Альберт Мальц Такова жизнь

I

Летнее луизианское солнце красным пятном стояло в мглистом небе. Тем троим, что ехали в открытой машине, оно казалось факелом, подвешенным на расстоянии фута от их головы. Двое из них развалились на заднем сиденьи, сняв пиджаки, повязав шею мокрыми от пота носовыми платками; рты у них были открыты, точно у рыбы, вынутой из воды. Третий, сгорбившись, сидел за рулем; он обвязал себе лоб цветной косынкой, чтобы соленые капли пота не стекали в глаза. Эти трое мужчин были – шериф и двое понятых. Они выехали произвести арест – во всяком случае, таковы были их предположения. Двадцать шесть миль по песчаной дороге пришлось проделать только потому, что Эвери Смоллвуд вызвал их по телефону. Он сказал: – Мистер Токхью, захватите с собой, пожалуйста, двух понятых, – и мистер Токхью захватил с собой двух понятых. Кроме этого им ничего не было известно.

Миновав тянувшиеся до самого горизонта ровные поля, засеянные высоко поднявшимся хлопком, миновав последнюю кучку ветхих лачуг – жилищ негров-издольщиков, – они выехали на великолепный участок, где стоял дом Смоллвуда.

После долгой езды по раскаленному песку дом, зеленая трава и высокие тенистые деревья вдоль дороги – кипарисы, смоковницы и громадные плакучие ивы с густой, как водоросли, листвой – показались истомившимся в открытой машине людям настоящим оазисом среди пышущей жаром пустыни. Шофер, тощий, веснущатый, почтенный на вид юноша в железных очках и с красной косынкой на лбу, глубоко вздохнул, набрав в лёгкие воздух, в котором вдруг почувствовались свежесть и влага. Понятой постарше, с бычьей шеей, лежавший сзади, приподнялся с кряхтением и сощурил свои черные, как смоль, красивые глаза, точно проснувшийся ребёнок. На его ребячьем, пухлом, тупом лице появилось простодушно-удивленнее выражение, словно он в первый раз в жизни увидел такое красивое место. И третий пассажир, шериф Токхью, потянулся всем своим телом – огромным и угловатым, принял более удобное положение и медленно поднял голову, напоминая собой какую-то неведомую колючую рыбу, всплывшую из морских глубин.

До бетонированной дороги, сворачивавшей к дому Смоллвуда, оставалось еще несколько ярдов. Шериф Токхью наклонился вперёд и ткнул молодого шофера в плечо своим костлявым пальцем. – Остановись-ка, Чарли, – сказал он.

Машина остановилась в тени разросшейся ивы. – Обождём здесь минутку, – сказал шериф. Голос у него был сиплый, пропитой, он цедил слова сквозь уголок рта, сжав свои тонкие губы, словно ему не хотелось зря тратить силы.

Гаррисон Таун, толстый понятой с бычьей шеей, был похож на вытянувшегося не по годам футболиста из школьной команды. Сейчас он старательно вытирал свое мясистое Нотное лицо и ругался негромко, но с преувеличенной выразительностью, свойственной мальчишкам, которые усядутся на корточках в кружок, покуривают, сплевывают и щеголяют друг перед другом своей грубостью. – Вот дьявол! – говорил он. – Ну и дьявол! Совсем изжарился! Как на огне! Сэм, – обратился он к шерифу, – можешь на мне яичницу сделать, и скорлупу разбивать не придется. Будто меня сварил кто, точно рыбу! – Он повернулся и мясистой ручищей ударил по плечу шофера, Чарли Рентия. – Ну, а ты как, Чарли?

– Да ну тебя! – жалобно протянул Рентль, – И так жарко.

– Чарли жарко, – сказал Гаррисон. – Чарли не в духе! – Он взъерошил жиденькие светлые волосы Рентля, запустив в них свои короткие пальцы.

– Иди ты к черту! – раздраженно сказал Рентль. Он мотнул головой.

Таун захохотал. – Это же бесплатный массаж, Чарли. Ты что – облысеть хочешь? – Он продолжал смеяться с преувеличенной веселостью. В его смехе, больше похожем на хихиканье, слышались распущенность и бесстыдство, как будто во всем, что ему казалось смешным, была какая-то скрытая непристойность. Таун оглянулся на шерифа, желая убедиться, оценил ли тот его паясничанье. Шериф Тохкью был занят. Он откупоривал свою утреннюю порцию виски.

За десять лет, прошедших с тех пор, как Сэм Токхью бросил хлопководство ради верных доходов, которые приносил ему официальный пост, и принял на себя обязанности шерифа округа Кларабелл, одна половина его жалованья шла его овдовевшей сестре в уплату за комнату и стол, а другая – на виски. До сих пор никто еще не видел шерифа трезвым и никто не видел его пьяным. По-видимому, он находился всегда в одной и той же строго рассчитанной степени насыщения.

Привычным движением языка шериф достал из-за щеки табачную жвачку и, аккуратно прицелившись, выплюнул ее в канаву.

Выпив с четверть пинты, словно это была простая шипучка, а не виски, он медленно опустил бутылку и с удовлетворением протянул – «а-а-а». Верхняя губа у него вздернулась, как у заржавшей лошади, обнажив неровные желтые клыки. Потом он снова стиснул губы.

Шериф был высокого роста, значительно выше шести футов, а руки и ноги его напоминали длинные колья, выдернутые из ограды. Ему было сорок пять лет, но выглядел он на все пятьдесят. Его тощую фигуру украшало обвисшее брюшко, похожее на маленький пивной бочонок. На таком худом теле брюшко выглядело весьма несуразно, но когда Токхью говорил о нем, его лошадиная физиономия морщилась от удовольствия, и он пояснял слушателям, что этот котелок вмещает в себя виски ни больше, ни меньше, как на шесть тысяч долларов, и при этом он хлопал себя по животу.

Закупорив бутылку, шериф откусил от плитки кусок жевательного табаку и нагнулся к юноше, сидевшему за рулем.

– Чарли, – тихо и ласково проговорил он сквозь стиснутые губы, – Чарли, такого поганого шофера мне еще в жизни не приходилось видеть. Машина у тебя скачет, точно мул с больным брюхом.

– Вы же сами велели торопиться, – устало оправдывался Чарли. Когда шериф начинал говорить таким тоном, Чарли уже знал, что последует дальше.

– А разве я велел тебе нырять в каждую выбоину на дороге? – спросил шериф уже с некоторой горячностью. – Чорт тебя побери, парень, этак ты кого угодно в кисель превратишь!

– Виноват, дядя Сэм, – извинялся Чарли. Он был недавно на этой работе и старался, чтобы все шло гладко.

– Дядя? Ах, чорт возьми! Дядя? – Токхью помолчал и от удивления со свистом перевел дух. – Сколько раз тебе было сказано – не смей называть меня дядей. Ты что, хочешь меня в краску вогнать, да еще в присутствии моего старшего понятого! Мистер Рентль, – продолжал он с ледяной вежливостью, – знаете, кто вы такой? Вы – старая баба. Моя уважаемая сестрица – чтобы у нее язвой все нутро изъело, – понятой Таун заржал, – моя уважаемая сестрица, наверно, без помощи мужа вас родила. Иначе с чего бы вам такой бабой сделаться? – Токхью ударил рукой по сиденью. – Да что там говорить! Вот стащи с себя штаны, тогда посмотрим, прав я или нет.

– А в самом деле? – Понятой Таун был в восхищении от такой идеи.

– Вот уж никогда не думал, – размышлял вслух шериф, вот уж не думал, что у нас среди платных понятых попадется баба! Не будь у меня чувства долга по отношению к родне… – он замолчал и трагически махнул рукой.

– Давайте лучше поедем к мистеру Смоллвуду, – устало сказал Рентль. – А то он будет сердиться, если мы опоздаем.

Шериф скорчил кислую физиономию. – Пусть сердится, – сказал он. Верхняя губа у него вздернулись. – Мистер Смоллвуд, мистер Эвери Дж. Смоллвуд. Ублюдок паршивый! – Он презрительно сплюнул в канаву.

– Фу, чорт! Давайте так здесь и останемся, – предложил Гаррисон Таун. – Хоть до самой зимы. Ну и жара!

– Да, жарко, – пробормотал Рентль. – Если дождя скоро не будет, хлопок так и сгорит на корню.

– Жарко? Тебе жарко? – сказал шериф. – Вы только послушайте, – он громко фыркнул, – ему жарко… Я вижу, придется мне вас уволить, мистер Рентль. Уволю – вот тогда и будете с утра до вечера собирать хлопок наравне с неграми. Тогда узнаете, что такое жарко, мистер Рентль.

Наступило молчание, остренькое личико мистера Рентля от злости покрылось испариной. Потом, словно решившись на что-то, он выпрямился. Он снял свои железные очки. – Мне ваши разговоры надоели, дядя Сэм, – твердо сказал он. – Уволить вы меня не уволите. Да, не уволите! – Он перевел дух. Его бледные веки вздрагивали от яркого солнечного света. – Помогаете родственникам? Бросьте вы чепуху городить! Я спрашивал мать… Мне ваши махинации теперь известны. – Голос его был полон презрения. – С тех пор, как я у вас работаю, вы получаете у матери бесплатный стол. Только из-за этого вы и взяли меня. Почему не положить в карман лишние денежки?… Я вас тоже не люблю, дядя Сэм, – с удовольствием добавил он. – Вот найду себе работу по специальности и распрощаюсь с вами. А тогда мой дядюшка Сэм на коленях передо мной будет ползать, будет просить: «Останься» – ведь с лишней бутылкой виски неохота расставаться. А я не останусь. – По тонким губам Рентля пробежала у мешка. – Да-а! А я скажу: пошли вы к чорту! Так что перестаньте хвалиться, дядя Сэм, меня таким способом не проймешь… – Высказав все это, Рентль занялся протираньем очков.

Шериф Токхью во все глаза уставился на юношу. В первую минуту его лошадиная физиономия цвета дубленой кожи не выражала ничего. Потом она медленно начала покрываться сетью веселых морщинок. Острые зеленые глазки, глубоко сидевшие в глазницах, засверкали, точно маленькие драгоценные камешки. Верхняя губа вздернулась, обнажив желтые зубы. – Правильно, Чарли, – мягко сказал Токхью, и тон у него, как ни странно, был довольный, – тебя этим не проймешь. – Глаза его блестели. – Мало того: когда понадобится, Чарли, я буду ползать перед тобой на коленях. Да, сэр! А знаете, почему? – сказал он ее смешком, в котором слышались и злоба и удовольствие. – Потому что я человек умный! Захочется мне чего-нибудь, и я все сделаю, а своего добьюсь; понадобится – и ползать буду! Да, сэр! – Голос его гудел. – Деньги, Чарли, деньги! А умный человек ползает перед теми, у кого они есть! – Шериф потянулся за бутылкой. Он с жадностью сделал несколько глотков. Потом стиснул губы в напряженной, злобной улыбке. – Я держусь тем, что плачу кому следует. Да, сэр! И получаю с кого следует! Да, сэр! Я лижу кое-кому пятки, и те, кто от меня зависят, лижут мне. Да, сэр! Правильно я говорю, мистер Таун?

– Ну, еще бы! – со смехом сказал Таун.

– Стоит мне только цыкнуть на вас, вы уже готовы мне пятки лизать. Верно, мистер Таун?

– Ну, еще бы! – смеялся понятой.

– И так оно и должно быть, – горделиво заключил шериф. – Такова жизнь! А разбираются во всем этом только умные люди. Вот я разбираюсь, – сказал он, торжествующе глядя на обоих понятых, – уж я-то разбираюсь. – Он отпил из бутылки еще на два пальца. – Вот посмотрите, – шериф показал на лужайку перед домом Смоллвуда, где в тени бродили жирные овцы. – Вот что эти Смоллвуды могут себе позволить! Смоллвуды держат овец только для того, чтобы те подстригали им лужайки. А мы этого не можем, – злорадно заключил он, – мы не можем! – Он поднял бутылку и снова заговорил, не переставая глотать виски. – «Захватите с собой двух понятых, мистер Токхью!» Я спрашиваю: «А что случилось, мистер Смоллвуд?» А он отвечает: «Приезжайте часам к двенадцати». – Токхью уставился на своих понятых. – Ну, что это за ответ?

Понятые молчали.

– И вот я выезжаю в воскресенье – заметьте, в воскресенье – и мчусь сюда, посадив за руль моего племянника, а мистер Смоллвуд скажет мне: «Мистер Токхью, будьте любезны, почешите мне спину!» А что я сделаю? – Шериф помолчал, глядя на понятых горящими, как драгоценные камни, глазами. – Как что? Почешу ему спину! Пусть что хочет подставляет, где угодно почешу, – с торжеством закончил он. – Потому что это мистер Эвери Дж. Смоллвуд, а у него десять тысяч акров земли и тысяча негров, и я сделаю все, что он прикажет, будто я сам негр, – потому что от него зависит, останусь я на своем теплом местечке или нет. Да, сэр! – Токхью хлопнул себя по острой коленке ладонью. – Я пойду к мистеру Смоллвуду и покорно опущу голову и буду скрести себе брюхо, а мистер Смоллвуд скажет: «Вот, так и надо! Этот человек знает свое место. Лучшего шерифа мне не найти». – Токхью радостно фыркнул. Он ударил рукой по обивке сиденья. – А я, как негр-издольщик, – стою да брюхо поскребываю!

Шериф быстро встал. Он надел свой длинный, черный, как у пастора, сюртук. – Трогай, Чарли! – заорал он. – Гони во всю мочь. Уж очень мне охота брюхо поскрести!