"Личный досмотр" - читать интересную книгу автора (Адамов Аркадий Григорьевич)ГЛАВА 4. СЕВЕРНАЯ КОНФИСКУЕТ ГОЛУБУЮ «ВОЛГУ»Этот день, послуживший началом новых важных событий в жизни Андрея Шмелева, и начался для него необычно. Распределяя членов своей смены по вагонам экспресса Берлин —Москва, Шалымов впервые направил Андрея одного «оформлять» вагон Рим — Москва. Собственно говоря, Шалымов направил его не одного, а вместе с Семеном Буланым, но Андрей был назначен старшим. — Кажется, ты начинаешь делать карьеру, Андрей невесело отшутился: — Для этого сюда и приехал. Но ссориться с Семеном ему не хотелось, и он миролюбиво спросил: — Ну, как у тебя дела со Светланой? Славная девушка. — А, — махнул рукой Семен. — Детский сад. — Она не глупа. — Я тебе говорю — детский сад. Ничего не смыслит. — Ты ее пытался просвещать? — Пока еще не очень. Все времени нет. — Ну и слава богу. Семен раздраженно поморщился, — Слушай, не строй из себя святошу. По крайней мере при мне. Андрей испытующе посмотрел на Семена. — Ты что-то имеешь в виду? — Хотя бы! Семен по петушиному вскинул голову на худой, кадыкастой шее и вызывающе посмотрел снизу вверх на Андрея. И тому вдруг захотелось ударить его. Что-то очень уж мерзкое вдруг проявилось в Буланом, чего раньше Андрей не замечал. Он хмуро сказал: — Ты делаешь не очень дружеский намек. Может быть, объяснимся? — И так все ясно. — Ты не хочешь говорить? — Допустим. — Значит, ты трус. Я давно это замечал, — Я тоже кое-что замечал! — Так говори что! — гневно воскликнул Андрей, — И скажу… когда будет надо. Но тут к ним подошли другие таможенники, и разговор оборвался. Всей их группе предстояло выехать с попутным поездом на блокпост Буг, чтобы там встретить экспресс Берлин—Москва и, пока он будет следовать до Бреста, успеть «оформить» часть пассажиров. В пятнадцати-двадцати минутах езды от Бреста в сторону границы среди путаницы железнодорожных путей, стрелок и платформ находилось двухэтажное здание блокпоста. В одной из комнат первого этажа и ожидали таможенники прибытия поезда от границы. В это время обычно завязывались самые громкие споры и самые жаркие шахматные сражения. Но, как правило, еще ни одно шахматное сражение здесь не было окончено, как и ни один спор: в самый неподходящий момент резкий паровозный гудок оповещал о прибытии экспресса с границы. Тогда, побросав все дела, таможенники поспешно выходили на пути и разбредались вдоль состава к своим вагонам. Когда Андрей с Буланым подошли к вагону, им навстречу проворно спустился знакомый Андрею усатый проводник и, торопливо поздоровавшись, сообщил: — Из первого купе журналист — бельгиец, что ли, — хочет сообщить что-то важное таможенным властям. Как быть с ним? — Ну что ж, послушаем, — ответил Андрей. В служебном купе их поджидал коренастый черноволосый человек в светло-сером ворсистом костюме необычного покроя, с желтым галстуком-бабочкой на белоснежной сорочке. На груди у него висел фотоаппарат, на боку — кинокамера в новеньком коричневом футляре. Человек внимательно оглядел вошедших и, обратившись к Андрею, сказал, с трудом подбирая русские слова: — Я дойлжен… стелайт… отно-о… вайжное… э-э… — он защелкал пальцами и смущенно улыбнулся. — Заявление? — помог ему Андрей. — Да, да! Но… русски… плохо… ви говорить инглишь? Андрей кивнул головой, и журналист обрадованно заговорил по-английски: — Я действительно должен сделать важное заявление. По-русски это так трудно, — он улыбнулся и указал глазами на проводника.—Тем более что заявление конфиденциальное. — Потом взглянул на напряженно слушавшего Буланого. — А это ваш коллега? — Да. — Он, кажется, не очень хорошо меня понимает? Андрей ответил сухо, с чуть заметным нетерпением: — Вполне понимает. Мы вас слушаем. — Сейчас все расскажу, — заторопился журналист. — Но прежде вот мои документы. Он заставил Андрея пересмотреть пачку бумаг и только после этого таинственно сообщил: — В соседнем со мной купе и в следующих трех или четырех к вам едет делегация итальянцев. Кажется, профсоюзная. Они все время кричат, что едут к друзьям и братьям в страну своего будущего, в страну социализма. О, я к этому привык. Я читаю рабочую прессу. Скажу больше, я в ней вырос. Мой отец рабочий из Льежа, мой брат… — Прошу прощенья, — вежливо прервал его Андрей. — Но нас ждут пассажиры. А насчет делегации мы знаем. — Если угодно, я буду краток. Считаю своим долгом сообщить, что член итальянской делегации из соседнего со мной купе провозит контрабандным путем крупную сумму в американских долларах. Я случайно заметил, как он прятал их. Приметы итальянца: на вид не больше двадцати, высокий, очень худой, черные брови срослись на переносице, на левой щеке около уха небольшой шрам, тонкий, с горбинкой нос. На нем грубый коричневый костюм, рубаха в красную клетку. Вот вам и друзья! Обязательно заинтересуйтесь ими. Когда за бельгийцем задвинулась дверь купе, Андрей хмуро посмотрел на Семена. — Ну, что ты скажешь? — Надо проверить. — На это нет разрешения. — Мало ли что. Раз обстоятельства требуют. — Делегация-то рабочая. — Разные бывают рабочие. — Но обидит это всех. И вдруг мы ничего не найдем? Почему я должен верить этому журналисту? — Можешь не верить, но проверить обязан. Крупная сумма долларов — это не шутка. Пропустить ее — преступление… Андрей задумчиво почесал щеку. — В конце концов, — насмешливо заметил Семен, — решай сам. И отвечать будешь тоже сам. На то ты сейчас и начальство. — Я вижу, тебе это не дает покоя, — заметил Андрей и решительным тоном закончил: — Проведем Опрос, посмотрим на этого итальянца. — Пожалуйста, — демонстративно подчинился Семен. — Только через десять минут Брест. — Знаю. И Андрей, откатив в сторону тонкую зеркальную дверь, вышел из купе. Семен последовал за ним. Их встретили восторженные возгласы: — Вива Руссия!.. Вива!.. Совьет Руссия вива!.. Узкий коридор оказался забитым людьми. Это были итальянцы. Андрей сразу догадался об этом по смуглым, взволнованным лицам, по простой, дешевой одежде, по жилистым рукам, поднятым в пролетарском приветствии. Восторгом светились их глаза, некоторые откровенно вытирали слезы. — Вива Руссия!.. Вива коммунисти!.. Вива!.. Андрей растроганно улыбался и кивал головой, не зная, как поступить дальше, — Господа! — по привычке объявил он, и кругом все стихло. Но тут же Андрей досадливо махнул рукой. — Товарищи! Добро пожаловать в нашу страну! В Советскую страну! И опять пронеслись радостные возгласы: — Вива!.. Вива!.. Андрей поднял обе руки, призывая к тишине. Его сразу поняли. — Я прошу разойтись по своим купе. Мы побеседуем с вами. Прошу! Прошу! — Вдруг его осенила новая мысль, и он закричал: — Руководитель! Кто руководитель делегации? К Андрею протискался полный, с резкой проседью человек в аккуратном костюме и галстуке. — Люченцио Мадзини, руководитель, — представился он. Андрей пожал ему руку и спросил: — Вы коммунист? Мадзини бросил на него взгляд, который Андрей не понял, и невольно насторожился. — Но коммунист, — покачал головой Мадзини. — Социалист. Андрей почувствовал, что допустил промах. Итальянец мог решить, что в СССР доверяют только коммунистам, рады только им. И еще Андрей подумал, как это трудно и ответственно вот так, по существу, от имени всей страны, первым встречать на границе друзей, и не только друзей. Исправляя свой промах, он дружелюбно и радушно, полный раскаяния и симпатии, сказал: — Социалист — это тоже рабочий, это тоже друг. — Да, да, друг, — весь просветлев, радостно закивал головой Мадзини и, снова схватив руку Андрея, энергично затряс ее. — Рабочий и друг. Товарич! Да, да! И тут Андрей, наконец, решился. — Вы хорошо понимаете по-русски? — спросил он. Мадзини застенчиво улыбнулся. — Но, но. Мало. — По-французски? — Ода! Андрей облегченно вздохнул. Теперь можно было перейти к делу. Оглянувшись, он сдержанно сказал Семену: — Ступай побеседуй. И попробуй обнаружить того человека, узнай, как его зовут. Но больше ничего не предпринимай. В ответ Семен усмехнулся. — Ты, оказывается, очень осторожный политик, — и, понизив голос, добавил: — Но доллары мы таким образом упустим. Это как пить дать. — Ладно. Кажется, отвечаю я. И Андрей повернулся к Мадзини, — У меня к вам есть разговор. Зайдемте сюда, в служебное купе. Андрей торопливо передал Мадзини свой разговор с бельгийским журналистом. Итальянец выслушал его со странно отчужденным лицом и, когда Андрей кончил, коротко спросил: — Что вы думаете предпринять с нами? — Я хотел бы посоветоваться. — Я могу вызвать сюда Учелло. Это его вы имеете в виду. Пусть покажет вам свой пиджак. — А нужно ли? Если вы ручаетесь… Мадзини ответил резко, почти враждебно: — Да, я ручаюсь. Но это нужно. Андрей помедлил. Правильно ли он поступает? Взгляд его упал на окно. Поезд подходил к перрону вокзала. И Андрей с облегчением сказал: — Зайдемте вместе с Учелло к нашему начальнику. Мне кажется, это недоразумение. — Это хуже, — покачал головой Мадзини. Он тоже посмотрел в окно и вдруг возбужденно схватил Андрея за руку. — О! О! Смотрите! Это встречают нас ваши рабочие! На перроне стояли люди со знаменами, они улыбались, махали руками, наклоняясь к окнам вагона, некоторые поднимали вверх сжатые кулаки и что-то весело кричали. Мадзини ринулся было к двери, но тут же остановился и в нерешительности обернулся. Лицо его вновь стало хмурым и обеспокоенным. И тут Андрей решился. Мысленно послав ко всем чертям версию с контрабандой, он сказал: — Никаких начальников, товарищ Мадзини! Дружба выше подозрений. Будем считать, что нашего разговора… В этот момент дверь купе с треском откатилась в сторону, и на пороге появился высокий молодой итальянец. Громадные черные глаза светились бешенством. За ним появился злой и раздосадованный Семен Буланый. Итальянец, увидев Мадзини, выхватил из кармана потрепанного пиджака толстую пачку долларов и что-то возбужденно заговорил, отчаянно жестикулируя руками и поминутно бросая гневные взгляды на Семена. Подвижное лицо Мадзини отразило на этот раз удивление и беспокойство. — Фа!.. Фа!.. — взволнованно восклицал он, пека молодой итальянец рассказывал ему что-то. А тот, распалившись, вдруг швырнул доллары на пол и стал с остервенением топтать их ногами. Андрей догадался, что молодой итальянец был тот самый Учелло. Доллары, которые он увидел у него в руках — увидел как раз в тот момент, когда окончательно поверил, что все это неумная выдумка, — ошеломили Андрея. Он смотрел то на кричавшего Учелло, то на встревоженного, с взъерошенными седыми волосами Мадзини и ничего не понимал. Потом он вспомнил о Буланом. — Что у вас там произошло? Откуда доллары? — Из него, конечно. Я ему показал рукой на карманы. Обиделся. Стал их выворачивать. Ну и вытащил. Сделал вид, что удивился, а потом начал кричать, этого разыскивать, — Буланый кивнул головой на Мадзини. — В общем спектакль! — Очень ты быстр на выводы, — сухо ответил Андрей и про себя подумал: «Откуда у него такая враждебность ко всем? Черт его знает, что это за человек!» Он повернулся к Мадзини и спросил по-французски: — Что говорит Учелло? — Что это не его деньги. Что у него за всю жизнь не было таких денег. А вы говорите — недоразумение.—Мадзини с упреком посмотрел на Андрея и горячо закончил: — Это провокация! Тот бельгиец… Вы понимаете?.. Ведь наша делегация не рядовая рабочая делегация. У нас важная миссия. Вы не знаете, что случилось?—Он поглядел на огорченное лицо Андрея и дружески хлопнул его по плечу.—Это называется подсадить агента. Мы знакомы с такими вещами. Наша полиция тоже… Вы понимаете? Андрей кивнул головой и, подойдя к Учелло, дружески обнял его за плечи. — Все в порядке, товарищ, — сказал он по-французски. — Мы вам верим. Учелло остановился на полуслове, гнев в глазах сменился настороженностью, потом, вдруг ослепительно улыбнувшись, он хлопнул ладонями по коленям и воскликнул тоже по-французски: — Я же знал! Я же в СССР! Я же коммунист! Он обернулся к Буланому и, охватив руками его шею, звонко расцеловал в обе щеки. Потом Учелло нагнулся, подобрал доллары и со смехом протянул их Андрею. — В доход рабочему государству! От врагов мира! От врагов рабочего класса! В это время дверь купе откатилась, и чей-то голос оповестил по-русски: — Митинг! Митинг! Где товарищ Мадзини? На перроне, за оградой маленького цветника, была воздвигнута импровизированная трибуна. Вокруг нее густо стояли люди с флагами и транспарантами. С трибуны оратор, держа — Товарищи, мы встречаем сегодня дорогих гостей и братьев… Андрей, не задерживаясь, прошел через перрон в здание вокзала. Ему не терпелось рассказать кому-нибудь из своих о случившемся. В «дежурке» он застал Шалымова. Тот с недовольным видом писал что-то в журнале дежурств. — Анатолий Иванович! Вы бы знали, что сейчас произошло у нас с итальянцами! — вдохновенно начал Андрей. — Вы только послушайте… Шалымов посмотрел на него с удивлением и опаской. В конце концов ожидание неприятностей победило в нем все остальные чувства, и он, нахмурившись, досадливо махнул рукой. — Ну говорите, говорите. Что опять случилось? — Почему «опять»? Нет, вы только послушайте. И вы, Коля, тоже, — обратился Андрей к дежурному. — Ручаюсь вам, что за последние… Но тут резко и требовательно зазвонил телефон. Дежурный схватил трубку и почти сразу передал ее Шалымову. — Сейчас, сейчас! — крикнул он. — Анатолий Иванович здесь, — и, понизив голос, сообщил Андрею: — Говорит Северная. Появилась подозрительная «Волга». На Северную Шалымова повез шофер Петрович. Круглое, розовое лицо Петровича с рыжеватыми усиками и припухлыми глазами выражением своим, ленивым и сонным, напоминало объевшегося кота. И настроен был Петрович соответственно — добродушно, умиротворенно. Это было редкое для него состояние. Обычно он или оправдывался в чем-то, или отпрашивался куда-то. Как в первом, так и во втором случае на физиономии Петровича неизменно лежал отпечаток виноватости и скорби, и голос его при этом звучал с таким надрывом, что равнодушным ко всему этому мог остаться разве только Филин, которого Петрович боялся как огня. Жгутина же Петрович любил нежной и преданной любовью, и как бы тот его ни ругал, а ругал он его часто, Петрович неизменно отвечал: «Спасибо» и «Во век вашей доброты не забуду». Тем не менее шофером Петрович был первоклассным. При некоторой своей склонности к спиртному, он никогда не позволял себе этого во время работы. Если же подобная радость ждала его вечером, то весь день для Петровича был окрашен в розовые тона, В этот день он был полон ко всем особого дружелюбия и сочувствия и с готовностью кидался выполнять любое поручение. Особенно Петрович жалел Шалымова. За вечно недовольным, брюзгливым тоном этого человека ему мерещилось какое-то горе или скрытая болезнь, и он, пожалуй единственный на таможне, относился к Анатолию Ивановичу с дружеской заботливостью, охотно прощая ему и неприятный тон и вечные придирки. Ибо при всех своих недостатках был Петрович человеком отзывчивым и добрым. Когда озабоченный Шалымов срочно выехал на Северную, Петрович, сочувственно косясь на него, первое время лишь вздыхал, ожидая, что начальник смены сам начнет разговор. Но Шалымов угрюмо молчал. Тогда Петрович, сгорая от любопытства, заговорил первым. — Вот ведь я все думаю, — повествовательно и издалека начал он, лихо ведя машину по заснеженной, ухабистой дороге, петлявшей среди путей и полосатых шлагбаумов. — Думаю, значит. Ведь нет в жизни покоя. С одной стороны, атом то и дело взрывают. Так? Потом фашисты во Франции голову поднимают. Это тоже настроение портит. Потом на службе то да се, закавыки всякие. Так? Ну, а четвертое — жена, конечно. Тоже нервов стоит дай боже. А в итоге что? Петрович умолк, ожидая, что ответит Шалымов. Но тот продолжал мрачно смотреть прямо перед собой и, как видно, не собирался поддерживать разговор. — То да се, — неуверенно повторил Петрович. — Вот, к примеру, Северная эта. Ведь закавыка вышла? — Разберемся, — коротко ответил Шалымов. Петрович обрадованно подхватил: — Именно, разберемся. А легко это, спрашивается? Контрабанда—дело небось государственное. Тут того и гляди… — Ты на дорогу лучше гляди, — посоветовал Шалымов, потирая ушибленное плечо: машина довольно резко перекатила через очередной ухаб. Северная была длиннейшим пакгаузом с двумя платформами по сторонам. К одной из них подходила наша широкая колея, к другой — узкая, из Польши. Громадные кованые двери пакгауза были наполовину сдвинуты, и из черной его утробы веяло арктическим холодом. Шалымов, сильно сутулясь, торопливо поднялся по выщербленным ступеням на платформу и вошел в пакгауз. Ледяные сумерки, царившие там, не сразу позволили ему различить груды ящиков, больших и малых, в разных концах пакгауза. В глубине, у стены, прилепилась крохотная комнатка в виде белого, оштукатуренного куба с окном, в котором уютно светилась лампа. Шалымов быстрым шагом направился туда, поглубже засунув в карманы форменного пальто сразу вдруг окоченевшие руки. В комнатке жарко топилась печь. Два письменных стола, сдвинутых друг к другу, занимали больше половины всей комнаты. Столы были завалены горами . бумаг. Через Северную проходили грузы «малой скорости» в обоих направлениях. В бесчисленных накладных и других документах, сопровождавших эти грузы, разобраться было куда труднее, чем сделать «чистенькую» проверку ручной клади в досмотровом зале Бреста-Центрального. И потому большинство сотрудников таможни, особенно молодежь, боялись даже на время окунуться в бумажное море на Северной, откуда, кстати, если уметь в нем плавать, можно было вынырнуть порой с немалой «добычей». Работу на Северной выдерживали только «старички», люди с большим опытом и закалкой. К этой категории и принадлежал встретивший Шалимова седоватый, в очках Николай Захарович Волжин. Очень высокий, широкий в кости, неуклюжий Волжин казался совершенно неуместным в этой маленькой, тесной комнате, его хотелось поместить в пакгаузе, рядом с самыми высокими и тяжелыми ящиками. Волжин и сам чувствовал себя неуютно в такой тесноте. Потоптавшись с минуту у стола и обменявшись с Шалимовым приветствиями, он тут же предложил ему пойти «к грузу». — Я что, по-вашему, «Волги» никогда не видел? — раздраженно спросил Шалымов, подвигая стул поближе к печке. — Рассказывайте лучше. Волжин покорно уселся за свой стол, вздохнул и с неожиданным проворством принялся перебирать высокую стопку бумаг. Тонкие папиросные листики, то белые, то фиолетовые, то зеленые, с шелестом приподнимались, словно прилипнув к его заскорузлым, толстым пальцам. Наконец Волжин вытянул из стопки несколько сколотых листиков и, поправив очки, сказал: — Дело тут такое, Анатолий Иванович. «Волга» эта идет за рубеж новехонькая, на спидометре четыреста километров едва. Хозяин — репатриант, сдал ее нам здесь, в Бресте. А сам следует из Москвы. Неясно. Разобраться бы надо с ним… — У вас он был? — А как же? И я его ласково так попросил еще раз зайти. Вот… — Волжин бросил взгляд на наручные часы. — Через час будет здесь. Шалымов, недовольно морщась, потер подбородок. — Через час. Вы думаете, у меня только и дел, что каждый час сюда ездить? — Ну, может, я сам… — Сам, сам, — все тем же раздраженным тоном перебил его Шалымов.—А чем тогда мне прикажете заниматься? «Волга» эта «чепе» или нет, я вас спрашиваю? — Ну, «чепе», конечно. — То-то оно и есть. А вы — «я сам». . Волжин благоразумно промолчал, и Шалымов уже спокойнее, но с тем же кислым выражением на узком морщинистом лице добавил: — Машину не отправлять пока. Хозяина ко мне на Центральную. Документы давайте сюда. Все. Он встал и напоследок, приложив руки к горячему кафелю печи, все тем же тоном спросил: — Что же сын-то, женится он у вас или нет? — Его дело, — нахмурился Волжин.—Мы не препятствуем. Новую голову, как говорится, не приставишь. Шалымов строго погрозил пальцем и задумчиво сказал: — Не мешай молодым, Николай Захарович. Жить им. — И уже другим тоном деловито добавил: — Ну, я поехал. Он спрятал теплые руки в карманы и ногой приоткрыл дверь в пакгауз. Волжин пошел провожать начальство до машины. Всю дорогу обратно до вокзала Шалымов угрюмо молчал. Петрович только поглядывал на него, но заговорить не решался. Не успел Шалымов приехать, как его сразу же позвали в досмотровый зал, где спешно заканчивали «оформление» пассажиров экспресса Брест — Берлин, отходившего через несколько минут. Потом Шалымов провожал поезд Брест—Варшава. После шума и гама в досмотровом зале кабинет, в котором расположился Шалымов, показался Анатолию Ивановичу поистине райским местом. Он привольно раскинулся в широком кресле, вытянув усталые ноги, и даже расстегнул воротничок. Не успел Шалымов насладиться покоем, как в дверь заглянула машинистка, выполнявшая обязанности секретаря. — Анатолий Иванович, тут к вам пришли. Шалымов застегнул воротничок и этим движением как будто стер с лица выражение покоя и добродушия. В кабинет вошел молодой человек лет двадцати семи в сером, модно сшитом драповом пальто и в не менее модной шапке-«москвичке» из серого каракуля, Яркое, красное с синим, пушистое кашне и кожаные перчатки цвета яичного желтка довершали наряд. Движения посетителя были энергичны, держался он уверенно и свободно. Веснушчатое, улыбчивое лицо его излучало душевное расположение и доверие ко всем людям вообще, и к таможенному начальству в особенности. — Чуяновский, — вежливо представился он, снимая шапку. — По вопросу о моем авто. Хмурая и, казалось бы, малосимпатичная физиономия Шалымова нисколько его не смутила. Пока таможенник знакомился с его документами, Чуяновский с интересом и довольно бесцеремонно осмотрел кабинет, потом отдельно письменный стол, задержал взгляд на стопке книг возле чернильного прибора, верхняя из которых оказалась Уголовным кодексом БССР. Чуяновский, прочитав название, выразительно приподнял брови, как бы отмечая что-то про себя, и тут же, словно спохватившись, быстро перевел взгляд на Шалымова. Тот как раз в этот момент оторвался от бумаг и, словно нехотя поглядев на Чуяновского, спросил: — Значит, всей семьей переселяетесь? — А как же? Не могу же я мать одну отпустить? Не молодая уже, да и болезни. А братишка с сестренкой школьники еще. Что с них взять? Им еще давать надо. Разве мать одна их вытянет? Да ни в жизнь. Вот мы с женой и постановили. — Супруга-то ваша по специальности кто? — Секретарь-машинистка. У начальника нашего треста работала. Пришел, знаете, как-то на прием — не пустила. Так и познакомились. И как я этого тревожного сигнала не учел — не понимаю. — А сами где работали? — Я-то? В «Главросжирмасле», старшим экспедитором. Кое-кто, конечно, себе на пользу этот жир и масло обращал. Не без того. Но у меня, знаете, принципы есть: бедно, но честно. Мы с вами лучше спать будем спокойно. Верно? Чуяновский говорил охотно, весело поблескивая глазами, стараясь своими ответами то растрогать, то рассмешить Шалымова или, наконец, сыграть на его гражданских чувствах. Но хотя проделывал он все это с большим искусством, Шалымова всего передергивало от еле сдерживаемой неприязни. Одновременно он все яснее понимал, что вести себя надо осторожно, что дело здесь, очевидно, серьезное и одним неверным вопросом можно испортить все. «Тебя бы сюда, вертихвостка, — со злой насмешкой подумал он вдруг о Люсе Шмелевой. — Попробуй управься с таким судаком». Как всегда, бывало с Шалымовым, от ощущения важности дела, которым занимался, он постепенно приходил в хорошее расположение духа, неизменно вводя этим в заблуждение своих собеседников. Так было и на этот раз. Чуяновский с облегчением заметил, наконец, на суровом лице таможенника долгожданные перемены. Смягчились жесткие складки, Шалымов перестал хмуриться и смотрел теперь на собеседника добродушно, почти ласково и как бы даже благодарно. Но последнего оттенка Чуяновский не понял. — Сами вы из Москвы, — заметил Шалымов, — а машину почему-то сдали здесь, в Бресте. Чуяновский смущенно засмеялся и, помедлив самую малость, ответил: — Не утерпел, знаете. На ней в Брест приехал. Дорога замечательная, даже зимой. — И права есть? — А как же! Вот они, — Чуяновский полез за бумажником, предварительно отстегнув с внутреннего кармана пиджака большую булавку. Шалымов без всякого интереса повертел в руках зеленоватую книжечку, лишь на миг раскрыл ее, вслух отметив, что на фотографии Чуяновский выглядит старше, и, возвращая удостоверение, спросил: — Неужели один ехали? — Н-нет… — опять чуть помедлив, ответил Чуяновский и, сам, видно, испугавшись своей заминки, торопливо сказал: — С супругой, конечно. — И она водит машину? Шалымов видел, что безобидные, казалось бы, вопросы все больше приводят в смятение его собеседника. — Водит ли она машину? — повторил вопрос Чуяновский. — Что вы!.. То есть нет.. Она до руля боится дотронуться. — М-да… Бывает, — усмехнулся Шалымов. Он успел заметить, что права выданы всего два месяца назад. Вместе с показанием спидометра — четыреста километров — это обстоятельство бесповоротно уличало Чуяновского во лжи. Если же учесть самый факт покупки «Волги» накануне переезда, за границу и при очень скромных доходах семьи, причем семьи большой, то ложь эта начинала приобретать совсем подозрительный характер. «На жирах небось разжирел, сукин сын, — с веселой злостью подумал Шалымов. — Ну, погоди у меня!» Если исходить из того, что Чуяновский, конечно же, не имел возможности купить машину на честно заработанные деньги, то он мог оказаться замешанным либо в хищениях по своему прежнему месту работы, либо в контрабанде, и тогда машина эта не его. В первом случае ему грозит суд и немалый срок заключения, во втором же—лишь конфискация машины. И это Чуяновский, вероятно, знает. Выходит, что в любом случае ему выгоднее признаться в контрабанде. Если… если он вообще решит признаваться. Ведь тогда он должен будет назвать сообщников. Поэтому он может начать выкручиваться. Во всяком случае, интересно, как этот прохвост сейчас себя поведет. Почти за двадцать лет работы в таможне у Шалымова было немало подобных случаев. Тем не менее каждый из них вызывал в нем живейший интерес. Но на этот раз Шалымов вдруг с внезапной горечью подумал: «Ну, этого я еще скручу, никуда он от меня не уйдет. А вот с иностранцами — как молодые наши — не получится, нет. Кишка тонка. Вон как Дубинин с англичаночкой той или Шмелев сегодня с итальянцами. Да-а, багажа у тебя, старина, маловато. Смолоду-то не припас». И он вдруг заметил, что не первый день где-то глубоко в душе копилось у него недовольство самим собой. Тут и жалость была, и досада, и даже что-то вроде зависти к молодым. Да, да, зависть тоже была, чего уж там… И неожиданно Шалымов спросил: — Скажите, в прошлом у вас не было судимости? — Только этого мне не хватало,—оскорбленным тоном ответил Чуяновский. — И должен вам сказать… — Нет уж, разрешите, теперь скажу я, — очень спокойно перебил его Шалымов. — Я не зря задал вам этот вопрос. Скажу прямо. У меня возникли очень серьезные подозрения. — То есть? — Откуда у вас перед самым переездом за границу появились такие деньги? — Так я же два года стоял в очереди… — Это легко проверить. — Одну минуту, — поспешно проговорил Чуяновский. — Дайте же мне закончить. Да, стоял в очереди, но… но не достоялся. Деньги уже скопил, надо уезжать, а очередь не подошла. Что делать? Вот я и купил машину у одного гражданина. Пока что за это, кажется, не судят? Шалымов пожал плечами. — Все очень странно… — он взглянул в документы, — Григорий Степанович. Кто-то продал вам машину, не проехав на ней ни километра. Вы сдали ее в Бресте нам, тоже не проехав, по существу, ни I километра. Да и водительский стаж, оказывается, не позволил бы вам этого. Между тем вы утверждаете, что сами ехали на ней от Москвы, то есть больше тысячи километров. Да еще в такое время года. Чуяновский, не отрывая глаз от пола, нервно теребил в руках связку ключей. На полном лице его проступили красные пятна. — Ну, а деньги вы два года копили в кубышке? — совсем мягко задал новый вопрос Шалымов. — В сберкассе, — не поднимая головы, буркнул Чуяновский. — Где же еще? — Это тоже можно проверить. Тут Чуяновский, наконец, не выдержал. Ненавидящими глазами он уставился на Шалымова и, еле сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, прошипел: — Что вам, наконец, надо от меня? — И вдруг все-таки сорвался и крикнул: — Что?!. Что вам надо?! Я честный человек!.. Слышите вы?! Шалымов холодно ответил: — Мне нужна правда, только и всего. И учтите: если ее не узнаю я, ее узнает милиция. — Вот как? — почти спокойно спросил Чуяновский. — Интересно. Стоит подумать. — Думайте, только не очень долго. У меня, знаете, много работы. Чуяновский вдруг опасливо оглянулся и, понизив голос, спросил: — Вас устроит половина стоимости «Волги»? — В смысле взятки? — деловито осведомился Шалымов. — Вполне. Чуяновский пристально посмотрел на него, потом махнул рукой. — Ладно уж. Не разыгрывайте. Сам ведь вижу. — Ну и хорошо. Значит, теперь самое время все рассказать. — Придется, — с театральным вздохом ответил Чуяновский. — Так вот. Половина стоимости «Волги» — это как раз та сумма, за которую я согласился выдать машину за свою и перевезти через границу. Я ее и в глаза до сих пор не видел. А своих денег…— он опять вздохнул, — нет и на одно колесо. Сами подумайте, такая семья… — Кто же действительный владелец? Чуяновский махнул рукой, — Он уже там. — Ну что ж, — Шалымов удовлетворенно прихлопнул руками по столу, как бы подводя черту под разговором. — Пишите объяснение. Будем составлять акт о контрабанде. — Чем это мне грозит? — жалобно спросил Чуяневский. — Ведь мать-старуха, сестренка с братишкой — все на мне… — Это грозит прежде всего конфискацией машины. — Да пропади она пропадом!.. В это время в кабинете заместителя начальника таможни Буланый со слезой в голосе говорил мрачно слушавшему его Филину: — Разве это справедливо, Михаил Григорьевич? Почему товарищ Шалымов так явно покровительствует Шмелеву? Только поймите меня правильно. Я вовсе не завидую. Нет! Это покровительство наносит вред делу. Сегодня, например, Шмелева назначили старшим. А он хотел пропустить контрабанду у этих итальянцев. — Вот как? — Именно. Контрабанду эту нашел я. Нашел вопреки Шмелеву, который запретил ее искать. Причем я не только не обидел этим итальянцев, но и разоблачил провокацию. Семен был полон самой искренней обиды. С ним поступили явно несправедливо. Он вел себя с итальянцами правильно, он был решителен и непреклонен, как Михаил Григорьевич. Но Шалымов хвалил не его, а Андрея. Опять Андрея! Всегда Андрея! — Гм. Я вас понимаю, Семен Трофимович, — кивнул головой Филин. — Кажется, и в самом деле ваш друг… не очень по-дружески себя ведет, а? — Именно, Михаил Григорьевич! — Надо уметь постоять за себя, дорогой мой. Буланый сдвинул к переносице тонкие брови, и все лицо его приобрело выражение суровой решимости, так не вязавшееся с его франтоватой внешностью. — О, в этом будьте уверены, Михаил Григорьевич! Филин был полон симпатии к Буланому, которого он считал своим верным сторонником в предстоящей борьбе со Жгутиным. В то же время он давно уже недолюбливал Шмелева. Слишком независимо вел себя тот, слишком явно проявлял симпатии к старому начальнику таможни. Да и дружба с этим баламутом Дубининым тоже не украшала Андрея в глазах Филина. Буланый осторожно добавил: — Вместе с тем фактом, о котором я вам говорил в прошлый раз… — Каким фактом? — резко переспросил Филин. — Ну, с этой самой… в гостинице. Я же своими глазами видел… Если взять все вместе, то довольно четко проступает моральный облик Шмелева. — Буланый усмехнулся. — Можно понять его супругу. — Еще бы. Филин задумчиво побарабанил пальцами по столу, потом снял трубку телефона и набрал номер. — Анатолий Иванович? Зайдите ко мне… Ну, когда кончите… Да, да, жду. — Он повесил трубку и сказал Буланому: — Вы можете идти. Спасибо за информацию. Все это мы так не оставим. Уже под вечер, когда к нему зашел Шалымов, Филин недовольным тоном спросил: — Что вас так задержало? Давно жду. — Конфисковал контрабандную «Волгу». — Вот как? Почему не представили акта? — Представил. Его утвердил Федор Александрович. — Он же заболел и уехал? — Как раз перед тем, как уехать, он и утвердил. — А-а, ну понятно, — с облегчением кивнул головой Филин. Он даже самому себе не решался признаться, что побаивается своего непосредственного начальника и от этого злится на него еще больше. Филин умолк, потом бесстрастным тоном объявил: — Попрошу, Анатолий Иванович, написать рапорт на Шмелева. Его действия сегодня граничили со служебным преступлением. На длинном и вечно хмуром лице Шалымова отразилось удивление. — Признаться, я этого не усмотрел. — По-вашему, нежелание изъять крупную контрабанду, да еще когда о ней получен сигнал, это не служебное преступление? — Насколько мне известно, — покачал головой Шалымов, — это была политическая провокация. И Шмелев в сложной ситуации вел себя правильно, — Но ведь именно Буланый, обнаружив контрабанду, тем самым разоблачил и провокацию. Шалымов помрачнел. — Ах, вот в чем дело. Так, к вашему сведению, именно Буланый своими грубыми действиями чуть не поссорил нас с итальянской делегацией. И если бы не Шмелев… — Послушайте! Что за манера вечно спорить с руководством! — раздраженно воскликнул Филин. — Лично у меня факты не вызывают сомнений. — А у меня… — И я требую, — повысив голос, перебил Шалымова Филин, — требую рапорта на Шмелева. Учтите, есть и другие фактики, которые вообще ставят под сомнение его пригодность к работе в наших органах. Вам ясно? Шалымов покачал головой. — Нет. — Тогда мы вынуждены будем делать выводы и в отношении вас, Анатолий Иванович. Вы удивительно близоруки и пристрастны. Так руководить нельзя, даже сменой. Учтите. …Через два дня в приказе по таможне Андрею был объявлен выговор «за неправильное поведение при таможенном досмотре». Двумя пунктами ниже «ставилось на вид» Шалымову за «неправильную работу с кадрами». Приказ был подписан Филиным. Жгутин все еще болел. Андрей ждал. Давно уже уснул Вовка, улеглась няня. Маленькая стрелка часов равнодушно передвинулась за полночь. Люси все не было. Андрей пытался читать. Но через минуту с тоской и злостью швырнул книгу на кушетку. Воображение ярчайшими красками, почти осязательно рисовало ему одну страшную картину за другой. То он видел Люсю в объятиях какого-то человека, видел такой, какой до сих пор знал ее только он. То вдруг Андрей видел, как Люся бежит по темной улице и на нее нападают какие-то люди, затыкают рот, волокут куда-то… И Андрей опять отшвыривал книгу и кидался в переднюю. Там он лихорадочно закуривал, делал одну глубокую затяжку, вторую, третью… И настороженно, задерживая дыхание, прислушивался. Но, кроме глухих ударов собственного сердца, он ничего не слышал. За дверью стояла тишина. Несколько раз Андрей порывался выйти на улицу, но не решался. Ему было стыдно и… страшно, страшно увидеть вдруг Люсю с другим, который, может быть, ее провожает, увидеть, как он целует ее на прощанье. Временами Андрей думал о Буланом. Больше недели прошло уже со дня их ссоры. Какой же он феноменальный подлец! Так притворяться, так уверять в дружбе, говорить какие-то хорошие, добрые, душевные слова!.. Да и выговором он, конечно же, обязан ему. Андрей заставлял себя сейчас думать о Буланом, всеми силами распаляя свой гнев против него. Только бы не думать о том, где сейчас Люся. Она пришла поздно. Андрей не имел больше сил притворяться спящим, как он это делал в таких случаях до сих пор. Он посмотрел на жену и с несвойственной ему грубой фамильярностью, за которой пытался скрыть свои истинные чувства, сказал: — Ну вот что, моя милая. Нам надо, наконец, решить, как жить дальше. Больше я твоих фокусов терпеть не намерен. Люся враждебно ответила: — Мы это решим завтра. — Нет, сегодня! Сейчас! — Сегодня я устала. И, пожалуйста, не кричи, — поморщилась Люся и все с той же враждой добавила: — Милые же вещи рассказывают про тебя. — Ты бы уж молчала! — Только до завтрашнего дня. Люся постелила себе в комнате, где спал Вовка. …Тот вечер Люся снова провела у Марии Адольфовны Филиной. И та, наконец, вызвала ее на откровенный разговор. Расплакавшись, Люся призналась, что мечтала совсем не о такой жизни. И Мария Адольфовна ответила ей теми же самыми словами, которые говорила себе Люся: — Милочка, вам надо немедленно уйти от него, пока молоды и красивы. Любой мужчина, даже самый ответственный, будет считать за счастье не только жениться, но даже ухаживать за вами. Поверьте моему опыту, дорогая. В молодости я испытала нечто подобное. И потом… — Мария Адольфовна многозначительно вздохнула, — не знаю, право, стоит ли говорить… Мне так не хочется огорчать вас… — Что такое? — с тревогой спросила Люся. — Обязательно скажите. Мария Адольфовна для видимости еще заставила себя некоторое время упрашивать. Наконец не на шутку обеспокоенная и заинтригованная Люся со слезами воскликнула: — Умоляю вас, скажите! Иначе я последний покой потеряю. — Ах, только из любви к вам, — сдалась Мария Адольфовна. — Вы же знаете, я ненавижу сплетни. Но я не могу допустить… Одним словом, говорят о связи Андрея Михайловича с одной женщиной… — Не может быть! Как ни враждебно была настроена Люся к мужу, такого она допустить не могла. Больше того, про себя она уже давно решила, что Андрей лучше, честнее, прямее ее. Но разубеждать свою собеседницу она не собиралась. Нет, нет. Этот слушок… он может при Мария Адольфовна вздохнула. — Жены всегда узнают о таких вещах последними. Вы не исключение. — Кто же она? — спросила Люся, иронически усмехаясь. Признаться, Мария Адольфовна ожидала куда более бурной реакции, и Люсина сдержанность даже вызвала у нее какие-то неясные подозрения. — Мне не хотелось бы продолжать, — со вздохом произнесла она, приложив пальцы к вискам. — Это все так противно моим взглядам. А эта женщина, она директор какого-то магазина. Ах, да! Случайных вещей. Представляете? Между прочим, она не стоит вашего мизинца. Я просто не понимаю мужчин. …Ночной разговор с Андреем еще больше укрепил Люсю в ее решении. Нет, нет, все! На этот раз — окончательно! Надо написать маме, предупредить о приезде. Этот слушок о магазинной директрисе подвернулся как нельзя кстати. Теперь во всем будет виноват один Андрей. Так она это представит и в разговоре с ним, и на работе, и в суде, если их будут разводить… Но разговор с Андреем состоялся только вечером следующего дня. У обоих на этот раз хватило терпения не начинать нового объяснения, пока не заснет Вовка. Но мальчик словно чувствовал надвигающуюся грозу. Он плакал, ласкался то к отцу, то к матери и непрерывно спрашивал: — Папа, а ты на меня не сердишься? — Нет, сынок. — Мама, а ты? — Нет, нет. Спи наконец. Вовка свертывался калачиком под одеялом и молча, широко открытыми глазами следил за родителями. Сна в его глазах не было. Андрею чудился в них упрек, горький и совсем не детский. Когда Андрей или Люся делали движение, чтобы подняться со стула, Вовка вздрагивал и плачущим голосом просил: — Не уходи… Боюсь… Раньше с ним никогда такого не было. Когда, наконец, мальчик уснул, Андрей на цыпочках вышел в переднюю и жадно закурил. Он тоже нервничал. Спокойнее всех была Люся. Она вышла вслед за Андреем и сказала: — Думаю, что нам нет смысла устраивать друг другу сцены. Все и так ясно. Я уезжаю с Вовкой послезавтра. Это решено окончательно. Заявление об уходе я уже подала. — Куда ты уезжаешь? — в первый момент не понял ее Андрей. — В Москву. К маме. Тут только до него дошел смысл ее слов. — Ты… ты понимаешь, что ты делаешь? Люся пожала плечами. — Прекрасно понимаю. И тебе, кстати, это тоже давно понятно. Не притворяйся. На разводе я пока не настаиваю. Пока. Может быть, ты одумаешься. — Но, Люся… Скажи мне, в чем, наконец, дело? — Я тебе уже сто раз говорила. У меня нет сил больше повторять. Не думай, я ни в кого не влюбилась. Я просто хочу другой жизни. — Ни в кого не влюбилась… — с горечью повторил Андрей. — Тогда подумай, Люся, у нас еще будет другая жизнь. Вот увидишь. И потом — Вовка. Ну, как мы будем жить друг без друга? Андрею вдруг стало так невыносимо жаль и себя и Вовку, что голос его задрожал и он поспешно отвернулся. — С сыном ты, конечно, сможешь видеться, — у Люси голос не дрожал. — Это даже предусмотрено законом. И вообще, что бы ни случилось, я не хочу окончательно лишать его отца. Андрей ждал этого разговора. Умом он понимал его неизбежность. И все-таки какая-то непонятная, но малюсенькая надежда все время теплилась в его душе. И каждый новый день, не принесший развязки, добавлял к этой надежде еще каплю. И вот он состоялся, этот разговор. Равнодушным, чужим голосом Люся сказала ему все. В один миг Андрей терял двух самых близких ему людей и самых любимых. Да, да, любимых! Он любил Люсю. Он все видел, все понимал и тем не менее любил. Андрей с усилием проглотил какой-то жесткий ком в горле и, еле шевеля сразу вдруг пересохшими губами, сказал: — Люся, останься… Она серьезно и печально ответила: — Давай, Андрей, без мелодрам. Мы ведь современные люди. Ситуация предельно ясна. И ты, — вот тут Люся усмехнулась, — ты очень ко времени помог мне в этом. Она помедлила, ожидая вопроса, но Андрей, напряженно ловя ее слова, одновременно был занят какими-то тягостными и непонятными мыслями, которые ворочались в мозгу, как тяжелые камни. Поэтому Андрей не задал того вопроса, которого ожидала Люся. И тогда она все с той же усмешкой добавила: — Оказывается, в кого-то другого влюбился ты? — Я?! — Ого! Да ты стал неплохим притворщиком. — Я ни в кого не влюбился. — Ив директора некоего магазина тоже? Андрей ошеломленно взглянул на жену, — Люся, я тебе сейчас все расскажу… — Я не хочу слушать. — Но ты же слушала про это от других! — И мне вполне достаточно. Андрей рассердился. Это помогло ему взять себя в руки. — Что ж, я понимаю. Тебе так удобнее, — медленно произнес он. — Ладно, уходи. Я не стану тебя больше удерживать. А пока… пока уйду я. Он сдернул с вешалки пальто, схватил шапку и выбежал на улицу. И вот опять вечер, опять холодный ветер бросает в лицо колючие снежинки, и от них больно глазам. И Андрей один на улицах этого города, и опять ему некуда идти, и опять у него нет дома. Андрей медленно брел по улице. Иногда он сворачивал за угол и так же медленно и равнодушно брел по другой улице. Он не мог ни о чем думать. Голова гудела, что-то сдавливало виски. Сырой, липкий холод все сильнее пробирался под пальто, вытесняя последнее тепло. Внезапно из полутьмы выплыла вывеска: «Закусочная». За широким окном, наполовину затянутым марлевой занавеской, виднелись люди. Они сидели вокруг серых мраморных столиков, курили, оживленно разговаривали, с аппетитом ели и пили. Из-за плохо прикрытой двери вместе со струйками тепла доносились их возгласы. Андрея потянуло туда, и он, не задумываясь, толкнул дверь. В первую минуту шум оглушил его. Незнакомые лица, разгоряченные, веселые или сердитые, замелькали перед глазами. Андрей стоял у двери, отыскивая свободное место. Неожиданно кто-то крикнул: — Шмелев! Андрей обернулся. К нему, чуть пошатываясь и размахивая руками; пробирался между столиками Петрович. Круглое потное лицо шофера и особенно нос и литые щеки были сейчас багровыми, местами живописно переходя то в фиолетовый, то в густожелтый, и маленькие рыжеватые усики совершенно терялись в этом буйстве красок. Заплывшие глаза Петровича светились восторгом. Он обнял Андрея за талию и с воодушевлением объявил: — Наконец-то! А я уж думал, не придешь! — Чего, чего? — опешил Андрей. — Ты разве ждал меня? — А то как же? Беспременно ждал. Хуть какой-никакой друг, а приттить должен был, раз я гуляю. Петрович энергично потянул Андрея за рукав. На мраморном столике стояли бутылки с водкой и пивом, на тарелочках лежала закуска. Когда они уселись и выпили по первой рюмке, Андрей, морщась, спросил: — И с чего это ты гуляешь? С какой радости? Петрович таинственно подмигнул. — Такая, брат ты мой, история приключилась, что и не поверишь. Только тебе, как другу. Жене родной не сказал, а тебе вот скажу. Но, — он приложил к губам толстый веснушчатый палец, — никому, понял? — Это почему же? — А потому. Чудное дело. Вдруг да— промашку дал? Мишка враз шкуру спустит. Мишкой он с пьяной фамильярностью называл Филина. И Андрей согласно кивнул головой. — Этот спустит. — Вот, вот, — неизвестно чему обрадовался Петрович. — Злодей он. Бывало, во как надо отпроситься, — он провел рукой по горлу, — но ежели Федора нет — все! К Мишке и не сунусь. Удавлюсь скорей. А то бывалоче… — Ты давай рассказывай, что с тобой приключилось, — вернул его к первоначальной теме разговора Андрей. — С чего гуляешь-то? — И-и, брат, — Петрович так энергично замотал головой, что Андрей на секунду даже испугался за него. — Но выпьем сначала. Они опять чокнулись, опрокинули рюмки, долго закусывали. Наконец Петрович сделал таинственные глаза и, наклонившись над столом, приступил к рассказу. — Помнишь, неделю назад конфисковали мы на Северной «Волгу». Новехонькая такая, голубая. Отогнал я ее, красавицу, в гараж облисполкома и ручкой — привет! Служи, мол, советской власти. Вскорости забыл даже думать о ней. Живу, значит, питаюсь, свою горемычную в хвост и в гриву гоняю. Профилактику даже сделать и то некогда. А ведь как без нее, без профилактики? Того и гляди… Вот бывалоче… — Да ладно тебе! — с досадой перебил его Андрей. — Ты про что начал рассказывать, про то и давай. От выпитой водки у него вдруг прошла боль в голове, приятное тепло разлилось по телу. Рассказ Петровича заинтересовал его. Случай с голубой «Волгой» все на таможне помнили прекрасно. Неужели он имеет продолжение? Поэтому, когда Петровича начало было опять сносить в сторону, Андрей рассердился. Но на этот раз взбунтовался и Петрович. — Ты мне не указывай, понял? — строптиво заявил он. — Могу я за свои деньги говорить, как хочу, или не могу? — Тем не менее он все же продолжал свой рассказ уже без отступлений: — Так вот, значит, третьево дня, вечером иду домой. Трезвый, между прочим, как стеклышко. Скучно мне. Дома, знаю, жена ничего хорошего мне не скажет. В другое место идти — монет нет. Скучно. Вдруг, значит, подходит ко мне один — полный такой, в очках — и спрашивает: «Ты не шофер ли с таможни?» — «Я самый, — отвечаю, — шофер и есть». — «А хочешь, — говорит, — заработать враз сотню?» — «С нашим удовольствием, — говорю, — ежели все законно». — «Да от тебя, — говорит, — сущая безделица требуется. Конфисковали вы неделю назад „Волгу“ голубую, помнишь?» — «Ясное дело, — отвечаю, — помню». — «Ну вот, — говорит, — и узнай, куда ее отдали, кому. Вот и все дело». — «И за это, — спрашиваю, — сотню?» — «Именно», — отвечает. Ну, думаю, пьяный или свихнутый какой. Только бы не раздумал этот очкастый. — И узнал? — нетерпеливо спросил Андрей. — А как же! В тот же вечер. Зараз вместо дома потопал к Ванюшке, он шофер тоже, в облисполкоме, Тот все и растолковал. И веришь, через два часа дурила эта вручает мне деньги. Ей-богу, как с неба свалились. Надо же, а? Андрей с возрастающим интересом спросил: — И где же та машина оказалась? — Да в облздраве. Этих по области катает… Как их? Консультантов, что ли? Андрея заинтересовала эта история. Не будет человек выбрасывать на ветер сто рублей. Значит, очень ему та «Волга» была нужна. А зачем, собственно говоря? Андрей знал, что мнимый хозяин машины уже за границей, а подлинный хозяин прибыл туда еще раньше. Кто же интересуется ею здесь, в Бресте? Неожиданно он вспомнил подробность, о которой ему рассказал Валя Дубинин: машина была сдана в Бресте, хотя тот прохвост, Чуяновский, ехал из Москвы. Нет, тут что-то не так. И Андрей спросил у Петровича: — Ну, а разглядел ты того гражданина? Деньги небось не в темноте получал? — Ясное дело, разглядел. — И какой же он из себя? — Дык как сказать? — Петрович задумчиво поскреб затылок. — Из себя он, конечно, видный. Очки при нем шикарные, золотые небось. И говорит солидно, что твой министр. Неужто будет обратно машину эту требовать? Андрей задал Петровичу еще несколько вопросов, поминутно останавливая его руку, когда тот хотел выпить, но ничего нового не узнал. В конце концов он понял, что просто не знает, о чем еще спрашивать, и задает какие-то пустые, расплывчатые вопросы, на которые Петрович не смог бы ясно ответить, будь он даже трезв. Но тогда что же делать? Досадуя на себя, Андрей продолжал обдумывать так внезапно возникшую, таинственную и нешуточную ситуацию. Кроме всего прочего, это помогало ему не думать о Люсе. А Петрович между тем мирно задремал, несмотря на шум и гам вокруг, подперев кулаком красную небритую щеку. На следующее утро Андрей первым делом направился в кабинет начальника таможни. Он был неприятно удивлен, когда за столом увидел Филина. В последнее время Жгутин часто болел, и Филин в таких случаях каждый раз занимал его кабинет. Ему, как видно, хотелось, чтобы сотрудники уже сейчас начинали привыкать к предстоящим переменам, на которые он, Филин, все больше рассчитывал. Как всегда педантично-аккуратный, в тщательно отутюженном форменном пиджаке, глянцево-выбритый, с прилизанными серыми волосами, расчесанными на косой пробор, Филин просматривал утреннюю почту, водрузив на свой остренький нос новые очки в массивной оправе. Увидев Андрея, он сухо спросил: — В чем дело, Шмелев? Вообще-то говоря, Андрей рассчитывал увидеть Жгутина. Еще вчера, когда он по телефону спрашивал его о здоровье, тот бодро ответил, что завтра, по-видимому, уже придет на работу. И вот — на же тебе! Однако сообщение у Андрея было, по его мнению, настолько важным и срочным, что раз Филин замещал сейчас начальника таможни, значит Андрей обязан был сделать это сообщение ему. И Андрей, пересилив неприязнь, доложил Филину о своей вчерашней встрече с Петровичем. Филин выслушал его с чуть иронической усмешкой и, когда Андрей кончил, спросил: — Значит, в пивной встретились? — Да. Только это не имеет значения — где встретились. — А я полагаю — имеет. Петрович был, как всегда, вдребезги пьян, конечно. Да и вы… — Я был совершенно трезв. — Да? — И Филин насмешливо добавил: — Вы зашли туда выпить кефир? Андрей не выдержал и запальчиво сказал: — Михаил Григорьевич, я пришел к вам не для того, чтобы обсуждать свое меню в закусочной. Считаю, что рассказанное вчера Петровичем является… — …Является бредом алкоголика, не больше и не меньше! — повысив голос, уже раздраженно перебил его Филин. — Стыдитесь, Шмелев. Он выдумал неумную историю, чтобы объяснить, на какие деньги он пьянствует. Вот и все. А вы, извините, развесили уши. Лучше проявляйте больше бдительности на работе. Имейте в виду, второй выговор будет уже строгим. — А я верю в эту историю, — с упрямой яростью произнес Андрей. — Ваше личное дело. Можете идти. — Михаил Григорьевич… — Можете идти, Шмелев. У меня много дел. Надеюсь, у вас они тоже есть? Андрей вышел, бледный от злости. Так еще с ним никто и никогда не разговаривал. О, был бы здоров Федор Александрович, этот тип вел бы себя совсем по-другому, он ведь изрядно трусит перед Жгутиным, это все знают. Что же теперь все-таки делать? С кем посоветоваться? Может быть, с Валькой? Валя Дубинин, казалось, мог дать советы на все случаи жизни. Его ничем нельзя было смутить. Поэтому Андрей рассказал ему все, что он узнал от Петровича, а заодно уж и о своем разговоре с Филиным. Немного помолчав, Дубинин сказал: — Свое мнение об этом типе я тебе выложу как-нибудь в другой раз. А пока… О-о!.. — оживился вдруг Валька, и в плутовских глазах его зажглись лукавые искорки. — Есть один человек! Толковый парень! История Человек, с которым следовало посоветоваться, был, по мнению Вальки, его земляк Геннадий Ржавин, в данное время работавший в уголовном розыске здесь, в Бресте. Валька не только дал Андрею этот ценный совет, но немедленно потащил друга к телефону. Однако Ржавина на месте не оказалось. После этого Дубинин звонил Ржавину в течение всего дня. Наконец уже под вечер, когда Андрей собирался уходить домой, Валька разыскал его и передал, что Ржавин просил сегодня же зайти к нему в горотдел милиции. Андрей имел довольно смутное представление об уголовном розыске, о его людях и делах. Правда, как-то Андрей прочел приключенческую повесть о борьбе с преступниками, прочел быстро и с интересом, но в глубине души не очень ей поверил. «Приукрашивает автор, — решил он, — сам, наверное, оттуда». Но с одним он согласился безоговорочно: работа там сложная и, конечно, опасная. Как-никак, а преступники иногда стреляют или берутся за нож. Одно дело — нечаянно напороться на таких, и уж совсем другое дело — искать с ними встречи. Одним словом, учреждение, куда шел в тот вечер Андрей, вызывало, у него безусловный интерес и уважение. Ржавин оказался долговязым черноволосым парнем, порывистым и насмешливым. Из-под густых бровей светились лукавые карие глаза. Щеку его пересекал еле заметный шрам, но когда Ржавин волновался, шрам становился багровым. (Это обстоятельство, между прочим, сильно огорчало Ржавина: «Сотрудник угрозыска с такой особой приметой — это наполовину уже не сотрудник!») Несмотря на свой живой характер, Ржавин молча выслушал рассказ Андрея, а также все его мысли и предположения по этому поводу, которые, однако, сводились к одному выводу: дело очень подозрительное. Хотя вывод этот напрашивался сам собой и вовсе не требовал, по мнению Ржавина, столь многословных рассуждений, тем не менее Андрей ему понравился. Ржавин уже немало знал о нем со слов Дубинина и прекрасно помнил предостережение Вальки, когда тот говорил с ним сегодня по телефону: «Смотри о семье не спрашивай. От него жена уходит». Когда Андрей, наконец, кончил — кажется, никогда он не был так многословен, — Ржавин сказал: — Я вас попрошу сесть за мой стол и подробно записать ваш разговор с шофером. И больше ничего. Андрей смущенно ответил: — Да, да, конечно. Это самое главное. Я тут наболтал вам… Как только Андрей сел за стол, Ржавин посмотрел на часы, досадливо щелкнул по ним, но, поколебавшись, все же заглянул в справочник и, сняв телефонную трубку, набрал номер. — Тонечка?! — обрадованно воскликнул он. — Прямо не надеялся уже. У подъезда небось хахали дожидаются, а вы горите на работе… Ах, так? Ну, тогда извините. И окажите услугу хорошему человеку? Что?.. А вот какую. Неделю назад облздрав получил конфискованную «Волгу», голубую. Какой ее горзнак теперь? Ржавин подождал, пока невидимая Тонечка рылась в картотеке, потом быстро записал номер и, простившись, нажал рычаг. Минуту он что-то обдумывал, потом, пробормотав: «Интересно, однако, что он скажет», снова порылся в справочнике и набрал новый номер. — Товарищ Стращук? Здравствуйте. Ржавин из гормилиции беспокоит. Что «Волга» ваша, тридцать четыре ноль семь, в городе сейчас?.. Зачем? Пока ответить трудно… К себе забирать? Нет, не собираемся. Так где же она? Ах, вот как. Это точно? Может, еще раз проверите?.. Ну, добре. Всего хорошего. Он с силой повесил трубку, потом уверенно и зло произнес: — Врет, каналья! Больше Ржавин никуда не звонил и принялся читать какие-то бумаги, подшитые в толстой, потрепанной папке. Андрей не сразу догадался, что это были протоколы допросов. Вскоре Андрей кончил писать. Ржавин взял у него исписанные листы, бегло проглядел их, потом задал несколько уточняющих вопросов и сам вписал ответы на них, размашисто и небрежно. Потом они простились. — Кажется, нам придется еще не раз встречаться, — заметил напоследок Ржавин. — Знаете, какая может завариться каша от этого сообщения? — он кивнул на исписанные Андреем листы. — Вместе будем тогда расхлебывать. — Да-а. Добавил я вам дел. И без того, наверное, хватает. — А! — беспечно махнул рукой Ржавин. — Разве здесь дела? Брест, я вам доложу, золотой город. И народ здесь золотой. Но строгий. А как же иначе? Граница! Но, конечно, залетают и к нам субчики. Поэтому за сообщение спасибо. А в случае чего поможете. Идет? Андрей, улыбнувшись, кивнул в ответ. Его невольно заражала веселая энергия этого парня. И еще: ему очень не хотелось уходить, потому что это означало, что надо идти домой… Ржавин, кажется, что-то понял. В карих глазах его мелькнуло сочувствие. Он еще раз с силой пожал руку Андрея и, смеясь, сказал: — Ого! Крепкая у вас рука. Люблю. А характер , такой же? — Кажется. — Ну, ну. Тогда все в порядке. «Какой-то снисходительный у него тон», — с неудовольствием думал Андрей по дороге домой. Но спустя некоторое время он все же решил, что Ржавин неплохой парень. Интересно, найдет ли он того человека, с которым встретился Петрович, или нет. «А все-таки, товарищ Филин, видно, не я, а вы близорукий человек», — злорадно подумал он. Между тем как только Андрей ушел, Ржавин нетерпеливо схватился за телефон. «Главное в нашем деле — иметь побольше друзей», — не без удовольствия сказал он сам себе и назидательно прибавил: «Особенно среди людей, которые обслуживают других людей. Самый осведомленный и наблюдательный народ». Ржавин при этом не заметил, что слово в слово повторил то, что не раз говорил ему его первый начальник, еще в Минском угрозыске. Он набрал номер телефона. — Петро? Ржавин приветствует… Да все, понимаешь, некогда… Да, да. Обязательно. Они некоторое время говорили о каких-то общих знакомых; потом о предстоящем футбольном матче, потом еще о чем-то. Наконец Ржавин спросил: — Ну как, «Волга» та у вас прижилась? Ясно. А сейчас она где? В гараже стоит? Вот здорово! А мне сказали, что ее угнали в район… Брехня? Понятно… Что, что?.. — лицо Ржавина вдруг стало озабоченным. — Какой человек?.. Та-ак. А когда он приходил?.. Еще днем? Понятно, — он на минуту задумался, потом, что-то решив про себя, напористо произнес: — Вот что, Петро. Не в службу, а в дружбу. Давай сейчас к вам в гараж подскочим? Хочу я, понимаешь, на ту «Волгу» полюбоваться. А?.. Вот это добре. Сейчас я у тебя буду. Жди. Еще одним неколебимым правилом Геннадия Ржа-вина было никогда ничего не откладывать на завтра. Это правило так вошло в привычку, что он уже не ощущал от него неудобства. Ржавин считал, что такой темп жизни благотворно сказывается не только на его работе, но даже на его самочувствии. Сколько дел он не смог бы «поднять», если бы отложил на завтра самые первые свои шаги, как говорят, по горячим следам! — …Машина как машина, — беспечно рассказывал ему по дороге Петя, знакомый шофер, работавший в гараже облздрава; Ржавин заехал за ним на милицейской «Победе». — А кто у тебя про нее спрашивал? — Деятель какой-то, — усмехнулся Петя. — Просил прокатить. — Ну, а ты? — А я, как на грех, с нашим Аракчеевым был. — Это кто ж такой? — Известно кто. Стращук. Не будь его, я бы этого деятеля прокатил. Уж очень он просил. А сам солидный такой. — Скажи спасибо твоему Аракчееву. — За что спасибо? — За его характер. — То есть? — Эту поездку, милый, ты бы на всю жизнь запомнил. Если бы цел остался, конечно. Петя встревоженно посмотрел на Ржавина и, понизив голос, спросил: — А что, есть данные? — То-то и оно. — Да-а… скажи на милость. — И строго добавил: — Неслыханное это дело у нас в Бресте. Тем временем машина, пропетляв по улицам, въехала в большой неосвещенный двор. Посередине его на высоком столбе висела разбитая лампочка. — Тьфу! И когда это разбить успели? — возмутился Петя, вылезая из машины. Вдвоем они направились к темневшему в глубине двора приземистому зданию гаража. Кругом стояли какие-то сараи. Людей во дворе не было. Неизвестно почему Ржавина вдруг охватило беспокойство. Судя по тому, как нетерпеливо шагал рядом Петя, он тоже был неспокоен. «Обстановка действует», — решил Ржавин и вдруг почувствовал, как запульсировал проклятый шрам у него на щеке. Неожиданно Петя вырвался вперед, почти бегом приблизился к гаражу и вдруг не своим голосом закричал: — Генка! Машину угнали! Люся уезжала. В комнате стояли три раскрытых и почти доверху уложенных чемодана, большой фанерный ящик для посуды и кухонной утвари и еще ящик, поменьше, с Вовкиными игрушками, а в передней горкой лежали сумки и авоськи, неловко перевязанные бумажными веревками. В комнате суетились Люся и няня. Поезд уходил под вечер, но еще уйма вещей была не уложена, не все продукты куплены на дорогу. Задвигая ящики пустого комода, старая няня деланно-безразличным тоном сказала Люсе: — Андрею-то Михайловичу как бы двух простынь не мало было. Да и наволочку всего одну оставили. — Что вы, няня! — махнула рукой Люся. — Ну, в крайнем случае купит себе. Няня покачала головой, но ничего больше не сказала. А Люся увозила все. Ей было жалко оставлять и лишнюю простыню, и кастрюлю, и лампочку над тахтой, и ковер, и пепельницу. Вот только мебель ей было не жалко, она была старая и некрасивая. Люся ее стыдилась. «Ничего, ничего, — уговаривала себя Люся, — он один, а я с ребенком». Но тут же она начинала думать о том, как приедет в Подольск, к своим родителям, оставит им Вовку, а сама будет жить в Москве. И работать будет, наверно, в Московской таможне. Дело в том, что вчера вечером Люся в последний раз была у Филиных, и Михаил Григорьевич дал ей письмо к одному ответственному работнику Главного управления, своему доброму знакомому. В письме он просил устроить Люсю на работу в Московскую таможню и давал ей самую лучшую характеристику. Это было тем более кстати, что в официальной характеристике, подписанной Жгутиным, давалась весьма сдержанная оценка Люсиным деловым качествам. Когда Люся вчера спросила Филина, удобно ли приходить к Капустину с таким письмом, Михаил Григорьевич рассмеялся. «Он мне будет только благодарен за такую очаровательную сотрудницу. Увидите». Это письмо Люся спрятала среди самых важных своих документов. Что ж, Капустин так Капустин. Уж она-то сумеет расположить его к себе. «Начнем с Капустина», — весело подумала она. Вообще Люся чувствовала необычайный прилив бодрости и энергии. Ей казалось, что она наконец-то вырывается на такой простор, какого только ей и не хватало, чтобы развернулись все ее способности, осуществились все мечты. Все знакомые в Бресте как бы перестали для нее существовать. Люся была полна к ним пренебрежительного сочувствия. Ей даже пришла вдруг на ум крылатая горьковская фраза: «Рожденный ползать летать не может». Да, верно, каждому — свое в жизни. А она, Люся, полетит, далеко полетит, высоко. «Вот посмотрите», — с неожиданной мстительностью подумала она, вспомнив, как холодно прощались с ней вчера сотрудники таможни. «Завидуют», — решила она тогда. Андрей пришел домой лишь за час до отхода поезда, когда надо было уже отправляться на вокзал. Люся ждала новых объяснений, но Андрей лишь угрюмо осведомился: — Все готово? Машина ждет. — Готово, — с облегчением отозвалась Люся. И Андрей позвал Петровича. Вдвоем они начали торопливо переносить вещи в машину. А Люся стала одевать Вовку. Переминаясь с ноги на ногу, Вовка спросил: — Мам, мы насовсем едем? — Насовсем. — А папа? — Что — папа? — А он насовсем не едет? — Папа к нам приедет… в гости. — Папа гостем не бывает, — укоризненно поправил ее Вовка и вдруг вздохнул. Он вздохнул так по-взрослому, что Люсе даже на секунду стало не по себе. «О чем подумал сейчас этот человечек? — невольно пронеслось у нее в голове. — Что он чувствует?» Мальчик без отца… И нельзя будет ему даже сказать, где папа, потому что он сразу спросит: «А почему?» И на это Люся никогда не решится ему ответить. То есть, конечно, когда он вырастет, она сможет ему сказать: «Разлюбила». А пока… Люся поспешила отогнать от себя грустные мысли. Она быстро одела Вовку, поцеловала его в тугую щечку и послала к машине. Когда Андрей зашел в комнату за последним чемоданом, Люся была одна. Он подошел к ней и все так же угрюмо сказал: — Учти. Если я узнаю, что Вовке плохо… — и, сорвавшись, прибавил звенящим от напряжения голосом: — Чего бы мне это ни стоило — отберу! — Не волнуйся. Ему будет хорошо. Люся ответила мягко, почти ласково. Ей не хотелось, под конец ссориться с Андреем. Зачем? Она добилась своего. Теперь надо поберечь нервы. И сейчас и на будущее: зачем делать Андрея своим врагом? Мало ли что… — Ты по-прежнему не настаиваешь на разводе? — с печальной иронией спросил он. Люся кивнула головой. — Да. Пока, конечно. Я еще надеюсь, Андрей… что и ты уедешь отсюда. — Я не могу себя переломить, — горестно вздохнул он. — Не могу. Пробовал. — Попробуй еще, — рассудительно посоветовала Люся. Когда приехали на вокзал, было уже темно. В это время рано темнело. Андрей и Петрович стали переносить вещи к поезду через весь вокзал. А Люся, чтобы никого не встретить, быстро прошла с Вовкой и няней в вагон. У них было отдельное двухместное купе: Люся считала, что на удобства деньги жалеть нельзя. Когда Андрей нес через зал ожидания тяжелые чемоданы, его встретил Валя Дубинин. — Давай помогу, — предложил он. Андрей коротко ответил: — Сам. Спасибо. У вагона провожатых не было. Андрей занес вещи в купе, аккуратно уложил их там. Няня поманила Вовку: — Идем к паровозу. Попросим, чтобы скорее вез нас. — Идем! — обрадовался Вовка и важно добавил: — А ему мой папа как велит… Когда за ними задвинулась дверь, Андрей сказал: — Ты, Люся, все-таки тоже подумай там, в Москве… Я … я прощу тебя. И Вовка… ну, как он без меня?.. — «Прощу»? — со злой иронией переспросила Люся, но тут же снисходительно махнула рукой. — Хорошо. Я подумаю. Только, умоляю, не начинай новых объяснений. — И тогда напишешь? — Напишу, напишу. Ну, прощай. Желаю тебе… в общем всего самого лучшего в жизни. А теперь иди. Присылай Вовку, уже пора. — Та-ак. Андрей внимательно посмотрел на жену и, ничего больше не прибавив, вышел из купе. Около вагона он неожиданно увидел Жгутина. Старик прощался с Вовкой. — Конфеты смотри не рассыпь. Это тебе, понял? А няне вот тоже. — Он протянул еще один кулек — няне. Андрей взял Вовку на руки, крепко прижал к себе и, целуя в обе щеки, сказал: — Будь хорошим. Папу не забывай. По радио объявили об отходе поезда. Няня с Вовкой торопливо поднялись в вагон. А через минуту поезд незаметно тронулся с места. Мимо стоявших на перроне людей медленно поплыли зеркальные окна вагонов. В одном из них, чуть прикрытое занавеской, как будто мелькнуло Люсино лицо. Или это только показалось Андрею? Поезд ушел. Погас вдали красный прыгающий фонарик. У перрона тускло засеребрились полоски рельсов на черных шпалах. Жгутин тронул Андрея за плечо. — Пошли. Ждут нас. Они шли долго, молча сворачивая из улицы в улицу. Андрей не понимал, куда они идут, да и не хотел понимать. Ему это было безразлично. Тупая боль стыла где-то внутри, под сердцем. Было тепло и сыро, необыкновенно тепло. По краям тротуаров лежали потемневшие, словно спекшиеся, бугры снега. Неожиданно пошел сильный, косой дождь. Под ногами побежали ручьи. Меховая ушанка стала тяжелой от воды и обручем стягивала лоб. Голова непривычно болела, ломило в висках. Андрей вдруг подумал: «Не заболеваю ли?» И тут же с презрением сказал себе: «Сопляк ты, брат». Они поднялись на третий этаж. Дверь открыла Светлана. В первую минуту Андрей не узнал ее. Они не виделись с того самого вечера, когда Светлана затащила его вместе с Буланым к себе. Андрею казалось, что с того времени прошла вечность. А может быть, Андрей не узнал девушку еще и потому, что нарядное черное платье скрадывало угловатость и худобу ее высокой фигурки и ноги в модных, на тонком каблуке — «гвоздике» — остроносых туфельках казались маленькими и изящными. Наконец, темные волосы были коротко подстрижены и При виде Андрея на оживленном лице девушки появилось удивление. — Папа, к нам гости? — Не к нам, а ко мне на этот раз, — строго ответил Жгутин. — Ты свободна. — То есть? — То есть можешь идти на свой вечер. Светлана лукаво улыбнулась. — И мама, значит, тоже свободна? — Ну, мама… в общем это как она захочет. — Ага, а я, значит, уже не могу поступать, как захочу? Жгутин с досадой посмотрел на дочь, а Андрей тоном, каким взрослые обращаются к детям, с усмешкой спросил: — Вы почему со старшими спорите? — Да-а… А почему он командует? — обиженно ответила Светлана. — Вот назло ему возьму и останусь. — Да пожалуйста! Что ты, в самом деле!.. В передней появилась Нина Яковлевна в домашних шлепанцах и фартуке. — Вот и хорошо, — приветливо сказала она. — И даже отлично. Заходите, Андрей. Я сейчас вас обоих чаем напою. В течение всего вечера никто не обмолвился ни словом о том, что произошло в жизни Андрея. Все как будто чувствовали, что любое прикосновение, даже самое дружеское, могло причинить боль. «Замечательная семья, — растроганно думал Андрей. — Как хорошо, что я пришел к ним сегодня». Он представил себя одного в пустой квартире и нахмурился. А Федор Александрович добродушно подсмеивался над дочерью. — Что же теперь с твоими кавалерами будет? Завтра опять телефон обрывать начнут. — И он почему-то тонким голоском проговорил: — «Можно Светлану?.. Кто говорит? Так, один знакомый…» — Папа, перестань! — Доченька, где же твое чувство юмора? — не унимался Федор Александрович. Потом он обернулся к Андрею. — Вот пишут, что в Москве транспортные тоннели стали под площадями рыть. Ты их видел, а? — Видел, как роют. — И где это? — Под площадью Маяковского. И на Таганке, кажется. — Во! Именно там и надо. Давно пора! Светлана засмеялась. — Ты напиши скорей, где дальше рыть. Потом Андрей рассказал историю с голубой «Волгой». — …Вчера вот был в милиции, — закончил он свой рассказ. — При мне выяснили, что машину передали в облздрав. И номер у нее теперь… даже запомнил. Тридцать четыре ноль семь. А сегодня — представляете? — звоню этому Ржавину, говорит: «Угнали ее, ищем». — М-да… — задумчиво покачал головой Жгутин, — странная история. Время шло незаметно, и, когда Андрей взглянул на часы, было уже около одиннадцати. — Пора мне, — поднялся он из-за стола. — Завтра вставать рано. И уже в передней, прощаясь, Андрей с чувством сказал Жгутину: — Спасибо вам, Федор Александрович. За все спасибо. — Ну ладно тебе, — смущенно откликнулся тот. Светлана схватила свою шубку. — Я вас провожу чуть-чуть, Андрей. Ладно? Очень хочется перед сном прогуляться. — Ну что ж. Пошли. На улице похолодало. Дул резкий, пронизывающий ветер. Тротуары и мостовая под рассеянным желтоватым светом фонарей отливали стеклянным блеском. После неожиданного дождя наступил гололед. Светлана поскользнулась и со смехом уцепилась за Андрея. — Вы только смотрите, что творится? Ой, маме завтра будет работа. И тут же поскользнулся Андрей. Проделав в воздухе немыслимый пируэт, он ухватился за дерево. Светлана снова залилась смехом. — Ой! Вы такой громадный… как медведь… И так пляшете на льду… Андрей с опаской отцепился от дерева, и они двинулись дальше, крепко держась за руки. — Давно видели Семена? — спросил он. — Больше я его не буду видеть. — Это почему? — Так. Андрей не решился больше задавать вопросов. Светлана украдкой взглянула на него, потом вдруг спросила: — Андрей, а вам нравится наш Брест? — Очень. — А крепость вы видели? — Еще бы! — Это, наверное, странно, но я до сих пор ужасно волнуюсь, когда туда хожу. Мне кажется, что я тоже там умерла бы, но не отдала ее врагу. Хотя, я думаю, все там волнуются. Правда? — Конечно, волнуются, — Андрей смущенно усмехнулся. — В цитадели я даже примеривался, откуда бы я стрелял, — и убежденно добавил: — Я там первый раз в жизни почувствовал, что значат памятники боевой славы. Волна какая-то в душе поднимается, и хочется совершить что-то великое и благородное. И не обязательно, чтобы война… Андрей внезапно умолк, а Светлана, коротко взглянув на него, закусила губу и ни о чем больше не спросила. Они прошли до конца улицы и завернули за угол. Неожиданно до их слуха донесся натужный рев мотора. — Буксует, — сказал Андрей. — Ох, водителям сегодня достанется! Светлана добавила: — Во дворе застрял. Слышите? Вон оттуда ревет. Она указала варежкой на ворота. Когда Андрей и Светлана поравнялись с этими воротами, то увидели в глубине двора настежь раскрытый каменный гараж. В стороне, около палисадника, наклонившись на бок, буксовала машина. Как видно, ее пытались загнать в гараж. Мотор натужно ревел, машина тряслась, но с места не двигалась. — Концерт устроили, — осуждающе заметил Андрей. — Всех теперь кругом перебудят. — А что же делать? — Как — что? Слить воду и на одну ночь оставить машину во дворе. Ничего с ней не случится. — А вдруг угонят, как ту?.. В это время машина перестала реветь. Мотор выключили. Стукнула дверца, и появился человек. К нему подошел второй, он, видно, толкал машину сзади. И оба, о чем-то переговариваясь, двинулись к воротам. На улице они простились. До Андрея и Светланы долетели слова, сказанные одним из них, высоким и . толстым: — Позови Никифора. Чтоб машина до утра была в гараже. Ясно? Завтра, наконец, займусь ею! Что-то знакомое почудилось Андрею в его удаляющейся фигуре. Второй из собеседников суетливо огляделся, увидел молодых людей и, поминутно скользя, побежал к ним. — Товарищ, — просящим тоном обратился он к Андрею, — помогите. Толкните машину. Я еще одного сейчас позову. А то из сил выбился, и, обернувшись к Светлане, добавил: — Уж я не знаю, как извиняться. Через несколько минут к воротам подошел, сладко потягиваясь, еще один человек. Все двинулись во двор, к машине. Светлана осталась стоять в стороне, шофер сел за руль, а Андрей вместе с подошедшим человеком уперлись плечами в кузов машины. Прямо перед глазами Андрея зажегся фонарик над номером машины. И он невольно посмотрел на белые, четкие цифры. Взревел мотор. Андрей нажал плечом. Сильнее. Еще сильнее… Но перед глазами продолжали стоять белые цифры на номере машины. Только спустя какие-то мгновения Андрей вдруг понял, почему эти цифры так взволновали его. Тридцать четыре ноль семь! Урча, машина медленно двинулась к гаражу. Андрей, продолжая упираться в нее плечом, лихорадочно соображал, как ему следует теперь поступить. Шофер уже с благодарностью тряс ему руку, а Андрей все еще не знал, на что решиться. Когда они, наконец, остались со Светланой одни, Андрей торопливо рассказал ей о своем открытии. К его удивлению, ока не растерялась, а, вся загоревшись от нетерпения, спросила: — Что будем делать? — Что делать?.. Вот что. — Андрей вдруг заговорил уверенно и спокойно. — Я останусь здесь, во дворе. Спрячусь около гаража. На всякий случай. А вы бегите к телефону. Ближе всего домой. Звоните в милицию. Пусть немедленно едут сюда. — Хорошо. Только… — Светлана смущенно помедлила. — Спрячьтесь получше. Ладно? — Ладно, ладно. Бегите. . : И Светлана легко, почти не скользя, побежала по кромке тротуара, где льда было меньше. Когда ее высокая, худенькая фигурка скрылась за углом, Андрей медленно двинулся к воротам. Зайдя во двор, он огляделся. Никого. Осторожно продвигаясь вдоль стены дома, Андрей добрался до гаража и прижался к его холодной, обледенелой стене. Переведя дыхание, Андрей прислушался. Во дворе было тихо, только посвистывал ветер в голых ветвях деревьев. Томительно долго тянулось время. Холод пробирался под пальто, коченели ноги. Андрей неслышно переступал ими, пытаясь согреться. Внезапно откуда-то донесся неясный шум. Андрей насторожился. Его трясла мелкая дрожь то ли от холода, то ли от волнения. Зубы он стиснул, чтобы не стучали. Шум повторился. Андрей весь подался вперед, оторвавшись от стены. И в этот момент сзади на него обрушился удар. Человек бил наотмашь, чем-то тяжелым, хорошо прицелившись. Удар пришелся по голове. Андрей со стоном повалился на землю и потерял сознание. Тихо… В палате всего четыре человека. Трое спят. Не спит только Андрей. Очень болит голова, какой-то дергающей, сверлящей болью. Эта боль почему-то отдает в плечо, и оно ноет и горит, словно раненое. Но главное — голова. Боль мешает думать, читать, разговаривать. К Андрею никого не пускают… Двое суток он был без сознания… профессор из Минска… Хотя нет, пускают. Только что от него ушел Ржавин. Ему разрешили пробыть десять минут. Что мог сообщить Андрей? Ничего, кроме того, что уже рассказала Светлана. Славная девочка. Врач сказал, что она всю ту ночь просидела здесь, в больнице. Но ее не пустили к нему. И на следующий день тоже. И сегодня опять. Пустили только Ржавина. Да, Андрей ничего нового ему не сказал. Зато успел многое рассказать Ржавин. Они прибыли через десять минут после звонка Светланы, но нашли уже лежавшего без памяти Андрея и машину. Ее пытались выкатить из гаража, но она опять забуксовала. В машине под обшивкой и в подушках сидений оказалась крупная контрабанда: чуть не тысяча пар чулок, самых лучших, капроновых, и, что особенно ценно, большие мотки платиновой проволоки. «Загадка голубой „Волги“ почти разгадана», — смеясь, объявил Ржавин. Но преступники не обнаружены. И пока конкретных зацепок для розыска их нет. Ржавин ушел, и опять тихий, непрекращающийся звон в ушах, слабость такая, что трудно шевелить пальцами, открыть глаза. И больно, очень больно голове, плечу… Андрей тихо стонет. Он кусает губы и все-таки, забывшись, стонет опять. По палате кто-то осторожно прошел. Сестра, наверное. Беленькая девушка, тихая и ласковая. Наверно, это она. Но не хотелось открывать глаза. Вот подошла. Провела рукой по его волосам, выбившимся из-под повязки. Тихо, сквозь стиснутые зубы, Андрей застонал. И вдруг… Что это?.. Капнуло что-то ему на щеку, И снова капнуло. Андрей открыл глаза. Чье-то расплывчатое лицо перед ним. Нет, это не сестра… Светлана!.. И плачет… Пропустили, значит. — Андрюша, милый… Вы меня слышите?.. — Да, да… — Привет вам от всех. От папы, мамы, Дубинина, Шалымова… Сколько людей передают ему привет! Светлана называет все новые имена. — — Светлана, не надо плакать. — Я не плачу. С чего вы взяли? Ох, уже надо уходить. Сестра сердится. Она у вас — Эта беленькая? Что вы! — О, вы ее не знаете еще. До свидания, Андрюша. Тут вам какие-то записки. Я вам под подушку их кладу. Потом прочтете. А я… я опять приду. Хорошо? — Очень… — А вам больно, да? — Нет… почти. — Засните. — Постараюсь. Значит, вы придете? — Да, да. — Светлана!.. Вы здесь?.. Тихо. Андрей открыл глаза. Пустая палата. Только на трех кроватях лежат под белыми одеялами три человеческие фигуры. Спят… Вдруг Андрей вспомнил: Светлана положила ему под подушку какие-то записки. Он медленно протянул руку, нащупал два сложенных листка и положил их себе на грудь, прикрыв ладонью. Несколько минут Андрей лежал с закрытыми глазами. Отдыхал. Потом взял один из листков, развернул, поднес к глазам. Первая записка была от Дубинина. Веселая записка. Хороший все-таки Валька друг! Вот вторая записка. От кого она? Глаза Андрея медленно скользили по строчкам. «Милый Андрей. Один знакомый сказал мне, что с вами неприятность. Зачем только принесло вас в тот двор! И с девушкой. Я не ревную, не думайте. А выздоровеете, надо повидаться обязательно. Надя». Надя! Что это значит? Откуда она появилась, откуда узнала, что с ним случилось? Странно… Да еще с такими подробностями: двор, девушка. Откуда ей это известно? Все это знают только Светлана и он, потом они рассказали Ржавину, больше никому. Андрей думал, и чем больше он думал, тем все дальше и дальше отступала пустота внутри, отступала слабость. Андрей чувствовал: какой-то серьезный узел завязывается вокруг этой записки. Он только никак не мог додумать все до конца. Но, может быть, это та самая зацепка, которая нужна? Андрей так резко повернулся на подушке, что уже почти не хватило сил нажать рукой кнопку у изголовья. Через минуту над ним склонилась беленькая сестра. — Что вы хотите, Андрей? Она всех больных называла по имени. — У меня сегодня был Ржавин, из милиции… — Да, знаю… — Позвоните ему… Он мне срочно нужен… Вы понимаете? Это очень важно… Очень… |
||||||
|