"Доля ангелов" - читать интересную книгу автора (Веста А.)

   Глава 6    Принц рубиновой скрижали

    Любая коммуналка – это горькое напоминание о несбывшейся мечте: коммунистическом общежитии народов будущего. По странной логике судьбы моя келья ученого отшельника соседствовала с павильоном Вакха и Диониса, о чем говорила армия пустых бутылок, выстроившихся в коридоре. Генералом всего этого воинства значился мой сосед, «бывший интеллигентный человек» Алеша. «Не судите, да не судимы будете...». Год назад этот строгий рыцарь закона внезапно оставил судейское кресло и пустился во все тяжкие. Подобно виноградной улитке, он выползал по ночам, инспектировал мой пустой холодильник, тщательно вытирал руки о мои майки на веревке и открывал очередную бутыль. Пока я мотался в Гурзуф, он выгуливал Флинта, и тот уже считал его настоящим хозяином. Очутившись дома, я первым делом прослушал звонки на автоответчике. Большинство было из милиции. Радостно встрепенувшись, затренькал телефон.

   – Арсений... Здравствуй... – это была Маша.

   Я поперхнулся крепким кофе.

   – Арсений, нам надо встретиться, – голос ее тревожно дрожал, и от этих обманчиво-близких вибраций занималось сердце.

   – Что-то случилось?

   – Поговорим при встрече.

   Парк шелестел осыпающейся листвой. Из динамиков лились ностальгические вальсы, особенно грустные под кленовый и липовый шепот.

   В трауре Маша выглядела скромно и соблазнительно, но я продолжал мужественно сопротивляться судьбе. Как всякое сложно запрограммированное существо, я инстинктивно избегал банальных сюжетов, но кто-то настойчиво толкал эту девушку в пустую лузу моего сердца.

   – Арсений, Маркела нашли... Его прибило к берегу у старого маяка. Меня вызывают на опознание.

   – Само собой, на опознание поеду я.

   – Приготовься к худшему...

   – Что может быть хуже?

   – У него головы нет.

   – Как это нет? А что тогда есть?

   – Есть версия, что ее срезало винтом теплохода. Тело сильно повреждено...

   – Тогда почему решили, что это он?

   – По спортивному костюму, ну и по татуировкам, так сказал следователь...

   Я вспомнил кельтские узоры и извивы священного ясеня Игддрасиль на плечах Маркела и вздохнул, как это и положено по траурному протоколу. Колос с именем «Маркел Горский» преждевременно созрел для жатвы на Божьих лугах, хотя, если честно, при жизни он больше походил на сорняк. Мне стыдно признаваться в нелюбви к моему названому брату.

   Некоторое время Фира носилась с утопической идеей равенства и братства. Я должен был возлюбить брата своего, терпеливо сносить и прощать обиды, думая лишь о собственном несовершенстве. Тем временем Маркел продолжал выковыривать из торта цукаты и пальцем лопать сгущенку из общей банки. А случись ему получить от меня оплеуху за подобное свинство, Фира сейчас же обвиняла меня во всех смертных грехах. Мара был «солью земли» и ее сливочным маслом, а я – черным хлебом с песчинками на корке. Но стоило ему нарисовать карандашом в альбоме немыслимую закорюку, как мамаша величала его талантом и гением и волокла к знакомым профессорам. В двенадцать лет Маркел стал призером международного детского конкурса на лучшее фото, щелкнув с балкона парочку мартовских кошек. Так стоит ли удивляться, что это возлюбленное чадо шагнуло так далеко, будучи не слишком щедро одарено природой. За что я мог любить его? Получается, что не за что. Будет ли мне отпущен этот грех?

   Но как бы то ни было, символические похороны Марка наполнились вполне реальным содержанием. Сознаюсь, обезглавленный труп, «всадник без головы» и прочие гробовые ужасы немного действуют на мое воображение. С другой стороны, является ли человек без головы, собственно, человеком?

   Маша потерянно молчала. Я нашел ее руку, тихо пожал и пошел напролом:

   – Маша, из Крыма я привез нечто важное, может быть, даже мистическое. По идее, это должно было принадлежать Маркелу, но теперь я просто не знаю, что с этим делать.

   – Что это?

   –  Оно у меня дома. Здесь недалеко, станции две на метро.

   Маша печально усмехнулась, решив, что я заманиваю ее на огонек. Все еще удерживая ее руку, я тащил девушку к выходу из парка, к далекой пещере с огненным «материнским иероглифом» над входом.

   Это ощущение никогда не лжет, это была «моя девушка», именно такая, которую я жду уже лет восемь с того момента, как впервые догадался о существовании этих странных существ. Нет, еще раньше. Я почти уверен, что уже когда-то встречал ее и вновь терял в призрачном пространстве между сном и явью. Там живет память племени и мудрые тотемные звери. Там хранятся обереги и смутные знаки узнавания. Я всегда был влюблен в нее: я помню этот синий, задумчивый и ясный взгляд, и строгие брови, и светлые волнистые пряди.

   И я был благодарен рубиновому камню в лапах «колеса счастья» уже за то, что могу вести Машу по подземным ущельям, удерживая ее ладонь в своей.

   В лифте я постарался встать так, чтобы загородить рисунок на стене, который прежде веселил меня и внушал оптимизм.

   – Ты что-то пишешь? – удивилась Маша, разглядывая рассыпанные листы моих сочинений.

   – Пытаюсь плеснуть живой водой на отмершие кости истории. Поэзия и проза спорят за ковшик.

   – Да у тебя тут приют муз!

   – Пожалуй, ты – единственная... Но если ты решишься провести раскопки в этих отложениях, то обнаружишь виртуальные следы многих преступлений века, которые не успел раскрыть Юлиан Семенов, а в верхнем уровне культурного слоя найдешь легенду о Чингисхане. Если хочешь, можешь почитать. Там есть пара страниц о загадочном перстне – наследии древних цивилизаций.

   Маша удивленно подняла тонкие брови и впервые взглянула на меня с интересом:

   – Перстень?

   – Да, золотой перстень, где в свастику вправлен крупный камень, похожий на рубин. Некогда он служил паролем Шамбалы. Ты, я надеюсь, слышала о Шамбале?

   Маша покачала головой, словно не до конца верила мне:

   – Зачем русскому человеку какая-то Шамбала? Нам своих сказок хватает.

   – Нет, Маша, ты не права. История Руси глубока. Ее исток скрыт в Гиперборейской древности. Я уверен, что Гиперборея и Шамбала тесно связаны, недаром русские староверы искали дороги в Беловодье и в Опоньское Царство:

   Это крестьянский поэт Николай Клюев писал. Он наверняка знал об этой тропе. Древний путь, «тропинка малохоженная, малозримая» духовно связывала Север и Восток. Кто откроет тайну русского Севера, прочтет и поймет легенды о великанах-волотах, перебрасывающихся топорами через Рипейские горы, тот узнает и тайну тибетских пещер, где спят великаны: атланты и гиперборейцы. Тибет – это остатки древнего материка. Возможно, некогда он был северным полюсом планеты и его населяли гиганты. Как в сказках!

   – Перед исчезновением гиганты мельчают, – загадочно обронила Маша.

   – Кстати, у русских был свой титан – богатырь Святогор. Святыми Горами мистики именуют Тибет. А там, в глубинах пещер спят волшебным сном праотцы-великаны. Я основательно изучил русские былины о богатырях. Даже Мать-сыра-земля отказывалась носить Святогора, и ему самому пришлось лечь в каменный гроб.

   – Следы гравитационной катастрофы?

   – Ты права! – я все больше удивлялся этой девушке. – Считается, что магнитные полюса Земли время от времени смещаются и даже опрокидываются, вызывая очередной глобальный катаклизм, поскольку внутри Земли перекатывается гигантский шар, создающий магнитное поле. Или, скажем, поверхность Земли прокручивается вокруг этого ядра, как шляпа на голове. Вот это смещение и вызывает землетрясения, заливает города лавой, порождает цунами, меняет климат. Так погибла смытая водами Потопа древняя цивилизация Атлантиды, а Гиперборея оледенела. Но остался священный Асгард, город Богов. Тибетцы называют его царством Агартхи, персы – Зима-Вара, русские – Китежем. Исток всегда чище устья. В этой обители хранится духовный закон наших арийских предков. Я ищу эхо изначальной традиции, объединяющей мудрецов и героев, крайний Север и палящий Юг, прагматичный Запад и мистический Восток...

   – Не выходя из мышиной норы? – с легкой усмешкой спросила Маша.

   – А зачем? Все уже написано в книгах. На вот, почитай-ка мой опус, – я протянул ей рукопись.

   Пока я заваривал чай и гремел кружками, Маша с трогательным вниманием листала мои записи, и я испытывал почти любовную радость и волнение от того, что она читает мой труд, написанный этой весной.

   – Вот тут у тебя написано про царя Кобу. Это имеет отношение к Сталину?

   – А как же... История, Маша – это змея, вцепившаяся в собственный хвост. Мистики называют эту рептилию Уроборус. Обрати внимание, это странное слово читается в обе стороны одинаково, а из пасти Уробороуса изредка высовывается жало великой тайны!

   «Коба», точнее «Царь Коба» – один из ранних псевдонимов Сталина. В молодости он был натурой яркой и романтической. Особенно в ту пору, когда, лихо подкручивая усы, грабил почтовые кареты и бегал от царской охранки. В своих воззваниях он клеймил чиновников и полицейских сатрапов, писал возвышенные стихи, некоторые из которых тут же включались в школьные хрестоматии. Исторический Коба, или Кавад – персидский царь Кобадес из династии Сасанидов. Он правил в шестом веке нашей эры. По свидетельству греческих историков, был он великим волшебником. Среди его сокровищ был магический перстень с алым камнем. Внутри камня обитала говорящая голова со змеями вместо волос, подобная Медузе Горгоне.

   Но Коба был не просто царем, он был первым в истории царем-коммунистом! Его учителя – маги зороастрийцы, требовали разделить имущество богатых между всеми и жить в братской любви и поклонении Солнцу – символу справедливости. Кобадес пропитался идеями равенства и приступил к решительным действиям. Конечно же, придворные ретрограды возненавидели своего царя, он был свергнут и заключен в тюрьму. Прекрасная женщина помогла ему бежать, и Коба вернул себе престол. Кстати, Сосо Джугашвили не только принял на себя имя древнего царя-мага, но и следовал по его стопам. Он рано окунулся в мечты о царстве справедливости, он пережил гонения, и влюбленная русская девушка помогла ему бежать из ссылки. Он сумел создать новую религию, религию Великой борьбы и великой Победы, и все, кто поняли это, становились жрецами красной веры.

   Но единожды примерив маску Кобы, не так-то легко ее снять. За два года до своей смерти Кобадес зверски расправился со своими сторонниками и учителями. Маздакитов заманили на пир, где все маги-коммунисты были уничтожены. Не так ли Сталин расправился со старой ленинской гвардией, непреклонной и тайно враждебной? Он сделал ставку на молодежь и оказался прав. Кстати и царь Коба сразу после постыдного кровопролития, силой покорил Восточную Грузию, но эти деяния не помешали ему остаться героем всего Закавказья.

   – История, действительно, похожа на змею, кусающую собственный хвост.

   – Не совсем верно, временами она напоминает кобру, изготовившуюся к атаке. Позвольте, сударыня... А теперь долгожданный сюрприз! – со значительной миной я вынул из ее рук листы с «Чингизиадой», достал трость, крепко щелкнул змея по носу и артистичным жестом перевернул тайник, чтобы перстень выпал в подставленную ладонь: – Алле, оп!

   Перстня не было! Я выскреб из трости остатки пуха. Ничего... Представляю, каким идиотом я казался ей в эту минуту.

   – Маша, он был! Был здесь еще вчера! Ты мне веришь?

   – Конечно, верю, – ответила Маша, – и что там пряталось от света?

   – Перстень с огромным рубином.

   – Тот самый, о котором ты пишешь? Это что совпадение или шутка?

   – Промысел судьбы! Знаешь, я уже убедился, если встаешь на тропу поиска, тебя, с одной стороны, стараются спихнуть. Но с другой – посылают ободряющие знаки...

   – «Есть многое на свете, друг Арсений, что и не снилось нашим мудрецам...» Откуда у тебя этот раритет? – Маша указала глазами на тросточку.

   – Наследство одного фокусника. Ничего не понимаю... Я всю ночь чуть ли не в зубах ее держал.

   – Да, вот это фокус... У тебя, наверное, были попутчики?

   При воспоминании об экстравагантной Анели я невольно опустил глаза:

   – Была... попутчица.

   – Какая-нибудь бодрая старушка донимала тебя рассказами о правнуках, и к утру ты уснул как убитый?

   – Сознаюсь: она была красивая и молодая, к тому же с гривой рыжих волос.

   – Все ясно... Наверняка поезд еще где-то в тупике. Если у проводника остались билеты, то эту красотку еще можно разыскать.

   Близился вечер, в прозрачно-светлой, поредевшей листве ожили робкие фонари. Проспекты пылали неоновым пожаром, искрили колючими вспышками и всполохами. Я вновь взял ее за руку и пробормотал, словно извиняясь:

   – Боюсь потерять тебя в этом море огней.

   – Я тоже боюсь... Когда идешь одна, по огромному чужому городу, мимо зеркальных витрин, мимо шикарных авто и неоновых вспышек, мимо скользящих отражений, мимо равнодушных манекенов и людей с пустыми холодными глазами, мне кажется, что я – сон среди снов, плоское отражение в стекле. В этом кристальном городе нет ничего живого, настоящего. Здесь «быть» равняется «иметь». И даже не «иметь», а просто «казаться». Этот город выдуман злым волшебником.

   Я даже не удивился ее словам, ведь это были мои собственные мысли:

   – Я, Маша, родился в городе, но горожанином себя не считаю. Мои корни в Сибири.

   – В крови шумят седые кедры и таежные реки бунтуют? – улыбнулась Маша.

   – Нет, ты послушай! «В Сибири у нас народ другой, чем в России: вольный, смелый. И край-то у нас какой. Енисей течет тысячи километров, а шириною против Красноярска – верста. Берега у него глинистые, розово-красные. И имя отсюда – Красноярск. Про нас говорят: „Краснояры – сердцем яры“. Горы у нас целиком из драгоценных камней: порфир и яшма...»

   – Здорово! Сам придумал, писатель?

   – Нет, это Суриков, мой земляк. Отец все мечтал меня в родную деревню свозить, тайгу показать. Но так и не успел. Помню, нашу с ним последнюю зиму мы вдвоем изучали карту Куликова поля, а потом летом поехали к истоку Дона, «зачерпнуть шеломом» донской воды. Ночевали под открытым небом, пили из родников, так что на зубах песчинки хрустели. До сих пор эти дни – самые лучшие в моей жизни. Отца всегда принимали за моего деда... Он рано овдовел и лет до десяти воспитывал меня один. Я маму видел только на фотографиях. До сих пор не понимаю, как рядом с ним очутилась Фира, но прожил он рядом с ней недолго, это факт. Кстати, в библейской истории есть множество тому параллелей: очутившись в опасной близости с Юдифью, Саломеей или Эсфирью, мужчины быстро теряют головы. У Фиры уже был сын, мой погодок. Отец усыновил его. Так у меня появился брат Маркел, но мы и не смогли подружиться. Чужие мы какие-то были, совсем чужие. Даже люди в очереди были ближе мне, чем мачеха и названый брат, словно они прилетели с другой планеты. Отец часто спорил с женой, заводился с пол-оборота. Фира была дама начитанная и остроумная, с такой не поспоришь. История – набор анекдотов, народ – скопище идиотов. Деньги и комфорт – вот главное! Отец пытался им что-то доказать, обратить в свою веру, но его сердце просто сломалось.

   – А я помню своих родителей очень молодыми. До десяти лет у меня было счастливое детство. Летом – дача, цветы, море, путешествия. Зимой – английская школа, коньки, театры, музеи, книги. Знаешь, кто-то из поэтов сравнил семейный уют и покой с «цветком над бездной». Все кончилось в один день, они вдвоем возвращались на машине из гостей. Столкновение на трассе, пожар... Меня отправили в приют.

   – Ты не похожа на детдомовку. Я уверен, что голубоглазых блондинок сейчас же удочеряют состоятельные граждане.

   – Так бы оно и было, но я от них сбежала.

   – А дальше?

   – «А дальше – тишина».

   – Подписка о неразглашении государственной тайны, клятва «синим небом, землей, или хлебом на острие меча»?

   – Хлебом?

   – Да, так клялись в верности воины-язычники в княжеских дружинах. Их клятва называлась «рота».

   – Во мне есть что-то языческое или воинственное?

   – Скорее всепобеждающее, я даже на тебя смотреть побаиваюсь.

   – Ты так же быстро капитулировал перед той незнакомкой?

   Удар ниже пояса. Да и глупо рассыпаться охрипшим соловьем, в прямом смысле проспав рубиновый перстень.

   Поезд «Крим» мы разыскали на запасных путях. Растормошили спящего проводника, он еще не сдавал содержимое своего клеенчатого планшета, но билета моей роковой попутчицы у него не оказалось. И тут я все-таки вспомнил, где видел эти порочно припухлые губы, веки, похожие на цветочные лепестки, жемчужную кожу и рыжую гриву. Меня даже потом прошибло от этого открытия: Анелия позировала Маркелу в его рекламном проекте! Фривольно раскинувшись на тигровой шкуре, она держала в правой руке серебряный меч. Однако главным сокровищем на снимке были ювелирные цацки – кованый пояс с алмазами и алмазные подвески.

   Я нащупал в кармане куртки ключи от особняка Маркела. Ничего не объясняя Маше, я поймал такси и, решительно усадив ее на заднее сиденье, повез за город в Тихую Пристань.

   Массивные ворота были не заперты. Мы прошли по мощеной «итальянской» дорожке мимо пустых бассейнов и запертых чайных домиков. Перед домом я остановился, как конь перед полыньей, позвоночником чуя неладное.

   Хлопала на сквозняке сорванная ставня, дверь подалась со зловещим скрипом. В доме, казалось, побывал тайфун: все было перевернуто вверх дном. Громили безо всякого смысла, потроша подушки, переворачивая ящики, срывая бархатные завесы, круша кузнецовский фарфор и весь почти дворцовый интерьер. Ночной ветер шелестел бумагами на полу.

   Я прошел в лабораторию. Все прельстительные картинки были сожжены в жерле камина. Пепел был еще теплый.

   – Что это? Обыск? Погром?

   – Похоже, здесь и вправду что-то искали... На домушников не похоже.

   Я плотнее задернул шторы и зажег свет. Дубовые панели, украшавшие стены, были сорваны, в кирпичной кладке темнел провал, похожий на взломанный тайник.

   Старые письма, облигации, крупные купюры и фотографии шелестели под ногами, как осенняя листва, но грабителей не интересовали ни деньги, ни семейный архив.

   Я поднял трубку телефона, чтобы вызвать милицию. Маша запоздало остановила мою руку:

   – Не трогай! Телефон наверняка прослушивают...

   – Откуда такие подозрения?

   – В кино видела. Лучше скажи, зачем мы сюда приехали? Блестящая научная интуиция привела тебя на место погрома?

   – Нет, Маша. Здесь я впервые увидел Анелию. Маша едва заметно вздрогнула, и я осекся. Все же она была невестой Маркела, и может быть, даже любила его. Стоп, стоп! Сейчас я опять заведусь, и кони Люцифера порвут удила.

   – Ты не так поняла, – поправился я, – я видел только ее снимок на глянцевой бумаге. Она совсем недавно позировала Маркелу. Мой брателко задумал проект для крупной алмазной компании. Для этого он выловил в мутной водичке ровно сто золотых рыбок и, присыпав драгоценностями, фотографировал для рекламы. Но откуда эта шельма узнала о перстне в трости, если даже Маркел еще не успел узнать об этом?

   – Да, друг Арсений, видимо, ты столкнулся с матерой разведчицей.

   Я довез Машу до метро. Дальше она запретила себя провожать.

   Дневник факира оставался единственной ниточкой в моих руках, ведущей к перстню, и мне предстояло распутать этот клубок Ариадны.

   «...В военном Свердловске не было раздельного обучения, и я крепко сдружился с Анастасией. Третьим в нашей неразлучной паре „цирковых“ был Оюшминальд Бровкин. Его странное имя было составным и расшифровывалось героически: „Отто Юльевич Шмидт на льдине“. До войны с немцами его звали Отто, но во время войны спешно переименовали в Юшу. Юшка был единственным отпрыском высокопоставленного тылового чина НКВД.

   Я злился и ревновал, предчувствуя, что рано или поздно мы схлестнемся из-за Насти. А пока мы по очереди носили за ней коньки и связку книг. Настя слышала мои мысли, а я слышал ее, и мы беседовали безмолвно. Я забыл сказать, что в переполненном эвакуированными Свердловске, мы жили в маленьком путевом вагончике, из окна которого торчала труба буржуйки, но это было надежное и уютное жилье, и Настя часто заходила погреться в нашу «теплушку», и как полагается, я не знал, чем развлечь и занять свою гостью.

   «Давай возьмем перстень Вольфа! В нем живет маленький красный карлик, он знает прошлое и будущее. Он похож на китайского мандарина: раскосый, как лама Дацан. Он кривляется и грозит пальцем».

   Я был готов на любые безумства, лишь бы она верила мне. Это была смесь мальчишеского озорства и уже вполне мужское желание удивить и потрясти это таинственное создание с лилейной кожей и сапфировыми глазами.

   Кинг запрещал мне трогать трость, но в тот вечер он где-то задержался. Я достал из тайника под вагонной полкой, служившей мне кроватью, посох Вольфа и вынул перстень. Я уже знал, как вызвать «дух камня». Нужно было надеть перстень на левую руку, мысленно задать вопрос и прикрыть глаза. В ожидании ответа надо было дышать ровно, чтобы расслышать слабый голос камня и не «расплескать» изображение.

   Внутри камня родилось слабое свечение. Настя заглянула в мерцающую глубину, крупно вздрогнула и закрыла лицо ладонями:

   – Нет, мне страшно, давай лучше спрячем его!

   Внутри камня, как в алом аквариуме плавала спящая голова. Вокруг нее колыхались размытые космы, похожие на солнечные протуберанцы.

   «Ты, кто живет в этом камне, покажи мою мать!» – беззвучно приказал я.

   Губы «мертвой головы» страдальчески дрогнули, тяжелые веки приоткрылись, и мир вокруг меня окрасился кровью.

   Я увидел ребенка лет шести или семи, большеглазого, с нежной кожей и мягкими золотисто-русыми волосами и не сразу понял, что это я сам. Мальчишка хныкал и протирал глаза. Дощатая дверь трещала под ударами.

   – Откройте! Наркомат внутренних дел!

   – Мама! – позвал ребенок.

   – Тише! Тише!

   Молодая женщина, стоя на коленях, натягивала на ноги мальчика теплые чулки и тяжелые зимние ботинки. Почему лицо ее не осталось в моей памяти? Я помню даже кружевной воротничок на сером платье; последние дни она спала одетой, но не помню ее лица. Задыхаясь от спешки, она выталкивала меня с черной лестницы:

   – Беги!

   У крыльца дымил черный автомобиль, по осенним лужам растекались радужные бензиновые всполохи. Я не знал, куда мне идти, и топтался в темном осеннем дворе. В наших окнах, единственных во всем доме, горел свет. Я услышал приглушенный крик, посыпалось битое стекло, и я бросился обратно, вверх по лестнице. Я колотил в дверь, но запор уже захлопнулся, и я не мог попасть туда.

   – Мама!!!

   Это были последние слова, которые я произнес, перед тем как Всевышний наложил на меня обет молчания. Я бился грудью о дверь, пока меня не схватили за шиворот и не приподняли от пола. Извернувшись, я с визгом вцепился в жесткую волосатую руку и, прокусив ее до крови, ринулся вниз на улицу. Я слышал свистки и вопли, топот сапог и крик матери:

   – Беги! – ее голос захлебнулся и стих.

   Я бежал сквозь дождь, по лужам, через темный парк. Уже никто не гнался за мной, а я все бежал, не в силах остановиться, не встречая на своем пути и малого укрытия, чтобы забиться в пещеру, в щель, в древесное дупло и наконец-то ощутить себя в безопасности.

   Впереди мигали гирлянды разноцветных лампочек. Я пролез между досок забора и, ринувшись напролом, прополз в дыру под тентом. Все еще спасаясь от погони, я ужом ввинтился сквозь решетку и оказался в клетке. Чудовище, дремавшее в углу, забило полосатым хвостом. Я упал на спину. Зверь потрогал лапой глухо застегнутое пальтишко, обнюхал мое лицо, щекоча проволочными усами, и ворча улегся в углу клетки. Я выбрался из клетки, нашел большой ящик, залез в него и накрылся крышкой. Забившись в угол, я заснул от пережитого страха.

   ...Я очнулся под гром оркестра, в яростном свете прожекторов и беззвучно закричал от ужаса. В горле дрожали натянутые струны, но я не слышал своего голоса, и от этого было еще страшнее. Пестрая, раскрашенная тарелка арены неслась мне навстречу. Алые и белые зубцы по ее краям вертелись, сливаясь в сплошной узор. Я летел вниз в сундуке среди развевающейся кисеи и разноцветных огненных струй, под оглушительный рев оркестра, как упавший с небес метеорит.

   Кинг в ту ночь не пришел ночевать. Не было его и на следующее утро. В отчаянии я решил «спросить» о нем перстень. Как всегда после короткого головокружения и падения в алую бездну, я получил то, о чем просил.

   ...Воображение перенесло меня в комнату с низким потолком и решетками на окнах. На стуле сидел полураздетый Вольф. Белая рубаха на нем была разорвана. В углах губ присохла кровь.

   – Итак, вы Вольфганг Зейберг, польский эмигрант? – допрос вел худощавый, обритый наголо человек. – 1900 года рождения. Местечко Кадош под Краковом. Еврей. Из ремесленников. Основное занятие фокусник-иллюзионист. Вы подтверждаете, что знакомый вам лама Данцон – официальный агент Токио?

   Вольф молчал.

   – Говорят, если выбить зубы, язык работает гораздо лучше, – заметил офицер.

   Вольф вздрогнул, словно проснувшись:

   – Лама мой друг и, если хотите, тоже мастер иллюзиона. Он пришел из алтайского дацана и к Японии не имеет никакого отношения.

   – Тогда откуда ты взял сведения о передвижениях японцев? – следователь резко перешел на «ты». – Ты работаешь на японскую разведку?

   – Я не располагаю никакими сведениями о деятельности этой разведки.

   Несколько дней назад Кинг выступал перед резервом Дальневосточной армии и на вопрос о судьбе без вести пропавшего летчика сказал, что его самолет был сбит над позициями японцев, но летчик жив и переведен в лагерь военнопленных вблизи японского местечка Хиото. В зале наверняка был агент «Смерша», который и донес о «пророчестве» куда надо.

   – Откуда ты узнал о пленных в Хиото?

   – Я умею читать небесную книгу пророчеств, – обреченно произнес Вольф.

   – Что ты тут пропаганду разводишь, грязный жид?

   Вольф встал без приказа. Его глаза были полузакрыты, словно он читал невидимый текст в гранях хрустального шара:

   – Перед Огненным разумом нет ни эллина, ни иудея . Но есть люди, и есть – дьяволы! Мне не нужно собирать информацию. Не нужно кропотливо изучать и анализировать ее, как разведчику или резиденту. Это слишком человеческий путь . Мои прозрения похожи на вспышку. Мне ведомо время Ангелов, где все, что будет, уже свершилось...

   Вольфа сбили с ног и принялись молотить ногами. Это приемы жесткого следствия назывались «французской борьбой». Я не чувствовал боли, от которой корчился мой учитель, но потерял сознание. Очнувшись, я больше не мог «нащупать» мысли Вольфа. Мне чудились крадущиеся шаги вокруг вагончика, и я плакал от страха. В ногах скулил Медоро. Глубокой ночью пудель лапами открыл дверь вагончика и убежал в дождливый мрак. Сквозь шум ливня я не сразу расслышал тяжелые шаги. Скрипнула дверь, в вагончик запрыгнул рыжий от глины Медоро.

   – Тайбеле, – позвал из тьмы знакомый голос.

   С плеч Вольфа сползала мокрая земля, по лицу бежали потоки грязи, и мешались с кровью. Я бросился к нему, тычась в ледяные щеки и омертвелые губы:

   – Папа...

   – Мальчик мой... Ты говоришь! Говори, говори еще!

   – У тебя кровь? Они били тебя? – шептал я.

   – Восемь пуль прошли мимо, но ни одна пчела не укусила... – он силился улыбнуться. – Это всего лишь царапины. Меня забросали землей под обрывом у Исети. Но Медоро нашел меня, он помог мне разрыть землю и окончательно вернул к жизни. Но мне придется исчезнуть, Тайбеле, – говорил Вольф. – Они не прощают своих же собственных ошибок. Я верил, что найду в этой стране царство справедливости. Мудрый, как змей, я оказался наивен, как ребенок. Я так и не научился разговаривать с центурионами и Пилатами, казнившими Христа. Лама Данцон поведет меня на Восток.

   – Он жив?

   – Да, наш оранжевый старик умеет отводить глаза. На память я оставлю тебе свою тросточку-змею. Трость подарил мне индийский факир. Клянусь, на моих глазах он превратил в этот посох свою змею, танцующую под дудку. Индийцы называют «змеей» тайную силу, дремлющую в основании позвоночника. Когда «змея» встает на собственный хвост, человек становится волшебником, и то, что прежде мешало, становится опорой в его пути к вершинам. Ты хочешь спросить меня о перстне? Я заберу его с собой, хотя по праву он принадлежит тебе.

   Вольф откашлялся и продолжил:

   – В тот ненастный осенний вечер, когда я достал тебя из летающего сундука, он висел на твоей груди, на узкой ленточке под одеждой. Я сразу понял, что с твоими родителями случилась беда и Бог препоручает мне свое дитя в куцем пальтишке и грубых башмаках. Твоя судьба доказывает, что великие способности познания могут быть развиты практически у каждого человека. Ты и есть тот самый «новый человек». Ты – мой лучший фокус!

   Теперь я расскажу тебе о перстне. У него много имен. В северных сагах его называют перстнем Нибелунгов. На авестийском языке его зовут «кровь алой звезды». С тибетского его имя переводится, как «ключ Агартхи». Так называет камень лама Данцон. Данцон говорит, что если перстень берет в руки человек, посвященный в его тайну, внутри алого камня вспыхивает огненная янтра – священный знак. Но я ни разу не видел ее. В рубине мне являлась только «мертвая голова», должно быть, над камнем висит заклятие шеддим?

   Я имел неосторожность выступать с перстнем, и кое-кому известно, что он у меня. Я хотел передать перстень Сталину – не удалось, но теперь не жалею. Этот человек хотел встать выше добра и зла, но он забыл уроки Атлантиды.

   Я нагрел на примусе дождевую воду. Вольф вымылся в широком китайском тазу и надел белую рубаху.

   – Когда-то ключ небес принадлежал мудрейшему из мудрецов, потом перешел к магам, – рассказывал Вольф, – и если маг встречал более сильного волшебника, он должен был отдать ему рубиновый перстень. Потом настало время воителей, и камень достался самому хитрому и жестокому. Казалось, навсегда оборвалась нить, идущая с неба. Я верну перстень в Шамбалу, его дальнейшее пребывание среди людей не только не имеет смысла, но оно опасно для самого человечества. Если он попадет к шеддим ... О, лучше не думать об этом.

   Я уношу с собой всю тяжесть этого перстня. А теперь помоги мне собраться.

   – Но ведь это мой камень! – я все еще неуверенно пробовал свой голос.

   – Если он принадлежит тебе, ты его получишь, когда придет время. Но скоро, уже совсем скоро, волшебный камень будет тебе не нужен. Ты вступишь в комсомол и...

   Вольф достал перстень, надел на безымянный палец правой руки и, прикрыв глаза, договорил:

   – Камень говорит, что «центурионы» больше не опасны мне. Для них я умер. А тебе... Тебе суждено любить крулевну: девушку с «голубой кровью», так в Польше называют благороднейших пани. Я это видел ясно, как если бы смотрел в большое зеркало.

   Я передаю тебе свой аттракцион, но отныне ты будешь работать только иллюзион и ничего больше. Ты никогда не будешь читать звездную книгу времени. Прощай, мой Мальчик-Книга!

   Я быстро научился показывать примитивные фокусы и доставать из цилиндра белых мышей и целые километры крашеной марли под горячие аплодисменты легко раненных и выздоравливающих, чувствуя, как на горящем от духоты лице пробивается первый пух.

   «Ты еще мал, но скоро ты откроешь женщин, а женщины цирка прекрасны вдвойне, – вспоминал я голос Кинга. – На арене, под гром оркестра раскрывается их красота, как в самые откровенные минуты любви, но они недоступны, как звезды...».