"Ливиец" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

03

Здесь, в уэде Джерат, в сахарском заповеднике Хоггар-Тассили, стояло позднее утро. В холле, длинной узковатой комнате, дальний конец которой уходил в скалу, зной не чувствовался, но на галерее, у тонких прозрачных стен из оксинита*, было жарковато. Солнце плавило выцветшую синеву небес, раскаленный воздух струился над барханами и бурыми трещиноватыми скалами, порывы ветра кружили песок, сталкивали смерчи друг с другом, бросали их на камни. Пожалуй, здесь ничего не изменилось за прошедшие тысячелетия, но не природа хранила эту частицу Сахары, а воля человека: от Джерата заповедник тянулся на семьсот километров в любую сторону. На северо-востоке и юге он граничил с жилыми зонами у берегов Ливийского и Нигерийского морей, а на западе, за плато Танезруфт, лежала обильная водой саванна, где водились мастодонты, шерстистые носороги и саблезубые тигры. Там тоже был заповедник, на месте бывшей пустыни Эль-Джуф.

Сенеб, мой дом и хранитель бьона, приветствовал меня бравурной мелодией и вспышкой пламени в камине. Он конструкт* и потому удостоился имени; хоть не совсем разумное существо, зато на редкость преданное и заботливое.

Музыка отзвучала, и Сенеб спросил:

— Чай с булочками, магистр?

Дом знает мои вкусы и полон уважения к хозяину: магистр, и никак иначе! Хотя последние три столетия меня обычно зовут Ливийцем.

— Чай? Не откажусь. — Полюбовавшись языками пламени в камине, я сел в кресло, вытянул ноги и повернулся к Туманным Окнам. В холле их три: одно, из которого я вынырнул пятью минутами раньше, ведет к Октавии, другое — в мой кабинет в меркурианской половине бьона, а третье — обычный стандартный портал. Сейчас он связывал мой дом с базой Реконструкции под Петербургом.

Узкая щель прорезала стену, в воздухе поплыл поднос с дымящейся чашкой и горкой булочек.

— Есть сообщение от Давида, — вымолвил Сенеб. — Интересуется, когда вы закончите работу над отчетом.

Голос его изменился: чай мой дом предлагал нежным контральто, а сейчас прозвучал сухой деловитый баритон. Сенеб лишен видимого облика, но речью, звуками и запахами умеет пользоваться виртуозно.

Поднос замер у моего локтя. Я отхлебнул золотистый настой, потом впился зубами в булочку. То и другое было великолепным. Просто восхитительным, особенно на взгляд человека, почти забывшего о благах цивилизации. В Древнем Египте, конечно, умели делать превосходные напитки, хороший хлеб и всяческие лакомства, но Яхмос был владыкой суровым и не баловал деликатесами своих солдат, особенно ливийских и эфиопских наемников. В наш рацион входили лук, чеснок, каша из полбы, жидкое пиво и временами финики. Правда, став предводителем отряда, я получил возможность оттянуться.

— Координатор Давид просил передать, что торопиться нет нужды, — прежним суховатым тоном сообщил Сенеб. — Хотя магистр Гинах очень хотел бы повидать вас и…

Я помахал рукой, и дом замолк. Гинах вернулся три месяца назад и уже успел разгрузиться. Улов у него был богатый; не считая обычных сведений, интересных для психоистории, он раздобыл подлинный текст отчета Ганнона о путешествии на запад, за Столбы Геракла или Мелькарта, как их называли в пунической традиции. Мы с Гинахом занимались смежной тематикой: я — ливийцами, он — историей Карфагена, что контактировал с ливийскими племенами на протяжении многих веков. Однако работали мы не в фазе, ибо Карфаген был основан за восемьсот лет до новой эры, а я в те годы еще не добрался. О поздних ливийцах — тех, которые то нанимались в армии карфагенян, то сражались с ними, устраивая бунты и набеги, — я не мог рассказать ничего интересного. Пока не мог. Через восемьдесят лет реального времени ситуация могла перемениться.

Фантомные языки огня метались в камине, соперничая яркостью красок с Туманным Окном — тем, что соединяло земную и меркурианскую части бьона. Стандартный портал был, как и положено, затянут серебристым, а в Окне, ведущем к Тави, плескалась синева. Я сидел расслабившись и думая о том, как приятно вернуться домой, вернуться во всех смыслах — в свою эпоху, в свое жилище и в собственное тело. Тут было так много привычного, хорошего — ощущение данной с рождения плоти и этот прохладный холл с камином, с дверьми, ведущими в спальню, и пространственными вратами; полные жизни небеса и мирная зелень Антарда; внимание коллег; заботливый Сенеб; чай, приготовленный им, и сладкие булочки… Было и кое-что еще, не просто хорошее, а прекрасное — руки, губы и глаза Октавии. Я чувствовал, как семнадцать лет мниможизни уходят в прошлое, проваливаются в никуда, и вместе с ними тает память о Небем-васт. Я еще вспомню о ней и вспомню эти годы, час за часом, день за днем, но это будет в Зазеркалье, в континууме Инфонета, в таком же почти нереальном существовании, как моя жизнь в облике Гибли в Ливийской пустыне.

— Для вас есть еще одно сообщение, магистр, — вкрадчивым бархатным голосом произнес Сенеб. — От старого, очень старого друга. Он сказал, что не виделся с вами целое столетие, но надеется, что вы о нем не позабыли. Его зовут Саймон, ксенолог.

Я замер, приоткрыв рот, потом сунул в него остаток булочки и энергично прожевал. Саймон, надо же! Мог ли я забыть его? Нет, клянусь теен и кажжа! С ним и с Корой, моей подругой, мы работали в системе Песалави и на Панто-5, а еще на Бу-Банге, Топазе и Нейле, где похожие на стрекоз аборигены собирают мед тысячи сортов. Не всякий их мед подходит для гуманоида с земным метаболизмом, и однажды Саймон…

— Желаете связаться с вашим другом? — спросил Сенеб, прервав мои воспоминания.

— Да. Разумеется! — Я оттолкнул поднос, и тот неторопливо направился к стене, а затем исчез в щели рециклера*, оставив слабый запах чая и сдобы.

Стена с частью камина тихим перезвоном растворились в ви-проекции*. Я увидел обширный покой дисковидной формы: пол, плавно перетекающий в потолок, слабое свечение, что опоясывало комнату, нити причудливой паутины — они, казалось, вырастали прямо из воздуха. На планетарное жилище это не походило; скорее, ячейка где-нибудь в космическом поселении или на борту круизного корабля. В центре паутины парил человек — крупный, мощного сложения и почти нагой, если не считать мерцающего ореола вокруг бедер. Рядом с ним, на расстоянии протянутой руки, плавала в невесомости пара инфонетных капсул.

Человек прикоснулся к одной из паутинных нитей и сел. По его лицу, расслабленному, с полузакрытыми глазами и ярким пятном рта, скользнула усмешка.

— Тайтеро тилланаги прор опата зз'нуку!

Приветствие туземцев Нейла: чтобы твой зародышевый прор вздулся от личинок. Они придают большое значение воспроизводству потомства.

— Тайтеро зз'нукус этака ма, — произнес я, с некоторым усилием достигнув нужной артикуляции. — Чтоб у тебя тоже вздулось.

Мы захохотали, потом Саймон звонко хлопнул ладонью по голому колену:

— Не забыл еще нейл'о'ранги?

— Такое не забывается. Этот язык, эти крылатые создания и мед, который ты…

Он ухмыльнулся и тут же скорчил жуткую гримасу:

— Ни слова более, Андрей! Никто из нас не застрахован от ошибок. Кроме Носфератов, но к ним я не тороплюсь.

Это был всё тот же Саймон, неунывающий и улыбчивый, как солнце в погожее утро. Я чувствовал, что нас разделяют космические пропасти, но, преодолев безмерность расстояний, его аура обволакивала меня теплом — не тем знойным и гибельным жаром, которым дышат раскаленные пески, а теплотой дружеского участия. Хоть мы трудились в разных койнах, он, несомненно, входил в мою вару* — так же, как Октавия, немногие мои друзья и бывшие возлюбленные вроде Коры. Это предполагает особую близость. Койн всего лишь общественный институт, пожалуй, единственный, что сохранился в наше время; он объединяет миллионы и уже поэтому не в силах заменить ни рода, ни семьи. Другое дело вара, своеобразное братство, где люди связаны не профессиональным интересом, а симпатией, духовной близостью и, наконец, любовью. Род и семья исчезли, но им на смену появилась вара — как знак того, что человек, хоть и сравнившийся мощью с богами, жить в одиночестве не может.

Застыв в невесомости над своей паутиной, Саймон молча разглядывал меня. Потом произнес:

— Твой дом утверждает, что прошло двенадцать дней, как ты вернулся. Но эти волосы и кожа… и эти шрамы… Крепко досталось?

— Крепко, — подтвердил я.

— Где ты был? Когда?

— В Ливийской пустыне, а после — наемником в Египте. Командовал отрядом копьеносцев, бился с эфиопами на юге, с гиксосами* на севере. Штурмовал Аварис с войсками Яхмоса.

Наморщив лоб, я перешел на певучий язык Та-Кем*, Черной Земли. Внимая этим звукам, Саймон задумчиво хмурился.

— И что это значит?

— Мы шли перед фараоном, как дыхание огненное, и растекались по земле, как гнев Сохмет*. Мы были, как львы, — терзали врагов и брали в добычу скот, зерно и серебро. Гиксосы, дети праха, бежали от нас словно гонимые ветром пустыни. — Помолчав, я добавил: — Так говорилось в папирусах Нового царства. Теперь я увидел это своими глазами.

— А где тебя приложили? — Он уставился на шрам под моей ключицей.

— При осаде Шарухена*, на юге Палестины. — Я погладил шрам пальцем. — Это железный сирийский клинок, Сай, и за него держался здоровенный аму* или хабиру*… словом, азиат твоей комплекции. Перерубил мне ребра и проткнул сердце. Смерть была быстрой.

Мой друг неодобрительно покачал головой:

— При чем тут комплекция? Мне думалось, ты ловчее…

— Ну, как было сказано, никто не застрахован от ошибок. — Поднявшись, я сделал шаг к невидимой завесе, что отделяла мою комнату от жилища Саймона. — Где же ты был все эти годы, дружище? И где ты сейчас?

— В Архибе, под кольцами Сатурна. Отдыхаю. — Он повел рукой, и потолок исчез. Там, в темной глубине, пылали звезды и, затмевая их, мерцал гигантский серебристый шар, окруженный плоским кольцом из льда, камней и пыли. Кольцо выглядело сплошным, если не считать щели Кассини, разделявшей его наружную и внутреннюю часть; звезды, сиявшие в черном провале щели, казались пойманными в ловушку светлячками. Архиба, одно из космических поселений в Сатурнианском шлейфе, славилась этим чарующим видом и всякими иными развлечениями — насколько мне помнилось, не очень шумными. Прогулки в парках под светом Сатурна, полеты к кольцу, экскурсии на Титан, Рею и Тефию плюс превосходная кухня… Еще Дом Уходящих — для тех, кто отправлялся к Носфератам. Когда-то я провел здесь несколько дней вместе с Корой, лет за семь до того, как мы расстались.

Саймон, помнивший о Коре и нашей великой, но скоротечной любви, глядел на меня с улыбкой.

— Сейчас я здесь, а до того был в Рваном Рукаве, в Воронке, — сообщил он. — Большая экспедиция Чистильщиков, сотни кораблей, два Носферата и уйма спецов с половины Галактики. Порталов там нет, доступ любопытным ограничен, связаться трудновато. Так что извини… — Саймон развел руками. — Но обещаю искупить молчание! И непременно искуплю. Во-первых, личным присутствием, а во-вторых… — Он выловил одну из информационных капсул, осмотрел ее, хмыкнул, отбросил и схватил другую. — Вот! Подарок тебе приготовил. Оригинальная запись с Пепла, возраст — двести двадцать миллионов лет.

Подарок есть подарок, и я с благодарностью кивнул. Сказать по правде, чудовищная война, отгремевшая в неизмеримой древности, не слишком меня занимала. Если верить Сенебу, который вел статистику моих темпоральных авантюр, мне довелось участвовать в сорока трех войнах, не считая пограничных стычек и грабительских набегов. Конечно, в сравнении с космическими битвами масштаб был не тот, но сути это не меняло: земные войны оставляли пепел на месте городов, космические — засыпанные пеплом планеты.

— Ты знаешь код моего портала, — произнес я. — Жду. Может быть, явишься прямо сейчас?

— Немного попозже, Андрей. Сейчас ты занят, готовишь отчет, не так ли? А кроме того, — Саймон таинственно подмигнул, — я здесь не один.

Женщина?.. — подумал я. Саймон любил женщин и часто менял подруг. По его словам, склонность к непостоянству перешла к нему от предков, но вот от каких?

Народы и расы частью перемешались еще в Эпоху Взлета, частью были уничтожены; затем, в период экспансии на Поверхность, жители подземелий, многочисленные, как муравьи, поглотили племена одичавших. Их кровь — в наших жилах, но можно ли сказать, от кого происходит каждый из нас?

— Ты слышал о карнавале в Пятиградье? О том, что бывает каждый стандартный год в Долине Арнатов? — спросил я. — До него четыре дня. Встретимся там. Я буду со своей подругой, а ты приводи свою.

Саймон снова подмигнул мне:

— Я не с подругой, а с приятелем и потому не возражаю, если девушек будет побольше. Видишь ли, приятель мой издалека. Очень любопытный! Интересуется всеми аспектами нашей жизни.

— Он что же, не человек?

— Человек. Во всяком случае, был им.

Скорчив загадочную мину, Саймон отключился. Пару минут я размышлял, кем может оказаться его приятель. Кто он такой? Инопланетное создание, в чей мозг имплантирован человеческий разум?.. Какой-нибудь оригинал с модифицированным телом, с обличьем кентавра, крылатого эльфа или гоблина?.. Некто, изменивший свою плоть в стиле и форме фантазий Зазеркалья?..

Покачав головой, я дал распоряжения Сенебу насчет вечерней трапезы (фрукты, сыр, грибы, рагу из овощей — Октавия не ела мяса) и вышел на галерею. Она охватывает внутренние помещения со всех сторон, с учетом того, что половина дома на Земле, тогда как другая — на Меркурии, у самой границы Сумеречной зоны. Дом, массивное квадратное сооружение, земной своей половиной выступал из высокого крутого утеса, меркурианской — из склона кратера Маринер-10. Холл и спальня глядели на скалы Джерата, а кабинет и комнаты гостей — на Море Калорис, пышущее зноем за силовыми экранами, в трех километрах к востоку от кратерной стены. Пара Туманных Окон, перекрывающих сечение галереи, позволяет обойти ее, не заглядывая в холл. Если начать с левого Окна, рядом с которым изображение стада жирафов, то до угла будет шестнадцать шагов, потом тридцать два вдоль фронтона, поворот, и снова шестнадцать до правого Окна. Семнадцатый шаг уже не на Земле, а на Меркурии, и здесь всё повторяется: поворот, прогулка вдоль фронтона, еще поворот, и к левому Окну. Шагая по галерее, я озираю свой бьон, свое поместье на границе двух миров: то бурые скаты и желтый песок под голубыми небесами, то выжженный обрывистый склон, багровые и алые камни, и над ними — краешек гигантского солнца Меркурия.

Но сейчас я не собирался мерить шагами галерею. Всему свое время: час любви сменяет отдых, а беседу с другом — труд. Во всяком случае, так заведено у нас, людей, и этим мы отличаемся от Носфератов, Галактических Странников, или, к примеру, от мыслящей плесени с третьей планеты Альтаира.

Не терплю работать в кабинете. Я полевой агент, меня, как волка, ноги кормят, и потому работа воспринимается мной как активное действие. Мыслительный процесс тоже связан с движением — для этого и существует галерея, тридцать два шага от угла до угла. Кабинет скорее дань традиции, символ достоинства магистра, нечто совсем не обязательное для реальных дел. В конце концов, каждый из нас, музыкант ли, художник, историк или математик, работает с компьютерной сетью, а войти в нее можно в любой точке земного, околосолнечного или межзвездного пространства. Кабинеты для этого не нужны.

Оксинитовые стены галереи, раньше прозрачные, чуть потемнели, поглощая избыточный свет. Я сбросил одежду и обувь, щелкнул пальцами — дверь отъехала в сторону, и солнечное сияние поглотило меня. Каменные ступеньки под босыми подошвами были горячи, пара солнц, повисших в небе и отраженных в стене, струила яростный жар на грудь и спину, ветер швырял песок в лицо. Полдень, самое пекло, самое страшное место Сахары… Ни один из психогенных носителей, в чьи тела я вселялся, не выдержал бы тут и трех часов; любой высох бы под этим солнцем, отдал бы воду жизни, как говорили темеху*, мои соплеменники. Их тела и тело Гибли, ливийского вождя, военачальника фараона Яхмоса — были не такими совершенными, как наши, не способными сопротивляться холоду и зною, ранам, болезням, старости и смерти.

Я вздрогнул — сработала защитная терморегуляция, на лбу выступил и тут же высох пот. Песок под ногами уже не казался обжигающе горячим, солнце грело, а не жгло, кровь не грозила закипеть и выплеснуться из жил, прорвав кожу. Когда с физиологией в порядке, начинаешь ощущать красоту пустыни: величие серых и красно-бурых скал, глубину знойного безоблачного неба, беспредельность усыпанных песком пространств, что тянутся от уэда Джерат на все четыре стороны — молчаливые, сверкающие бледным золотом. Когда-то здесь текли ручьи, и в саванне, обильной водами и травами, кипела жизнь, но нынче напоминают о ней лишь рисунки на скалах, те, что старше пирамид и всех иных рукотворных художеств, египетских или шумерских.

Мой дом окружен древними картинами, призраками и тенями минувшего. Слева от галереи, на серой с прожилками кварца скале — стадо жирафов, к которым подкрадывается леопард, а справа, где высится красноватый утес, — два мощных быка с рогами, подобными полумесяцу. Дальше растянулся целый фриз: антилопы и слоны, львы, лошади и носороги, пальмы с перистыми листьями, страусы и смуглые люди с копьями. На каждой плоской поверхности что-то нарисовано: животные или птицы, сцены охоты, поклонения богам, ритуальных плясок, выпаса коров или доисторических любовных игр. Я побывал в том времени, когда создавались фрески Тассили — давно, за десять тысяч лет до новой эры, когда Сахара была цветущим садом. Древние охотники и пастухи, что населяли этот край, не имели отношения к ливийцам. Невысокие, изящные, темноволосые и темноглазые, со смуглой кожей, они являлись прародителями египтян. По мере того как Северная Африка пересыхала, они мигрировали на восток и юг, к великим рекам — Нилу, Нигеру, верховьям Конго; те, что осели в долине Нила, смешались с пришельцами из Азии, образовав хамитскую подрасу. Их место на средиземноморском побережье и в засушливой саванне заняли другие племена, мигранты из Иберии и с островов, народ совсем иного склада — рослые, рыжие и белокожие, с серо-зелеными глазами. Жители Та-Кем называли их темеху и техени*, римляне — либанос.

Ливийцы… Я собирался вернуться к ним — правда, не во плоти, а лишь в своих воспоминаниях.

Песок у лестницы, ведущей в дом, был испещрен следами ветра, гребешками мелких волн, с которых срываются и кружатся в потоках воздуха пылинки. Среди них, будто остров в миниатюрном океане, лежит шероховатый камень, большой базальтовый валун с округлой выемкой со стороны заката. Священный древний камень, трон вождя или жреца, а для меня — место раздумий и воспоминаний.

Я сел. Выемка была такой, что в ней свободно умещался взрослый человек. Твердый прочный камень подпирал мне спину и был горяч, но жар его казался приятным, словно тепло от ладошек Октавии. На миг я представил ее черты, и тут же перед мысленным взором закружились, замелькали другие лица — Саймона, координатора Давида, Гинаха, Егора и Витольда, моих коллег, подружек Тави с Тоуэка. Хоровод моих знакомцев из текущей реальности постепенно менялся, включая всё новых и новых персонажей: Небем-васт с потупленным взором, сурового горбоносого Яхмоса, чезу* Хемахта, молодого Инхапи, рыжего Иуалата и других ливийских воинов — Усуркуна, Масахарту, Псушени, Осохора. Отличный способ сосредоточения — представлять их одного за другим, рассматривать эти надменные, грозные, хищные физиономии, более похожие на морды гиен, гепардов и волков, чем на обличье человека.

Пелена Инфонета всколыхнулась перед мной и раздалась, свернувшись серыми клочьями. Я был сейчас на грани двух миров, реальности и мниможизни Зазеркалья. Реальный мир включал Вселенную с ее полями и частицами, разумной жизнью и причинно-следственным законом; потоки времени текли в ней от Большого Взрыва и разбегания галактик до сжатия и неизбежного коллапса. Мниможизнь, или Вселенская Инфосфера, относилась к творениям разума, создавшего компьютерную сеть; в чем-то она отражала реальность, но, подчиненная людским желаниям, мечтам и воле, была несравнимо более гибкой и причудливой. В определенном смысле Зазеркалье являлось тем магическим континуумом, где происходят чудеса: время поворачивает вспять, рыбы парят в поднебесье, и оживают мертвецы, давно рассыпавшиеся в прах.

Обычно я связываюсь с Инфонетом мысленным усилием, без интерфейсного обруча. Многим этот фокус не под силу — одним мешает лень, другим снобизм, а третьим — излишнее доверие к машинам. Машины, конечно, облегчают жизнь, но я привержен старым ценностям и полагаю, что технология, лежащая вне человека — вернее, вне его ментальных и физических возможностей, — потенциально опасна. Это мудрый принцип; Носфераты, к примеру, обходятся вообще без машин.

Бестелесный, невесомый, выпавший из пространства и времени, я парил в пустоте, разглядывая гигантский лабиринт. Трехмерная структура переплетающихся, пересекающих друг друга линий и фигур словно уходила в бесконечность, напоминая источенную ходами гроздь алмазов, что заполняла Вселенную. Глаз привычно выхватывал знакомую фигуру, спираль, завиток кохлеоиды, эллипсоид, тор или кольцо; они приближались, повинуясь моему желанию, росли, заполняли мир Зазеркалья, начинали переливаться и сиять яркими красками, фонтанировать потоками образов, глифов, символов, испускать разноцветные лучи или целые протуберанцы, огромные колонны и арки пламени в ореолах миллиардов искр. Глиф Реконструкции Прошлого, двойная спираль, пронзавшая сферу, в которой угадывался земной шар, неторопливо наплывала на меня, разбрасывая блестки звезд и крохотных комет. Спираль являлась информационным мегалитом, хранившим совокупность данных о человеческой истории; искры, кометы и звезды были открытыми порталами для входа в мегалит, общественными форумами и магистралями, ведущими к другим информполям, архивами, еще подлежащими обработке, и личными сайтами членов Койна.

Искра, мерцающая желтизной песков и серым цветом скал, вспыхнула, точно невиданное солнце, разгорелась и заслонила спираль мегалита. Я — по-прежнему бестелесный дух среди призрачных конструкций — погрузился в ее сияние словно ныряльщик в воду. Тут же всё переменилось; телесный облик, тактильные ощущения, привычная тяжесть, чувство времени и ограниченности пространства вернулись ко мне. Я стоял в точном подобии своего холла: слева — синтезатор, щель рециклера и проход в ванную, справа — камин, кресла, стол и двери в спальню, а в глубине — Туманные Окна. Всё это, включая мои чувства и тело, являлось иллюзией, миражом; холл, преддверие моего сайта и в этом измерении чудес, мог выглядеть как угодно. Да и сам я обладал способностью к любой метаморфозе — скажем, мог обернуться десятиногой каракатицей и подключить свой разум к десяти информканалам.

Давно известно, что дом и бьон, где человек обитает годами, есть отражение его характера. Но в большей степени это относится к личному сайту, так как при его устройстве мы не ограничены практически ничем — ни вселенскими законами, ни условностями, принятыми в обществе, ни нормами морали. Надо думать, по этой причине многие личные сайты закрыты или снабжаются особой зоной посещений. И это правильно; то подсознательное, что овеществляется в наших фантазиях, — вещь интимная, не предназначенная для чужого взгляда. Фантазии, тайные мысли и желания бесспорно часть человеческой души, но человек не равнозначен им — ведь есть еще сфера деяний и высказанных слов, пропущенных сквозь фильтр благоразумия.

Сам я не склонен фантазировать, ибо экспедиции в прошлое, моя медиана между реальностью и мниможизнью Зазеркалья, приносят массу сильных ощущений. Битвы, поединки, бегства и погони, раны и смерть, страх и ненависть, любовь и наслаждение — всё это я испытал в телах своих носителей, а значит, не нуждаюсь в суррогатах. И тем не менее мой сайт закрыт в своей профессиональной части. Здесь я храню воспоминания о странствиях в горах, пустыне и у великой реки, о людях, которые дороги мне, и о своих поступках, естественных для той суровой эры, но непростительно жестоких, если смотреть глазами дилетанта. Не каждую деталь, не всякий штрих пережитого мною надо сохранить в тех записях, что будут со временем общедоступны, и только я решаю, чем поделиться с современниками. Только я, не Давид, не Гинах и не другие мои коллеги… Не слишком объективно? Да, согласен. Однако историческое знание субъективно по своей природе, так как преломляется сквозь восприятие очевидцев, затем — составителей летописей и их эпигонов. Я очевидец, летописец и комментатор в одном лице, но я описываю свою жизнь. Стоит ли упрекать, меня за некоторую скрытность и пристрастность?

Не шевельнув ногой, я поплыл над полом мимо камина и кресел к той двери, что в реальном мире ведет в мою спальню. Она послушно распахнулась. Дань условности! Я мог попасть сюда, провалившись вниз, протаранив стену или потолок, пройдя сквозь Туманные Окна или щель рециклера.

Здесь жаркое солнце клонилось к закату, но небо, утесы и почва еще дышали зноем. Позади, на западе и юге, лежал Синай, Страна Син, Земля Луны и Бирюзы, как называли ее в благословенном Кемте — Синай, марш длиною в двести с лишним километров среди бесплодных скал и гор, что плавились днем под лучами светила, а ночью пугали непривычным холодом. Впереди, на севере, в двух днях пути, раскинулось море Уаджур*, Великая Зелень, и там, на побережье, стояли великие города — Газа и Аскалон, Сидон и Тир, Библ и Арвад. Там была Страна Джахи — Палестина, а дальше — Страна Хару, Сирия. За горными хребтами, что громоздились на востоке, начиналась Страна Бехан, Аравийская пустыня, и прошедший ее попадал к двум рекам, не таким огромным, как священный Хапи, но тоже полноводным и большим. Реки казались странными — текли, в отличие от Нила, не к северу, а на юг, и по этой причине звались Перевернутой Водой. Восточнее них простиралась неизвестность, но не было сомнений, что мир огромен и чудесен.

Глубоко втянув сухой, пахнувший дымом и травами воздух, я улыбнулся и запечатал дверь, ведущую к моим воспоминаниям.