"Тень Земли" - читать интересную книгу автора (Ахманов Mихаил)

Глава 5

Ричард Саймон плыл вверх по огромной реке. Ветер раздувал паруса, и баркас – большой, неуклюжий, с почти прямоугольными обводами – двигался довольно быстро, оставляя за кормой по двадцать-тридцать лиг каждый день. Течение Параны здесь было медленным и плавным; она то струилась неторопливо меж низких берегов, то разливалась просторными озерами – там, где стояли когда-то города серебряной страны Аргентины, занимавшей ныне целый континент на Южмерике. Саймон считал, что за неделю баркас одолеет семьсот километров до Сгиба – участка реки, где Парана меняла направление, дважды изгибаясь под прямым углом; от западного угла до восточного было километров триста и еще столько же – до города Сан-Эстакадо, новой парагвайской столицы. Этот маршрут позволял миновать границы Разлома, а из Сан-Эстакадо, как утверждал Мигель, в Херсус-дель-Плата и Рио тянулось вполне приличное шоссе, пересекавшее центральные провинции и Плоскогорье. Если удастся нанять машину – а может, купить, хотя Саймон еще не знал, где и как раздобудет деньги, – то дорога в Рио займет пару дней.

Этот город представлялся Саймону главной точкой в его расследовании, неким центральным узлом, где ход операции ускорится, а сам он, покинув извилистый овраг предположений и гипотез, выйдет на победную финишную прямую. До сих пор он странствовал по окраинам, встречал людей не слишком компетентных, если не считать Гилмора, и ни на шаг не приблизился к своей цели. Однако время не пропало даром – теперь он знал о ФРБ гораздо больше, знал не только об этой опереточной псевдореспублике, но и о странах Старого Света – Байкальском Хурале и ЦЕРУ, Чеченских Княжествах и Черных Африканских Королевствах, о Торго-вой Исландской Республике и Австралийских Эмиратах. Правда, все эти сведения туманны и неясны, но в Рио их скорей всего можно было уточнить. А главное, найти какой-то способ выполнить задание, какой-то выход из огромной ловушки, которой сейчас и представлялась Саймону Земля. Он понимал, что, если не доберется до передатчика, с Колумбии пришлют второго агента, за ним – третьего, четвертого, и этот мир станет ловушкой для них всех, и будут они метаться по планете как яростные кабаны или затравленные крысы. Смотря по тому, что победит в их душах, гнев или отчаяние…

Такие перспективы не радовали Саймона. Временами он опускал руку в мешок, поглаживал ребристую поверхность маяка и размышлял об уходящем времени, о передатчике в кратере Архимеда и способах, какими можно было б сровнять его с землей – или, вернее, с лунной пылью. Но иных вариантов, кроме «Полтавы», не видел.

«Полтава», ракетоносный крейсер-тримаран постройки 2056 года, была первой в серии из трех аналогичных кораблей, решающим козырем в спорах между Украиной и Россией. Предполагалось, что «Полтава», «Керчь» и «Перекоп» блокируют любую агрессию в Крыму и прилегающих районах, откуда б она ни исходила – с моря, суши или из космоса. Однако проект заморозили; каждый крейсер стоил безумных средств, и было проще разобраться с ситуацией не на полях сражений, а за столом переговоров. Для того, чтоб переговоры шли успешней, первый корабль все же спустили на воду, вооружив от киля до клотика – в том числе десятком ракет класса «Земля-космос». Саймону хватило бы одной, пусть даже без ядерной боеголовки, но где их искать? И где сама «Полтава»? Кто знает об этом?

Видимо, большие люди в Рио – дон Алекс, дон Хайме и другие доны, а прежде всех – дон Грегорио-Григорий по кличке Живодер. Он возглавлял департамент Общественного здоровья, местную службу наблюдения и пресечения, и если последняя функция не выполнялась с необходимой эффективностью, то наблюдать его люди умели. Значит, этот Грегорио являлся самым информированным лицом в стране, хранителем всех ее тайн и государственных секретов – в том числе касавшихся «Полтавы».

Гилмор, на нынешний момент главный источник сведений, о «Полтаве» мог рассказать немногое, и то, что было известно ему, знал каждый образованный человек в ФРБ. Крейсер двигался в арьергарде каравана беженцев, вышедшего из Одессы; в ста километрах от берега он произвел ракетный залп, уничтожив город и части громадян, скопившиеся в нем, а после возглавил флотилию и повел ее на запад. К ней присоединились суда из Крыма и Херсона, но «Полтава» оставалась самым мощным и самым быстроходным кораблем – огромный крейсер-тримаран, набитый людьми и оружием, способный атаковать любую цель и даже подняться из вод морских на берег. Он первым преодолел Атлантику и в день седьмого ноября, который после был объявлен праздничным, вошел в залив на месте Рио-де-Жанейро. Там заложили форт и новый город, Рио-де-Новембе, а крейсер выполз на берег – к счастью, довольно пологий – и оборонял переселенцев во время строительства. Это – все; дальнейшая судьба «Полтавы» была покрыта мраком, и Гилмор, разумеется, не знал, сколько ракет осталось в ее боевых шахтах и оставалось ли там что-нибудь вообще – возможно, все их подарили Одессе.

Саймону думать об этом не хотелось, пока он не разживется надежной информацией. Всякую дорогу надо пройти до конца; блуждая по тропам в окрестностях, не приблизишься к цели. А цель его была ясной: Рио, дон Грегорио и прочие властительные доны, их резиденции и департаменты, быть может – Архив. Не тот, в котором когда-то трудился Гилмор, а Старый Архив в Форту, где могли сохраниться древние записи. Правда, Мигель утверждал, что они на компьютерных дисках, но отчего бы не найтись компьютеру?.. В двадцать первом веке умели делать превосходные машины, прочные и долговечные, чему все оборудование «Полтавы» служило несомненным подтверждением.

Ветер плескал в паруса, шоколадная гладь реки искрилась яркими блестками, солнце сияло в бирюзовых небесах; Харбоха, с ее болотами и вечными дождями, осталась за кормой – и там же, в прошлом, остались побоища и трупы, жаркий вал огня, смрадная ферма у озера, танец кайманов в темной воде и сетчатый мешок, подвешенный над нею.

Мешок… Вспоминать о нем не хотелось, но и забывать не стоило.

Саймон поднял голову и огляделся. День был ясным; баркас упрямо резал волны, его капитан и хозяин, тощий долговязый Петр-Педро, маячил у руля, Гилмор отсыпался, забравшись в трюм, а Пашка с Кобелино, Филином и двумя хозяйскими отпрысками устроились под мачтой и, судя по азартным воплям и молодецким выкрикам, метали кости. Хозяйские сыновья были рослыми парнями – два брата-близ-Неца, схожие, как горошины из одного стручка, – и это напомнило Саймону о Чимаре и собственной юности, о склонах Тисуйю-Амат и водных потоках, падавших с гор в лесное озеро. Смутные видения мелькнули перед ним: нежная улыбка Чии, Цор и Цохани с одной физиономией на двоих, потом – Наставник, отбивающий ритм ладонями на коленях, Каа, зеленый змей, почти незаметный в траве, и сам он, полуголый подросток, – крадется к питону, стараясь не попасть под сокрушительный удар хвоста…

Рассказать ей об этом? Поймет ли? Захочет ли слушать?

Он украдкой посмотрел на девушку.

Мария, танцовщица, земное подобие Чии, сидела рядом с ним, в то же время пребывая в какой-то иной реальности, – взгляд ее скользил по берегам и водам, тонкие руки бессильно лежали на коленях, а лицо казалось каким-то угасшим, безжизненным. Конечно, она была красива, но в эти минуты Саймон не замечал ее красоты; ведь женская красота – это жизнь, блеск глаз, взмах ресниц, трепет губ, улыбка, милая гримаса… Однако не верилось, что эта девушка умеет улыбаться. Ужас владел ее душой, страх давил гнетущим камнем, воспоминания о прошлом не покидали ее; она отвечала, если спрашивали, ела, когда велели, и, кажется, не собиралась умирать. Но жить не хотела тоже.

Саймон знал, что такое случается – после стресса или испуга, особенно с людьми, обладающими тонкой душевной организацией. Это лечилось – медикаментами, гипнозом, психотерапевтическими приемами или с помощью доун-установки, погружавшей больного в целебный сон. Но обо всех этих средствах и способах тут, на Земле, давно позабыли; тут главным лекарством от всех телесных болезней считалось спиртное, а все нуждавшиеся в духовном утешении могли молиться или тайком покуривать дурь.

– Держись, шелупонь! – внезапно рявкнул Петр-Педро, выворачивая штурвал. Суденышко, огибавшее мыс, накренилось, паруса заполоскали, но тут же снова поймали ветер. Саймон откинулся на спину, на теплые прочные доски палубы, вытянул ноги и обхватил Марию за пояс; у мачты хохотал Кобелино и чертыхался Проказа – ему испортили бросок. Филин сочувственно хмыкал, а Дан и Васко, двадцатилетние братья-близнецы, звенели медяками и поторапливали Пашку – мол, всякое на реке бывает, кидай!

Четвертый день они плыли вдоль берегов, где бурый парус и потемневшие доски баркаса сливались с древесными стволами, с песком и глинистыми оползнями, с камнями и выгоревшей травой. Не плыли – крались, ибо в дневное время Петр-Педро не решался удаляться от спасительной суши. Мимо редких и малолюдных городов они проплывали ночью, при виде плотов и барж спускали парус, и Саймон знал, что эти предосторожности – не лишние. Река – верней, все реки и оба океана – считались вотчиной «торпед»; за все, что плавало с товаром и пассажирами на борту, взималась дань, а неплательщиков скармливали пираньям или пускали на доске по бурным водам, прибив к ней крепкими гвоздями – а иногда поставив на живот банку с порохом и горящим фитилем. Так что Петр-Педро в самом деле рисковал – и баркасом, и своей головой, и сыновьями.

У себя в деревушке он считался человеком зажиточным – в молодые годы довелось ему плавать на разных судах, принадлежавших, разумеется, «торпедам», и хоть он не был членом клана, но смог приобрести баркас. Теперь он занимался речными перевозками: возил людей и грузы вверх и вниз, но лишь в пределах сотни километров от Харбохи. Эта дистанция определялась пропуском, полученным от «торпед», и размерами «черного» налога в двести тридцать песюков; иная договоренность, разрешавшая плавать по всей реке, стоила бы иных денег. Каких, Саймон не любопытствовал, а Петр-Педро не говорил, храня в секрете свою бухгалтерию, но, вероятно, дань была немалой и съедала возможную прибыль. Риск сгореть на контрабанде тоже был велик, но, с другой стороны, пять лошадей, полученных от Саймона, являлись слишком веским аргументом – и капитан, поразмыслив, решился доставить путников в Эстакадо.

Берег, тянувшийся справа, был пологим и низким, а дальше, до самого горизонта, простиралась степь, почти такая же, как в Пустоши, – травы посочней, деревьев побольше, зато холмов и вовсе нет. Над степью и рекой поднималось солнце, Жгло, палило, выжимало влагу из почвы и человеческих тел, заставляло щурить глаза. Над отмелями висел туман, и сквозь зыбкую белесую пелену просвечивали туловища рептилий, неподвижных, как застрявшие в песке бревна. Саймон замечал, что девушка старается не глядеть в их сторону.

– Жарко… – пробормотал он и потянул через голову рубаху.

Мария повернулась к нему, в темных карих глазах промелькнул огонек, и лицо на мгновение ожило, сделавшись грустным, задумчивым и каким-то беззащитным. Тонкие пальцы легли на плечо Саймона, погладили звездочку шрама, скользнули к запястью, где розовел ожоговый рубец; их прикосновение было ласковым, осторожным.

– Кто?.. – Язык плохо повиновался ей. – Кто… тебя?..

– Крыса.

– Это – огонь… – ее ладошка снова погладила запястье, – это – пуля… Таких крыс не… не бывает.

– Бывает, – возразил Саймон. – С виду будто бы человек, а на самом деле – крыса.

Она кивнула головой; видимо, поняла, о чем речь.

– Это… это случилось в Пустоши?

«Прислушивалась к разговорам, -отметил Саймон про себя, – знает, откуда идем. Хорошо! Сегодня слушает, завтра – заговорит».

Накрыв ладонью пальцы девушки, он произнес:

– Не в Пустоши. Далеко отсюда, не на Земле. Там!

Его рука протянулась вверх, к бирюзовому небосводу. В глазах Марии снова вспыхнул огонек, который Саимон счел признаком удивления или интереса. Вспыхнул и погас, будто его и не было.

– Там, в небе? – равнодушно спросила она.

– На звездах. Ты знаешь, что на звездах тоже живут люди?

– Улетевшие с Земли?

– Правильнее сказать – переместившиеся. Слышала о трансгрессоре? Это не космический корабль, да и нет кораблей, способных долететь до звезд. Трансгрессор – как врат между мирами: сделал шаг, и ты на планете другой звезды, Солнца или альфы Центавра, в созвездии Кассиопеи или другой Галактике. Подумай, один только шаг!

Глаза Марии снова потускнели, ладонь безвольно соскользнула с плеча Саймона. Ни вздоха, ни изумленного восклицания, ни жеста недоверия, ни насмешливой улыбки.,. Безразличие. Мертвый человек в живом прекрасном теле.

Саймон мрачно уставился в воду, соображая, как он может ей помочь. Не может – должен! Спасти ее – ради нее самой, ради себя и ради девушки, которую любил когда-то в Чимаре и с которой расстался. Ради Чии, милой нежной Чии, пусть не совсем человека, но, несомненно, женщины. Чии, вернувшейся к нему в земном обличье.

Спасти! Каким же образом? Он мог справляться только со своими ранами, не с чужими; чужие он не умел исцелять, чем бы их ни нанесли – оружием, страхом или жестокостью. Как всякий воин-тай, он владел искусством цехара и мог погрузиться в транс, смысл коего был различным в зависимости от обстоятельств: отдых или концентрация сил, поиск душевного равновесия или, наоборот, состояния яростной, почти безумной готовности к бою. В последнем случае транс подстегивал метаболизм, обмен веществ и выброс специфических гормонов, превращая медитирующего в берсерка либо стимулируя регенерацию пораженных тканей, которая шла на порядок быстрее обычного. Все зависело от цели, а цель задавалась определенными психофизическими приемами, игравшими роль начальной настройки.

Мог ли он поделиться этим знанием с Марией? Обучить, как обучал его Чочинга?

Склонив голову, Саймон посмотрел на нее. Темно-каштановые волосы, карие глаза, бледно-смуглая кожа, точеные черты. Лицо – узкое, с маленьким круглым подбородком и высоковатыми скулами, изящно вылепленный носик, брови – как взмах крыла летящей птицы, а под ними – веера ресниц, на удивление густых и длинных. Очень похожа на Чию, едва ли не точная ее копия.

Имелись, конечно, различия, но главное состояло не в том, что у его подружки из Чимары было слишком много рук, иное устройство вестибулярного аппарата и уши с укороченной мочкой. Подобные детали казались Саймону несущественными, и, сравнивая двух девушек, он размышлял о другом, о том, что Чия никогда не была одинокой: два отца, две матери, сестра – а теперь, вероятно, мужья и дети. У Марии же не было никого; она являлась в гораздо большей степени неприкаянной, чем сам Ричард Саймон – ко-тохара, как говорили тай.

«Но мы встретились, и мы больше не одиноки», – подумал он, чувствуя, как при этой мысли теплеет под сердцем.

В полдень Петр-Педро подогнал баркас к берегу, как делал всегда, чтобы переждать дневные часы в укромной бухточке, под защитой развесистых деревьев. Пашка с Филином принялись раскладывать костер, близнецы, вооружившись ножами и крючьями, бродили на мелководье в поисках черепах, а Кобелино развалился в тени, играя костяшками: подбрасывал их вверх и старался поймать в стаканчик. Саймон пнул его и велел доставить из трюма Мигеля – пусть спит, но на свежем Воздухе. Голова у Мигеля уже не болела, кровоподтек на лбу отливал не багровым, а голубым, тошнота прошла, аппетит вернулся, и Саймон считал, что все обошлось: сотрясение мозга, но легкое.

Убедившись, что Кобелино спускается в трюм, он сунул за пояс мачете, взял плащ и повернулся к Марии.

– Пойдем. Самое время прогуляться по бережку.

Она последовала за ним без возражений, даже не спросив, куда и зачем ее ведут; безвольная кукла, манекен, принявший облик Чии. Платье, подвязанное ремешком, болталось на ней цветастой тряпкой; этот наряд принадлежал супруге капитана, особе дородной и мощной, превосходившей Марию почти во всех измерениях. Но временами ветер, задувая с реки, натягивал ткань, и Саймон мог заметить, что девушка гибка, высока и стройна, что груди ее тверды и упруги, а очертания длинных ног, изящных и в то же время сильных, наводят на мысль о ее профессии. Вероятно, она была хорошей танцовщицей; она и сейчас шла, будто танцуя, и эти движения казались непроизвольными и такими же естественными, как трепет листвы и трав под ветром.

Берег зарос деревьями, напоминавшими Саймону ивы, со множеством воздушных корней и сероватой гладкой корой; их поникшие ветви полоскались в воде, стволы оплетали лианы, но роща была невелика и изрезана тропинками. Увидев следы копыт и отпечаток когтистой лапы, Саймон решил, что их суденышко пришвартовалось у звериного водопоя. За, рощей берег плавно поднимался, переходя в травянистую пампу, ровную, как стол; в отличие от окрестностей Семибратовки здесь не было ни холмов, ни оврагов, не росли кактусы, похожие на огромные подсвечники, не возвышались закругленные конусы термитников. Тихое, безопасное место, каких, вероятно, не так уж много в этом мире…

Вытащив мачете, Саймон скосил траву, сложил ее охапкой, бросил сверху плащ и показал на него клинком:

– Садись. Так, чтобы солнце светило слева. Мария послушно села, скрестив ноги. Подол цветастого платья лег на траву кольцом, ветер взметнул темные локоны, и казалось, что она сейчас поднимется вверх и улетит, словно огромная яркая бабочка. Саймон воткнул мачете справа от нее и тоже опустился на землю, пристально всматриваясь в лицо девушки.

– Тебе удобно?

Она вяло кивнула.

– Стебли не колют тебя? Под ними нет камней? Новый кивок.

– Посмотри налево и вверх. Что ты видишь? Она немного повернула голову, прищурилась, пробормотала:

– Небо… солнце…

– Солнце, – подтвердил Саймон. – Солнце, огонь, жар, жизнь. Слева. Запомни это. Что справа?

– Нож…

– Какого он цвета? Что напоминает?

– Серебристого, – покорно ответила она. – Похож на зеркало, на ручей, на дорожку лунного света в темной воде… Саймон кивнул.

– Верно. Запомни: справа – луна, холод, сон, покой… Теперь не шевелись, расслабь мышцы, и пусть двигаются только твои глаза. Смотри на солнце, потом – на клинок-луну и повторяй про себя: жар, холод, огонь, покой… Не торопись, делай это медленно. Взгляд – слово, слово – взгляд. Жар, холод, огонь, покой…

Ее зрачки задвигались, губы шевельнулись, потом застыли, и Саймон довольно кивнул. Таинство цехара начиналось с концентрации внимания, а для этого в клане Теней Ветра использовали горящую свечку и стальной нож, символы жара и холода, солнца и луны. Опытный человек умел погружаться в медитацию без этих предметов, однако медитирующему впервые они были так же необходимы, как блестящий шарик гипнотизера.

Зрачки девушки продолжали двигаться. Налево, направо… Солнце, луна, огонь, покой, жар, холод, жизнь, сон…

– Теперь быстрее, – велел Саймон. – Пусть слова, которые ты повторяешь, живут и звучат сами собой, не мешая думать. Думай! Думай о чем-нибудь хорошем, о матери, которая научила тебя танцевать, о танце… Представь, что ты танцуешь, – тебе ведь это нравилось, верно? Ты скользишь, едва касаясь земли, наклоняешься и кружишься, протягиваешь Руки, прыгаешь, и прыжок твой длится долго, бесконечно – тяжесть исчезла, ты весишь меньше пушинки, ты паришь, летишь… И кто-то – уже не ты – все повторяет и повторяет: солнце, луна, огонь, покой, жар, холод, жизнь, сон… Быстрее! Еще быстрее!

Теперь взгляд Марии метался стремительным маятником, отсчитывающим не секунды, доли секунд. Мышцы ее были Расслаблены, пальцы не дрожали, лицо застыло, и только длинная прядь шелковистых волос развевалась на ветру. Кажется, она умела погружаться в такое состояние – пусть бессознательно, инстинктивно, как всякий хороший танцор, способный к воображаемому танцу: когда звучит мелодия, тело становится легким, почти невесомым и сказочно послушным, и музыка несет его, будто океанский вал, заставляя взлетать и опускаться, кружиться и скользить.

Входит в транс, отметил Саймон, и запел. Слова не имели значения, важен был ритм – мерный, успокоительный, торжественный, и потому он пел на тайятском, пел Песню Представления, которой, вернувшись из дальних опасных странствий, приветствуют друга-воина, родича или соратника. Конечно, на склонах Тисуйю-Амат не пели таких песен женщинам – ведь им, подобно воинам, не приходилось странствовать, подвергаться насилию, бороться за жизнь, ранить, убивать и получать удары – равно как болтаться в мешке над стаей разъяренных кайманов; но Мария прошла через это испытание, а значит, была достойна Песни, какой приветствуют мужчин. Саймон пел:

Я – Тень Ветра, носивший дневное имя Дик Две Руки; так звал меня Наставник в дни юности в Чимаре.

Я – Тень Ветра, чей отец Саймон Золотой Голос – да пребудут с ним Четыре прохладных потока!

Я – Тень Ветра, чья мать Елена Прекрасная ушла в Пещеры Погребений.

Я – Тень Ветра, воин-тай, защитник и мститель; прочен мой щит, верен мой глаз, и на клинках алеет кровь..

Я – Тень Ветра, пришелец со звезд, вестник надежды, и нет на моем Шнуре крысиных клыков.

Я – Тень Ветра, одинокая тень в мире людей и в мире тай, ибо нет у меня ни брата-умма, ни сестры-икки.

Я – Тень Ветра, а ты – Тень Земли, мертвая тень; но стоит тебе ожить, и мы улетим к звездам.

Я – Тень Ветра, но если ты хочешь, я стану твоей тенью.

Дыхание Марии сделалось глубоким, редким, размеренным, лицо застыло – но не маской покорного равнодушия, а так, будто она спала и находилась сейчас на грани пробуждения, между сном и явью. Кожа девушки побледнела, голубая жилка билась на виске, веки приспустились, и по их частому дрожанию Саймон знал, что она несется в стремительном воображаемом танце, продолжая отсчитывать про себя: солнце, луна, огонь, покой, жар, холод, жизнь, сон…

– Замри! – приказал он. – Замри и постарайся извергнуть свой страх. Солнце, огонь, жар, жизнь… Они помогают тебе, даруют победу и мощь. Чувствуешь это? Чужие руки коснулись тебя – злые руки, сильные, но ты – сильней. Ты – гибкий стебель в сухой траве, полный жизненных соков; ты гнешься, но не ломаешься, выскальзываешь из когтей, обвиваешься вокруг пальцев, тебе не страшны ни клык, ни нож, ни хлыст, ни пуля. Ты не боишься их, верно?

Губы девушки шевельнулись.

– Верно… – прошептала она. – Верно… Я не боюсь… Я – сильнее… Я – это я…

– Ты – это ты, – подхватил Саймон. – Солнце, Небесный Свет, дарующий силу, поддерживает тебя; Луна – лишь тень Небесного Света, не властная над тобой. Ты помнишь о том, что случилось ночью; помнишь о людях, пытавших тебя ужасом, помнишь о мраке, о темной воде, о чудищах, круживших под ногами… Помнишь, но не боишься!

– Помню… Не боюсь… – эхом отозвалась Мария. Все эти слова, похожие на заклинания, не являлись целительным лекарством – они лишь напоминали погрузившемуся в транс, где лежит необходимый ему источник. Этих источников было множество; в каждой человеческой душе струились ручьи спокойствия, бушевали потоки ярости, плескались озера забвения, фонтанировали гейзеры силы, били ключи любви, кружились водовороты ненависти. Слова помогали найти дорогу к нужным водам, однако пить приходилось самому; и весь смысл искусства цехара заключался в том, чтобы пить не каплями, а крупными глотками. Мария пила – и, очевидно, найденный ею источник был полноводен и щедр. Саймон наблюдал, как быстро розовеют ее щеки, как распрямляются плечи, разглаживаются горестные морщинки у губ и глаз; теперь она еще больше походила на девушку-тайя, с которой он провожал солнце на склонах Тисуйю-Амат, – на девушку, оставшуюся в Чимаре, в прошлом, в минувшей юности…

Транс истек коротким вздохом, взметнулись веера ресниц,

Руки, лежавшие на коленях, расслабились, ноздри затрепетали, меж приоткрывшихся губ блеснула жемчужная полоска.

– Чия, – не выдержав, позвал Саймон, – Чия!

– Чия? – склонив голову к плечу, девушка смотрела на него, и взгляд ее был глубок и ясен. – Кто это – Чия?

– Та, что осталась на моей родине, среди звезд… на Тайяхате. – Саймон поднял глаза к бирюзовому небу.

– Значит, мне не приснилось, – сказала Мария, помолчав. – Нет, не приснилось. Ты и вправду человек со звезд? И ты спас меня – там, у озера? И вылечил? Да?

Теперь лицо ее было живым, подвижным и чарующе прелестным; нетерпеливое ожидание пряталось в приподнятых бровях, лукавство – в изгибе губ, печаль – в морщинках на лбу, и казалось, что каждая ее черточка, каждая мимолетная улыбка, каждый жест исполнены тайны – той, что пленяет мужчин и сводит их с ума. Той, которой они стремятся овладеть, лаской и нежностью или жестокостью и страхом.

Саймон сглотнул и вытер пот с висков:

– Ты излечилась сама. Я только помог немного, совсем немного. Ты…

Она глядела на него с грустной улыбкой.

– Я – Мария, танцовщица, проданная «штыками» крокодильерам. За непокорность. Тараско, капитан «штыков», грозился: не хочешь меня, будешь лежать под Вислогубым с крокодильей фермы. Я не легла. А Вислогубый пообещал: ляжешь, если кайманы не сожрут. Потом… потом – смерть… Все равно – смерть, что с Вислогубым, что с кайманами…

Мария вздрогнула, и Саймон поспешно произнес:

– Знаю, знаю. Зачем ты мне это рассказываешь?

– Ты – человек со звезд, брат Рикардо, ведь так? Я слышала, твои люди зовут тебя братом Рикардо… Я. – Мария, танцовщица, не нужная никому, кроме Тараско, Вислогубого и кайманов… Ты меня спас. Зачем? Зачем, брат Рикардо?

– Там, откуда я пришел, меня называют иначе. Ричард.

Ричард Саймон, Дик.

– Ди-ик… – напевно протянула она, – Ди-ик… Хорошо, я буду звать тебя Диком. Но все же – зачем? Для чего ты спас меня и взял с собой?

– Это моя работа, спасать и защищать, – сказал Саймон. – Там, среди звезд, и тут, на Земле. Но если б и не было работой, я бы все равно… все равно… – Он снова сглотнул слюну. – Понимаешь, ты и Чия…

– Я похожа на нее? – Дождавшись его кивка, девушка отвела взгляд, помолчала и нерешительно спросила: – Кто она? Твоя подруга – там, среди звезд? Возлюбленная? Сестра?

Не отвечая на вопрос, Саймон поднялся, выдернул из земли клинок, обтер его о траву, потом сел – но не напротив Марии, а рядом с ней, касаясь своим плечом ее теплого хрупкого плечика. Прошло пять или шесть минут, а он все поглаживал широкую стальную полосу, трогал острие кончиками пальцев, глядел, как играют на лезвии отблески солнца. Наконец заговорил.

Он рассказывал о своем мире, о Тайяхате, где родились пятнадцать поколений его предков; о планете, где стояли города Бахрампур и Новый Орлеан, Бомбей и Смоленск, Выборг и Чистополь, где Днепр и Ганг сливались в великий поток Миссисипи, и на правом его берегу жили русские и индусы, шведы и американцы, финны и поляки и многие другие – уже не земляне, а выходцы с Колумбии или Южмерики, Сельджукии или России, нашедшие здесь свою родину, считавшие этот мир своим – во всяком случае, ту его часть, что называлась Правобережьем и была предназначена для людей. А в Левобережье, среди дремучих лесов и великих гор, обитали четырехрукие аборигены планеты, которых одни из пришельцев называли ракшасами, другие – демонами, а третьи – фохендами. Но не были они ни тем, ни другим и ни третьим; они являлись тайят, расой упрямых гордецов, не признававших чужих обычаев и власти, не веривших ни в дьявола, ни в Бога и подчинявшихся лишь своим Ритуалам – Оскорблений и Празднеств, Приветствий и Представлений, Поединков и Битв, Почитания Предков и Кровной Связи, а также иным, которые всякий желавший их признания должен был изучить и выполнять в точности, не отступая ни на гран, – ибо тайят не ведали, что такое компромисс и отступление. Еще он рассказывал о своем отце, ксенологе Филипе Саймоне, и покойной матери, о тетушке Флоренс, от которой сбежал в десять лет, о Наставнике Чочинге Крепкоруком, о его женах Ниссет и Най и сыновьях Чоче и Чулуте, о Чие, своей подружке, о сестре ее Чиззи, о Цоре и Цохани и о Чи-маре, в которой прошла его юность; рассказывал о Колумбии и других великих мирах, где жили миллиарды людей, и о пустынных, но благодатных планетах, где обитали немногие – десять тысяч, или тысяча, или один человек, желавший уединения и покоя; рассказывал о Пандусе, о паутине трансгрессорных станций, что оплела обитаемые миры, связав их нерасторжимой сетью, и о прорехе, зияющей в ней, о черной Дыре Мира Исхода, более недоступного, чем любая из самых Далеких Галактик.

О многом говорил он в тот день, а когда закончил рассказ, Мария спросила:

– Там, на звездах, в мирах, где живут теперь люди, там тоже бывает такое?..

Руки ее пошли вверх, изобразив округлость мешка, потом левая замерла, как бы удерживая этот призрачный мешок на веревке, а пальцы правой вытянулись, раскрылись кайманьей пастью и резко сомкнулись в кулак. Саймон, помрачнев, кивнул:

– Бывает. Не такое, так другое. Правда, это считается преступлением, а преступников мы отправляем в Каторжные Миры. В них, поверь мне, также весело, как…

Как в аду, хотел он сказать, но Мария со вздохом закончила:

– Как здесь, на Земле… – Слезинки повисли на ее ресницах, она смахнула их кулачком и пробормотала: – Это ведь тоже каторжный мир. Место, где человека могут закопать в муравейнике или бросить в пруд кайманам, мир насильников и убийц…

– Не обижай меня, равняя с насильниками; я ведь тоже убийца, – произнес Саймон. – Этакий убийца-санитар, уничтожающий крыс и бешеных собак. – Он провел пальцем по лезвию клинка, ухмыльнулся и добавил: – Знаешь, есть у меня шнурок, очень длинный шнурок вроде ожерелья. Я тебе его покажу – как-нибудь, когда мы познакомимся поближе. Так вот, на нем нанизаны кости тех, кого я убил – кости собак, разумеется, не крыс. Для крыс там не хватило бы места. Веришь?

Мария нерешительно улыбнулась. Конечно, она не поверила, хотя он сказал чистую правду.

Через день-другой Гилмор окончательно оправился, и теперь две пары глаз, черные – Майкла-Мигеля и карие Марии, глядели на Саймона с немым вопросом.

Как там у вас, среди звезд?

Среди звезд было разнообразно.

В конце двадцать первого века, когда великий Исход в Галактику был завершен, а каналы Пандуса в Солнечной системе перекрыты, Служба Статистики ООН ранжировала все заселенные миры по уровню их политической стабильности и технологическому развитию. В этой классификации первым номером шли планеты Большой Десятки, на коих концентрировалась основная часть человечества. Их разбили на три категории – в соответствии с индексами ИТР и ИСУ. Стабильными считались пять высокоразвитых планет: Колумбия, заселенная в основном американцами, англосаксами и японцами; Европа с ее четырьмя материками: Галлией, Иберией, Тевтонией и Славенией – последний континент был разделен между украинцами, чехами и поляками; Россия, к I которой присоединились Казахстан, Болгария, Индия и еще: десяток независимых держав; Китай с его сателлитами, а также Южмерика, объединившая Бразилию, Перу, Аргентину и другие сравнительно благополучные страны Южноамериканского материка. Те, кого не принял этот союз, отправились на Латмерику – все островные деспотии Больших Антил, Эквадор, Боливия, Уругвай, Парагвай и государства Перешейка от Гватемалы до Панамы. Чернокожие африканцы заселили Черную Африку; появилась там еще одна держава, Нью-Алабама, где обитали американские негры из числа особенно непримиримых. Но их подавляющая часть все-таки отправилась на Колумбию, в три из семидесяти новых штатов новой Америки. * ИТР – индекс технологического развития, ИСУ – индекс социальной устойчивости; измеряются в десятибалльной шкале и служат для характеристики стабильности Миров Большой Десятки и Независимых Миров.

Черная Африка и Латмерика классифицировались как Нестабильные Миры, подверженные социальным катаклизмам, – вторая и не слишком почетная категория Большой Десятки. Что касается третьей и завершающей, то ее ввели по настоянию Дивана Шейхов Аллах Акбара и Исламской Диктатуры Уль Ислама для планет, населенных мусульманами. Правда, не было тайной, что Уль Ислам, где главенствовал Иран, и Аллах Акбар, населенный арабами, являются Нестабильными Мирами, тогда как Сельджукия, где доминировали Турция и Пакистан, – вполне устойчивый конгломерат, хоть и не слишком развитой в технологическом отношении.

Все государства Большой Десятки считались полноправными членами Совета Безопасности ООН. Кроме них, туда входили с правом совещательного голоса шестнадцать Независимых Миров – продукт неодолимой тяги к автономии некоторых малых стран или немногочисленных народов. Эти миры – Маниту и Амазония, колонизированные индейцами, а также Гималаи, Монако, Курдистан, Баскония, Сицилия-2, Новая Ирландия и все остальные – имели, как правило, невысокий индекс технологического развития, но были весьма стабильными в политическом отношении, так как каждый из них принадлежал единому и монолитному этносу.

Все прочие планеты классификационного списка находились под эгидой и контролем Совета Безопасности. Часть из них – такие, как Галактический Университет, научный центр ООН, Сингапур, торговая планета, Таити, мир отдыха и водного туризма, или Полигон, база Карательного Корпуса, – обладала статусом Протекторатов; часть являлась Колониями с населением от ста тысяч до десяти миллионов человек. Колониальным считался также всякий мир, подобный Тайяхату, где обнаружились разумные аборигены и где главной задачей колонистов было исследование инопланетных жизненных форм. Кроме того, ООН – через Службу Планетарных Лицензий – осуществляла надзор за полутысячей Миров Присутствия, где тоже жили люди – частные лица или специалисты промышленных компаний, получивших лицензии на разработку недр и другие виды деятельности. Население Миров Присутствия было немногочисленным, но ряд из них уже претендовал на статус Колоний.

Наконец, имелись еще Планеты-Свалки, куда перебрасывалось все лишнее в процессе терраформирования и преобразования обитаемых систем, и Каторжные Миры – те же свалки, но для человеческих отбросов. Пополнялись они большей частью уроженцами Латмерики, Черной Африки, Уль Ислама и Аллах Акбара.

Такой была человеческая Вселенная, сотворенная Пандусом.

Пандус, или пространственный трансгрессор, изобретенный в 2004 году русским физиком Сергеем Невлюдовым, покончил со многими проблемами – не со всеми, но с главными: с национальной рознью, демографическим взрывом и бедственным состоянием экологии. В результате двадцать первый век, который мог обернуться последней строчкой в истории земной цивилизации, превратился в эру надежд и поразительных свершений, в великий и небывалый Исход, в эпоху галактической экспансии, когда мечта о звездах, будто по мановению волшебной палочки, стала реальностью. Теперь человечеству Земли не грозили экологические катастрофы, недостаток природных ресурсов, перенаселение и войны, порожденные расовым или экономическим противостоянием. Лозунг эпохи гласил: чтобы жить в достатке и мире, без конфликтов и войн, без территориальных споров и губительного противоборства, необходимо разъединиться. Конечно, процесс разъединения временами проходил болезненно и непросто, служил источником споров – таких, какой возник меж Украиной и Россией или среди мусульман, с пеной у рта деливших Мекку – но все же это было меньшее из зол. Несомненно, меньшее, ибо любой альтернативный вариант вел к длинной цепочке природных и политических катаклизмов и завершался всеобщей гибелью.

Итак, к грядущему объединению среди звезд – через разъединение! Этот принцип был закреплен в Конвенции, принятой ООН – Организацией Обособленных Наций, сменившей прежний международный союз, но сохранившей привычную аббревиатуру. Отныне каждый народ – и даже каждая отдельная личность – получал реальное право избрать себе планету, землеподобный девственный мир, и переместиться туда со всем своим имуществом, с машинами и городами, с привычной фауной и флорой, с музеями, аэродромами, заводами, кладбищами и космическими станциями – словом, со всем накопленным богатством, представлявшим материальную или историческую ценность. Конвенция Разъединения закрепляла этот священный принцип, а Пандус позволял реализовать его на практике. С помощью Пандуса осуществлялась мгновенная траспортировка любых объектов между центрами тяготения с планетарной массой; собственно, он мог перебросить что угодно куда угодно, но слишком малые небесные тела не удавалось нащупать поисковым лучом.

Специалисты – техники, историки и политики – считали Пандус самым значительным достижением человеческой цивилизации. Суть разработанной Невлюдовым теории заключалась в развитии представлений об истинной геометрии пространства, основы которой заложили еще Лобачевский, Риман, Минковский и Эйнштейн. Он доказал – разумеется, математически, – что при определенных условиях две геометрические точки могут быть совмещены; расстояние между ними как бы исчезает, и любой объект, будь то живое сущест-. во или бездушная каменная глыба, можно перенести из пункта А в пункт Б мгновенно, затратив определенную энергию лишь на процесс совмещения. Дистанция переноса была не ограничена, но на малых расстояниях трансгрессорный переход оказывался экономически невыгодным и неспособным конкурировать с такими транспортными средствами, как самолеты или монорельс. Пандус не подходил для того, чтобы странствовать по городам и континентам; это была дорога к звездам – возможно, к иным Галактикам.

Путь этот состоял из двух этапов. Согласно теории Невлю-дова вначале формировался гибкий электромагнитный щуп, нечто вроде поискового луча, коим можно сканировать окрестности любой звезды – разумеется, с помощью компьютеров, ориентирующих луч в необходимом направлении. Успешность сканирования определялась многими факторами и, в частности, массой искомых объектов, ибо планетарные тела обнаруживались с гораздо большей вероятностью, чем астероид диаметром в лигу. Но это обстоятельство зависело лишь от точности ориентации луча и чувствительности приемных устройств; что же касается принципиальной стороны дела, то поисковый луч мог отыскать песчинку на расстоянии сотни парсек. И если песчинка (или планета, которая тоже являлась крошечной песчинкой Мироздания) была разыскана, то щуп тут же схлопывался, превращаясь в кольцо или Раму, не имеющую толщины, но достигающую в двух плоскостных измерениях любого заданного масштаба. Ею можно было накрыть пчелиный улей или дом, сотню пчел или сотню человек – накрыть и перенести в иной мир, затратив энергию совмещения, весьма немалую, если речь идет о многочисленной экспедиции, о городе со всеми зданиями или об изменении природного рельефа, когда переносятся горы и целые горные хребты. Впрочем, энергетический баланс не превышал разумных величин и не служил препятствием Исходу.

А это значило, что перед человечеством Земли открылась Галактика – неизмеримое пространство с миллионами планет, пригодных для колонизации, с гигантскими, неисчерпаемыми ресурсами, которые не требовалось делить ни хитростью, ни силой. К тому же трансгрессор позволял перестраивать выбранный мир, сравнивать горы, творить моря, придавать континентам привычные земные очертания. Но, невзирая на эту титаническую мощь, он не являлся средством уничтожения или агрессии; теоретически с его помощью было б несложно перебросить из мира в мир войска и боевые космолеты, однако всенаправленный передатчик помех – если такое устройство приводили в действие – не позволял локализовать тяготеющую массу ни планетарного, ни звездного масштаба. Вся система становилась закрытой от вторжения извне, замкнутой в сферу помех, чей диаметр составлял несколько световых лет.

Для Марии, юной танцовщицы из Сан-Ефросиньи, все эти факты являлись, божественным откровением, но Гилмору кое-что было известно – во всяком случае, о Пандусе и конфронтации между Украиной и Россией, возникшей в эпоху Исхода. Не потому, что он проводил архивные изыскания или рылся в исторических трудах – которых, кстати, не существовало. Для большинства жителей ФРБ история началась триста лет назад, в эпоху бегства и переселения из Европы; а после него главными верстовыми столбами являлись разборки, перевороты и путчи – Переделы, как называли их здесь. Помнилось, впрочем, что миллиарды землян отправились в звездные миры, забыв, с умыслом или случайно, о нескольких украинских областях – и там через двадцать лет разгорелась война.

Война, поражение, бегство…

Об этом Гилмор тоже знал.

Знал, что причиной спора между Украиной и Россией являлись Крым и юго-восточные украинские города, где треть населения была русской, а большая часть – русскоязычной; каждая из сторон желала перенести их на собственную планету, ибо планеты эти были разными: своя – у России, и своя – у Украины.

Знал, что конфликт тянулся до завершения Исхода: шли референдумы и тяжбы, переговоры и демонстрации, а временами – побоища, как случилось в Симферополе, Харькове и Донецке: там сражались Русская Дружина и громадяне, украинские националисты. Потом сфера помех накрыла Землю, и вопрос с космическим переселением был снят с повестки дня.

Знал, что к моменту блокировки межзвездной связи на спорных территориях было несколько станций Пандуса, а среди них – ряд особо мощных, укомплектованных интернациональным персоналом и предназначенных для перемещения городов. И еще он помнил о том, что на одной из них, в Харькове, трудился его предок, инженер из Далласа, штат Техас, – Питер Гилмор, не русский и не украинец, а чернокожий американец, безвинная жертва случая и обстоятельств. Громадяне в борьбе за власть резали всех и каждого, чужих и своих; русские, как слабейшая сторона, были более терпимы, и потому Питер Гилмор с кучкой соотечественников прибился к ним. Они не воевали на стороне Русской Дружины, Но когда война была закончена и проиграна, возвратились в Новый Свет – как беглецы, лишенные отчизны, вместе с караванами переселенцев, уходивших в море от крымских и одесских берегов.

На этом известное Майклу-Мигелю заканчивалось. Все остальные спутники Саймона знали намного меньше и, если не считать Марию, не проявляли склонности к истории и интереса к поучительным беседам. Обычно он уединялся с девушкой и Гилмором на берегу во время долгих дневных остановок, но случалось им толковать и на палубе – вполголоса, негромко, хоть Саймон не делал тайны из этих разговоров. Как-то раз Петр-Педро, доверив руль сыновьям, подошел, присел на теплые доски, послушал, переводя взгляд с Мигеля на Саймона, затем спросил:

– О чем трендите, мужики?

– Об Исходе, – откликнулся Саймон. Петр-Педро поскреб корявыми пальцами макушку:

– О каком таком исходе?

– Был такой великий Исход к звездам… Помолчав, капитан поднялся и произнес:

– Был, верно. Да кто о нем помнит теперь? Разве одни книгочеи. У нас ведь свой исход случился – когда драпали из Европ в Америки. И чего тогда не поделили? Что тут, что там – один черт…

Раскачиваясь на длинных ногах, он проследовал на корму и обругал Васко – велел, чтоб тот держался у берега, а не лез на стрежень, если не хочет поплавать прибитым к доске.

Гилмор невесело усмехнулся.

– Все мы здесь такие. Плывем по реке Вечности на плоту под названием Земля, без права остановки и пересадки. Триста лет плывем…

– Это переменится, – сказал Саймон, поглядывая на Марию. Она молчала; только подрагивали пушистые веера ресниц да тонкие пальцы мяли подол цветастого платья, – Переменится, – повторил он. – Скоро!

Майкл-Мигель погладил нагую грудь, исполосованную шрамами.

– Ты надеешься уничтожить передатчик, брат Рикардо? Это проклятое устройство на Луне, о котором ты говорил? Но как? Тебе пришлют что-нибудь подходящее? Оружие или космический корабль? Саймон покачал головой:

– Нет. Импульсный трансгрессор – это не Пандус, корабль не перешлешь. Надо искать здесь, на Земле. Искать и надеяться, Мигель. Мир велик!

– Мир мал, мой звездный брат, – этот мир, – уточнил Гилмор. – Горстка людей тут, кучка – там, а меж них – океаны и бесплодные континенты, изрытые кратерами… Что здесь найдешь?

– Может, на «Полтаве», или в ЦЕРУ, или в других местах…

– Может быть, на «Полтаве», – кивнул чернокожий учитель, – если ее не разобрали по винтику. Но в ЦЕРУ ты не отыщешь ничего. Там…

Он вдруг замолчал и потупился под пристальным взглядом Саймона.

– Что – там?

– Ничего, кроме разрухи и страха. Их теснит Байкальский Хурал, их города – в развалинах, население – в панике, их лидеры не могут договориться друг с другом…

«Странная осведомленность», – решил Саймон и поинтересовался:

– Откуда ты знаешь?

Но Майкл-Мигель, не ответив, лишь развел худыми руками и что-то невнятно забормотал. «Мертвые тени на мертвой Земле…» – послышалось Саймону.

Он отвернулся, лег на живот, пристроил подбородок в ладони и прикрыл глаза, оставив крохотную щелочку. Теперь он мог смотреть на Марию, мог любоваться девушкой – незаметно, как приникший к земле гепард глядит на яркую птицу-певуна, алую, с золотистой грудкой. Сейчас этот процесс созерцания казался Саймону гораздо более важным, значительным, чем разгадка тайн Майкла-Мигеля или даже вся его миссия; и в этот момент Земля представлялась ему не огромной западней, а мирным склоном Тисуйю-Амат, где он провожал солнце вместе с Чией.

Как давно это было! И как недавно…

Взмах пушистых ресниц… Локон, вьющийся на ветру… Солнечный луч, утонувший в ее глазах…

«Все повторяется, – подумал Саймон, – все повторяется, и ничего не проходит бесследно».

Девушка, не замечая, что за ней наблюдают, глядела на него и улыбалась.

Тянулись часы и дни, баркас плыл по огромной реке, минуя немногочисленные городки и деревни, прячась у берегов, пересекая в темноте широкие озера-кратеры. Саймон заметил, что Кобелино все чаще подсаживается к Марии, тянет руки к ее коленям, заводит разговоры. Девушка отмалчивалась, пряталась в трюм, старалась держаться поближе к Саймону и Майклу-Мигелю. Учитель Кобелино не любил; для него мулат оставался все тем же огибаловским отморозком, которому случай и прихоть брата Рикардо сохранили жизнь.

Однажды, во время дневной стоянки, Кобелино опять пристроился к девушке, и Саймон разбил ему челюсть, пояснив, что не стоит зариться на хозяйское добро. Этот воспитательный акт явился весьма своевременным; теперь мулат обходил Марию за пять шагов, но временами взирал на нее с откровенной злобой.

В тот же день, ближе к вечеру, за ними погнался патрульный катер «торпед» – паровое суденышко, которое двигалось против течения порядком быстрее баркаса, так что уйти от погони не было никакой возможности. Петр-Педро, очевидно, уже прикидывал, как поплывет на доске вместе со своими сыновьями и пассажирами, но Саймон велел ему не тревожиться, спустить парус и лечь в дрейф, а когда катер приблизился, швырнул гранату. На мелководье у берега взрыв был особенно силен: вода, тина и песок взметнулись к небесам, перемешанные с деревянными и металлическими обломками, потом водяной столб опал, тяжелое затонуло, легкое уплыло, а съедобным занялись кайманы. Петр-Педро сплюнул за борт, Пашка выругался с явным облегчением, Кобелино разразился ликующими воплями. Филин одобрительно хмыкнул, а Дан и Васко, хозяйские сыновья, глядели теперь на Саймона точно так же, как смотрит пара щенков на матерого волкодава. В глазах их читались восхищение и безмерная преданность; они наконец обрели вождя, великого предводителя краснокожих, мечущего бомбы и убивающего врагов десятками.

Саймон, однако, был мрачен. На Тайяхате, в землях войны, он убивал, чтоб доказать свое превосходство, а в прочих местах – лишь в силу необходимости; смерть противника рассматривалась им как акт самозащиты, как воздаяние за совершенный грех или как превентивная мера, способная предохранить невинных от унижения и гибели. Но в любом случае это не являлось поводом для восторга. «Нормальной человеческой реакцией скорее должен быть страх. Возможно, отвращение», – размышлял он, посматривая на Гилмора и Марию.

Они не веселились, как остальная его команда, однако тоже ужаса не выказывали, Гилмор, взирая на пиршество кайманов, что-то шептал, молитву, проклятия или стихи, а девушка казалась печальной; глаза ее были опущены, брови сведены, у краешков губ залегли страдальческие морщинки. О чем она думала? О мешке, повисшем над темным озером? Об острых клыках рептилий, терзающих плоть? О муках расставания с жизнью? Но эта плоть, исходившая кровью в медленных струях Параны, была, по крайней мере, бесчувственной и мертвой, растерзанной взрывом, – не люди, а клочья мяса, бесформенные ошметки, кайманья пища.

Впрочем, Саймон не считал их за людей, памятуя о пираньях и досках, к которым они прибивали пленников.

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

На этот раз они собрались не в беседке, повисшей над краем пропасти с огненным фонтаном, а в обширном зале, с бойницами у потолка, с высокими окнами и застекленными дверьми, которые выходили на галерею – она тянулась от башни к башне вдоль всего второго этажа. Начался ноябрь, последний весенний месяц, и в полуденные часы на воздухе; было уже слишком знойно; солнце расплавленным огненным шаром висело над океанскими водами, и легкий бриз, задувавший с моря, не умерял жары. Но здесь, в просторном зале, под защитой массивных каменных стен, царила приятная прохлада.

В западной части комнаты располагался стол – большой, овальный, выточенный из черного дерева, с несколькими креслами, обтянутыми крокодильей кожей. Количество кресел менялось; случались спокойные времена, когда их было (Десять или девять, но в периоды смуты и резни вполне хватало четырех. Кланы воевали меж собой, заключали и разрывали союзы, атаковали и отступали, побеждали и терпели поражения, и все это сказывалось на креслах у овального стола; в них могли восседать лишь победители и владыки. Сейчас кресел было семь, но дело шло к тому, что в ближайший месяц их число сократится до полудюжины.

Четыре сиденья пустовали. Дон Хосе-Иосиф Трясунчик считался почти покойником и звать его в этот зал не было ни малейшего резона; дон Эйсебио Пименталь, предводитель «черных клинков», редко покидал фамильную резиденцию в Разломе, не появляясь в Рио месяцами; дон Монтальван Большой Палец являлся фигурой незначительной, и с его мнением не стоило считаться – «Длинные плащи» были самыми слабыми в семерке правящих бандеро. Что касается Хорхе-Георгия Диаса по кличке Смотритель, возглавлявшего крокодильеров, то он, наоборот, был слишком силен, слишком прямолинеен, груб и напорист в своем стремлении к единоличной власти, так что на кулуарные сборища триумвирата его, как правило, не приглашали. Собственно, смысл союзных обязательств между «штыками», смоленскими и дерибасовскими в том и состоял, чтобы притормозить излишне шустрого Хорхе-Георгия, поэтому на их совещаниях он был безусловно персоной нон грата.

– Приступим, судари мои? – старый Хайме-Яков Трубецкой, задрав ястребиный нос, оглядел тянувшиеся у потолка бойницы. В них что-то поблескивало, но ненавязчиво и едва заметно: качки-телохранители смоленских были вышколены на совесть.

– Приступим. – Дон Грегорио Сильвестров, обменявшись взглядом с Алексом, зашелестел разложенными на столе бумагами. – Что на сегодня, Хайме?

– Трясунчик, сокол мой, Трясунчик. Кажется, он еще жив?

– Еще жив. Жив, пока я не выбрал отстрельщиков. Но о Трясунчике – после, – дон Грегорио по прозвищу Живодер небрежно махнул рукой. – Поговорим о Харбохе.

– О Харбохе? А что такого случилось в Харбохе? – Протез старика лязгнул, когда он откинулся на спинку кресла. – По моим сведениям, кондор-генерал Луис припек задницу гаучо, затем, как приказано, отошел и уже находится в центральных провинциях – со всеми своими людьми, лошадьми, пленниками и с бочкой пульки для нашего дона Алекса. Харбоху он проследовал без остановок.

– Он-то проследовал, – откликнулся дон смоленских, разглядывая лежавшие на столе бумаги, – а вот крокодильеры задержались. Погуляли в Харбохе. Еще погрелись у костров… Большие костры получились, Хайме! Из Сан-Ефросиньи видать.

– Ну так что же? Харбоха – их епархия, Сильвер. Их и Трясунчика, хотят – жгут, хотят – милуют… Нам-то убытка никакого! Мост цел, «штыки» переправились без потерь, дон-протектор отсиделся в Форту, а все остальное, в сущности, мелочи.

– Мелочи, – мрачно согласился Грегорио, не отрывая глаз от стола. – Склады сгорели, сотня «торпед» пошла кайманам на корм, все кабаки разгромлены, но ты, Хайме, прав – об этом пусть голова болит у Трясунчика и Монталь-вана. Мелочи! Есть, правда, одна странность…

Старый Хайме приподнялся, будто желая заглянуть в бумаги и полюбопытствовать насчет упомянутой странности, но тут скрипнула дверь, свежий ветер пошевелил листы, и в комнате появилась девушка. Она проскользнула с галереи; чудилось, что кожа ее еще источает солнечный жар, а пряди светлых волос подобны золотым протуберанцам. Она была очень красива – стройная, длинноногая, с высокой грудью и правильными точеными чертами.

При виде ее Алекс по прозвищу Анаконда жадно сглотнул и улыбнулся, а надменное лицо дона Грегорио смягчилось.

– Что, Пакита? – произнес он, оторвавшись от своих бумаг.

– Приказать, чтоб подали вина, отец? – Голос девушки, низкий и томный, звучал чарующе, но в серых глазах стыли холодные льдинки. Казалось, она не замечает улыбок и взглядов Алекса; во всяком случае, подаренный ему ответный взор был суров и в будущем не сулил главе Военного департамента ничего приятного. Взвешен, измерен и куплен, читалось в ее глазах; возможно, продан и предан, и уж, во всяком случае, не любим.

– Пусть принесут белого из Херсус-дель-Плата, – распорядился дон смоленских и после паузы прибавил: – Мы скоро закончим, Пакита, и ты сможешь поболтать с Алексом. Поболтать! – Изобразив усмешку, он покачал длинным костистым пальцем. – Эти «штыки» бывают так нетерпеливы… Не позволяй ему раньше времени лезть под юбку, девочка.

– А если выше? – пробормотал Алекс, посматривая на полные груди девушки. Когда Пакита, передернув плечами, направилась к двери, он облизнул губы, а старый Хайме язвительно скривился. Что до дона Грегорио, то тот промолчал и не произнес ни слова, пока служитель в синем расставлял бокалы и наливал вино.

– Так вот, о странностях… – Дон смоленских потянулся к шкатулке с сигарами, потом, будто раздумав, отдернул руку. – В Харбохе погибли бойцы и «шестерки» Трясунчика, общим числом под сотню; еще – немерено портовой швали и двадцать шесть крокодильеров. Кто угодил к «торпедам» под нож, кто утонул или сгорел на угольных складах. Но девятнадцать были убиты в борделе – есть там такой, у гавани, собственность Монтальвана. При нем – мытарь… Так, мелкота, он же – вышибала: следит, чтобы клиенты не надували потаскух. Его допросили. Мои люди. Допросили с пристрастием! – Дон Грегорио стиснул пальцы в кулак, словно душил кого-то невидимого, жалкого. – Упрямый, подонок. Однако сознался, что крокодильеров прибил какой-то тип, заночевавший в борделе. Чуть ли не в одиночку! С ним, правда, были еще трое, а может, четверо. Все – с Пустоши. И среди них, – дон Грегорио зашелестел бумагами, – некий Кобелино, знакомец мытаря, из бывших монтальвановских «шестерок». Этот шепнул приятелю, что обзавелся новым хозяином, и что хозяин его, брат Рикардо, – великий боец: пришиб в Пустоши всех огибаловских отморозков. Это вам ничего не напоминает?

Вопрос был обращен к обоим собеседникам, но тяжелый взгляд дона, Грегорио уперся в Алекса. Тот заерзал в кресле и кивнул.

– Брат Рикардо? Может, священник? Сумасшедший поп, прикончивший в Дурасе троицу диких? Судя по описанию, белый, ни капли негритянской крови, хотя кто его знает… Высок, светловолос, глаза – синие, морда – как на картинке. Бабы таких любят.

– Похож, очень похож, – сообщил дон Грегорио, заглядывая в свои бумаги. – Вот справка из канцелярии Синода. Сообщают, что в Пустошь недавно были направлены священники Домингес и Горшков. Рикардо-Поликарп Горшков… Тоже похож, но не такой красавчик, как описывает Алекс. И что бы все это значило?

– Подмена? – произнес Хайме с вопросительной интонацией.

– Возможно. Теперь прикинем: события в Пустоши – это сентябрь; в начале октября кто-то разделался с бойцами «черных клинков» у Негритянской реки, затем – происшествие в Харбохе, а к нему – самая свежая новость: исчез патрульный катер «торпед». На Паране, у Сгиба. Собственно, не исчез, отыскались кое-какие обломки… Такое впечатление, что взорвался паровой котел, а заодно – весь динамит и порох… или что там у них было в трюме. Ни один мерзавец не выжил. Рассказать некому.

– Думаешь, все тот же поддельный поп сработал? – Дон Хайме поскреб в голове негнущимися пальцами протеза. – Если так, за этим братцем Рикардо без малого две сотни трупов, судари мои. Значит, человек он обученный, опытный, и к тому же желает непременно в Рио добраться. Пустошь, потом Негритянская река, Харбоха, Сгиб. Дорожка известная, в обход Разлома… – Старик покосился на дона Грегорио и повторил: – Опытный человек, Сильвер! Не срушники ли заслали? Чтоб с Трясунчиком разобрался?

Предводитель смоленских поджал губы.

– Сомневаюсь, Хайме. Срушников перебрасывают в Канаду, а потом везут на кораблях. К тому же откуда возьмутся у ерушников опытные да обученные? Не прежнее время. Таких ни у Сапгия нет, ни у меня. – Он смолк, раскуривая сигару, потом заметил: – Этот, я думаю, из наших, из бразильян. Может, с западных гор, из Чилийского протектората, может – беглый с рудников, может, просто сосланный в Пустошь… Вырядился попом, а сам – отморозок из тех же крокодильеров.

– Скорее из гаучо, из тех, что от Федьки отложились, – подал голос Анаконда. – У Хорхе Смотрителя живых отморозков не водится. Он их зверюшкам скармливает.

Тощий Хайме вытянул руку, лязгнув протезом.

– Это неважно, милостивец мой, кто он таков, гаучо, крокодильер или, допустим, «плащ». Главное, что он может и что его…

– …никто не знает, – закончил дон Грегорио. Они переглянулись, будто в головы обоим пришла одна и та же идея. Алекс, наморщив лоб, смотрел на старших коллег и союзников, не в силах проследить их мысли по выражению лиц – мрачно-торжественному у Сильвестрова и хитроватому, злобному – у предводителя дерибасовских. Первый и вправду походил сейчас на живодера, готового забить бычка, второй казался старым хитрым грифом, что кружит над падалью, дожидаясь, покуда труп как следует протухнет.

– Трясунчик, – сказал наконец дон Хайме. – Ты, Сильвер, отстрельщика искал для Хосе-Иоськи? Так больше не ищи. Он сам придет.

– Ну, сам не придет, надо будет поискать, – отозвался Грегорио. – Но я его найду. Найду! Через Кобелино. Этот – из местных, и к старым знакомцам заявится. Непременно заявится. И хозяина с собой потащит. Куда ж ему еще идти? Этому попу-отстрельщику?

Вопрос был явно риторическим, и дон Хайме, одобрительно лязгнув протезом, заметил:

– Если он такой крутой, этот брат Рикардо, то стоит позаботиться и о Хорхе. Лишняя тысяча песюков, и никаких проблем.

– Проблем не избежать, – возразил Грегорио. – У Хорхе – ублюдки-наследнички, еще и племянники есть – в точности как у меня… Крокодилье семя… Но поглядим! Проверим! Кончит поп Трясунчика, тогда и будет разговор.

Анаконда кашлянул, пытаясь привлечь к себе внимание.

– Луис будет в Рио через пару дней. С пленныйи. Куда мне их девать?

Сильвестров повернулся к нему, задумчиво поиграл бровями и отложил сигару.

– Тех, что покрепче, держи у себя в Форту, для Пимена, а раненых сдай моим парням. Праздник скоро, народец развлечь надо…

– Как развлекать-то будешь, милостивец мой? – с ухмылкой поинтересовался Хайме. – Веревкой, топориком или ямой с муравьишками?

– И так, и сяк, и эдак, – буркнул дон Грегорио.