"Всадники ниоткуда" - читать интересную книгу автора (Абрамов Александр Иванович, Абрамов Сергей...)

31. СУПЕРПАМЯТЬ ИЛИ СУБЗНАНИЕ

Оставив куртки на вешалке, мы вошли в кабину нашего гренландского вездехода, одинаковые, как близнецы из фильма «Железная маска». И как раз к обеду, когда Ирина, вся в белом, словно в операционной, разливала суп.

– Где ты пропадал? – спросила она не глядя, подняла голову и уронила половник.

Наступило затяжное молчание с оттенком почти зловещей суровости. Моего «анти-я» это, однако, ничуть не смутило.

– А ведь это был совсем не камень, Вано, а знаешь что? – сказал он до такой степени моим голосом, что я вздрогнул, словно впервые его услышав. – Наша «Харьковчанка» из Мирного. Тот самый снегоход-двойник, который ты видел, а я заснял. Можете полюбоваться – он и сейчас там стоит. А этот претендент, – он ткнул в меня пальцем, – преспокойно сидел в кабине и нас дожидался.

Я буквально онемел от такого нахальства. Ну совсем сценка из Достоевского: оболваненный господин Голядкин и его прыткий двойник. Я даже возразить не успел, как четыре пары дружеских глаз уставились на меня совсем не дружески. Даже особого удивления в них не было. Так смотрят не на привидение, а на ворвавшегося грабителя.

Первым опомнился Зернов.

– Раз вы пришли к обеду, будьте гостем, – сказал он, глядя на меня. – Ситуация не новая, но занятная.

– Борис Аркадьевич, – взмолился я, – почему «вы»? Ведь это он двойник, а не я. Мы просто пари заключили: отличите вы нас или нет?

Зернов молча оглядел нас обоих, несколько дольше задержался взглядом на мне, потом сказал:

– Закономерная загадочка. Как две спички из одной коробки. Так признавайтесь, кто же из вас настоящий?

– Даже обидно, – сказал я.

– А ты не обижайся, – произнесло мое отражение, – оба настоящие.

Мне показалось, что какая-то искорка мелькнула в глазах Зернова, когда он обернулся к говорившему, а затем опять ко мне.

– К столу, товарищи, – пригласил он и тихо Ире: – Еще прибор.

– У меня даже аппетит пропал, – сказал я. – А на второе опять треска?

Надо же было сказать такое! Нападение последовало немедленно – «анти-я» не терял времени:

– Ну вот и рассуди, Ирок, кто из нас Юрка Анохин? Кто заказывал тебе утром салат из консервированного горошка?

Я действительно говорил ей об этом. И забыл. Совсем из головы вылетело. И только увидел, как Ирина благодарно взглянула на моего визави. Матч складывался явно не в мою пользу.

– А мы сейчас проверку сделаем по одному известному методу, – проговорил Зернов, снова и снова присматриваясь к обоим.

– Не выйдет, – сказал я с сердцем, – он все знает, что я делал и думал в этот проклятый промежуток от сотворения до появления. Он сам сказал, что его нейронные антенны неизмеримо чувствительнее моих.

– Это ты сказал, – ввернул «анти-я».

Мне захотелось выплеснуть ему в рожу остывший суп, который так и не лез в горло. И зря не выплеснул, потому что он еще метнул реплику:

– Между прочим, двойники не едят. У них нет пищеварительного тракта.

– Врете, Анохин, – сказал Зернов. Сейчас он с нами обоими говорил на «вы».

– Так мы же не проверяли, Борис Аркадьевич, – не растерялся «анти-я», – мы многое не проверяли. Например, память. Так ты говоришь, твои антенны чувствительнее, – обернулся ко мне мой мучитель. – Проверим. Помнишь олимпиаду девятых классов по русской литературе?

– При царе Косаре? – съязвил я.

– Вот я на царе и засыпался. На каком, помнишь? Третья цитатка.

Я не помнил ни первой, ни второй, ни третьей. Какой царь? Петр? Из «Медного всадника»?

– Плохо работают антенночки. Из «Полтавы», господин Голядкин.

Читает мои мысли, подонок: проигрываю. Неужели я действительно все забыл?

– Ну, все или не все, не знаю, а эпиграф к «Фиесте» забыл. Забыл?

Забыл.

– Я уверял, что это твоя любимая книга.

– Из Гертруды Стайн, – вспомнил я.

– А текст?

Я молчал.

– Ждешь, чтобы я мысленно повторил его? Не вспоминаешь ты, а снимаешь воспоминания с моих ячеек памяти. – «Анти-я» повернулся к Тольке и сказал: – Спроси его, Толя, о чем-нибудь полегче. Пусть вспомнит.

Толька подумал и спросил:

– Наш разговор о муссонах помнишь?

– Где?

– В Уманаке.

Разве мы разговаривали о муссонах? Я о них понятия не имею. Ветры какие-то.

– Что ты сказал тогда?

Что я сказал? Сажайте меня на кол, если я помню, что сказал.

– Ты у меня спроси, – торжествовал другой господин Голядкин, – я сказал, что с детства путаю муссоны с пассатами.

Мне вспомнились концовки в романах Агаты Кристи, когда Эркюль Пуаро разоблачает виновного в преступлении. Тот сидит съежившись под перекрестными взглядами слушателей. Так и я сидел за этим проклятым обедом.

И вдруг в разгар торжества моего мучителя Ирина, задумчиво посмотрев на меня, сказала:

– А ты ужасно похож на него, Юрка. Так похож – даже страшно.

Ведь бывает же иногда в матчах, когда захудалый, презираемый всеми игрок вдруг забивает под балочку решающий гол. Болельщики на трибунах даже не аплодируют. Они, выпучив глаза, разглядывают «чудо». Так смотрели на меня четыре пары снова дружеских глаз.

Теперь «анти-я» не парировал удара, он выжидал. Очень спокойно и, как мне показалось, даже безразлично к тому, что последует. Неужели у меня такие же холодные, пустые глаза?

– Я лично давно уже догадался, кто из них наш Юрка, – обернулся к Ирине Зернов. – Но любопытно, что убедило вас?

– Память, – откликнулась Ирина. – Именно память, – убежденно повторила она. – Человек не может все помнить. Несущественное почти всегда выпадает, стирается, тем более что Юрка вообще «забудька». А этот все помнит. Какие-то дурацкие олимпиады, разговоры, цитаты. Нечеловеческая память.

«Анти-я» опять промолчал. Он смотрел на Зернова, словно знал, что именно тот нанесет ему последний неотразимый удар.

И Борис Аркадьевич не промахнулся.

– Меня убедила одна его фраза. – Он только локтем показал на моего визави. – «Мы оба настоящие». Помните? Наш Юрка и вообще никто из нас никогда бы так не сказал. Каждый был бы убежден в том, что настоящий – это он, а двойник – модель, синтезация. Наши антарктические двойники, смоделированные очень точно, рассуждали бы так же: они ведь не знали, что они только модель человека. А один из этих двух знал. И то, что он – модель, и то, что модель, по существу, неотличима от человека. Только он и мог так сказать: «Мы оба настоящие». Только он.

Раздались хлопки: аплодировал «анти-я».

– Браво, Борис Аркадьевич! Анализ, достойный ученого. Возразить нечего. Я действительно модель, только более совершенная, чем вы, сотворенные природой. Я уже говорил это Юрке. Я свободно принимаю импульсы его мозговых клеток, проще говоря – знаю все его мысли, и таким же образом могу передавать ему свои. И память у меня тоже не ваша, не человеческая. Ирина сразу поняла это – здесь я тоже промахнулся, не сумел скрыть. Я действительно в точности помню все, что делал, говорил и думал Анохин, все годы его жизни – и в детстве, и вчера, и сегодня. И не только. Я помню все, что прочитал и услышал он за последнее время, иначе говоря – всю полученную и обработанную им информацию о розовых «облаках» и об отношении человечества к их появлению и поведению. Я знаю наизусть все проштудированные Анохиным газетные вырезки о парижском конгрессе, могу процитировать от слова до слова любое выступление, реплику или разговор в кулуарах, каким-либо образом дошедший до Анохина. Я помню все его беседы с вами, Борис Аркадьевич, и в реальной действительности и в синтезированном мире. И самое главное, я знаю, зачем понадобилась моя суперпамять и почему она связана со вторичной синтезацией Анохина.

Теперь я смотрел на него почти с благодарностью. Мучитель исчез, появился друг, собеседник, попутчик в незнаемое.

– Значит, вы с самого начала знали, что синтезированы? – спросил Зернов.

– Конечно.

– Знали, когда и как?

– Не совсем. С первого мгновения, как я очнулся в кабине «Харьковчанки», я уже был Анохиным, но знал и о том, что он существует помимо меня, и о том, что отличает нас друг от друга. Я был запрограммирован иначе и с другими функциями.

– Какими?

– Прежде всего явиться и рассказать вам.

– О чем?

– О том, что вторичная синтезация Анохина связана с полученной и обработанной им информацией об отношении человечества к феномену розовых «облаков».

– Почему для этой цели был избран Анохин?

– Может быть, потому, что он был первым, чей психический мир изучен пришельцами.

– Вы сказали «может быть». Это ваше предположение?

– Нет, оговорка. Я это знаю.

– От кого?

– Ни от кого. Просто знаю.

– Что значит «просто»? Из каких источников?

– Они во мне самом. Как наследственная память. Я многое знаю вот так, ниоткуда. О том, что я модель. О своей суперпамяти. О двух Анохиных. О том, что я должен сохранить и передать всю полученную им информацию.

– Передать кому?

– Не знаю.

– Пришельцам?

– Не знаю.

– Не могу разобраться в ваших «знаю» и «не знаю». – Тон Зернова уже приобретал оттенки несвойственного ему раздражения. – Давайте без мистики.

– Какая же это мистика? – снисходительно усмехнулся мой «анти-я». – Знание – это качество и количество полученной и переработанной информации. Мое знание запрограммировано, вот и все. Я бы назвал его субзнанием.

– Может быть, подсознанием? – поправил Зернов.

Но двойник отклонил поправку.

– Кто знает процессы, происходящие в подсознании? Никто. Мое знание неполно, потому что исключает источники, но это знание. Что такое субсветовая скорость? Почти световая. Так и мое субзнание – нечто противоположное суперпамяти.

– А что вы знаете, кроме того, что вы модель? – вдруг спросила Ирина.

Мне показалось, что я в зеркале улыбнулся с этакой стиляжьей развязностью. Но это был он, конечно. И ответил он в той же манере:

– Например, то, что я влюблен в вас ничуть не меньше Юры Анохина.

Все засмеялись, кроме меня. Я покраснел. Почему-то я, а не Ирина.

А она продолжала:

– Допустим, что Юра влюблен. Допустим, что он даже собирается жениться на мне и увести с собой. А вы?

– И я, конечно.

Я не мог бы сказать этого с большей готовностью.

– А куда?

Последовало молчание.

– Что вы стоите против Юрки, – не без жалости в голосе спросила Ирина. – Вы же пустышка. Они дунут – и вас нет.

– Но я что-то предчувствую… что-то знаю иное.

– О чем?

– О моей жизни за пределами психики Юры Анохина.

– А разве есть она, эта жизнь?

Мой двойник впервые мечтательно, может быть грустно даже, о чем-то задумался.

– Иногда мне кажется, что есть. Или вдруг что-то или кто-то во мне говорит, что будет.

– Что значит «что-то» или «кто-то»? – спросил Зернов.

– То, что запрограммировано. Например, уверенность в том, что самым близким к истине было выступление не ученого, а фантаста на парижском конгрессе. Или, например, убежденность, что догадка Зернова о контактах верна. И еще ощущение, что нас все-таки не совсем понимают – я говорю «нас» как человек, не сердитесь, я ведь не розовое «облако», – ощущение, что многое в нашей жизни и в нашей психике еще остается для них неясным, требует изучения, что изучение будет продолжаться. Не спрашивайте, где и как, – не знаю. Не спрашивайте, что делается под куполом, – не видел. Вернее, видел глазами Анохина. А твердо знаю одно: как только выскажу все это вам, запрограммированные функции выключатся. Извините за терминологию: я не кибернетик. И тогда меня позовут. – Он улыбнулся. – Уже зовут. Прощайте.

– Я провожу тебя, – сказал я.

– И я, – присоединился Вано. – Охота на «Харьковчанку» взглянуть.

– Ее уже нет. – Юрий Анохин-второй отворил дверь в тамбур. – Не провожайте. То, что со мной произойдет, вы знаете: Юра это уже заснял. – Он грустно улыбнулся. – Я пока еще человек, и мне, пожалуй, было бы неприятно такое любопытство.

Он вышел и уже из-за двери помахал мне рукой.

– Не сердись. Юрка, за мистификацию. Или за розыгрыш – как тебе больше нравится. А с пари не обманываю. Еще скажу тебе, что обещал, как условились.