"Ливиец" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

07

В Петербург я вернулся ночью. Солнце давно закатилось, тихий город дремал под темным беззвездным небом, и только Невский, старинные набережные и мосты озаряли сполохи ярких огней. Со стрелки Васильевского острова и из садов за Петропавловской крепостью слышались звуки музыки, и над широким речным разливом кружили в воздухе танцоры.

— Он был там, — произнес Гинах, едва мы перешагнули порог кабинета. Мысли его оставались скрытыми, и я не понял, о ком речь.

— Кто и где?

— Принц, тот человек. Был на церемонии прощания.

Синева и упругость стали. Приоткрывшись, Гинах послал мне дополнительный образ: невысокий рыжеволосый мужчина с серыми глазами.

— Кажется, вы говорили, что он интересуется нашими занятиями? — спросил я. — Что же в этом странного? Прошлое у многих вызывает любопытство. Прошлое, наша необычная работа и мы сами… Легенды так притягательны!

— Не менее, чем легендарные герои, — буркнул Гинах.

В узкой длинной комнате, служившей ему кабинетом, была половинная сила тяжести, и мне казалось, что я вот-вот всплыву вверх, к белым закругленным потолочным сводам. Шел двадцать пятый час*, во тьме за окнами шумели кроны деревьев, журчала в гранитных берегах Фонтанка, перемигивались фонарики на мосту. Снег здесь не падал — весь исторический центр Петербурга был прикрыт силовыми экранами.

Поднявшись с кресла, Гинах прошелся к огромной печке, потом к окну. Длинные скользящие шаги — так ходят на Луне, Меркурии, Титане или в космических поселениях, в зонах пониженной гравитации. Комната была погружена в полумрак; слабо светились прозрачные панели столов и сиденья, повисшие в воздухе, тянули гибкие шеи конусы ви-проекторов, сияла мягким опалесцирующим светом голографическая стойка с картотекой, тысячи крохотных разноцветных клавиш, похожих на звезды, выстроенные по шеренгам и колоннам. Печь, покрытая расписными изразцами, похожая на маленький дворец, выглядела в этой обстановке анахронизмом.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — вымолвил Гинах, с задумчивым видом уставившись в окно. — Наши занятия так увлекательны и романтичны… Мы восстанавливаем историю Земли — не только факты, сооружения, сокровища былого, но живую, подлинную историю. Мы опускаемся в глубь тысячелетий, в шахты времени, где мы уже не мы, а люди минувших эпох, мы проживаем их жизни, чтобы добыть крупицы истины, понять, как и почему случилось так, а не иначе. Насилие, боль, несправедливость, жестокость — всё это знакомо нам, всё, даже смерть! Мы умираем в муках снова и снова, чтобы поведать о том, чего уже нет, чтобы не забылось прошлое и каждый мог приобщиться к нему — пусть не в реальности, не в яви, а только в Зазеркалье, но всё же попасть туда и увидеть, каким оно было. — Он резко повернулся ко мне. — Мы, Андрей, герои! Несомненно, герои — в нашем благополучном и счастливом мире. И этот мир нуждается в нас.

Прекрасная речь во славу исторической науки, подумал я. Нужны ли еще доказательства, отчего столь многие интересуются нами? Хотя бы этот Принц и троица его приятелей… Конечно, он пытался влезть в мой разум, не испросив разрешения, но и такое бывает — в первые годы после ментальной мутации, когда опыт мысленной связи еще незначителен.

— Он молод? — спросил я.

— Вы о ком? О Принце? — Гинах с сомнением хмыкнул. — Не думаю. Видимо, ваш ровесник, если считать реальное время. Вполне зрелый, но весьма бесцеремонный человек.

— Из ваших слов я заключил, что он испытывает тягу к героям.

— Неверный вывод, Андрей. Я лишь хотел проиллюстрировать ваш тезис о притягательности легенд. Но к Принцу это не относится — тут ни романтики, ни сантиментов, и цели весьма конкретные. Он… — Гинах на миг приоткрылся, и я ощутил его смущение. — Он хочет ознакомиться с нашими необработанными записями.

— Вот как? — Я был изумлен. Вторжение в чужую жизнь, в интимные воспоминания неэтично, а в данном случае речь шла об этом. Имеется разница между первичной информацией, добытой в поле, и сканированными с нее отчетами, но нельзя считать, что наши отчеты в большей степени субъективны. Нравы и обычаи ливийцев, их пища и одежды, приемы боя и охоты, фольклор, миграции и племенная иерархия — всё это и многое другое есть достояние истории, однако ночи с Небем-васт — мои. Женщина в оазисе Кууш, куда я дополз полумертвым от жажды, яма в деревне нехеси*, где я утопал в нечистотах, раны от львиных когтей и жуткая боль, когда дубиной разбивают позвоночник, жуки и черви вместо мяса и лепешек — тоже мое, то, чем я не желаю делиться со всем человечеством. Как Егор картиной своей гибели… Делятся, конечно, но не со всеми, скажем так: иная память тяготит, и дружеское участие небесполезно.

Гинах сел. Что-то шевельнулось на печи, на самом ее верху, среди похожих на башенки украшений. Огромный рыжий, с белым подбрюшьем кот спрыгнул на пол, покосился на меня и, мягко перебирая лапками, затрусил к хозяину.

— Первичные записи? Зачем они ему? — Я нахмурился. — Думает найти что-то упущенное нами? Но это же надежды дилетанта!

— Согласен. — Кот устроился у Гинаха на коленях, и тот поглаживал мягкую шерстку. — Согласен насчет вашей оценки надежд, но могут быть и другие причины. Например, стремление поближе узнать нас, вас и меня.

— Он выбрал для этого не самый лучший способ.

— Наши желания иногда порождаются фокусировкой на какой-то идее. Как правило, из разряда великих.

Намек, но без ментальной подсказки, и потому я не мог с ним разобраться. Я молчал, пребывая в недоумении.

— Этот Принц… он из Койна Супериоров, — произнес после паузы Гинах. — Меня это настораживает. А вас?

Мне это было, в обшем-то, безразлично. Отдельные представители человечества — в том числе, вероятно, и Гинах — относятся к супериорам с насмешкой и даже с опаской, но я их образа мыслей не разделяю. Склонность к созданию странных, по временам шокирующих концепций, как и вера в них, необоримы, но этого ли нужно опасаться? Хуже, когда идей нет вообще.

Супериоры со всей искренностью полагали, что нами перейден рубеж, который отделяет homo sapiens от homo superior — проще говоря, человека разумного от сверхчеловека. Не такая уж пустая мысль, если учесть перспективы общения с Носфератами, однако вывод из нее неверный. Вывод супериоров заключался в том, что человек, достигший божественной силы и величия, имеет право реализовывать любой проект, который в принципе возможен. Проекты предлагались всякие — скажем, создать Мыслящую Биосферу, наделив животных разумом, переиначить историю так, чтобы крови в ней было поменьше, или всем переселиться в космос в виде кораблей-киборгов. Последняя идея рухнула, когда мы узнали о Носфератах, вторая технически невыполнима, а что до первой, то был в ней всё-таки рациональный элемент — правда, в части флоры, а не фауны. Звери в наше время поумнели, хоть и не стали разумными, зато возникли биоморфы, вид растений, способных к эмоциональной связи с животными и человеком.

Кот мяукнул и поглядел на меня с укоризной — видно, дошло, что опасениям Гинаха я не привержен. Гинах тоже это понял, поморщился и произнес:

— Понимаете, коллега, Принц явился ко мне с кучей вопросов о западных ливийцах, тех, кого вы зовете ошу. Насколько мне известно, они обитали на плато Танезруфт и дальше до самого океана. Так? — Дождавшись моего кивка, он повернулся к картотеке, и две ее клавиши, мигнув, стали увеличиваться в размерах, превращаясь в окна. — Я сопоставил ваши данные с моими, — продолжал Гинах, глядя на появившиеся в окнах изображения нагих фигур. — Вот типичный ошу или западный ливиец в тысяча шестисотом году до новой эры: представитель древнеазилийской расы с пониженным содержанием меланина и с очень плотным эпидермисом. Мощное, но сухопарое телосложение, рыжие волосы, серая радужка глаз, краниальные показатели… — Фигура в левом окне поворачивалась, рядом бежали цифры, выстраиваясь в таблицы и графики. — Главная особенность всё-таки кожа, светлая кожа с низкой чувствительностью к ультрафиолету… А теперь взгляните на этого! Такие люди нанимались в войска Карфагена через тысячу-тысячу двести лет, и приходили они с запада. Ливийцы, по мнению римлян и пунов, но какая разница! Мало похож на ваших ошу, не так ли? Кожа гораздо темнее, и это не загар, я проверял…

Он пустился в подробности, но и без них суть проблемы была мне ясна. Мои ливийцы, что западные, что восточные, были белокожими и вообще не загорали — странный признак древнеазилийской расы, связанный с тем, что подкожный меланин у них почти отсутствовал. Ливийцы Гинаха выглядели иначе — смуглыми, хотя и отличными от нумидийцев и негров; определенно другой народ, сменивший ошу. Те племена, что жили на востоке, темеху и техени, мигрировали к нильским берегам и растворились среди египтян, гораздо более многочисленных — семь-восемь миллионов против пары сотен тысяч. С ними всё понятно, но что случилось с племенами ошу? Возможно, они вымерли в пересыхающей саванне, были уничтожены или поглощены пришедшими с юга народами или; наоборот, поглотили их, смешав свою кровь с кровью негроидной расы? Не исключался любой вариант и все они вместе, в той или иной пропорции.

Когда окна картотеки съежились и погасли, я спросил:

— Вы хотите выяснить судьбу племен, кочевавших в западной части пустыни в допунические времена? И, если я правильно понимаю, этот интерес стимулирован вопросами Принца?

Морщины на лице Гинаха сделались резче.

— Стимулирован не интерес, а опасение, — сухо заметил он. — У Койна Супериоров, знаете ли, бывают очень странные идеи. Фактически ни одна из них не реализована, но вдруг?.. — Гинах помолчал, затем, многозначительно приподняв брови, добавил: — В Солнечной системе три хроноскафа, которые используются нами для исторических исследований. Но кто мешает построить четвертый и применить его иначе?

Никто, подумал я. Можно лишь утверждать, что новых хроноскафов пока что нет, ибо такие приборы в Инфонете не зафиксированы.

Если бы всё было так просто!

Их нет сейчас, но, вероятно, они когда-нибудь появятся. Или не появятся, но для каких-то проектов с благоприятным прогнозом используют наши установки. Об этих будущих проектах нам не известно ровным счетом ничего — как и о том, можно ли проследить последствия их воздействия. Мы полагаем, что таких последствий нет, что объективное время и ткань минувшего нам не подвластны, но доля сомнения остается. И Гинах знает об этом не хуже меня.

Не вступая в ментальную связь, мы уставились друг на друга. Кот встревоженно мяукнул. Кошки — чуткие существа, обычно они ощущают возникшее напряжение.

Наконец Гинах сказал:

— Вы понимаете, что я имею в виду? Был народ, и нет народа — исчез, как многие другие. Но об этих других есть масса информации, так что, согласно парадоксу Ольгерда, можно о них не беспокоиться. А ваши западные ливийцы жили на самой окраине мира, с Египтом и культурами Средиземноморья не контактировали, и не осталось от них ничего, даже захоронений и письменных свидетельств… Тень истории, а еще — отличный объект для эксперимента.

Я невольно рассмеялся:

— Простите, Гинах… Какого же эксперимента? Вам кажется, что их изъяли, перенесли куда-то в объективном времени? Что Койн Супериоров осуществил вмешательство в историю — или, верней, осуществит его в будущем? Но это невозможно! Тот же парадокс Ольгерда, упомянутый вами…

Он приоткрылся, и я замолк, внезапно ощутив его растерянность и беспокойство. Эмоции, свойственные человеку, который полон подозрений, который выстроил гипотезу на шатких фактах и предчувствиях, и потому боится унизиться в глазах коллеги… Таков он, Гинах. Краб в жестком панцире… К тому же с излишне рациональным складом ума — сам я, не смущаясь, доверяю своим предчувствиям.

И предчувствие подсказывало мне, что возражать Гинаху не стоит. Мысль о вмешательстве в прошлое — тем более, таком вмешательстве — была абсурдной; я не представлял, какую цель могло преследовать изъятие ливийцев с запада Сахары. В мировой истории ошу не значили ровным счетом ничего — не персы, не китайцы, не англосаксы, даже не бушмены, дожившие до Эры Взлета. Народ-тень, как правильно заметил Гинах… Любые манипуляции с ними казались бессмысленными, да и самих манипуляций быть не могло, как утверждала теория объективного времени. Словом, доводов против гипотезы Гинаха — море, даже океан! Однако мой коллега не нуждался в возражениях, ему была нужна поддержка. Как Егору, подумалось мне. С Егором мы разделили тяжесть поражения, а с Гинахом разделим бремя подозрений.

— Кенгуровый поиск? Желаете, чтобы я занялся этим?

— Да, Андрей. Да, да!

Кот заурчал и, приподнявшись, коснулся лапкой его щеки, будто спрашивая: что ты так разволновался, хозяин?

Гинах шумно выдохнул.

— Несвоевременная просьба, верно, Ливиец? Признаю, виноват… я отвлекаю вас, ломаю график погружений… да и другие работы… ваш незаконченный отчет… Но всё же сходите, коллега, сходите туда для общего спокойствия. Как там у Ольгерда? Свершившееся — свершилось?

— Вот именно. Ткань прошлого нерушима.

Почти не слушая меня, он продолжал каяться:

— Вы ведь недавно вернулись? Долгая экспедиция, семнадцать лет мниможизни… Хотели отдохнуть, а я помешал, нарушил ваши планы? Я знаю, у вас есть подруга… Уйдете опять, она, пожалуй, рассердится… и это тоже на моей совести…

— Тоже, — мрачным тоном подтвердил я. Потом, не выдержав, улыбнулся. — Не тревожьтесь, Гинах, она не рассердится, хотя наверняка огорчится. Она с Тоуэка.

— О! Вам повезло, Андрей!

— Знаю, — машинально отозвался я, размышляя уже об иных предметах и материях. Кенгуровым, или скачущим, поиском именуют на нашем жаргоне ретроспективный обзор больших временных интервалов, цель которого — проследить судьбу определенной культуры на протяжении многих столетий. Скачки могут быть от нескольких лет до веков, в любом направлении, но в каждом пункте остаешься недолго, дни или месяцы, необходимые для быстрой рекогносцировки. В общем, прыгаешь взад и вперед, как кенгуру, пытаясь нащупать моменты расцвета и спада царств, величия империй и гибели их под натиском варваров. Занятие более чем хлопотливое! И, разумеется, прыгать без возвращения в реальность можно лишь при надлежащей тренировке, с инструментарием для темпорального дрейфа.

Потом я вспомнил о карнавале в Пятиградье, куда мы собирались с Тави, о встрече с Саймоном и его таинственным приятелем, подумал о незаконченном отчете и произнес:

— Дней через десять, коллега. Раньше отправиться не смогу, есть другие обязательства.

Гинах кивнул и поднялся, спустив кота на пол.

— Очень благодарен вам, Андрей. — В его голосе чувствовалось облегчение. — Итак, если мы закончили с делами… Не хотите ли пройтись по моему бьону? Тут есть кое-что интересное. В основном реконструкция, но всё же, всё же…

Он повел меня к двери, растаявшей перед нами. Его кабинет и другие жилые комнаты находились на третьем, самом верхнем этаже. За дверью во всю длину здания тянулся коридор; в одном конце — овальный проем портала, через который я прибыл, в другом — начало деревянной лестницы, ведущей вниз. Тяготение здесь тоже было уменьшенным — вероятно, поле гравигенератора накрывало всю постройку. Окна — а их тут оказалось восемь, венецианских, закругленных поверху — выходили в парк, за которым светилась огнями громада старинного многоэтажного дома. В простенках — портреты, писанные телирийскими красками: Жильбер, By, Аль-Джа, Ольгерд и Джослин. Отцы-основатели… Этим полотнам было не меньше двух тысяч лет.

Мы спустились по лестнице. От дубовых ступенек и перил пахло воском. Кот, забавно подпрыгивая, бежал впереди.

— Как его зовут? — спросил я.

— Что? А, этого рыжего… Афанасий, коллега, Афанасий. Умница, но хитрец! Командует в моем бьоне, даже конструкты его побаиваются…

Кот оглянулся, сверкнув изумрудными глазами. От него исходили ментальные волны благожелательности и лукавства. Вы властелины Галактики, будто говорил он, однако без нас не обойдетесь. Мы вам не слуги, не подданные, не рабы, а братья по плоти и крови. Меньшие, но всё-таки братья.

Тоже завести кота? — подумал я. Или собаку? Псы больше не терзают людей, как в мниможизни Егора… Да и тогда — чем они виноваты? Животные лишь отражение наших эмоций; наткнулся на злобного пса, ищи поблизости злодея-человека.

Интересно, как уживется пес или кот с моим Сенебом?

Просторный, ярко освещенный зал второго этажа предназначался для карфагенских коллекций. Стены были задрапированы тканями; оксинит, универсальный материал нашей эпохи, прекрасно передавал фактуру полотна и шерсти, льняных одежд и тончайшего пурпурного и белого виссона. Панели, парящие в воздухе, поддерживали бронзовые кинжалы в филигранных ножнах, боевые топорики, луки и полные стрел колчаны, фибулы и пряжки из золота, меди и серебра с грубо ограненными самоцветами, светильники, серьги, браслеты, ножные цепочки с колокольчиками, металлические и стеклянные чаши, кубки, подносы, кувшины, резные жезлы, коробочки, отделанные лазуритом, ониксом и бирюзой, флаконы с какими-то снадобьями и бальзамами. У стен стояла или, скорее, висела в зоне нулевой гравитации разнообразная мебель, частично реконструированные копии, частично подлинники: табуреты, столы и ложа из слоновой кости, розового и черного дерева, расписанные яркими красками сундуки и шесть огромных шкафов с пергаментными свитками, моделями галер, повозок, колесниц и небольшими каменными изваяниями. Среди всего этого изобилия, в самом центре зала, виднелись огромные глиняные амфоры, заполненные оливками, финиками, виноградом и разного рода зерном. Продукты, конечно, голограмма, но амфоры — несомненный артефакт глубокой древности. Им было по крайней мере одиннадцать с половиной тысячелетий.

— Карфаген? — спросил я, бережно коснувшись шероховатой глиняной поверхности.

— Нет, из Утики. Если помните, Утику не стали восстанавливать. Все культурные слои на месте города просеяны, выбраны предметы, имеющие историческую ценность, и размещены в музеях и частных коллекциях. Мы с Жоакимом руководили работами. Он взял себе эти сосуды, а я — вон тот ларец и бронзовый светильник. Ну а потом…

Он мог не продолжать — Жоаким отправился к Носфератам лет восемьсот тому назад, когда меня еще на свете не было. Эти амфоры не только древняя реликвия, но и память об ушедшем друге…

Рыжий кот мяукнул, приглашая нас следовать дальше, на первый этаж. Здесь находились чертоги в карфагенском стиле: небольшой мощеный дворик и окружавшие его с трех сторон комнаты, обставленные мебелью из лондайла*, почти вечной генетически измененной древесины. Она имитировала кедр, палисандр и орех, слоновую кость и поделочный камень; сиденья и ложа были обтянуты шкурами львов, жирафов и зебр, темные слепые окна занавешены пурпурными шторами.

— Мое жилище, — пояснил Гинах. — Мой дом на Бирсе во время сорок второй экспедиции, когда я был купцом и одним из доверенных помощников суффета Итобаала Магонида. Шестой век до новой эры. Если хотите, включим ви-проекцию, и за окнами предстанет Карфаген — форум, Круглый порт, дома, корабли и морские стены. — Я покачал головой, и он, с видом гостеприимного хозяина, предложил: — В таком случае прошу сюда…

С четвертой стороны, за анфиладой увитых плющом арок, что делили двор пополам, мерцала под жарким солнцем вода в бассейне и простирался тенистый сад. Вокруг водоема были высажены пальмы — их кроны колыхались на десятиметровой высоте, темные гладкие стволы уходили в небесную синь, и справа меж ними высилась стела с изображением Баал-Хаммона, главного из карфагенских божеств. Дорожки, посыпанные толченым желтым кирпичом, петляли среди лавровых, гранатовых и оливковых деревьев, сбегаясь к площадкам с фонтанами и мраморными скамьями, цвел, распространяя сладкий аромат, какой-то кустарник, щебетали птицы, жужжали пчелы, тут и там виднелись цветочные куртины, но что росло на них, я разглядеть не мог.

Ви-проекция, конечно, но выполненная тщательно, с любовью к делу — наверняка здесь поработал хороший художник. Тем не менее Гинах тащил меня в этот мираж, прямо к увитой зеленью арке, и кот, шагавший впереди с задранным хвостом, как будто разделял его энтузиазм. Мы миновали первую из арок, затем вторую, третью, и я заметил, что тяготение растет. Затем в конце анфилады возникло Туманное Окно, затянутое розовой переливчатой мглой, мы нырнули в нее и очутились в настоящем саду под самым настоящим небом. Пальмы, водоем, скамейки, каменный Баал-Хаммон и всё остальное-прочее было на своих местах, только небо оказалось не голубым и не синим, а цвета прозрачного янтаря, с двумя золотистыми яркими солнцами. Сад, очевидно, разбили на склоне холма — я видел, как между древесных крон просвечивает полоска земли, заросшая чем-то изумрудным, с желтыми и алыми цветами, а дальше дремал в солнечном свете зеленый океан.

— Малахит? — спросил я. — Кажется, там два солнца и такое же море цвета весенней травы… Неплохая планета, только жаркая — галактический рукав Персея, восемь тысяч триста парсек от Солнечной системы.

— Альгейстен, — поправил меня Гинах. — Родина Аль-Джа.

— А почему так безлюдно и тихо? — спросил я, но тут в янтарных небесах зарокотало, и над нами бело-золотистым призраком проплыл гигантский воздушный корабль. Кот, вспрыгнув на скамейку, проводил его неодобрительным взглядом.

— Не обращайте внимания. Любопытствующие путешественники с Бетастена и Ормузда, ближайших планет, — сказал Гинах. — А вообще-то здесь и в самом деле тихо и безлюдно. Почти незаселенный материк в северной полярной зоне… Ну а сад, который вы видите, находился при моей усадьбе к югу от святилища Тиннит, в семьсот тринадцатом году, в период двадцать девятого погружения. — Вздохнув, он улыбнулся каким-то своим воспоминаниям и добавил: — Земли в Карфагене тогда были дешевы, а я владел целым флотом из восьми кораблей, возил переселенцев из Тира и очень неплохо на этом зарабатывал… Спустимся к морю? Хотите искупаться? Здесь чудный пляж, а воды так чисты, что…

— Нет. Пожалуй, я отправлюсь домой. Посплю немного, и за работу.

Мы двинулись обратно к порталу, миновали его, и Гинах задумчиво протянул:

— Вы еще спите, Андрей… А мне вот сон почти не нужен — так, раз в два-три дня. Сколько вам лет?

— В реальности — пятьсот двенадцать.

— А в мниможизни?

— Больше шестисот.

— Вы младше меня, намного младше, но это ничего не значит. Ровным счетом ничего… Настроить для вас портал?

— Не нужно. Хочу пройтись по набережной.

Он проводил меня к древней, вращавшейся на петлях двери и поднял руку в знак прощания. Я вышел, кот выскользнул за мной и тотчас исчез в траве. Близился третий час ночи; тишина, полумрак и влажная речная прохлада объяли меня. Слева, на мосту с четырьмя башенками и соединявшими их цепями, тускло горели фонари, справа, вдалеке, тянулась лента светящегося воздуха над Невским, а за спиной, выстроившись плотным рядом, дремали старинные дома.

Я пересек улицу, встал у парапета, за которым журчала река, и осмотрел жилище своего коллеги. Небольшое трехэтажное здание, зажатое и как бы заглубленное между более высокими соседями; от улицы его отделял палисадник, где росли два развесистых эльбука со стволами неохватной толщины. Фасад за ними был почти не виден, и я смог разглядеть только двери и пару окон внизу. Окна были такими же, как на третьем этаже — венецианские, закругленные сверху наподобие арки.

«Что здесь было?» — мысленно поинтересовался я, связавшись на секунду с Инфонетом. «Центр обучения, — пришел ответ. — Школа, в которой в 1892— 2088 годах учились дети. В Эпоху Унижения и последующие столетия постройка частично разрушилась. Восстановлена в 6120 году с максимальным использованием сохранившихся фрагментов, пропитанных консервантами. С тех пор частное жилище. Здесь обитали…»

«Перечислять не надо».

Я повернулся и зашагал вдоль кованой решетки парапета.

У городов и зданий, даже поверженных в руины, долгий век. Это понимаешь, когда встает задача восстановления и реконструкции города, особенно города-долгожителя вроде Рима, Афин, Парижа или Пекина. Любой из них имеет добрую сотню обличий, и все они привлекательны — к примеру, императорский Рим ничем не хуже Рима Эпохи Взлета. Приходится выбирать. Один облик, древний, но живой, остается в реальности, другие хранит Зазеркалье, и посетить их можно только в мниможизни. С Петербургом было проще — этот город много моложе Рима, и его восстановили таким, каким он был в середине двадцатого века. Мосты, соборы и дворцы, многоэтажные кирпичные дома, гранит набережных, парки, брусчатка, фонари и филигранные решетки…

Еще статуи. Я добрался до моста с четырьмя изваяниями — конь, сразившийся с человеком и покоренный им — и замер, прижавшись спиной к теплому пьедесталу. Невский тек мимо меня в мерцании цветных огней, в сиянии глаз и лиц, в говоре, смехе и музыке, в ярких одеждах и свежих запахах карельской сосны и близкого моря. Ночь в огромном городе — время веселья, время влюбленных, время тех, с кем встретился впервые, и тех, с кем расстаешься навсегда. Радость требует вина и нежных объятий, танца, улыбки, пожатия рук, но всё это может скрасить и горький мед разлуки. Я помню об этом, я это знаю… Помню, клянусь теен и кажжа! Здесь, в этом городе, я встретил Кору, и здесь мы с ней расстались, когда я решил перейти в Койн Реконструкции. Мы сидели в маленьком кафе на углу Невского и Литейного, я гладил ее руки, а потом, подняв бокал, сказал… Что?.. Какие слова?..

— Ты один?

Девушка. Совсем еще юная — может быть, год или два, как с Детских Островов. Темная челка падает на лоб, глаза карие, губы словно лепестки тюльпана… Красивая… В нарядном, косо срезанном от бедра к колену платье — алый паутинный шелк, кружева, пояс с пурпурными камнями. Молодая, не умеет разбираться в чужих эмоциях — грусть о минувшем мнится ей тоской одиночества.

— Ты один? — повторила она и тут же, не дожидаясь ответа: — В такую ночь нельзя быть одному. Пойдешь с нами… со мной?.. Я — Ольга.

Образ чайки над прозрачной, как стекло, водой. Милая девушка, добрая, но не моя.

Оторвавшись от гранитного пьедестала, на котором боролись конь и всадник, я шагнул в полумрак набережной.

— Меня зовут Андрей. Спасибо, Ольга, но я не одинок. Ты ищи, девочка, ищи… Кто-то ждет тебя — узнаешь, не ошибешься.

— Не ошибаются только на Тоуэке, Андрей! — Она рассмеялась, исчезла в толпе. Я отступил еще дальше в тень и тишину, что нарушал лишь шорох речного потока, упрямо полировавшего гранит. «Не ошибаются только на Тоуэке!» — звучало у меня в ушах. Желание вернуться домой, к Сенебу и отчету, внезапно покинуло меня, зато потянуло в Антард, к моей сероглазой фее. Тут, на Невском, порталы во всех ресторанчиках и залах развлечений… Шаг в Окно, и я в ее бьоне, в теплых сумерках под Южным Щитом…

Но вместо этого я вызвал глайдер. Бывают моменты, когда торопиться ни к чему, и надо узнавать их — так, как узнаешь тропинку в зыбучих песках, место, куда по-ставить ногу. Инстинкт и ментальное чувство подсказывают: остановись и не спеши!.. — и это верный знак нарушенной гармонии или каких-то сложных обстоятельств, над коими полезно поразмыслить. Погрузиться в них, отрешившись от мыслей о Тави, ее губах, глазах и голосе, забыв на время о работе, а заодно и о собственном теле.

Воздух чуть слышно зашелестел — глайдер, хрустальный стакан на фоне темного неба, завис надо мною. Разрешающий жест, на миг пропавшее ощущение тяжести, и я очутился в аппарате. Затем — череда мысленных образов-картинок: парабола, что изогнулась над миром гигантскими вратами от Балтики до Детских Островов, жилой купол Октавии, яблоня, сирень и золотистый тростник, лицо моей феи и отражение в зеркале белого как снег цветка.

Глайдер ринулся вверх, мгновенно пробив низкие тучи. Бездонное звездное небо распахнулось предо мной, и я как будто уже не поднимался, а падал и падал в его глубины, словно подбитая птица над ночным городом, сиявшим миллионами огней. Звезды-огни померцали недолгое время, потом, когда глайдер вышел за границу ионосферы, сделались ярче и застыли в ледяной пустоте. Но искры рукотворного света пылали всё сильнее и сильнее. Разворачиваясь изогнутыми коническими хвостами, поплыли в черной пропасти северные шлейфы — Первый Верхний, Второй, потом Сибирский, Скандинавский, Шлейф Полярной Звезды и Шлейф Кассиопеи. Конус Полярной Звезды, где находилась база Констеблей, светился особенно ярко — огромная конструкция в точке Лагранжа то озарялась вспышкой ослепительного света, то чуть тускнела, и тогда я мог различить эллипс пространственного портала между разнесенными на сотни километров шарообразными генераторами.

«Выталкивают корабли… Куда?» — мелькнула и исчезла мысль. Завороженный ритмичными сполохами, я уплывал из реальности в Зазеркалье, из мира звезд, планет, космических доков, станций и орбитальных поселений в галактику ноосферы, что раскинулась невидимой сетью над Землей и протянулась до границы Мироздания, дальше самых далеких солнц. Никто из живущих, кроме, возможно, Носфератов, не представляет этих границ, если они существуют, и еще меньше способен представить, что таится за ними, но сеть Инфонета беспредельна. И в ней всему хватает места, от квантов до гигантских звезд, от атома до туманности в тысячи парсек, от амебы до человека, от человека до Носферата.

Мгла при входе в Зазеркалье дрогнула и разошлась.

На краткий, почти неощутимый миг я словно раздвоился: одна моя половинка, та, что оставалась в глайдере, взмывала — или падала?.. — в звездную Вселенную; другая была вне времени и вне пространства — подхваченная информационным потоком, она неслась в лабиринте мегалитов, отыскивая свой портал. Искра, мерцающая желтизной песчаных дюн и серым цветом камня…

Чувство раздвоенности исчезло. Я стоял в иллюзорном холле, преддверии своего сайта: слева — проход в ванную, справа — камин и двери в спальню, а в глубине — Туманные Окна. Зеркальная пленка затягивала их, и в каждом я видел отражение, но не свое, а Гибли — Гибли-Аупута, каким я был в последней экспедиции. Мускулистый обнаженный торс, бледное свирепое лицо, рыжие патлы и убор из перьев страуса… Шутки подсознания! Но не пустые, а с явным смыслом: кажется, я был готов исполнить просьбу Гинаха и принял соответствующий облик.

Что-то должно сейчас произойти… Соединение разума с инфонетной средой по временам давало поразительный эффект, подобно тому, как смесь селитры и серы образует порох. В различных ситуациях это могло проявиться по-разному — как связь с Носфератом, как ментальный импульс, ведущий к построению логической конструкции, как откровение или подсказка на языке Эзопа, на уровне метафор и чувственных ассоциаций. Я ждал.

В каминной трубе зашелестело, посыпалась сажа, которой там не было никогда, и что-то лохматое, серое свалилось прямо в топку. Домовой из древних сказок? Нет, кот! Он выгнул спину, отряхнулся, сажа и пепел растаяли в воздухе, рыжая шкурка заблестела. Сел, демонстрируя белое брюшко. Изнанка лапок тоже была белой.

Кот Гинаха… Афанасий… Видимо, в этой мниможизни он был назначен мне проводником.

«Ну? Куда прикажешь?» — мысленно спросил я.

Кот поднялся и с невозмутимым видом начал обходить комнату. Дверь в спальню, за которой хранились необработанные записи, была запечатана паролем — Афанасий обнюхал ее и чихнул. Затем прошел мимо стола и кресел, мимо Туманных Окон и выпуклости синтезатора, остановился у прохода к ванной, повернул ко мне голову и мяукнул.

Определенно, приглашение. Я двинулся следом за ним.

В доме, в моем настоящем доме, тут находилась ванная — камера в форме куба, где в зоне невесомости плавал водяной шар трехметрового диаметра, а в углах торчали выпуклые головки распылителей. Но в этом мире ванной не было, здесь тянулся коридор, место совсем незнакомое, хотя имевшее отдаленное сходство с тем коридором, который я видел в бьоне Гинаха. Замкнутое пространство без окон, без дверей; ни портала, ни лестницы, ведущей вниз, ничего, кроме общего сходства очертаний и старинных полотен на стене.

Кот, слегка подпрыгивая, скользил на мягких лапах вдоль коридора. Я послушно шел за ним.

Пять портретов, писанных нетускнеющими телирийскими красками, пять гениев, ушедших к Носфератам. Жильбер, космолог и философ, первый наш пророк… By, специалист в псионике мозга, и математик Аль-Джа, творцы теории объективного времени… Джослин, открывший психотемпоральный переход… Последним висел портрет Ольгерда, ученика Аль-Джа, с которым великий математик трудился над расчетом кривизны пространства-времени. Самая крупная работа, которой Ольгерд славен меж специалистов, но популярность у широкой публики он снискал не этим.

Незрелому уму странствия во времени кажутся парадоксальными, и самый типичный из парадоксов связан с убийством предков. Вообразим, что путешественник-хронавт прикончил собственного деда или прадеда — но как он сам появился на свет? Что станет следствием такого поступка? Исчезнет ли хронавт, как только свершится преступный умысел, или будет изъят из реальности в момент возврата в свое время? Или он не исчезнет, а как-то изменится, сделавшись потомком других людей, не тех, которые убиты? Коснутся ли эти перипетии только хронавта или всего Мироздания? И что случится с этим Мирозданием — чуть заметная метаморфоза или глобальный крах?

Должен заметить, что бестелесность темпоральных странствий на первый взгляд не ликвидирует такие парадоксы. Путешествует психоматрица, но можно думать, что хронавт в теле партнера-носителя зарежет, утопит или пристрелит дедушку с тем же успехом, что и в своем собственном. Тело ведь, в конечном счете, не постоянное вместилище души, а лишь инструмент под властью разума, который его направляет и отвеча-ет за последствия деяний.

Разумеется, это так, но всё же прикончить деда хронавту не удастся, равно как попасть во временную петлю или встретиться с самим собой. Это запрещено парадоксом Ольгерда, гласящим, что путешествия во времени не приводят ни к каким парадоксам. Утверждение, парадоксальное хотя бы потому, что оно запрещает парадоксы! Пожалуй, самый известный для неспециалистов факт, который касается нашей работы.

Что же до парадокса дедушки… Мы научились по-гружаться в прошлое, в эпоху, когда ближайших родичей нельзя убить. Собственно, последние семь тысяч лет это относится к любому человеку, причем не в смысле моральных запретов, а, так сказать, в чисто техническом плане. Гибель тела не равнозначна гибели души; если тело распылить на атомы или необратимо изувечить, разум, то есть психоматрица, перемещается в инфонетную среду, в сектор временной поддержки, где хранят генетические карты всех живущих. Восстановить тело в синтезаторе, вернуть на место матрицу — несложная задача… Конечно, дальних родичей из Эры Унижения, Эпохи Взлета или древнейших времен так не воскресишь, тут нужны ловушки Григса, но кому известны эти предки? Кровное родство прослеживается лишь на двадцать-тридцать поколений, дальше генетика бессильна.

Я размышлял об этих вещах, стоя у портрета Ольгерда, глядя на его строгое властное лицо, выступающее из плоскости картины. Внешность человека, знающего себе цену… Случайно ли я оказался здесь, перед ним? Видимо, нет; мяукнув, рыжий Афанасий поднял хвост, будто желая привлечь мое внимание, и исчез в стене.

Путешествия во времени не приводят ни к каким парадоксам… Это одна из формулировок, предложенных Ольгердом, но есть и другие: свершившееся — свершилось, случившегося не изменить, а это значит, что ткань прошлого нерушима — так, как сказал я Гинаху. Данный тезис — или, если угодно, постулат — двойственен, как и понятие времени. События в прошлом, известные нам, отмеченные в древних письменных источниках и видеозаписях, подкрепленные археологией и прямым наблюдением, являются неизменными; что случилось, то случилось. Это с одной стороны, а с другой мы ничего не можем сказать о неизвестных нам периодах истории, которые еще не наблюдались, о фактах, зафиксированных предками, но не дошедших до нас в виде материальных памятников и документов. В такие периоды могли происходить любые чудеса — всемирный потоп, явление инопланетных пришельцев или вмешательство в прошлое из будущего, сколь бы это ни было невероятным. Иными словами, если я выясню, что ошу исчезли по причинам, связанным с засухой или нашествием врагов, то этого уже не изменить; небулярность иссякает в том же объеме, в каком растет информация, и если наблюдения проведены, иным вариантам, кроме естественных, не остается места.

Как раз об этом и просил меня Гинах. Сходите, коллега, сходите туда для общего спокойствия… Что ж, я схожу, хотя рассчитывал потратить ближайшие месяцы на отдых и обработку материалов. Схожу! Рано или поздно придется это сделать. Я собирался уделить внимание Западной Сахаре через шестьдесят или восемьдесят лет, когда опишу в деталях миграцию в Египет темеху и техени, период в шесть с половиной столетий, от времени Яхмоса до царских ливийских домов XXII и XXIII династий — может быть, даже до битв с эфиопами и ассирийского нашествия. Но с этим можно не торопиться — вдруг изучение эпохи, богатой яркими событиями, потребует не восемьдесят, а сто восемьдесят лет? Такие вещи сложно прогнозировать… А кенгуровый поиск, если спланировать его по-умному, займет не больше месяца реальной жизни.

Я сделал мысленное усилие и очнулся. Коридор с портретами таял в зыбком тумане, и сквозь него просвечивали, перемигивались огоньки, но не звезды и не световые сигналы заатмосферных станций, а радужная голограмма пульта. Звезд я уже не видел — глайдер достиг апогея, повернул и мчался сейчас обратно к Земле, отсчитывая каждую минуту по тысяче километров.

Вниз, вниз, вниз, вниз… Как сани с высокой горы, как падающая комета, как болид, окруженный светящимся ореолом… Вниз, в теплый вечер Детских Островов, к яблоне, к ароматам сирени и орхидей, к бьону сероглазой феи, к ее теплым и нежным губам… Вниз, вниз, вниз…

Вздохнув, я опустил веки и улыбнулся.