпорация обяза­ла меня сделать крюк в тысячу морских миль, чтобы за­брать с острова одного человека. Только одного. И вдруг оказывается, что я не могу его разыскать. И это происхо­дит здесь, на клочке земли размером с почтовую марку!

Он бросил на меня разъяренный взгляд, ожидая, что выражение его лица меня испугает или что пауза, кото­рую он сделал, заставит меня говорить. Но он не достиг своей цели. Капитан безнадежно махнул рукой. Сигара помогла ему не уронить свой авторитет. Он выпустил изо рта плотный клуб дыма и обратился к молодому еврею:

– Молчание говорит о виновности тех, кто не хочет оправдаться. Я считаю этого человека виновным и увезу его отсюда, чтобы его повесили.

– Молчание может также служить человеку защи­той, – сказал юноша, перелистывая какую-то книгу. – Вспомните, капитан, вы получили задание привезти ме­ня сюда, потому что тот корабль, на котором я должен был приплыть, потерпел крушение во время бури. Я задержался на несколько месяцев. Кто знает, как перено­сил одиночество прежний метеоролог? И если здесь слу­чилось какое-то несчастье, то этот человек является скорее свидетелем события, нежели виновником.

Неожиданно капитан обратил внимание на моряка с азиатской внешностью, который рылся в ящиках. Прежде чем тот успел понять, что за ним наблюдают, на него обрушились три крепкие затрещины. Капитан отобрал у него украденный серебряный портсигар, осмотрел его, не вынимая сигары изо рта, и тут же спря­тал в глубине кармана своего кителя. Еврейский юноша не моргнул и глазом. Вероятно, подобные сцены были ему привычны. Он любезно протянул мне книгу Фрей­зера и сказал:

– Вы не имели возможности читать какие-нибудь иные книги все это время? Вам должно быть известно, что республика словесности сейчас живет иными, более возвышенными идеями.

Он глубоко ошибался. Ничего в мире не измени­лось – стоило только взглянуть на этих грязных людей, которые наводнили маяк, словно толпа клиентов пуб­личного дома. Пока он говорил об интеллектуальных вершинах, они оскверняли все, до чего ни дотрагива­лись. А перед ним был я, человек, который не боялся ви­селицы, которого гораздо больше страшила жизнь ря­дом с подобными существами. Перед ним был человек, который предпочел изгнание хаосу и который не пере­нес бы путешествия в обратном направлении. Бедный мальчик. Он так самоуверен. Если бы у нас были подхо­дящие весы, я бы предложил ему положить на одну ча­шу все его книги, а на другую – Анерис.

Все угрозы капитана не имели никакого значения. Я был для него просто помехой, и он поступил со мной соответственно. Чуть позже он сорвал с головы фураж­ку и стал кричать. Он размахивал ею и орал на своих мо­ряков на смеси французского и китайского или на каком-то еще языке; не прошло и двух минут, как они исчезли. Потом я услышал их голоса на лестнице. При­казания, оскорбления и ответная брань весело переме­шивались в равных пропорциях. Потом наступило мол­чание. Они исчезли так же, как появились. Море волновалось сильнее обычного; волны то и дело разби­вались о стены маяка, и в их шуме звучал то львиный рык, то шум камнепада. Многим в жизни доводилось встретиться с привидением, но мне казалось, что я был первым в мире человеком, которому явился целый от­ряд. Впрочем, возможно, привидением был я сам.

Я провел весь день на балконе. Предметом моего на­блюдения было мое собственное любопытство. Мне так давно не доводилось видеть группу людей, что все их действия казались необычными. До отъезда они почи­нили дом метеоролога. Работали матросы неохотно, просто подчиняясь приказам. Когда ветер дул в мою сто­рону, до меня доносился стук топоров и яростные крики капитана. Но и он распоряжался нехотя, поэтому ругань казалась наигранной: необходимость выполнения слу­жебных обязанностей сталкивалась с желанием отплыть с острова как можно скорее. Я мог разглядеть дымок над крышей и человеческие фигуры возле него. Капитан то и дело прикладывался к фляжке, он пил больше, чем ку­рил, и не обращал внимания на просьбы молодого ев­рея, поворачиваясь к нему спиной, когда тот слишком настаивал.

Что такое наши чувства? Новости, которые мы полу­чаем о нас самих. Шлюпки отчалили от берега еще до наступления темноты, а я не испытывал никаких чувств, ничего, даже печали. Корабль уходил за горизонт. Из трубы дома метеоролога шел дым. За моей спи­ной со скрипом поднялась крышка люка. Мне не надо было оборачиваться, чтобы понять, кто вошел. Не знаю, где она пряталась все это время.

Я подкрепился консервированной фасолью. Анерис подчинилась моментально, стоило мне только причмок­нуть губами. Она убрала со стола и быстро разделась, по-своему радуясь восстановлению привычного поряд­ка. Казалось, мое пьянство смутило и обескуражило ее. Однако ничего не изменилось. Ей не надо было сомне­ваться в моей верности; никто не станет требовать от нее большего, чем она хотела дать мне. Я начал раздеваться, но, когда хотел снять свитер, она вдруг напряглась. Ли­цо ее на миг исказилось. Анерис села, скрестив ноги, и запела.

Кровь с новой силой побежала по моим жилам. Надо забаррикадировать дверь, зажечь огни маяка, распреде­лить остатки боеприпасов. Я положил рядом с собой си­гнальную ракету: Господи, как мало их у меня осталось. Все готово? И да и нет. Все предметы – в полном порядке. Все было так отлажено, что я сам оказывался лишним.

Омохитхи вторглись на остров одновременно с вос­тока и с запада. Две небольшие группы стягивались к ле­су до начала штурма. Потом они вприпрыжку побежали к маяку. Иногда свет прожектора отражался в их глазах зеленым металлическим блеском. Пока я в них целился, мне пришли на ум рекомендации из старого учебника для партизан. Повстанцы должны атаковать укрепления противника только ночью и в том случае, если превос­ходят его числом, особенно если не располагают доста­точно мощным оружием. Если противник укрепился в двух точках, следует выбирать для штурма менее укрепленную. Это может показаться обычными довода­ми здравого смысла, но партизанам именно его часто и не хватает.

Омохитхи растворились в темноте и через минуту уже выли на другом конце острова. События теперь не требовали моего вмешательства. Я преспокойно чистил свою винтовку, когда вдали раздавались выстрелы. Я был глух к той борьбе, которую вело другое человеческое существо за свою жизнь там, совсем неподалеку. В самом деле, что я мог сделать? Сообщить французско­му капитану, что остров окружают миллионы омохитхов? Выйти с маяка сейчас, в ночи? Я насчитал девять выстрелов, и мне пришло в голову, что не следует тра­тить патроны попусту.