"Монстр сдох" - читать интересную книгу автора (Афанасьев Анатолий)

Глава 3 АГАТА ЛЮБИТ, КАК УМЕЕТ

Что с ней вытворял старик — уму непостижимо. Сажал на костяные, худые коленки, кормил с ложечки смородиной в сахаре, потом слизывал приторный сок с губ. Язык у него шершавый, ласковый, изо рта тянуло морскими водорослями, как ото всей Цхалтубы. Совал ей в рот жилистый палец, озабоченно копался, горестно приговаривая:

— Ах, зубик у девочки расшатался, сейчас вырвем зубик.

Тут же, не успевала опомниться, влетали в спальню санитары в белых халатах, приматывали к высокому креслу веревками, ноги разводили шире Китайского проезда.

— Ой! — вопила Агата, приходя в натуральный ужас. — Да не там же зубик, где вы ищете!

— Молчи, засранка! — люто обрывал старик, сноровисто устраивался, ухватывал пальцами наугад ее зубы и начинал раскачивать, дергать голову, будто собрался оторвать. Она успевала кончить разок, а старик натурально еще не приступал. У него подготовительный период иногда затягивался на два-три часа, это было изумительно.

— Помогите! — кричал старик. — Не справлюсь. Ей же больно. Не видите, что ли, мудаки!

Санитары сбрасывали с туш халаты, отрывали ее от кресла, валили на пол, месили, выворачивали наизнанку, ухитрялись войти во все дырки, а старик, бранясь, продолжал толчок за толчком отрывать голову, пока она наконец не погружалась в абсолютный, разрывающий в клочья оргазм и не уплывала в белое безмолвие.

Такого умопомрачения с ней еще не бывало. Полное подчинение чужому изощренному естеству, воплощенному в семидесятилетнем божке. Она впервые изведала сладость безропотного подчинения — это было ни с чем не сравнимо.

Прежде ее звали Нина Боброва и родилась она в бедной семье. Отец рано сошел в могилу (ей пяти не было), причем умер диковинной смертью: на спор осушил залпом бутылку свекольного самогона, зажевал маринованным огурчиком, но вслед натуральному продукту пустил баночку тройного одеколона, и к утру мирно отдал Богу душу, успев завещать безутешной жене, чтобы никогда не мешала одно с другим. Девочка долго смотрела на труп отца. К живому не испытывала любви, но мертвый он ей понравился, потому что стал похож на глиняную куклу в песочнице, только большого размера. Она спросила у мамы:

— Папа заболел, да?

— Ужрался вусмерть, прохиндей, — ответила мама с какой-то непонятной, печальной улыбкой.

Потом в квартире собралось много людей, Нину отвели к соседям, больше она отца никогда не видела. Ни в детстве, ни став взрослой девушкой она не ощутила, что в тот день в ее жизни произошла важная утрата.

Она росла робким задумчивым ребенком, боялась, как мышка-норушка, высунуть носик дальше двери, и матушка огорченно прикидывала, что при таком характере вероятнее всего придется девочке повторить ее трудный путь прачки-надомницы, и не суждено окунуться в ослепительное великолепие мира, льющееся из телевизора. Но опасения оказались напрасны. После того, как в тринадцать лет Ниночка лишилась невинности, всю задумчивость с нее как рукой сняло. Она сделала осознанный выбор и поняла, что он единственно верный. Зарево свободы и повсеместного рынка еще туманилось за горизонтом, еще среди девочек в ходу были мечты о крепкой семье и добром нежном муже, а мальчики устремлялись помыслами в космические дали, но Нина природным чутьем угадала, что недалеко то время, когда самой желанной, заманчивой долей для женщины станет судьба проститутки, ночной феи, путаны; а молодые люди, все как один, обернутся бандюками, бизнесменами, менеджерами, брокерами, гомиками, челноками и — самое заветное, только для избранных! — высокооплачиваемыми, могущественными киллерами. Наступала счастливая эра дележки накопленных предками богатств.

Матушка Нины Бобровой, миловидная женщина с очарованной душой, большая любительница всего сладенького, остренького и крепенького, по русской привычке верная памяти нелюбимого мужа, впоследствии выбирала в сожители исключительно пропойц, бомжей и милиционеров. Один из них, рыжий дядька Капитон, как раз пригодился Нине для того, чтобы избавиться от утомительной докуки девичества. Он ей понравился больше других материных недолгих постояльцев — огромный, волосатый, шебутной, с добрыми наивными глазками и с конфетой в руке. Он никогда не забывал припасти для несчастной сиротки сладкий гостинец, а это дорогого стоит, если учесть, что дядька Капитон был не из тех, кто шикует. Денежки промышлял тем, что собирал пустую тару в людных местах, и ему всегда хватало на полный бутылец, пару плавленных сырков, батон хлеба и незатейливый букетик цветов для зазнобы. Этими сморщенными лютиками да незабудками он полонил сердце податливой вдовы и перебивался у них в доме значительно дольше других, чуть ли не целых полгода. Он одинаково любил и мать, и дочь, и сетовал, что, если бы не пагубная страсть к водяре, устроил бы им такую жизнь, которая им и не снилась. Что это значит, объяснял лишь намеками, поминая о брательнике, который живет в совхозе Джемете под Анапой, имеет дом, сад, собственную машину, трактор, два велосипеда, скаковую лошадь, пасеку, полный двор домашней птицы — г! купается в солнце, фруктах и деньгах, как какой-нибудь турецкий султан. Много позже, когда Нина размышляла, почему мужчины, вившиеся вокруг ее матушки густым роем, никогда не задерживались, а проходили мимо, как тени, то склонялась к выводу, что одна из причин была в том, что ее бесценная матушка была круглой идиоткой и слепо верила всем бредням, которые ей накручивали на уши. Мужчина, как правило, сильно пугается, если видит, что его сказки принимают всерьез. В нем срабатывает инстинкт самосохранения, и он бежит сломя голову, куда глаза глядят. Чрезмерная доверчивость действует на чувства мужчины так же разрушительно, как удар молнии на незаземленный деревянный домик.

Нина подстерегла момент, когда матушка отлучилась в магазин за дозаправкой, зашла в комнату, где дяденька Капитон млел на кровати в трепетном ожидании добавки, и буднично попросила:

— Покажи, дядя Капитоша, как вы с мамочкой занимаетесь любовью.

Пьяный Капитон в изумлении глядел на пухлую девчушку в распахнутом коротком халатике.

— Рехнулась, малявка, — сказал строго. — За такие шалости можно срок схлопотать.

— Если не сделаешь, — возразила девочка, — скажу, что изнасиловал. Ведь я совсем ребенок. Тогда тебя посадят точно.

Как ни брыкался, Нина свое получила. При этом ничего не почувствовала: ни удовольствия, ни боли. Дяденька Капитон, протрезвев, в страхе смотрел на нее.

— Помилуй Бог, кем же ты будешь, когда подрастешь?

Нину чуть не вырвало — жирный, слюнявый, потный, волосатый, пьяный лось в человеческом облике.

Она спрыгнула на пол и пошлепала к дверям, но обернулась у порога:

— Завтра чтобы тебя не было в доме, понял, Капитоша?!

В ответ он только кивнул.

Агатой она стала в двадцать лет, когда у нее начались видения. Она пала жертвой двухдневной беспробудной пьянки на даче в Подлипках в компании трех матерых кооператоров. Рьяные, могутные парни дорвались до нее, будто век не видали баб, но она все равно их перенасытила, уложила в беспамятстве одного на другого и на третье утро, ощущая себя сосновой веткой, утыканой иголками, вышла в сад, чтобы глотнуть чистого воздуха. Солнце еще не подымалось, земля парила, и под цветущей яблоней она наткнулась на пожилую цыганку в монистах и цветных платках. Ее ничуть не удивило, откуда тут взялась цыганка, и почему сидит под деревом враскоряку, распустив сверкающие юбки.

— Дай денежку, принцесса, всю судьбу расскажу!

Нина угостила старуху косячком, еще не догадываясь, что с ней происходит видение, потому что сад пылал отчетливо, ясно, хрустко, как на слайде, и прохладная роса отмочила босые ноги. Цыганка сказала (или пропела):

— Тебя зовут не Нина, у тебя другое имя. На земле ,ты случайная гостья.

— Это я знаю, — ответила Нина. — Дальше-то что?

Цыганка открыла ей будущее. Она проживет долгий радостный век, ни к кому не прилепляясь сердцем, пожирая мужчин, как лягушка мошкару, но беда ее ждет от черного жука в алмазном панцире, который следит за каждым ее шагом. У жука могут оказаться разные обличья, узнать его можно по верному признаку: когда жук овладеет ею, у нее под левой грудью родится кровяной чирей с черной головкой. Когда чирей созреет, ее земным странствиям придет конец.

Нина испугалась немного.

— Как же оборониться от жука?

— Никак, — усмехнулась старуха, пуча глаза, застеленные дымом. — Нигде не останавливайся подолгу.

Никого не люби. Я навещу тебя попозже. Запомни, тебя зовут — Агата.

Нина очнулась на дачном диване, просветленная и злая. Догадалась, что это было всего лишь видение, но легче на душе не стало. Оделась и вторично спустилась в сад. Взошло солнце, и яблони поплыли навстречу целым ворохом спелых плодов. Поди разберись — где явь, где сон. В траве она отыскала алую ленту и окурок "косячка" с черным смолянистым ободком.

С тех пор бывало много иных видений, но крепко засело в памяти именно это, пророческое. Как велела цыганка, она назвала себя Агатой, к новому имени быстро привыкла, но в паспорте по-прежнему значилась Ниной Всеволодовной Бобровой. Она долго ждала, что цыганка вернется, хотела кое о чем еще расспросить, но та не сдержала обещания. Зато повадился навещать ее жуликоватый хлопец с тараканьими усиками и с голым, светящимся, как лампочка, черепом. Он без спросу подваливался под бочок в те редкие ночи, когда она оставалась в постели одна. Представился ей мертвецом из подземного царства, хотя для мертвеца был слишком забавен и упруг, и все норовил заделать ребеночка в промежутках между болтовней. От интимной связи с ним Нина-Агата упорно уклонялась, какое-то острое чувство подсказывало ей, что это не приведет к добру, хотя любопытство ее было распалено. Он сулил ей неземные наслаждения. Нина-Агата его не боялась, хотя, скорее всего, он был упырем. В светящемся, полупрозрачном черепе, как на экране, чередовались смутные образы — люди, звери, чудовища, реки, поля, незнакомые города, пылающие огнем, — громоздкий хаос, в котором она никогда не могла уловить общего смысла.

Однажды упырь изловчился, вцепился зубами в руку и, пока она за уши отдирала перламутровый череп, успел высосать много крови. Она испытала что-то вроде падения с качелей и с тех пор возненавидела приставучего мертвяка. Он откуда-то вызнал, что ее погубит черный жук с алмазным панцирем, и хвалился, что если она согласится на совокупление, научит, как избежать злой участи. Нина-Агата не верила мертвяку.

Постепенно вся ее жизнь перемешалась с видениями, ей стало трудно отличать одно от другого. Богатые покровители, мелкие бесы, пышные презентации, чековые книжки, мгновенные перемещения из страны в страну, чудовищная мешанина лиц, нарядов, круизов, вина и наркотиков, безумных соитий и панического одиночества — она не разбирала, что снится, а что происходит взаправду. Упорно следуя наказу цыганки, мчалась по свету так, словно вознамерилась сбросить на обочину истекающую похотливым соком собственную душу. Не останавливаться! Не любить! Скакать, пока под лопатками не зачешутся бутоны зарождающихся крыльев.

Она соблазнила самого известного в Москве колдуна и экстрасенса — Дику Кончука. Записалась на прием и пришла пожаловаться. Рассказала, как ей одиноко, как путает явь со сном, и боится повторить участь отца, смешавшего натуральный продукт с синтетикой. Черногривый, рослый, пожилой пузан зачавкал от вожделения, слушая ее. Она опасалась, что он рассыпаются на куски от жеребячей тряски, прежде чем ответит на главный вопрос: существует ли тот мир, куда ее влечет неодолимая сила, или она просто полоумная нимфоманка. Пузан уложил ее на топчан с нависшим над ним зеленым абажуром, посулив открыть тайну всех тайн, но Агата отдалась ему без охоты, скорее из жалости. У колдуна был вонючий рот и одышка, как у бегемота.

Насытив утробу, он признался, что у него сорок лет не было женщины.

— Вы можете поверить в это, Агата?

Она прожила с ним целую неделю, тешила колдунскую немощь, утирала старческие слезки, стелилась, как сто тысяч ласковых сестер, но ничего толком не выпытала. У Дики Кончука имелся магический кристалл, привезенный с Урала, подарок последнего шамана-нанайца, — кубышка горного хрусталя с замурованным крохотным драконом. При определенном освещении дракон шевелил мохнатыми лапками, тыкался острым клювом в стенку и попискивал, словно просился на волю. Магический кристалл заворожил Агату, может быть, из-за него она задержалась на неделю. На вторую ночь, свалив колдуна слоновой дозой снотворного в вине, унесла кубышку на кухню и попыталась расколотить ее молотком, чтобы выпустить малыша из темницы. Это ей не удалось, молоток соскальзывал, не оставляя на гладкой поверхности ни малейшей царапины, но плененный дракоша при каждом ударе поджимал лапки, вертелся, и вдруг его микроскопические глазки приоткрылись, поднялись каменные веки и брызнули два живых, голубоватых луча, обожгли ей лоб. В сладком ужасе Агата опустилась на пол.

Но это не все. На кухню вылетел разъяренный Дика Кончук, которому полагалось спать мертвым сном, вырвал заветную кубышку и так завопил, будто у него оторвали его старые яйца. Агата не испугалась: колдун был обыкновенным мужчиной — и больше ничего, но он произнес фразу, которая ее насторожила:

— Все ищешь жука, который тебя съест, но не там, где надо. Этот жук давно у тебя в голове.

— Значит, надо вскрыть череп, чтобы его увидеть?

— Не так все просто, — пошел на попятную колдун.

— Я ничего не взяла с тебя за любовь, верно, Дика? — вкрадчиво спросила Агата.

— Сущая правда, дитя, — он нежно гладил хрустальную кубышку, и дракон угомонился, опустил веки, ублаженно похрюкивал.

— Почему же ты не хочешь открыть то, что знаешь про меня? Просто свинство с твоей стороны.

— Это твоя тайна. У меня нет сил в нее заглянуть.

— Какой же ты после этого экстрасенс?

— Такой же, как остальные, — смиренно сознался Дика. — Могу вылечить любую хворь, и телесную, и душевную, но есть границы, которые нельзя перейти.

— Выходит, ты гнусный обманщик?

— Нет, не выходит.

— Что ты сказал про жука, который у меня в голове? По-твоему я ненормальная?

— Большинство людей полагает, что все беды приходят извне, это заблуждение. Смерть сидит внутри нас.

Неважно, как она выглядит, она всегда с тобой. Чтобы это понять, не обязательно быть колдуном.

— Я устала от загадок, Дика. Завтра уйду от тебя.

— Мне будет не хватать тебя, но ты из тех, кого бесполезно удерживать.

После этого она провела с ним еще несколько дней, возможно, самых безмятежных в своей жизни...

Когда появился Самарин, морок упал с глаз, и видения перестали ее посещать. Она наконец разобралась, где свет, где тьма. Будто тяжеленную ношу свалила с плеч. Знакомство произошло при курьезных обстоятельствах. Ее тогдашний спонсор, гайдаровский выкормыш Деня Шпак (ныне известный биржевой воротила) потащил ее на какую-то светскую тусовку, где ему почему-то загорелось представить ее своим покровителям, супружеской паре из Техаса. Агата не смогла отказаться, хотя на вечер у нее были другие планы, и позже пожалела, что не отказалась. Она не ожидала от малахольного Дени такой прыти. Он склонял американскую парочку подмахнуть какой-то вшивый контрактик, кажется, на поставку оптовой партии рубероида, а ее, Агату, гоношил им на одну ночку в качестве этакого лакомого русского сувенира. Сделка Агату не смутила, обычная отработка, но задело, что Деня не счел нужным ее предупредить, поставил перед фактом. Пожилой америкашка сразу положил на нее глаз, да и его дама (якобы супруга) поглядывала благосклонно, но Агата ни с того, ни с сего им нагрубила, на любезное приглашение наведаться в бар и пропустить по рюмочке послала обоих в задницу. Деню, шипя, саданула в бок локтем и пошла бродить по залам, переполненным богатой шушерой, раздувшимся от бабок дерьмом, злая, с пылающими щеками, взвинченная.

"Ах ты сучара подпольная, пидор вонючий, — бормотала себе под нос. — Что же я тебе, подстилка какая-нибудь дешевая? Ну погоди, сучонок, научу тебя родину любить!"

Тут к ней и подвалил смешной старикан в мятом синем клубном пиджаке и нелепых черных туфлях. На круглой, серебристой башке что-то вроде черных бигуди. Ухватил за локоть, удержал, прошелестел с лукавой улыбкой:

— Не желаете бокал шампанского, мадмуазель?!

От ярости она чуть не заскворчала, как кусок масла на сковородке, но взяла себя в руки. Нельзя давать себе волю именно в таких местах. Она была ученая. Говори, что хочешь, но резких движений не делай. Вот она и сказала, уставясь в белесые, смеющиеся глаза незваного ухажера:

— Тебе, дедуня, в могилку пора, а не девочек трахать. Ишь разогнался, петушок.

— Ох как верно! Как метко подмечено, красавица! — старикан захихикал, заквохтал, выгнулся узкой спиной до пола, будто услышал самую остроумную шутку в своей жизни. Отпустил ее руку. Секунду она смотрела на него, потом молча пошла прочь. Но отойдя несколько шагов, оглянулась: старичка не было и в помине, растворился, исчез. Нехорошее предчувствие толкнуло в грудь: оплошала ты, девка, ой, оплошала!

Вдруг старик был не сам по себе, а посланцем жука?

Разыскала Деню в мраморном зале, приласкалась, попросила увезти — хоть домой, хоть к америкашкам, куда угодно, лишь бы поскорее. Деня смилостивился, но осудил ее поведение:

— Все же надо соблюдать какие-то приличия; дорогая. Я тебя не на конюшню привел.

— Хорошо, хорошо, виновата. Пошли скорее отсюда. Я боюсь!

— Кого боишься? Перебрала, что ли?

— Старичок тут один... В клубном пиджаке и с буклями. Глаза серые, стеклянные. Как на меня посмотрел, я чуть не описалась.

— Какой старичок, покажи?

— Он спрятался, но он здесь, чувствую. Он меня достанет.

— Вот что, девочка. Или не дури, или катись отсюда одна. Но я тебе это запомню, учти.

Агата поняла, спонсор закусил удила, ждать от него помощи не приходится. Ее трясло как в ознобе. У столика с напитками одним махом осушила бокал водки.

Не проняло. Решила выбираться сама. По дороге к выходу то и дело наталкивалась на странных людей с лошадиными мордами. Чугунное ржание перекатывалось из зала в зал. Она сознавала, что лошадиные люди ей только мерещатся, это фрагменты видений, на самом деле идет обыкновенная тусовка — вон сколько кругом нарядных дам и милых кавалеров, ярко пылают люстры, и столы ломятся от изысканных напитков и яств. Этот пир начался давно, ему не видно конца, беспокоиться ей вовсе не о чем. Да вон дворцовая лестница, а по краям замерли с бердышами, в золоченых камзолах, статные, с пышными усами ливрейные лакеи. Ей нужно лишь промчаться по ступеням и прыгнуть в любую тачку, как Золушке, убегающей с бала.

Успела промчаться, но не сумела прыгнуть. Внизу подхватили ее двое бычар, стиснули литыми боками, и один успокаивающе пробормотал в ухо:

— Не рыпайся, крошка! Пойдешь с нами.

Ученая, она знала, что в таких случаях действительно не стоит рыпаться. Иначе пришьют на месте и уйдут без нее. О, эти пустые глаза мальчиков-убийц, в которые она когда-то любила заглядывать. Потом "быки" ей разонравились, приелись. Они все сбиты на одну колодку, каменные чушки, но их физиологическая крепость тоже обманчива. Любовный пар из них выветрился, пока качали себе мышцы в спортзалах, а ума у них отродясь не бывало. Единственное, на что они пригодны: догонять, давить, ломать и бить по приказу того, кто платит. По-настоящему они не опасны, если знать, как с ними обращаться, на какую кнопку и в какую минуту нажать.

Ее посадили в чудную тачку, что-то вроде санитарного фургона — с красными крестами и с синей полосой поперек кузова. Внутри она напоминала милицейский "воронок": скамейки в салоне, кресло водителя отгорожено толстым стеклом. Один бычара сел рядом, второй — напротив, постучал водителю — тронулись.

На хорошей скорости выскочили на Котельническую набережную.

Агата попробовала установить с похитителями контакт.

— Куда едем, пацаны? — заговорила непринужденно. — На какие блядки?

Результат был тот же, как если бы обратилась к телеграфным столбам.

— Покурить хоть можно?

— Кури, только не вякай.

— Сигареты кончились. Не угостите даму?

Один из истуканов сунул пачку "Кента", щелкнул зажигалкой. Огонек выхватил из мрака не лицо, а железную маску.

— Травки бы сейчас хорошо, — сказала она.

— А пососать не хочешь? — предложил тот, кто дал закурить.

— Кончай базар, — одернул его коллега. — Не тот случай.

После этого истуканы замкнулись, и все дальнейшие попытки контакта натыкались на глухое молчание.

На Тверской ей туго завязали глаза чем-то вроде вафельного полотенца. Она не сопротивлялась. Вскоре фургон начал маневрировать, урча и чихая, и наконец остановился. Из машины ее выкинули, как мешок с отрубями, проволокли вниз по каким-то ступенькам, пару раз она больно приложилась коленом. Но даже не пикнула. Потом швырнули на что-то плоское и твердое и мигом повязали по рукам и ногам. Сдернули повязку.

Она лежала на столе в комнате с низким потолком и выкрашенными зеленой масляной краской стенами. Ни одного оконца. Помещение сырое, подвальное. Прямо над ней лампа в четырехугольном плафоне с широким серебристо-ртутным отражателем, какие используют в операционных, но свет шел откуда-то сзади. Агата повертела шеей. Черные металлические стеллажи у стен, забитые инструментами и аппаратурой неизвестного ей назначения. Слева — штатив на длинном стержне со множеством держателей, словно поднявшееся на дыбы гигантское насекомое. У ног — высокий столик со свисающими шлангами, и еще какой-то стеклянный агрегат вроде медицинской капельницы. Обстановка произвела на Агату удручающее впечатление. Комната явно предназначалась для забав, в которых у нее не было желания участвовать.

Истуканы потоптались вокруг стола, проверили, хорошо ли она устроена. Пощупали за разные места, остались довольны. Тот, кто давал покурить, видно, по натуре более сердечный, чем напарник, посоветовал:

— Лежи тихо, может, обойдется.

— Где я?

— В большой жопе, детка, — ответил второй.

Затем они погасили свет и ушли. Но дверь вроде не запирали. Впрочем, это не имело значения. Она была так туго привязана к столу, что могла шевелить только шеей. В таком положении Агата провела два или три часа, далеко не лучших в своей жизни. Зато о многом успела передумать. Наверное, ей предстояли пытки и смерть, но это ее не пугало. Она всласть пожила. Оттолкнувшись от волосатого брюха дядьки Капитана, за десять-двенадцать лет поднялась на недосягаемую высоту.

Самые знаменитые, известные московские деятели почитали за большую удачу переспать с ней. О чем еще может мечтать девушка низкого звания? У нее счет в банке, трехкомнатная шикарно обставленная квартира на Садовом кольце, к ее услугам весь мир. А уж Москва принадлежала ей целиком. Она конкретно, отчетливо вписалась в коммерческий рай. Обидно, конечно, уходить, но что поделаешь, раз прокололась. Никто из рыночных мошек не живет долго, все они одинаково чувствовали, что век их измерен, потому и кололись, и пили, и неистовствовали, торопясь напиться из чаши наслаждений. У каждого из тех, кого она уважала, с кем водилась, топтался за спиной собственный жук-пожиратель, но кого это волнует. Жизнь хороша сегодня, сейчас, а не будущим летом. Эту древнюю премудрость отлично усвоили те, кому довелось повзрослеть в эпоху чумы. Хватали, насыщались, кто чем сумеет. Вечером засыпали в роскоши, утром просыпались в блевоте — так и надо, как же иначе. Нет, возможно, бывает иначе, ведь еще существуют миллионы пескарей-обывателей, совковых выблядков, которые прячутся в своих норах, ползают на работу, чмокают синюшными ртами, выклянчивая подачки у власти, но эта участь не для гордых, свободных людей. Увы, так добирала век ее матушка, утратившая женскую привлекательность, больше не нужная никакому приблудному забулдыге. Агата не испытывала к ней ни презрения, ни сочувствия, подбрасывала иногда деньжат, которые та принимала с уморительными гримасами благодарности. Самой Агате, очутившейся вдруг на пыточном столе, собственно, не о чем было сокрушаться, лишь одна скверная мысль, явившаяся из прошлых лет, томительно жалила сердце: почему нет человека, который захотел бы ее спасти?

Все пусто, мертво вокруг, нет никого, кто по доброй воле, бескорыстно протянул бы руку помощи, даже если бы выпала такая возможность. Хуже того, она не представляла, с кем сама захотела бы попрощаться напоследок. Проплывало в воображении множество лиц, сменявших друг друга, припоминались пылкие, суматошные признания, пачки хрустких ассигнаций, закаты у теплых морей, избыток неги, страсти и вина, шорох травы и знойный угар аравийской пустыни, весь мир, распахнутый как волшебная шкатулка, — так какого хрена ей еще надо? Она чудесно устроилась в жизни, и все ее желания, самые сокровенные, сбылись...

Качнулись зеленые стены, и в комнате образовался старикан из тусовки, но теперь на нем был не клубный пиджак, а серый длинный балахон, вроде сутаны священника. Однако черные букли-бигудешки так же болтались на впалых висках, и так же пытливо светились белесые глаза из-под зверушечьих бровок. Старикан радостно потирал руки. За ним подоспели еще двое в балахонах, не поймешь — женщины или мужчины.

— Вот она, наша курочка строптивая, — проблеял старикан с умильной, жуткой ухмылкой. — Ишь как удобно расположилась. Ниоткуда не дует, красавица?

Агата спокойно встретила его ликующий взгляд.

— Развяжите пожалуйста, дяденька! Я все поняла, я исправлюсь. Честное слово, останетесь довольны!

— Конечно, поняла, конечно, исправишься, конечно, буду доволен, — бормотал старикан как бы в легкой придури и, схватив за ворот, резко дернул, располовинил на ней блузку. Замер в восхищении:

— Ах, красотища какая! Прямо Рубенс вместе с Боттичелли!

Его помощники — то ли мужчины, то ли женщины, закрытые до бровей белыми колпаками, — блестящими ножичками умело взрезали на ней юбчонку, а следом и кружевные, шелковые трусики, обнажив ее целиком. Тут старикан и вовсе заклокотал, как кипящий котел, заухал, из глаз пролилась мутная юшка.

— Бутон весенний, благоухающий, прелесть земная, да как же матушка тебя, такую складненькую, сочненькую уродила?!.

Пританцовывал, радовался, жеманничал. Потом гаркнул, будто в экстазе:

— Лампу, господа! Рассмотрим подробно, пока целехонькое.

Операционный прожектор полоснул по векам, ослепил.

— Что вы собираетесь делать? — спросила Агата.

— Ничего особенного, голубушка, ничего страшного. Разделим тебя на части, кишочки отдельно, грудки отдельно, писочку отдельно, чтобы всем хватило по кусочку.

— Прости, дяденька, ей-Богу, прости! Не губи душу. Может, живая тебе лучше пригожусь.

— Зачем грубила, голубушка?

— Пьяная была, накурилась, сорвалась. Прости, отслужу. Век не забудешь девку Агату!

Старый маньяк глядел с сомнением.

— Искренне ли клянешься, голубушка?

— Как перед батюшкой, государь мой!

— Язычок ишь злой, шебутной. Уж почти покойница, а укоротить не можешь.

— Привычка дурная, государь! Переборю, не извольте сомневаться.

— Про меня знаешь?

— Ничего. Только вижу, человек вы особенный, сила за вами огромная.

— Как видишь?

— Сердцем, государь!

Агата не сдавалась, и очи ее излучали такой яркий свет, что старик на секунду зажмурился. Потянуло его, разморило. Но Агата не обманывала, знала, если уцелеет, с этим двуногим чудовищем останется навеки. От добра добра не ищут.

— Как, хлопцы, — обернулся старик к молчаливым помощникам. — Поверим тварюшке разок?

Хлопцы замахали крыльями балахонов, отвратительно гримасничая. Ни одного человеческого слова от них Агата пока не услышала.

— Обижаются, — пояснил старик с неподражаемым глубокомыслием. — Как дети, ей-Богу. Я ведь им обещал растерзание. Они ножички припасли, наточили.

Воды нагрели. Это знаешь кто?.. Чикотиллы. Я их так называю. Им токо дай. Обшкурят до косточек. Не боишьсяих?

— Сейчас кончу, — сказала Агата, не отводя слепящего взгляда от озорного старика. Он не должен сорваться, он уже на крючке. У нее шею свело от невероятного напряжения. Старик почесал за ухом, потом сунул толстый палец ей в рот. Агата жадно его обслюнявила, прикусила острыми зубками. Ему понравилось.

— Ладно, я добрый. Давай тогда так: ни вашим, ни нашим. Ну-ка, хлопцы, приготовьте печатку.

Чикотиллы опрометью кинулись на правую сторону, где стояла газовая плита и разделочный столик. Скося глаза, Агата за ними следила. Один зажег газ, другой сунул в огонь железный прут с блямбой на конце.

— Очень больно будет?

— Как сказать. Сердце крепкое, выдержишь. Но без клейма нельзя. Без клейма никто тебе не поверит.

— Потерплю, — сказала Агата.

— Потерпи, голубушка, потерпи. Деваться некуда.

— Может, водочки для храбрости?

— Это баловство, не надо.

— Как скажете, государь.

Подбежали недочеловеки: один сгреб ее лицо в потную горсть, чтобы не орала, второй ткнул раскаленный прут между ног, прижал к внутренней части бедра. Агате показалось, кол вошел в промежность и проткнул мозжечок. Ее тряхнуло, скрючило, затрещали суставы, натянулись сухожилия, но веревки выдержали. Боль была зияющей, как воронка, ноздри опалило паленым. С трудом Агата поймала бодрящий, тусклый взгляд старика, в котором запекся бледный огонек любопытства.

— Отвяжите ее, пересадите в кресло.

Чикотиллы мигом перебросили ее на кожаное седалище, напоминающее гинекологическое. Тело истекало жаром, ни ног, ни рук не чувствовала.

— Ну вот, — с облегчением заметил старик. — После трудов праведных можно чарку принять.

Неугомонные Чикотиллы вдвоем побежали к стеллажам, из огромной, десятилитровой посудины наплескали чуть не полную кружку, подали деду. Тот недоверчиво понюхал:

— Вроде пахнет приятно. Испробуй, голубушка. За здоровье всех обреченных.

Поднес кружку с поклоном. Агата еле удержала ее слабой рукой.

— Яд?

— Как узнаешь, пока не выпьешь, — ухмыльнулся старик. Она сделала маленький глоток, задохнулась.

Чистый спирт. То, что надо.

— Сколько вы благодеяний оказали, — сказала она, — а я даже не знаю, как вас зовут. Неудобно как-то.

— Зови просто Сидором. Сидор Гурович, ежели угодно. Тебя я знаю. Ты штучка известная по Москве. Из самых рьяных.

— Сидор Гурович, отошли придурков, чего-то скажу по секрету.

Он махнул рукой, Чикатиллы испарились. Смотрел на нее застывшим, сонным взором. Хотела плеснуть ему в глаза спиртом из кружки, но не посмела. Впервые не посмела совладать с мужиком. Это было так ново, так светло. Как второе рождение.

— Возьми в рабыни, Сидор Гурович. Или добей.

Больше ничего не прошу.

— Чудная ты девка, — серьезно ответил Самарин. — Сколь живу, такую не встречал. Может, ты впрямь без ума?

— Была без ума, теперь опамятовалась. Дай руку, пожалуйста.

Агата робко поцеловала жилистую, в венозных прожилках кисть. Через небывалый страх он внушил ей любовь. Это прекрасно. По-другому, наверное, быть не могло.

— Кто ты, государь мой? Откройся невинной девушке.

— Похоже, тот, кто тебе нужен, — улыбнулся старик.