"Загон предубойного содержания" - читать интересную книгу автора (Шленский Александр Семёнович)

***

Привезённые овцы понуро стояли или лежали на соломенной подстилке, опасливо вдыхая незнакомые запахи. Некоторые проголодавшиеся овечки, не найдя кормушек, пытались жевать жёсткую солому, но быстро отказывались от этого занятия. Косые слабеющие лучи солнца всё глубже забирались под крышу загона, тень от которой постепенно отползала в сторону. День клонился к закату. На одном из столбов, подпирающих крышу загона, неожиданно ожил массивный раструб громкоговорителя, наполнив вечереющий воздух приятным женским голосом:

— Уважаемые работники и работницы! Сегодня на нашем собрании мы побеседуем о грядущих перспективах развития мясоперерабатывающей промышленности. Необходимо отметить, что в последнее время конкурентная борьба из ценовой сферы перемещается в область качества. Благосостояние населения растет, и спрос начинает смещаться в сторону более дорогих и качественных продуктов. Руководство Мервинского мясокомбината считает, что наилучшим маркетинговым ходом для нас явится создание нового класса продуктов из хорошего натурального сырья с частичным или полным отказом от применения соевых препаратов. Продуманное выполнение этого плана несомненно даст нашему предприятию новую жизнь…

— Скажите, многоуважаемый Царандой, а как вас звали в прошлой жизни?

— О! А я вам ещё не сказал? Простите великодушно и разрешите представиться ещё раз. Цфасман! Михаил Аронович Цфасман. Был, кстати, композитор с такой фамилией, если помните…

— Конечно помню, как же не помнить! Чудесные были пластинки: "Лунный вечер", да… «Сеньорита», "Лодочка", "Белая сирень"… Очаровательная музыка, теперь такую уже не сочиняют… Простите, а вы Александру Наумовичу Цфасману кем приходитесь?

Безоаровый козёл критически осмотрел свою шерсть и копыта:

— Боюсь, что теперь уже никем. Впрочем, я и в прошлой жизни приходился ему не более чем однофамильцем. К музыке я не имел никакого отношения. В мою прямоходящую бытность у меня напрочь отсутствовал музыкальный слух. Моей стезёй всегда был исключительно бизнес. Предпринимателем, надо сказать, я был весьма неплохим. Многого добился и дошёл под конец до такого уровня, куда без влиятельного прикрытия на самом верху никогда не поднимаются.

— За это, надо полагать, вас и убили в прошлой жизни?

— Да. И что характерно — с каждой удачной сделкой, с каждым шагом наверх я чувствовал, как опасность подкрадывается всё ближе, но остановиться не мог — ведь в нашем бизнесе ты или растёшь, или умираешь. И вот однажды на меня вышла очень крупная английская компания, представлявшая клиента из Эмиратов, и предложила мне продать им наше оборудование на исключительно выгодных для нас условиях. В назначенный день я приехал в их представительство. Переговоры прошли очень успешно. Мы подписали контракт на поставки оборуд… Хотя, какой теперь смысл шифроваться? На самом деле мы торговали боевыми вертолётами и другим вооружением. Зарубежные партнёры обращались к нам с большей охотой чем к Рособоронэкспорту. У нас были ниже цены, лучше предпродажная подготовка изделий, больше опционов. По окончании переговоров партнёры предложили мне выпить с ними чашечку кофе. Я сделал ровно один глоток, после чего свет внезапно померк в моих глазах. Очнулся я в каком-то убогом и мрачном офисе. Как оказалось, это был офис городского крематория. Несколько человек с хорошей выправкой, но в штатском, весьма участливо спросили меня о моём самочувствии а потом повели душевный разговор о былых победах русского оружия. Мы поговорили о переходе Суворовым Альп, о Бородинском сражении, о Сталинградской битве и Курской дуге… О сбитом российской ракетой американском лётчике Фрэнсисе Пауэрсе… Я всё никак не мог взять в толк, как я оказался в этом месте, кто эти люди и зачем они ведут со мной все эти патриотические разговоры, и совсем было уже собрался впрямую об этом у них спросить, как вдруг в офис ввели маленького лысого человечка, который представился нотариусом Алексеем Похлёбкиным. Мои похитители — а к тому моменту я уже понял, что меня похитили — стали уговаривать меня проявить патриотизм. Они говорили, что мои деньги и бизнес будут гораздо сохраннее в руках государственных людей, и предлагали без раздумий подписать поданные нотариусом бумаги. Разумеется, я наотрез отказался. Тогда меня привязали к тяжёлому офисному столу и стали методично отрезать один за другим пальцы, сперва на ногах, затем на руках. После каждой экзекуции мне вежливо предлагая подписать бумаги оставшимися пальцами. Я отказывался пока не кончились пальцы. Мне перебили голени молотком и предложили назвать зарубежные банковские счета и детально описать финансовые потоки моей фирмы. Я ни сказал ни слова. Тогда мне стали медленно выкручивать поломанные ноги, так чтобы края разбитых костей с хрустом царапали друг друга. Потом полсуток медленно, со вкусом, спиливали зубы шлифовальной машинкой.

— Болгаркой?

— Не имею понятия… Национальностью этого пыточного инструмента я не поинтересовался. Я продолжал молчать… Тогда меня очень по-деловому подвесили на крюк, точь-в-точь как на здешней бойне, и стали жечь паяльной лампой. Обуглили сперва подмышки, затем соски, задний проход и половые органы. Когда стало ясно, что от меня ничего не добиться, мне сказали, что я жареный козёл, прикрутили меня проволокой к мертвецким носилкам и сожгли живьём в печи крематория. Было очень больно и обидно…

— Ну больно, это понятно, а обида здесь причём?

— За державу обидно, дорогой Цунареф! Эти паскудные людишки имеют свинство называть себя государственными… Да они просто используют государство как кувалду, чтобы крушить частный бизнес, а потом растаскивают обломки по своим личным оффшорным закромам. Абсурд!

— А что было дальше, уважаемый Царандой?

— А дальше я совершенно неожиданно для себя очнулся здесь, на мясокомбинате в роли любимца местных работников и невольного соучастника систематических массовых убийств. Во всём этом деле, дорогой Цунареф, есть один положительный момент: здесь умеют убивают быстро и почти безболезненно.

Винторогий козёл хотел что-то ответить, но тут Царандой энергично кивнул в сторону громкоговорителя, прошептав:

— Послушайте, это касается непосредственно нас!

Цунареф осёкся на полуслове и прислушался.

— … В современной технологии мясопереработки решающим фактором является избежание стресса у животных перед убоем. Тщательное соблюдение этого технологического требования позволяет весьма значительно повысить качество заготавливаемого сырья. Стресс у животных недопустим по причине того, что в результате его воздействия меняется химический состав мяса, а вместе с ним и физическое состояние мышечных волокон. Так например, длительность хранения свежего мяса зависит от характера протекания посмертного окоченения. Чем позже оно наступает и чем дольше длится, тем это лучше для длительного хранения полутуш. В свою очередь, характер протекания посмертного окоченения зависит от эмоционального состояния животного. Неправильное или неполное оглушение животного чревато длительной предсмертной агонией, ускоряющей наступление посмертного окоченения, что сокращает период хранения свежего мяса. Таким образом, гуманизм применительно к нашим условиям означает качество.

— Н-да… — задумчиво пожевал губами Царандой. — Моим убийцам был нужен мой бизнес, а вовсе не моё мясо. Их не волновало, как окоченеет мой труп. Поэтому в процессе моего убийства мне сознательно и весьма негуманно нанесли неизгладимую душевную травму.

— Интересное всё же место мясокомбинат… — задумчиво промолвил Цунареф. — Только здесь и начинаешь понимать насколько прихотлив и сложен баланс между гуманизмом и жестокостью. Я много размышлял над этой проблемой в прошлой жизни, но так и не смог докопаться до её сути.

— До сути чего?

— Ну, видите ли, когда прямоходящие провозглашают гуманизм своим моральном кредо, они подразумевают, что в его основе лежит не разум, а скорее некое чувство, сродни религиозному верованию, что ли… Определённое состояние духа, при котором чувство гуманности является первоосновой всего.

— Вы имеете в виду гуманность, проявляемую не с целью повышения качества мяса, а из соображений самой гуманности?

— Именно, именно!

— Дорогой мой Цунареф! Неужели такой многомудрый и печальный козёл как вы на полном серьёзе мог когда-либо верить, что гуманность такого рода существует?

— К моему стыду — да. Я действительно верил!

— Но на каком основании?

— Да в том-то и дело, что без всякого основания. Я просто верил априори в беневолентность прямоходящих, поскольку сам был одним из них.

— Вы чувствовали и понимали, что причинить зло своему ближнему противно вашей природе, и думали, что и все остальные чувствуют то же что вы?

— Да нет… Скорее это было то что американцы называют "the benefit of the doubt". То есть, нет повода думать о ком-то плохо пока этот повод не появится.

— Что ж, вполне убедительно. Но к сожалению, мои жизненные обстоятельства утвердили меня в мысли, что прямоходящие — единственные существа, которые сознательно убивают своих жертв с особой жестокостью.

— Вы без сомнения правы, уважаемый Царандой. Но ваша правда — это только часть правды. Смешная вещь… В моём нынешнем обличье, и связанном с ним образе жизни, категории добра и зла в их прежнем значении потеряли для меня всякий смысл. Точно так же, гуманизм и жестокость, или выражаясь вечными словами, "добро и зло", представляются мне вовсе не первоосновой морали, как в прежней жизни, а всего лишь обыденными инструментами, которые прямоходящие применяют по мере необходимости.

— Надо же! Никогда бы не подумал, дорогой Цунареф, что рога, копыта и шерсть могут столь сильно изменить философское восприятие действительности.

— Увы-увы!.. Вся моя прошлая жизнь ушла на то чтобы войти в герменевтический круг. А теперь вот я неожиданно вышел из него на четырёх копытах и просто не знаю, что делать дальше…