"Бумажный пейзаж" - читать интересную книгу автора (Аксенов Василий)

Четвертое тело Велосипедова

Генерал гэбэ Опекун Григорий Михайлович оказался однажды в щекотливом положении. Бывает и так иногда: яйца дело не стоит… нет, что-то не то, как-то не так мы выразились… яйца выеденного дело не стоит — вот так-то лучше, нужное слово поворачивает всю экспрессию в правильном направлении, — а приносит — кто? что? оно? дело? яйцо? — столько хлопот.

Вот осудили двух проходимцев — столица такими кишит, — казалось бы, общественность спасибо должна сказать, разгрузили малость ее — кого? столицу! — а она — общественность, — понимаете ли, забеспокоилась. Чего людям не хватает?

Это же надо, физическое нападение на старую большевичку путем применения насилия! В прежние-п времена за такое-п де-ло-п… — подумал генерал Опекун и сладко потянулся.

А фамилия какая-то иностранная, довольно какая-то Двусмысленная. КТО ему дал эту фамилию? Куратор капитан Гжатский даст четкую справку — церковь! А все же таки Це дило трэба разжуваты.

Генерал Опекун смутно припоминает внешность осужденного преступника, по поводу которого общественность так волнуется. Однажды, за неделю до процесса, Женя Гжатский демонстрировал через глазок. В камере эти двое играли в шахматы. Два блондинчика, один белыми играл, а второй черными, запомнилось четко.

А вообще— то, что за шум, а драки нет, ведь не расстреляли же. Отсидят парни по десятке, выйдут еще молодыми. В Москве, конечно, не пропишем, а вот на Урал, на Волгу, милости просим -работай, живи, дыши! А жизнь-то какая у нас будет через десять лет, к 1983-му, это ж можно себе только представить! Генерал даже зажмурился, вообразив себе витрины магазинов через десятилетие и мельтешение вокруг довольных лиц, масса довольных лиц, счастливых лиц, таких румяных, веселых, веселых, веселых лиц. И вдруг опять засвербило, закололо за воротом — общественность волнуется, нужно меры принимать, нужно что-то делать.

Вся волынка закрутилась после звонка Альфреда Феляева, секретаря по идеологии Фрунзенского райкома столицы. Будь это другой райком, предположим Калининский, можно было бы на такой звонок положить с прибором, но с Фрунзенским шутки плохи — очень уж велик, очень уж богат, на особом прицеле у Центрального Комитета, по значению где-то между Монголией и Азербайджаном, там и творческие союзы все расположены, а в них народишко до сих пор попадается загребистый, приходится пока что миндальничать, да и сам этот кадр, Феляев Альфред Потапович, 1932, уроженец города Грязи Липецкой области, хоть и много на него материала накоплено, а все же — отрицать нельзя — растущий многообещающий товарищ, одна будка чего стоит.

Так вот этот Феляев и поинтересовался пресловутым Велосипедовым. Наведи, дескать, Григорий Михайлович, справки, а то у меня тут общественность волнуется.

Генерал Опекун очень глубоко усвоил первую заповедь чекиста — не отрываться от Партии и потому немедленно распорядился доставить в его кабинет «Дело Велосипедова», потому что, кроме утюга в общем-то, между нами говоря-то, ничего в памяти от этого дела не осталось. Капитан Гжатский от этого приказа явно в восторг не пришел и попросил выделить ему в помощь двух сотрудников. Пока этих сотрудников искали, время прошло, и после того, как их нашли, время еще некоторое прошло, но так или иначе к концу рабочего дня три офицера вкатили в кабинет генерала три специальные колясочки для перевозки личных дел, заполненные папками до отказа. Генерал был впечатлителен. Спасибо, сказал он, хлопцы, вот удружили. Да ты что, Гжатский, полтора-человека, читать это мне все привез? Дай-ка мне фотку и обожди на диване. Остальные свободны.

Генерал считал себя физиономистом и потому долго вглядывался в фото личность преступника. Щеки — запавшие. Глаза — плоские. Общее выражение неутоляемой жажды. Нехорошую диссидентскую личность имел паренек.

Впрочем, даже и в органах встречаются такие похожие персонажи, тот же Женька Гжатский, с такой вот похожей тягой в глазах, только у этого не поймешь — то ли пить хочет, то ли, наоборот, в туалет.

А внешность бывает и обманчива, это закон природы. Вот позавчера, вот именно во вторник, беседовал Опекун с клеветником Протуберанцем. Ну что за внешность у этого оп-оп-оппо-нента, можно сказать, полное отсутствие внешности, типичный Яков Израилевич. Вот тут вроде бы и применить хорошо отработанный психологический шок. Казалось бы, успех гарантирован, одна только есть опасность — как бы под себя не сходил.

Садись, садись, Яков Израилевич, очень любопытно будет познакомиться с таким героем Би-би-си и радио «Свобода». Хочу вам одну историю рассказать из военного прошлого, извините, просто вспомнилось по ассо… по ассоциации.

Пришлось мне быть командиром партизанского злучения, то есть соединения, и вот приводят однажды мои хлоп-цы с собой предателя родины. Что ж, закон — тайга, к стенке молодчика! Вот так, Яков Израилевич, и запомнилось: белая стена украинской хаты, падает предатель родины, а на стене — пятна, пятна, пятна…

И вот что любопытно: фамилия того предателя родины была — Протуберанц!

Засим по требованиям психологического шока нужно парализовать собеседника соответствующим взглядом, и обычно результаты не заставляли себя ждать.

И что же в данном случае? Сидит Я.И. Протуберанц, улыбается, протирает галстучком очки. А я, говорит, во время войны служил в самоходной артиллерии и однажды тоже был свидетелем безобразного самосуда. Мы стояли в лесу четыре дня без бензина и без пищи, солдаты бесились, и вот однажды набрел на нашу стоянку, как вы выражаетесь, предатель родины. Простите, не хочется вспоминать детали, за исключением одной — фамилия этого местного полицейского по странному совпадению была Опекун… мда-с… увы…

Вот вам и внешность! Оторопь взяла генерала, если уж-строго между нами. Он пробормотал что-то невразумительное в том смысле, что фамилия распространенная, и отпустил проклятого профессора с его невыразительной внешностью. Опыт истории показывает, что с философами всегда была морока.

— Ну а что вообще-то с этим Велосипедовым? — спросил Опекун у Гжатского. — Что вообще-то?

— Да ничего особенного, Григорий Михайлович, — с досадой пожал плечами капитан. — ну, отказ от сотрудничества… ну, письма дурацкие в главный адрес… Не ожидал, что поднимется такая волна, товарищ генерал. Комитет какой-то возник, письма в защиту, в Нью-Йорке евреи зашевелились… у меня лично нет сомнений, что всем заправляет Протуберанц.

— Это мужик серьезный, — кивнул генерал и потребовал из_{всей горы основных и сопутствующих справок, характеристик, докладных записок и доносов извлечь главный оперативный журнал.}

Как же все-таки получилось, что А.П. Феляев. известный всей Москве по кличке «Булыжник — оружие пролетариата», принципиальный душитель всего, не относящегося к делу (предоставляем читателю возможность широко толковать это понятие), вдруг позвонил генералу Опекуну по вопросу такого небольшого человека, причем позвонил даже с намеком на некую гуманитарную нотку, во всяком случае, без обычной своей свирепости к классовому врагу? Кто подвигнул его на это? Ведь не могла же самому идеологу прийти в башку такая идея?

Конечно же, конечно, кем-то была она подсказана, конечно же, не обошлось здесь без друзей несчастного Велосипедова, и первым среди них оказался, как ни странно, молодой балбес Ванюша Шишленко.

Узнав, что бывший товарищ, постоянный в общем-то козлик отпущения для интеллектуальных хохм, после удивительных радиоподвигов стал еще участником нападения на партийную старуху, Ванюша преисполнился вдохновения и отваги и для начала основал «Союз борьбы за освобождение Игоря Велосипедова из Лефортовской тюрьмы». С членством было не густо — он сам да два ассоциированных: Фенька Огарышева и Валюта Стюрин. Все остальные были в ужасе, в шоке, только лишь делали, что шептались: бедный, бедный, бедный Велосипедов.

Сначала Ванюша обдумывал план нападения на Лефортовскую тюрьму с помощью динамита, прорыв, освобождение Игоря и Спартака, побег на Памир. Продумав этот план, он его временно отложил и обратился ко второму варианту, к классному товарищу Вове Короткову, который только что женился на дочке тов. Тимошина, помощника члена Политбюро Тимофеева.

Нелька Тимошина, первоклассная была девка, с хорошо отстоявшимися антисоветскими взглядами, взялась тогда за своего папашу: выручай, дескать, Велосипедова, Феньки Огарышевой любовника, иначе захиппую до упора. А вот если поможешь, папаша, тогда сдам экзамен по марксизму и обойдусь без «ядовитых бессмысленных шуток провокационного характера». Тов. Тимошин, соблазненный такой перспективой, позвонил тогда Феляеву (в границах Фрунзенского района разыгралась драма) и попросил навести справки, потому-де, что общественность волнуется.

Феляев пообещал, но, конечно, опираясь на свой партийный опыт, стал это дело тянуть, запомнив, однако, на всякий случай формулировочку «общественность волнуется».

Невыполненное, однако, обещание висело на Феляеве, Угнетало, а тут еще старая ведьма Аделаида внесла свою лепту, подложила, конечно же, крысу. Хочу, говорит, поделиться с вами разговорами товарищей во время ожидания приема. Тема одна, Альфред Потапович, Велосипедов. Не сходит с уст.

— А с чьих, чьих уст-то? — поинтересовался Феляев. Поконкретней-то нельзя ли, Аделаида Евлампиевна?

С различных творческих уст — Феляеву показалось даже, что в голосе лошади впервые появились какие-то женские нотки — ну, как же, как же, Альфред Потапович, с хороших наших уст не сходит вопрос! Вот и драматург Жестянко, только что вернувшийся из США, и Натали Иммортельченко, третьего дня из Японии, целых пятнадцать минут, пока вы с Олегом обсуждали (быстрый многозначительный взгляд), пока вы обсуждали предстоящий семинар в Гурзуфе, только и говорили о Велосипедове. Газеты там о нем пишут. Может быть, соединить вас с товарищем имя это в райкоме произносилось одним лишь легким шевелением губ — Опекуном?

Феляев (у него истекла сегодня трехдневная «завязка», и он был сух, наблюдателен и зловещ) внимательно посмотрел на свою секретаршу, отметил на будущее пока непонятное, но очевидное волнение старой сволочи и пожевал губой. Значит, волнуется общественность? Любопытно. Значит, общественность, по вашим словам, Аделаида Евлампиевна, отчасти взбудоражена? Хорошо, Аделаида Евлампиевна, я вам скажу, когда соединить меня с О-е-у-ом, идите.

В дальнейшем, однажды ночью, два очень похожих женских голоса разбудили Народного артиста СССР Сашу Калашникова.

— Саша, Саша! — взывали они. — Спасайте! Спасайте! Занятно, подумал артист спросонья, женские крики в ночи, просьба о помощи двух женских персон, что же — сейчас это называется «спасайте»?

— Саша, — сказали женщины, борясь с рыданиями. — Это Ада и Гриппа.

Не было таких, в замешательстве подумал мастер прыжка, в последнее время как будто таких не было.

— Саша, разве вы не в курсе? — стенали между тем сестры Тихомировы.

Они решились на этот звонок только лишь после распития бутылки выдержанного портвейна «Мечта поэта», взятого Аделаидой в их буфете, сладчайшего партийного портвейна, на этикетке которого, между прочим, была изображена очаровательная с маленьким ротиком блондинка образца 1946 года, не кто иная, как мама Игоря Велосипедова, краснодарская Сильва, но сие сестрам было неведомо.

— Разве вы не в курсе, Саша, что Игореша попал в беду?

И, перебивая друг дружку, сестры стали рассказывать Калашникову о трагическом недоразумении (Аделаида) и о грубом нарушении гражданских прав посредством утюга, завернутого в газету «Честное Слово» (Агриппина).

Только тогда Саша Калашников сообразил, кто ему звонит среди ночи.

Единственный, кто может его спасти, это вы с вашим огромным художественным авторитетом! Ключи к этому делу у двух людей, у Феляева Альфреда Потаповича (он не сможет вам отказать) и еще у одного человека…

— Имени которого нельзя называть, — прошептала в трубку Аделаида.

— Кагэбэшника, — уточнила Агриппина.

— Лады, — сказал артист, — попробую что-нибудь сделать. Феляеву, конечно, звонить не буду, много чести, а вот с другой стороны, дорогие мои дамы, попробую позондировать.

А между тем, лишний раз подтверждая, что «есть еще женщины в русских селеньях», и Ефросинья Огарышева, печаль велосипедовских очей, не сидела сложа ноги. Выгнав Валюшу Стюрина, отправив его временно к корням генеалогического дерева, девка нарисовала у себя на щеке желто-зеленый цветок и отправилась к своему «мастеру», Народному художнику СССР Гвоздеву, слюнявому безобразнику из старой гвардии.

Этот мерзавец, навалявший за свою постыдную жизнь не менее двух сотен Сталиных и полтыщи Лениных, конечно, был чужд малейшему человеческому побуждению. В обмен на возможную помощь он, конечно, стал у Феньки выторговывать некоторую очередную гнусность.

— А какую же помощь, старая жопа? — спросила Фенька, стаскивая уже джинсы.

— На Олега выйду, деточка, — сотрясаясь от ожидаемого и опадая слюной на бухарский ковер, пообещал маэстро. — На знаменитого дизайнера, киска, прошлогоднего лауреата, ближайшего друга самого Альфреда Феляева.

— Бух-бух! — сказала тогда Фенька и натянула джинсы на прежнее место. — Как только раньше в голову не пришло?! Да я и сама на этого Олежку выйду. Пока, геморрой!

Вот так Ефросинья Огарышева загубила свое высшее образование, но зато на следующий день Альфред Феляев под давлением взволнованной общественности позвонил генералу Опекуну.

Особенно— то долго копаться в оперативном журнале генералу Опекуну не пришлось. В целом довольно быстро сложился перед ним контур преступника. К перу, понимаете ли. потянуло Велосипедова, воображение нехорошее разгулялось, такого рода истории, к сожалению, получили в последнее время большое распространение, обратные результаты всеобщей грамотности, стонет бумагою наша территория. Можно было бы на это и посмотреть сквозь пальцы, но вот отказ от сотрудничества -это и в самом деле более серьезное прегрешение. С этим что-то надо все-таки делать. Народ разбаловался, идеологическая работа расхлябалась. Когда-то товарищ Зиновьев, не реабилитированный еще ленинец, в открытую говорил, что каждый советский человек должен стать чекистом, а сейчас вот мы чего-то стесняемся. Однако если все чекистами станут, то не пострадает ли от этого наша секретность, вот в чем вопрос. Генерал задумался над этим теоретическим вопросом, а потом спросил Гжатского: кто у нас там «ведомый» в этой секции поршней Моторной лаборатории Министерства автопромышленности? Оказалось, что из восемнадцати сотрудников секции двенадцать «ведомые».

Хм, подумал генерал, а не перебарщиваем ли? Не великоват ли процент? На кой нам все-таки хер столько «ведомых» в поршневом-то деле? Ведь поршня же — она и есть поршня, ходит туда и обратно, ни убавить, ни прибавить.

А с другой стороны, похвальные все-таки результаты, из восемнадцати человек двенадцать наши, и только на тринадцатом досадная осечка.

В принципе, если все население будет у нас на крючке, то есть если каждый будет оперативным образом оформлен как обязанный сотрудничать, то в целом получится совсем неплохая картина. Населению это, безусловно, пойдет на пользу при том. конечно, условии, если оно не будет об этом друг другу говорить, то есть если у каждого в душе будет храниться такая хорошая тайна.

Вот важное теоретическое дополнение к призыву товарища Зиновьева. Полное членство и личная тайна. Опекун записал в календаре формулировку. Надо довести результат моего мышлйния (или мышления) до сведения теоретического руководства.

В этой связи такое вот безобразное велосипедовское увиливание недопустимо и должно быть наказано, но… но если проклятая общественность… как бы узнать, кто звонил Феляеву, ведь не сам же, в конце концов, стал таким гуманистом…

Вдруг вся эта система генеральских размышлений была остановлена звонком телефона, причем не через секретаршу, а прямо на столе, не самого важного, но второго по важности.

Присутствующий при всей этой нудной сцене капитан Гжатский не без удовольствия отметил, что Опекун, массивный, стабильный и будто вылепленный из хозяйственного мыла, слегка вздрогнул. Если уж не от вертушки вздрагивает, подумал наблюдательный капитан, а от второго, значит, где-то печет.

— Здорово, батько! — сказал в трубке хмельной страдающий голос. — Узнаешь?

— Как не узнать, — медленно, с многомысленной угрозой, подобной надвигающейся буре, проговорил Опекун.

Женя Гжатский не мог не восхититься. «Так сказать! — подумал. — Вот это опыт! Многим стоили жизни эти интонации».

— Как не узнать, — с еще более чудовищной интонацией повторил генерал, как вдруг и в самом деле узнал голос, называвший его «батькой», хотя прежде никогда не звучало в этом голосе ничего похожего на похмельные муки, но только лишь вечное, взведенное, как курок, нахальство.

Гринька Шевтушенко, «сын полка» в лесах Украины! Бывало, отпускали его, шестнадцатилетнего ординарца, в одиночку в Винницу на ответственное задание. В мягкой шляпе, с полицейской ксивой в кармане. Гринька подшвартовывался на вокзальной площади к блядям-профессионалкам, приглашал погулять на даче с большим начальством, сажал дурочек в «Хорьх», увозил в темноту. Девчата, конечно, предвкушали штурмбаннфюреров, а их в лесу «народные мстители» ждали. Ни разу не прокололся Шевтушенко, всегда четко выполнял ответственное задание, за что и был удостоен высокой правительственной награды.

Вот как раз тройку лет назад, а именно в среду в 11.30, генерал Опекун проводил семинар с отъезжающими в братскую Сомали боевыми ракетчиками и на том семинаре опознал своего верного Гриньку в чине подполковника, там и обменялись телефонами — давай как-нибудь посидим, вспомним прошлое.

В самом деле, потеплело на душе…

— «Как живешь, подполковник? — Опекун не без удовольствия вспомнил длинную мосластую фигуру в мягкой шляпе с фрицевской сигаретой в углу рта.

— Полковник, товарищ генерал, — поправил полковник. Так как же жизнь молодая, полковник? — повторил свой вопрос Опекун.

— Похвастаться не могу, Григорий Михайлович. Сын у меня растет — настоящий враг.

— Антисоветчик?

— И не без этого. Однако я к тебе сейчас по другому поводу звоню. Друг у меня в беде, некто Велосипедов Игорь Иванович, 1943 года рождения.

— Велосипедов! — вскричал генерал Опекун, и даже не будет преувеличением сказать, что не вскричал, а взревел: чего-чего, но этого не ожидал от Гриньки Шевтушенко.

— Так точно, а с ним Гизатуллин Спартак Файзулович, одногодка. Вот мы сейчас тут трое стоим и все переживаем за эту пару молодых специалистов, просим смягчения приговора, освободи, батько. товарищей.

— Где это вы стоите? — спросил генерал Опекун.

— Возле гастронома у Сокола, Григорий Михайлович, стоим, голос Шевтушенко при этих словах как будто слегка повеселел.

— Кто это вы стоите? — спросил генерал.

— Лично стою я, полковник Шевтушенко, рядом со мной стоит майор милиции товарищ Орландо, также присутствует выдающийся советский кинорежиссер Саня Пешко-Пешковский. Все трое просим снисхождения к несправедливо осужденным. Поможешь, батько?

— Да конечно же помогу, — сказал генерал Опекун. Что с людьми делается в этом городе, подумал он. Просто сущий бедлам. Куда наша медицина смотрит?

— Не волнуйся; Гринька, разберемся, лично вникну. А ты бы зашел, Гринька, между делом, заходи без церемоний. Заходите, ребята, все трое заходите, поговорим, подымим, обо всем как следует поговорим, цэ дило трэба разжуваты, не забыл еще украинскую мову, и о сыне твоем поговорим в рамках задач современности, в общем милости просим, жду всех троих, пропуска будут заказаны.

Повесив трубку, генерал Опекун записал указанные три фамилии и перекинул листок Гжатскому — на компьютер!

— Я могу идти? — спросил капитан.

Опекун на него внимательно посмотрел. Он ему не нравился: новая формация, жилистые, пружинистые, хищная рыба-пиранья, да и только, дай таким руку, в мгновенье ока отгрызут по локоть. Поборов неприязнь, спросил отеческим тоном:

— Ну а ты-то сам, Женя, что думаешь об этом своем подопечном Велосипедове? Видишь, звонки-то какие — из Фрунзенского райкома, из Министерства обороны… обстановка усложняется… Лично у тебя есть какие-нибудь идеи?

Уж не хочет ли старая лошадь на меня отлягнуть всю эту бредовину, подумал капитан Гжатский. Ведь не может же быть, чтобы он позабыл про историческую резолюцию, про «разобраться». А вдруг и в самом деле позабыл? Любопытное тогда произойдет развитие…

Он открыл было рот, чтобы высказать свое огромное уважение колоссальному опыту Григория Михайловича, но тут же закрыл его в связи с неожиданным в кабинет вторжением.

Вошла, а может быть, и в самом деле вторглась большая очаровательная женщина, личная супруга генерала Опекуна, белокожая чернобровая армяночка Ханук, вошла, шурша перехваченным в талии шелковым платьем, с шубой-чернобуркой на сгибе руки, словом, дыша духами и туманами загранкомандировки.

При виде вошедшей Женя Гжатский вздрогнул и подумал вдруг о ней в старинном стиле: «А почему я до сих пор не ласкал груди ЕЯ?»

— Здравствуй, мое солнышко! — сказала Ханук и поцеловала воссиявшего генерала Опекуна в его большую щеку. — Вуле ву экскьюзэ муа пур неожиданное вторжение? Ах, ты не представляешь, как я устала, Париж такой утомительный…

Если отвлечься от обильных женских прелестей, в ее лице с его маленькими усиками было что-то от императора Петра Великого, но так как отвлечься от прелестей было просто невозможно, то в целом образ удивительной путешественницы дышал обещанием сладких плодов, не уступая в этом и самим предгорьям Арарата.

— …и йот вообрази, солнышко, сразу после самолета такая неожиданная встреча! Случайно сталкиваюсь лицом к лицу с этим талантливейшим артистом Большого театра, ты его, наверное, не помнишь, а мне он тогда как-то запал в душу… эти прыжки в «Лебедином»!., и потом, ты помнишь, нет, ты, конечно, не помнишь, мы встретили его на суарэ у композитора Салтычкина после премьеры его оратории «Сталинград», ну, в общем, ты не помнишь…

— Помню, детка, — понимающе улыбнулся генерал Опекун.

Как это я не знал? Любопытно, давно ли Калашников ее тянет, подумал Гжатский, сидящий в дальнем углу кабинета и до сих пор не замеченный мадам Ханук.

— Короче, Саша Калашников! — решительно продолжала дама. — Ну, знаешь, как у нас принято в художественных кругах, некоторая экзальтация, немедленно распростертые объятия, какая встреча, откуда, куда, всякие там поцелуи — не волнуйся, солнышко, в щеку, в щеку! — и вскоре Саша уже рассказывает, как он жил, чем дышал без меня, ну, словом, с того вечера у Салтычкина, и оказывается, он глубоко угнетен, ужасно огорчен, он несчастен и жалок до слез. Вообрази, произошло невообразимое — арестован и несправедливо осужден его близкий друг Игорь Велосипедов, известная в артистических кругах мыслящая личность, хотя и абсолютно советский, по словам Саши, а ему в этом можно верить, человек. Нет, невероятно! Это в наше-то врэмя? — последнее слово почему-то получилось с сильным нахиче-ванским акцентом и басом.

— Хлянь, дэтка, — и генералу Опекуну вдруг икнулось родное днепропетровское произношение, что, возможно, было своеобразным проявлением супружеского «интима», — вот, хлянь, — он показал пальцем на запаркованные рядом со столом три картинга, заполненные велосипедовскими бумагами, — вот это, птычка, твой подзащитный Велосипедов, а личность его у меня на столе, и анфас, и профиль, вот, хлянь. Следует заметить, что мадам Ханук помимо деятельности в Движении в защиту мира по совместительству имела еще стол в соседнем кабинете, ее нельзя было назвать чужой в этом учреждении и, следовательно, она имела полное право просматривать бумаги на столе у генерала.

И все— таки Женя Гжатский зафиксировал, на всякий случай, в памяти факт семейственности в доступе к секретной информации, может, еще пригодится для будущих аргументов.

Ханук, присев на подлокотник генеральского кресла, ^{зглянула на фото Велосипедова и едва с этого подлокотника не слетела — кто этот юноша с таким иссыхающим от Жажды лицом, с такими гипнотизирующими глазами? Она прижала руки к груди, забилось сердце, произошло головокружение. Почему мы никогда не встречались? Как мы могли не встретиться? От фотоснимка, особенно от профильного, шла на нее такая волна чего-то, такой интенсивный ток поднимался — она даже мысленно назвала это странным словосочетанием «дивный огонь», — что сокрытые в ней вулканы стремительно приблизились к извержению.}

— Нет, это невозможно… — прошептала она. — Гриша, ты должен что-то сделать! Справедливость должна… общественность, Гриша, волнуется… посмотри, вокруг только и разговоров что о Велосипедове… при мне у Саши три раза телефон… ну, посмотри на его лицо… разве мог… такой… атаковать старуху?!

Генерал Опекун закряхтел: образ советской общественности теперь для него конкретно воплотился в образе волнующейся «дэтки».

— Давайте вместе все подумаем, что можно сделать. Суд ведь был, Хануша, наш советский суд. Закон обратной силы-то не имеет. Вон Рокотова и Файбишенко-то когда пересудили по приказу Никиты да шлепнули, какой в мире подняли хай! А если мы сейчас освободим Велосипедова и Гиза-туллина, опять же ж скандал начнется. Где ж, заорут по «голосам», ваша законность? Цэ дило, Хануша, непростое и его трэба разжуваты. Давайте сообща. Женя, подгребай!

Тут только Ханук заметила присутствующего офицера и снова немножко заволновалась. Этот незаметный прежде сотрудник удивил ее сходством с ошеломляющим Велосипедовым. Конечно, о полном подобии говорить не приходится, однако…

Гжатский подгреб в задумчивости. Он уже ясно видел, что генерал полностью забыл об историческом «разобраться», что «общественность» его одолевает и что в настоящий, вот именно в этот удивительный момент судьба Велосипедова может круто повернуть в оптимистическом направлении. И в этот вот именно партикулярный момент все зависит от него, все теперь в руках у капитана Гжатского.

— Под прокурорский надзор взять? — размышлял вслух Опекун. — Эхма, еще залупится Руденко, он у нас такой, эхма, законник. Может, сактировать пацана? А что, неплохая идея, а, Хануша, а, капитан? Чтоб общественность-то успокоить, сактируем ребят как туберкулезников, а потом от греха подальше отправим в Израиль, а? Какие будут мнения, товарищи?

Ханук восхищенно всплеснула руками:

— Умница, солнышко! Если хочешь, я сама проведу беседу с этим заблудившимся человеком!

Она нервно курила длинную сигарету под названием «Больше», откидывала свою пышную, как кавказское лето, гриву, дышала и все больше заполняла собой все помещение.

Чтобы такую фемину отдать Велосипедову, препротивнейшему Гошке? — подумал Гжатский и решил критический этот момент не в пользу обсуждаемой персоны.

— Я хотел бы, Григорий Михайлович, и вы, дорогая Ханук Вартановна, несколько уточнить данную ситуацию. Позвольте напомнить, что дело Велосипедова Игоря Ивановича проходит в свете определенного исторического документа, — он поднял палец к потолку, а затем сделал обеими руками всеобъемлющий жест.

Затем он подмаршировал к средней из трех колясочек и безошибочным движением извлек ксерокопию Гошкиного дурацкого письма вождю с резолюцией в левом верхнем углу — «Разобраться. Л.Б.».

Взглянув на этот листок, генерал Опекун собрал весь свой опыт, чтобы не перемениться в лице, затем закрыл все, что у него было на столе, встал и сказал:

— Пошли обедать в мой буфет, если, конечно, — тут он очень тяжеловато посмотрел на Гжатского, — если, конечно, аппетит в порядке.

— Спасибо, солнышко, — прошептала Ханук.

— Благодарю за приглашение, товарищ генерал, — энергично подтянулся Гжатский.