"Великая Война и Февральская Революция 1914-1917 годов" - читать интересную книгу автора (Спиридович А И)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Императрице Александре Федоровне нездоровилось. Она очень нервничала. Она была против только что совершившейся поездки Государя в Ставку, против всего того, что сделал там Государь, против нового политического курса, против новых министров. Назначение Самарина и Щербатова доводило Царицу до слез. Верившая в Распутина, как в Бога, Царица считала с его слов, что все, что было сделано в Ставке - все от дьявола. Весь новый курс и новые назначения придуманы, чтобы повредить "старцу" и прока из них не будет.

Хорошо только то, что делается с его совета, с его благословения, чему он "прозорливец помогает", своими молитвами. Все что идет вразрез с его советами, а тем более направлено против него - обречено на неудачу.

И больная Государыня страдала, болела душою, старалась направить своего Августейшего супруга на правильный по ее мнению путь, с которого его сбили враги "друга", враги "Божьего человека", а следовательно и враги Государя и России, люди, идущие против самого Бога.

Из далекой Сибири приходили не всегда ясные телеграммы, которые были понятны только его духовным ученицам, кто верил в него, как в прозорливца. Распутин поехал в Сибирь со своим другом Варнавой, архиепископом Тобольским. Варнава прислал 20-го числа Царице такую телеграмму:

"Родная Государыня, 1-го числа в день святителя Тихона чудотворца, во время обхода кругом церкви в селе Каробийском, вдруг на небе появился крест. Был виден всем минут 15 и так, как святая церковь поет - "Крест царей, держава верных утверждение", - то и радую вас сим видением. Верую, что Господь послал это видение-знамение, дабы видимо утвердить верных своею любовью. Молюсь за всех вас".

Около больной Царицы все пожелания и предсказания старца истолковывались зоркой охранительницей его интересов А. А. Вырубовой. Она в постоянных с ним сношениях. Их интересы общие. Накануне его отъезда она впервые после своей болезни выехала из дому. Теперь все более и более оправлялась она с увеличивающей энергией начинает работать на Старца. Ей помогают и фанатичные поклонницы Старца, и те спекулянты военного времени, которые коммерчески стараются использовать его.

Но Государь был тверд в проведении нового курса, который он считал полезным для дела войны. Вслед за назначением Поливанова и Щербатова он заменил Щегловитова Александром Хвостовым, а обер-прокурора Саблера Самариным. Все эти новые назначения были приняты обществом с радостью.

Генерал Поливанов давно считался сторонником и любимцем Государственной Думы. Даже враги отдавали справедливость его уму, знаниям и работоспособности, хотя и считали его большим интриганом.

Князь Щербатов пользовался большим уважением в общественных кругах, слыл за хорошего человека. В члены Государственного Совета он был избран от Земства. О том, подходит ли он к должности министра внутренних дел, общество, конечно, не думало. Но, надо отдать ему справедливость, что он сразу же понял, что генерал Джунковский совершенно не соответствовал посту товарища министра, заведывающего полицией и сразу же стал думать, как бы ему найти почетный уход.

Александру Хвостову, который был членом Государственного Совета и сенатором, радовались, прежде всего, потому, что он заменил Щегловитова, которого недолюбливала либеральная общественность и ненавидели все евреи. Явные и тайные революционеры понимали, что Щегловитов, умный и железной воли человек, мог бы в нужный момент задушить какую угодно революцию, лишь бы ему дали во время соответствующую власть и права. Поэтому его уходу и радовались, радовались и потому, что его считали сторонником Распутина. Последнее было совершенно неверно.

Щегловитов совершенно игнорировал Старца, никаких его просьб не исполнял и тем навлек на себя даже нерасположение Царицы, как человек черствый и жестокий. Но кто-то пустил сплетню, что он распутинец и этому верили.

Но в хороших общественных кругах больше всего радовались назначению Обер-Прокурором Святейшего Синода Самарина. Александр Димитриевич Самарин, член Государственного Совета, Московский предводитель дворянства, сын известного славянофила, был образованный, дивной души, независимого образа мыслей, чисто русско-православный человек. Самарин пользовался большим уважением в Москве и уважением дворянства всей России. Считали, что он внесет новую, светлую струю в управление Церковью и сумеет парализовать попытки влияния на ее дела со стороны приверженцев Распутина. Сразу же пошли легенды, что он принял пост под условием, чтобы Распутин навсегда покинул Петербург и т. д. Никаких таких условий он не ставил, но они так отвечали желаниям общества, что легенде верили и ей безмерно радовались.

При таком хорошем общественном настроении 8 июля по всей России были отслужены торжественные молебны с крестными ходами о даровании победы, а 19 июля состоялось открытие сессии Государственной Думы. Оно явилось триумфом генерала Поливанова, выступление которого имело большой успех. В тот же день был опубликован Высочайший приказ по армии и флоту, подбодрявший войска на новые испытания, жертвы и подвиги.

27 июля были сделаны новые шаги навстречу общественности. Товарищем министра Внутренних Дел был назначен товарищ Председателя Государственной Думы князь Волконский.

Это назначение, конечно, было не деловое, а только политическое (домашнее) и удивило многих не в пользу князя Щербатова. В тот же день Поливанов заявил, в закрытом заседании Государственной Думы, о назначении по Высочайшему повелению Верховной комиссии с участием

представителей от законодательных учреждений для расследования непорядков по снабжению армии. Заявление было встречено восторженно. Поливанову устроили настоящую овацию. Это был, конечно, прежде всего, удар по Сухомлинову.

Вражда к нему со стороны Ставки, со стороны политических врагов, как Гучков и другие, была настолько велика, что не обращали внимания даже на то, что подобный шаг прежде всего наносил удар нашему престижу в глазах союзников. Что всякое преследование теперь, во время войны преждевременно и неуместно. Умные интриганы делом Мясоедова валяли Сухомлинова, а через голову последнего заносили удар по трону. Но Николай Николаевич и Поливанов были очень мстительны, а Государь не отдавал, видимо, отчета себе, как может развернуться это дело. Некоторые правые вспоминали как сдал Он, Государь, в свое время П. Н. Дурново, Владимира Трепова, Курлова. Теперь сдает Сухомлинова...

30 июля, в день рождения Наследника, Государь оказал новую милость казачеству. Наследник был назначен шефом Новочеркасского Казачьего Военного Училища. Оказано было внимание и столь любимым морякам. В этот день, утром, перед царкосельским большим дворцом Государь произвел гардемарин в офицеры. Государь обошел фронт с Наследником и сказал молодежи небольшую, но весьма прочувственную, простую задушевную речь. - "Верьте, сказал он между прочим, как бы не были тяжелы времена, которые переживает наша родина, она все же останется могучей, нераздельной и великой, какой мы привыкли ее видеть с детства".

Затем Государь поздравил гардемарин офицерами.

Август месяц начался нехорошо. 1 числа в Государственной Думе к. д. Аджемов, соц.-демократ Чхенкели и соц.-революционер Керенский произнесли резкие против правительства речи, а председатель правых, бывший Нижегородский губернатор Алексей Хвостов, говоря о немецком засилье смешал с грязью Министерство Внутренних Дел, и высмеял непригодность ушедшего Маклакова и оставшегося Джунковского. Речь этого правого депутата, как он сам говорил про себя - "человека без задерживающих центров", по резкости и по нападкам на власть была гораздо хуже речей "левых" и потому произвела на всех особенно сильное впечатление. Было в ней что-то не только демагогическое, но даже страшное для власти.

4-го числа произошло событие, коснувшееся Распутина, а потому всполошившее и его сторонников и противников.

Одним из ярких анти-распутинцев считался генерал Джунковский, про которого даже говорили, что он как-то побил Распутина, что, конечно, являлось полнейшим вздором, но когда об этом спрашивали генерала, то он в ответ только загадочно улыбался - понимай как хочешь.

Оба они, министр и его помощник, после знаменитого скандала "у Яра", в общем ничего неприятного Старцу не сделали. И вот теперь, четыре месяца спустя, 4 августа, Джунковский, воспользовавшись правом Всеподданнейшего доклада по делам полиции, сделал Государю в Царском Селе доклад о Старце, взяв за основу скандал "у Яра".

Джунковский, состоя в правительстве и в свите Государя, по существу оставался москвичом, принадлежавшим кружку Вел. Кн. Елизаветы Федоровны. Там были все его воспоминания по приятной, службе при Вел. Кн. Сергее Александровиче, по губернаторству, по его личным, общественным и сердечным симпатиям. Оставшаяся при Елизавете Федоровне его сестра Евдокия Федоровна, являлась его живою, физическою связью с Москвой.

И вот, теперь, действуя в полном идейном согласии с главными Московскими антираспутинскими кружками с одной стороны, с другой же стороны, не будучи связан с Maклаковым, который ушел, и поддавшись вновь (как в 1905 году) поднимающейся волне общественного движения, главный исток которой опять таки Москва, Джунковский решил выступить против Распутина. При Маклакове он получил право доклада Государю по делам охраны Его Величества, т. к. жандармерия (а он Командир Корпуса жандармов) охраняет Государя при Его следованиях по железным дорогам. Будучи принят 4 августа, он и сделал доклад, но только не по охране, а про Распутина.

Изложив биографию и характеристику Распутина со всеми его дамскими похождениями до скандала "У Яра" включительно, что было изложено особенно подробно, генерал выяснил, насколько Распутин вредит престижу власти, Церкви, Государю и Его семье. Все враги монархии, режима стараются использовать имя Старца в борьбе с правительством, и поведение Распутина дает им отличное и полезное оружие. Доклад продолжался долго. Окончив его генерал оставил Государю письменный доклад.

Вышедши с доклада Джунковский был очень взволнован.

Сев в автомобиль, где его ждал секретарь Л. А. Сенько-Поповский, составлявший письменный доклад, приказал ехать в Петербург. Взволнованный генерал передал, что Государь выслушал доклад очень внимательно. Он предлагал вопросы и после окончания доклада очень милостиво поблагодарил генерала, сказав, что он впервые слышит всю эту правду, что он очень рад узнать правду и просил генерала и впредь докладывать ему все про Распутина, но только, чтобы он держал это в полном секрете.

Рассказывая про доклад, Джунковский был счастлив, что ему удалось так успешно выполнить долг не только перед Их Величествами, но и перед родиной. Генерал был в таком приподнятом восторженном патриотическом настроении, что оно передавалось и захватило и Сенько-Поповского, тем более, что он много работал по составлению доклада.

В тот же день они оба выехали в Москву, где должны были быть на освящении чьей то церкви.

Устный доклад Джунковского действительно произвел на Государя большое впечатление. Государь очень рассердился и приказал дабы Распутин немедленно выехал на родину. Это повеление было передано через Вырубову. Никогда, по словам Распутина, Государь не сердился на него так сильно и долго, как сердился после того доклада Джунковского. И 5 августа Распутин выехал в Покровское.

А. А. Вырубова с сестрой привезла его на вокзал в автомобиле. Группа поклонниц проводила его. Несколько филеров Охранного Отделения, которые наблюдали за ним, выехали вместе с ним.

Некоторые думали, что на этот раз Распутину пришел конец, но напрасно. Друзья Старца дружно поднялись на его защиту. В Москву для проверки сообщенных Джунковским сведений о скандале "У Яра" был послан, неофициально, любимец царской семьи, флигель-адъютант Саблин. Туда же выехал с той же целью и пробиравшийся в доверие к Анне Александровне, Белецкий. Стали собирать справки. Уволенный Московский градоначальник Андрианов сообщил оправдывающие Старца сведения. Он переменил фронт. Все делалось тихо и секретно, по семейному.

На фронте было неблагополучно. Отступление наших войск продолжалось. Отступательное настроение Юго-Западного фронта передалось и Северо-Западному. Главнокомандующий последнего генерал Алексеев, главным советником которого являлся состоявший при нем генерал Борисов (личность довольно загадочная и неясная) все больше и больше проникался идеей отступления и в первой половине июля это его настроение настолько не соответствовало настроению подчиненных ему высших начальников, что из нескольких военных центров в Ставку были посланы полные информации о неправильности действий генерала Алексеева и о непригодности его к его роли. Великие князья Кирилл Владимирович и Андрей Владимирович, по просьбе фронтовых начальников, докладывали о том, какое паническое впечатление производят распоряжения и действия генерала Алексеева.

В Ставке царила растерянность. Николай Николаевич был величина декоративная, а не деловая. Уже в половине июля генерал Поливанов, выдвинутый на его пост Ставкой, сделал в Совете Министров доклад о той растерянности и охарактеризовал деятельность Ставки очень резко и нелестно. - "Назад, назад и назад - только и слышно оттуда", - говорил Поливанов. - "Над всем и всеми царит генерал Янушкевич...

Никакой почин не допускается... Молчать и не рассуждать - вот любимый окрик из Ставки... Печальнее всего, что правда не доходит до Его Величества... Повторяю господа: отечество в опасности", - закончил свой потрясающий доклад Поливанов.

В половине июля немцы перешли Вислу. 22 мы оставили Варшаву, а 23 Ивангород. Начались атаки Осовца. Генерал Алексеев окончательно растерялся. Его паническое настроение настолько развращающе действовало на окружающих, что у штабных офицеров возникла мысль убить генерала Алексеева ради спасения фронта. Великому Князю Андрею Владимировичу пришлось долго убеждать офицеров не делать этого, дабы не вносить еще больше беспорядка.

4 августа пала крепость Ковно. Комендант бежал. Сдача Ковно подняла слухи об измене. Ставка так сама приучила к тому, что всякую ее неудачу объясняли какой-нибудь изменой, чего на самом деле не было, что и теперь этой новой сплетне верили.

6 августа сдался Новогеоргиевск. В этот день Поливанов заявил в Совете министров: - "Военные условия ухудшились и усложнились. В слагающейся обстановке на фронте и в армейских тылах можно каждую минуту ждать непоправимой катастрофы. Армия уже не отступает, а попросту бежит. Ставка окончательно потеряла голову..."

10 августа пал Осовец. Эвакуируют Брест-Литовск. Ставка Верховного Главнокомандующего перешла из Барановичей в Могилев. При отступлении срывается с мест мирное население и гонится внутрь страны.

Отовсюду, с Запада на Восток, идет насильственная эвакуация еврейского населения, которое заподозрено в массовом шпионаже на немцев. Все эти русские и еврейские беженцы, как саранча двигаются на восток, неся с собою панику, горе, нищету и болезни. Благодаря отступлению театр военных действий, как таковой, увеличивается и автоматически переходит под власть военных. Новая власть не успевает организоваться, всюду беспорядок, хаос. Имя генерала Янушкевича на устах у всех, его ругают все - и статские, и военные, а еврейское население его просто проклинает. Популярность Вел. Кн. Николая Николаевича падала с каждым днем.

В Петербурге и в правительственных кругах винили во всем Янушкевича, которого больше всех валил теперь своими потрясающими докладами генерал Поливанов, которому верила вся общественность. Его называли даже, как желательного премьера на место Горемыкина.

Тяжелое положение усугублялось поведением Государственной Думы, которая вместо того, чтобы помогать правительству, играла в оппозицию и сеяла смуту, стремясь к расширению своих прав. Дума хотела добиться ответственного министерства, что прикрывалось пока фразами о правительстве "пользующемся доверием страны". Из Думы муссировались слухи, что Царица хочет сепаратного мира. Говорили о желательности регенства Вел. Кн. Михаила Александровича.

Слухами этими очень растравляли и без того подозрительную и мало кому доверявшую Царицу. Царице передавали, что главная интрига против Их Величеств ведется в Киеве, где над ней работают Великие Княгини сестры - черногорки. Они мечтают видеть на престоле Вел. Кн. Николая Николаевича. Одна из весьма пожилых почтенных , придворных дам, игравшая когда-то роль при дворе, была принята Вел. Кн. Милицей Николаевной. Последняя так резко выражалась о Царице, что почтенная дама заметила, что она не может продолжать разговора если Великая Княгиня не прекратит своих резкостей. Конечно, все это женскими путями доходило до Царицы.

Великие Княгини сестры-черногорки, когда то подруги Царицы и поклонницы Распутина, теперь ненавидели Царицу и она отвечала им тем же. Сестры добивались возвышения Николая Николаевича. Царица со всем жаром любви к мужу и сыну защищала их и их права. И она толкала Государя на защиту их. Она раскрывала интриги и настаивала на принятии против них мер.

Нервно больная, религиозная до болезненности, она в этой борьбе видела борьбу добра со злом и в этой борьбе она опиралась на Бога, на молитву, на того, в чьи молитвы она верила - на Старца.

Старец же, которому Вел. Кн. Анастасия и Милица Николаевны когда то кланялись до земли и целовали руку, которого они когда-то рекламировали, а еще не так давно защищали от полиции - мстил им. Мстил им с той же горячностью, с какой они теперь вредили ему за то, что он не оправдал их надежд и променял их на Вырубову, которую они же познакомили с ним. Да и его то, Старца никто иной, как они, продвинули к Их Величествам.

Государь знал обо всех этих замыслах, но, видимо, не верил им. Безусловно, не верил он в то, что Николай Николаевич принимает в этом личное участие, хотя Маклаков, будучи министром, докладывал ему о секретных сношениях Великого Князя с Гучковым; перед самым своим уходом доложил о перехваченном письме Гучкова к Великому Князю, письме, которое очень компрометировало их обоих и о котором в то время много говорилось в свите.

Знал Государь и обо всех забеганиях в Ставку некоторых министров, о вмешательстве Ставки в дела внутреннего правления, знал как все больше и больше зазнавался в сношениях с министрами Янушкевич и понимал, что все это не могло делаться без ведома Великого Князя.

Выше уже говорилось, как относился Государь к странной дружбе Великого Князя и князя Орлова. В результате доверие Государя к Великому Князю пошатнулось. К Орлову оно совсем пропало. Был заподозрен полковник Дрентельн (когда-то очень друживший с А. А. Вырубовой). С ними связывали Джунковского.

Но, пока дело касалось лично Государя, как монарха, пока дело шло о личных против Него интригах, Государь большой фаталист и человек искренно веривший в верность Армии и ее начальников, не выражал намерения принимать какие либо предупредительные меры. Но, когда разраставшаяся катастрофа на фронте стала угрожать чести и целости России, Государь вышел из своей казавшейся пассивности.

Отлично осведомленный обо всем, что делалось в Ставке, в армиях, в тылу, хотя правду часто старались скрыть от него, болея, как никто за неудачи последних месяцев, Государь после падения Ковно решил сменить Верховного Главнокомандующего и стать во главе Армии.

Оставлять Великого Князя с его помощниками на их постах было невозможно. Заменить его каким либо, хотя бы и самым способным генералом нельзя было без ущерба его достоинству члена Императорского Дома. Выход был один - Верховное Главнокомандование должен был принять на себя сам Государь. И в сознании всей великой ответственности предпринимаемого шага, в сознании лежащего на нем долга перед Родиной, ради спасения чести России, ради спасения ее - самой, Государь решился на этот шаг в критическую минуту войны.

Решение было задумано, зрело продумано и принято Государем по собственному побуждению. Принимая его Государь исходил из религиозного сознания долга перед Родиной, долга монарха - ее первого слуги и защитника.

В своем решении Государь находил опору в Царице Александре Федоровне. И если Государь смотрел на предстоящий шаг с точки зрения интересов России и войны, то Государыня видела в нем также и предупреждение государственного переворота, задуманного против Ее Августейшего супруга, против ее любимого сына.

8 августа Военный министр Поливанов выехал по повелению Государя в Могилев, куда была переведена Ставка Верховного Главнокомандующего с письмом от Его Величества к Великому Князю.

В своем письме, с которым Государь ознакомил Поливанова, Его Величество сообщал, что переживаемый на фронте момент настолько тревожен, положение настолько плохо, что Государь считает своим долгом стать во главе армии. Что он берет себе начальником генерала Алексеева. Великому Князю предлагалось быть Наместником Кавказа, вместо увольняемого по болезни графа Воронцова-Дашкова, причем в качестве помощника по военной части, ему предлагается генерал Янушкевич. Предлагается взять на Кавказ и князя Орлова.

9 августа вечером Поливанов вручил письмо Великому Князю, которому доложил предварительно о принятом Государем решении. Великий Князь перекрестился широким крестом и старался казаться спокойным и довольным. 10-го Поливанов передал генералу Алексееву, в Волочиске, повеление Его Величества и днем 11 вернулся в Царское Село.

В тот же день Государь принял генерала и выслушав доклад о поездке, горячо благодарил его и трижды поцеловал.

В тот же день Государь отправил письма о своем решении Наместнику Кавказа больному графу Воронцову-Дашкову, поручив отвезти его на Кавказ флигель-адъютанту графу Димитрию Шереметеву, женатому на дочери графа, Ирине Илларионовне. На вопрос графа, должен ли он доложить об этой командировке Начальнику Военно-Походной канцелярии князю Орлову, Государь ответил: нет.

После возвращения генерала Поливанова слух о намерении Государя принять верховное главнокомандование распространился по Петербургу.

Благородный порыв Государя не был поддержан ни Советом министров, ни обществом, ни Государственной Думой. Все сходились во мнении, что и Великого Князя и Янушкевича с Даниловым, конечно, надо сменить, но все были против того, чтобы Государь брал на себя Верховное Главнокомандование. Серьезные люди находили это опасным, как отвлечение Государя от дела управления государством, как удаление его от Петербурга, все же вообще боялись влияния на ход войны со стороны Царицы и стоявшего за ее спиной Распутина, в которых совершенно неправильно, совершенно неосновательно видели как бы немецких сторонников.

Второе соображение играло главную роль, и оно то и подняло тогда весь шум против решения Государя.

Совет министров, поставленный в известность о решении Государя Поливановым, поручил князю Щербатову переговорить с Дворцовым комендантом Воейковым, доказать ему всю пагубность предполагаемого шага и просить его помочь отговорить Его Величество от его решения. Щербатов виделся с моим начальником, говорил с ним и как один из доводов в пользу непринятия командования выставил тот, что Государя в новой его роли будет трудно, даже невозможно, охранять. Последний довод был, конечно, несерьезен. Воейков не был согласен с точкой зрения министров и высказывал твердое убеждение, что принятие Государем командования спасет положение и будет принято в Армии с восторгом.

Попытки отговорить Государя, сделанные министрами Сазоновым, Щербатовым и председателем Государственной Думы Родзянко оказались неудачными. Но довод Родзянко, что при неудаче, Государь подвергнет риску свой трон, Государь ответил: - "Я знаю, пусть я погибну, но спасу Россию". Слова пророческие.

Министр двора Фредерикс тоже выступил было с переубеждением. Он начал сразу заступаться за Великого Князя перед Государем, но Государь, хлопая рукой по папке, сказал: "Здесь накопилось достаточно документов против В. К. Николая Николаевича. Пора покончить с этим вопросом".

После этого разговора граф, руководимый генералом Мосоловым, высказывался за то, что Государю было необходимо принять командование, дабы спасти положение, но что позже можно передать командование в руки какого либо генерала.

15-га августа, вернувшийся из Могилева генерал Джунковский был приглашен экстренно к министру Внутренних дел князю Щербатову.

Князь объявил генералу, что он только что получил записку от Государя Императора: - "Уволить немедленно генерала Джунковского от занимаемых им должностей с оставлением в свите". Удар был и неожиданный и сильный. Только десять дней тому назад, после доклада о Распутине, Государь был очень милостив. Пораженный случившимся, генерал 16 отправил Государю письмо, прося как милости отчислить его из свиты и уволить в отставку, с тем что, подлечившись он будет просить о поступлении в действующую армию. Ответа на это письмо не последовало, оно было сочтено за демонстрацию.

Увольнение Джунковского подняло большой шум и это было сразу же приписано немилости Императрицы и проискам Распутина. Дело в том, что о докладе генерала узнали многие. Теперь говорили, что ездившие в Москву Н. П. Саблин и Белецкий привезли неблагоприятные для Джунковского сведения, сообщенные, будто бы, Юсуповым и уволенным градоначальником Адриановым. Последний искал теперь поддержки у А. А. Вырубовой и заявлял, что в знаменитом апрельском скандале "у Яра" Распутин ничего особенно скверного не делал и был оклеветан.

Эти слухи подогрели общие симпатии к уволенному Джунковскому. Он был завален письмами и телеграммами с выражением сочувствия. Принц Ольденбургский предлагал ему место при себе. Эти выражения симпатии были приняты в Царском Селе как демонстрация против Государыни. Это как бы окончательно уронило Джунковского в глазах Их Величеств, особенно, когда до них дошли слухи, что приехавший в Москву Джунковский, был принят почетно в московское дворянство, удостоился чествования дворянами и тогда, не стесняясь, рассказывал о своей борьбе с Распутиным и о его зловредной роли.

От Гучкова генерал получил тогда письмо, в котором тот, выражая свои сочувствия, прозрачно, указал что, когда придет момент, то новая Россия не забудет заслуг генерала и т. д. Поблагодарив автора за внимание, генерал ответил ему, что изменником своему Государю он никогда не был и не будет.

Стараясь позже полнее осветить истинную причину увольнения Джунковского и постигшей его немилости Государя, я узнал следующее.

Его начальник, князь Щербатов считал, что его уволили за то, что в появившейся в прессе статье о Распутине, Государь нашел некоторые фразы, тождественные с фразами доклада Джунковского. Дворцовому коменданту, Воейкову Государь сказал в те дни по поводу доклада Джунковского так:

"Джунковский меня очень удивил, поднимая вопрос, уже поконченный на докладе Маклакова два месяца тому назад".

Н. П. Саблин передавал мне, со слов Государя следующее. Сделав Государю доклад и уходя, Джунковский оставил Его Величеству письменный доклад о Распутине. В нем Государь нашел сведения, которых генерал не доложил Государю. Государь рассердился, назвал такой поступок не достойным и трусостью.

Мне же лично кажется, что истинная причина увольнения генерала кроется еще и в следующем. От генерала Джунковского Государь никогда не слышал доклада, предостережения о том, что подготовлялось в смысле "заговора". Не считал ли Государь (а Царица наверно считала) это молчание странным, если не подозрительным со стороны того, кто по должности должен был бы первым знать о том и доложить Его Величеству.

Не докладывалось ничего на эту тему Государю и со стороны князя Щербатова. Позже князь писал мне: "Относительно вашего второго вопроса, могу вас заверить, что ни от кого из моих коллег по Совету Министров, ни от Маклакова (с которым я был еще по Полтаве в личных хороших семейных отношениях), ни от кого либо из подчиненных или многочисленных знакомых из самых разнообразных слоев общества, я никогда не слышал о замышлявшемся, будто бы, государственном перевороте в пользу В. Кн. Николая Николаевича, тем более не имел я основания говорить на эту тему с Государем."

В следующие дни все разговоры вертелись около Распутина, тем более, что в "Биржевых Ведомостях" и в "Вечернем Времени" появились статьи о Старце. И если в первой, еврейской по издателю, газете там была вполне приличная биография, то во второй, считавшейся по имени Суворина, правой и националистической, была сплошная клевета и клевета гнусная на него.

Этому не удивлялись, потому что всегда под хмельными парами, Борис Суворин дружил с Гучковым. На Распутина клеветали, что Старец агитирует за сепаратный мир, что он пользуется покровительством немецкой партии, что за ним числится несколько судебных дел, прекращенных Щегловитовым. Все это была сплошная неправда, но публика всему этому верила, понимая между строк, что за всем этим стоит Императрица. Считавшийся патриотом, Борис Суворин вел тогда самую преступную антипатриотическую журнальную работу.

Все это печаталось при наличности военной цензуры. Возмущенный Государь вызвал в один из тех дней Начальника Округа генерала Фролова и сделал ему строгое внушение. Генерал пригласил соредактора "Биржевых Ведомостей" Гаккебуша-Горелова и уже разругал его по военному, грозя и ссылкой, и Сибирью. Горелов ссылался на разрешение военной цензуры и был прав.

За него перед Фроловым и заступился заведовавший военной цензурой генерал Струков, добряк - старик, уж никак к роли цензора, да еще во время войны неподходящий, и дело заглохло.

Но в Царском Селе считали, что все, что касается печати, зависит от министра Внутренних дел, теперь от Щербатова, а потому и винили Щербатова в излишней мягкости, если не в попустительстве. Его считали ставленником и сторонником В. Кн. Николая Николаевича. Дни его были сочтены.

18-го августа вернулся с Кавказа с письмом от графа Воронцова флигель-адъютант граф Шереметев.

Мудрый старец, знавший Государя еще ребенком, склонялся перед волей Монарха стать во главе армии и считал необходимым, чтобы армия, под начальством Его Величества, была бы победоносной. Назначение же В. Кн. Николая Николаевича наместником Кавказа считал весьма желательным.

"Великому Князю - писал граф - легче управлять Кавказом, чем простому смертному, такова уже свойство Востока."

В тот же день были подписаны указы: о назначении Янушкевича помощником Наместника Кавказа по военной части, Алексеева - Начальником Штаба Верховного Главнокомандующего, Рузского - Главнокомандующим Северного фронта, а Эверта Главнокомандующим Северо-Западного фронта.

О назначениях Поливанов протелеграфировал в Ставку и осведомил Совет министров. Все министры были довольны происшедшими переменами, но на следующий день, по решению большинства, упросили Горемыкина, дабы Государь принял Совет, с целью просить его не принимать командования. Инициатива принадлежала Кривошеину, которому все хотелось спасти положение В. К. Николая Николаевича и наладить общую работу с общественностью. Он все еще думал, что заменит Горемыкина на посту премьера.

20-го, после обеда, в Царском Селе состоялось экстренное заседание Совета министров под председательством Государя. Все министры, за исключением Горемыкина и умного, положительного, хладнокровного министра юстиции, Александра Хвостова, убеждали Государя не принимать верховного командования. Косвенно Государя поддерживал Горемыкин. Государь, волновавшийся еще за обедом перед заседанием, был совершенно спокоен и, выслушав все доводы, твердо заявил, что его воля непреклонна и что через два дня он выезжает в Ставку.

В одной из модных пьес, шедших в Петербурге во время первой революции, один из героев говорит другому: "Жандарм - это человек, занимающийся государственными делами по ночам". Эта остроумная фраза всегда вспоминалась мне, когда я подъезжал к Охранному отделению.

Там, действительно, самая горячая, ценная работа происходила с вечера и часов до двух, трех, а то и позже, ночи. Время, когда туда стекались со всех концов столицы самые секретные сведения, полученные из разных кругов, групп, организаций, партий. Там они поступали в распоряжение самого начальника, расшифровывались, обрабатывались в течение ночи, продумывались и, уже утром поступали в виде гладких докладов Градоначальнику, Директору Департамента полиции, а иногда Министру.

В изложении первому и последнему сведенья обезличивались, теряли свою непосредственную остроту и ценность. Я говорю, конечно, про самые секретные, политические, так называемые "агентурные" сведения. Тут, в Охранном Отделении эти "агентурные сведения" были - слова живых людей, работающих в той или иной революционной организации, слова непосредственные, часто горячие, понятные начальнику политического розыска, заставляющие реагировать, принимать то или другое решение. Это была борьба. Для высшего же начальства это была лишь литература, иногда подкрашенная, формальная.

Тут, этими сведениями горел ответственный и за всю борьбу и за информацию о ней человек - Начальник Охранного Отделения, там их воспринимал и понимал уже по своему высокий начальник, который знал лишь, что эти сведения получаются каким-то секретным путем от каких-то секретных сотрудников. Тут это нужные, необходимые, желанные люди, которых нужно беречь и оберегать, там - это дрянь продажная, которых можно и проваливать, как это сделал легкомысленно Джунковский с Малиновским. Надо быть такими министрами, как Плеве, Дурново, Столыпин, чтобы правильно понимать и начальника розыска и агентурные сведения. Понимать политический розыск и по данным его решать, что и как делать.

Столыпин был последним. После него приходили люди, думали, что они понимают происходящие события, делают полезное для родины дело и проходили бесславно, а иногда со вредом для родины. Так промелькнули Макаров, Маклаков, Алексей Хвостов и Протопопов.

В последнее время Охранное Отделение помещалось в особняке, принадлежавшем принцу Ольденбургскому, на Мыткинской набережной. Громадные комнаты, много их, лепные потолки, зеркала, люстры. В огромном дубовом кабинете я беседовал с генералом Глобачевым. Не глупый, работящий, исполнительный и глубоко порядочный человек, Глобачев был типичный хороший жандармский офицер, проникнутый чувством долга и любви к Царю и Родине. Но он был мягок и не мог по характеру наседать на начальство. Для мирного времени он был хорош, для надвигающейся смуты - мягок. У него не было ничего от Герасимова, который когда-то с Дурново и со Столыпиным скрутили первую революцию.

Удобно в чудных кожаных креслах. Обычный стакан чаю с лимоном перед каждым из нас. Со стен смотрят портреты Высочайших особ. Глобачев находил политический момент очень серьёзным. Катастрофа на фронте и в тылу почти полная. Вся левая общественность решила использовать момент и старается вырвать у Государя "ответственное министерство". А куда это приведет, Бог ведает. Некоторые депутаты договариваются в своих мечтаниях до Учредительного собрания. По инициативе Милюкова, из членов Думы и Государственного Совета организуется сплоченное большинство или Прогрессивный Блок. Он выставляет либеральную программу с требованием, в первую очередь, "правительства, пользующегося доверием страны". Первый шаг к ответственному министерству. Все министры склоняются на сторону Прогрессивного Блока. Против - Горемыкин. Он не сможет спеться с Блоком. Неизбежно столкновение.

Из Москвы только что телефонировали, что на закончившемся так называемом Коноваловском съезде представители "кадет" и "прогрессистов" постановили добиваться правительства, "облеченного доверием страны". Московская Дума сделала подобное же постановление и даже выбрала депутатов, чтобы просить о том Государя. Очевидно, что это решение облетит всю Россию и такие же просьбы и ходатайства потекут со всех сторон. Новый министр Внутренних дел, князь Щербатов, все это знает и понимает, но он совершенно не тот человек, который нужен сейчас. Это и не Витте и не Столыпин.

Было уже поздно, когда мы расстались, а мне надо было еще повидаться с одним старым приятелем, журналистом, связанным с министерством Внутренних дел.

Гостиная красного дерева. Музейные вещи. На стенах целая коллекция чудного Поповского фарфора. Камин, бронза. В соседней комнате стучит машинка. Подали чай. Тут целый ворох сведений про министров, но в них надо осторожно разбираться. Военный министр Поливанов, как всегда, интригует и бранит во всю Ставку с Янушкевичем. После первых дней его назначения, Ставка перестала осведомлять его о действиях на фронте и о своих планах. А он наивно думал, что он будет все знать. Ну и ругается и критикует все.

Сазонов нервничает и дошел до истерики, до настоящей истерики. Самарин барин из Москвы, настраиваемый Москвою, будирует против Царского Села и буквально революционизирует Совет министров. Несмелые к нему прислушиваются, идут за ним. Ведь это же - "общественность". XX - влюблен, висит на телефоне и все время переговаривается со своей симпатией. Все бранят Горемыкина и подсовывают прессе кандидатуры: то Поливанова, то Кривошеина, как будущих премьеров. Кривошеий кадит Поливанову, а сам думает, как бы того обойти и придти на финиш первым. Но сам проводит взгляд необходимости совместной работы с общественностью, с Государственной Думой; или нужна диктатура, а диктатора не найдешь, или надо ладить - вот его формула. Это, конечно, самый умный, гибкий и тонкий из всех министров, но уже очень исполитиковался и как бы не провалился.

А Горемыкин, гордый царским доверием, не хочет знать никаких полевении, говорит, что всякие общественности - все это ерунда. Что, вот, примет Царь главнокомандование и все придет в порядок. Ни на какие уступки теперь идти не надо. Не время. Все это будет хорошо после войны. Вот, как думает старик.

Сказать вам про Распутина. Про него говорят. Говорят много. Но ведь вы сами знаете, что его нет в Петербурге. Он в Покровском. Он целое лето там. Он приезжал на несколько дней, и вы знаете, что его Царь прогнал. Все это знают и в Думе, и все-таки его именем агитируют. Агитируют против Царского Села, Против Государя. Поднимается волна. Помните, Александр Иванович, как мы переживали с вами девятьсот пятый и шестой годы?.."

Так говорил мой собеседник. Он много знал и понимал обстановку хорошо. Не раз вспоминали мы, как говорил когда-то знаменитый Зубатов, что революцию у нас сделают не революционеры, а "общественность".

Но, зачем же ваша газета, сказал я, наконец, пишет ложь и инсинуации с намеками на Царское Село? Ведь это же мерзость, гадость. Ведь это же преступление, писать подобные вещи во время войны, ведь это значит играть на руку немцам и только. И это ваша газета, правая газета, претендующая на патриотизм, национализм.

Мой собеседник рассмеялся, поправляя свой шикарный лондонский галстук. Иных он не носил. Он стал оправдываться, что все газеты подчинены военной цензуре, значит, если она пропускает - значит, это можно и, может быть, желательно. Все идет от Ставки, а затем от генерала Звонникова. Если что проскальзывает - это уж их вина. Наше дело репортерское, нам тоже есть хочется. Да потом, скрывать не стану, нашу газету поддерживает Ставка. Хозяину нечего бояться.

Высокие религиозно-нравственные побуждения, которыми руководился Государь Император Николай II, принимая на себя Верховное Командование в тот критический момент, когда растерялись до истерики и некоторые главнокомандующие и министры, понимали тогда лишь его семья да немногие из окружавших Государя лиц.

21-го августа Государь приобщался Св. Тайн в Феодоровском соборе. После же завтрака Их Величества поехали в Петербург, молились у гробницы Царя Миротворца, у образа Спаса Нерукотворенного, в Домике Петра Великого и в Казанском соборе.

Они были на Елагином острове у Императрицы Марии Феодоровны. Атмосфера Елагинского дворца не была благоприятна для Царицы Александры Федоровны. Там считали, что Царица имеет нехорошее влияние на своего супруга в смысле государственном. Там не разделяли ее религиозного увлечения "отцом Григорием" и считали его нехорошим человеком.

Вдовствующей Императрице уже несколько лет, как были открыты глаза на "Старца" и на то, насколько хорошо лицемерит тот, изображая из себя человека святой жизни. Слышала Императрица даже и личный рассказ о похождениях "Старца" при поездке в 1909 году в Покровское от самой госпожи С., участницы той поездки, так горько разочаровавшейся в "Старце".

Их Величества пробыли в Елагинском дворце более двух часов. Императрица очень уговаривала сына не принимать Верховного Командования или, по крайней мере, советовала оставить В. Кн. Николая Николаевича при Ставке, но безуспешно. Во время разговора Государя с матушкой, Царица Александра Федоровна беседовала в другой комнате с В. К. Ксенией Александровной и высказала большое неудовольствие на В. Кн. Николая Николаевича.

Проводив Их Величеств в Царское Село, я вернулся в Петербург, где мне надо было собрать сведения о том скандале, который произошел в Совете министров в связи с проектом Государя Императора.

Произошло же следующее. Все министры, за исключением Хвостова и больного Рухлова, недовольные на председателя Горемыкина, не поддержавшего их на совещании с Государем, составили открытую Горемыкину оппозицию. 21-го, на дневном заседании Совета министров, начав обсуждать проект ответной от Государя телеграммы Московскому городскому голове, Морской министр Григорович предложил сделать еще попытку отговорить Государя не принимать командования и не сменять Великого Князя, но только уже в письменной форме. Мысль, видимо, понравилась. Но Горемыкин протестовал и доказывал необходимость подчиниться категорически выраженной воле Монарха. Начался спор, принявший страстный характер. Все, кроме Хвостова, поддерживали предложение Григоровича и высказывались за отставку при несогласии Государя. Особенно горячились Сазонов, Самарин и Щербатов. Сазонов и Харитонов даже позволили себе весьма рискованные выражения. Начались нападки на Горемыкина, который несколько раз просил министров умолить Государя Императора освободить его от должности.

"Та агитация, - говорил он, - которая идет вокруг этого вопроса и связывается с требованием министерства общественного доверия, является стремлением левых кругов использовать имя Великого Князя для дискредитирования Государя Императора. Весь шум вокруг его имени есть ничто иное, как политический выпад против Государя.. От своего понимания долга служения своему Царю-Помазаннику Божию, я отступать не могу. Поздно мне, на пороге могилы, менять свои убеждения. Убедите Государя меня убрать. Когда Его Императорское Величество в опасности, откуда бы она не шла, я не считаю себя нравственно в праве заявлять Ему, что я не могу больше служить Государю".

Наконец выступил, серьёзно и спокойно слушавший споры, министр Юстиции Хвостов.

"Я все время, - начал он, - воздерживался от участия в споре о существе и объеме власти Монарха. Для меня этот вопрос разрешен с момента присяги. Предъявление Царю требования об отставке я считаю для себя абсолютно недопустимым. Поэтому ни журнала, ни доклада, ни иной декларации я не подпишу. Призывы, исходящие от Гучкова, левых партий Государственной Думы, от Коноваловского съезда и от руководимых этим съездом общественных организаций, явно рассчитаны на государственный переворот. В условиях войны такой переворот неизбежно повлечет за собою полное расстройство государственного управления и гибель отечества. Поэтому я буду бороться против них до полного издыхания. Пусть меня судит Царь, моя совесть говорит мне так. Что вы не давайте, господа Чхеидзе и Керенские будут недовольны и не перестанут возбуждать общественное раздражение разными посулами".

Министр Юстиции говорил спокойно и на реплики отвечал документальными данными. Его выступление охладило пыл зарвавшихся министров. Споры прекратились. Стали вырабатывать проект телеграммы для Москвы и, утвердив его, разошлись.

Но, сговорившись затем в течение дня, министры оппозиционеры собрались вечером на секретное совещание в квартире Министра Иностранных дел Сазонова. Там они составили безупречное по корректности и деликатности письмо Государю Императору, в котором, во первых, высказывали свое мнение, что принятое Государем решение относительно Верховного Командования "грозит, по их крайнему разумению, России, Государю и Династии тяжелыми последствиями." И во вторых, что, заметив коренное расхождение между председателем Совета Министров и ими, они ,,теряют веру в возможность с сознанием пользы служить Государю и Родине".

Письмо подписали "верноподданные": Харитонов, Кривошеин, Сазонов, Барк, Щербатов, Самарин, Игнатьев и Шаховской.

Военный и Морской министры не подписали письма, но обещали доложить Его Величеству о их солидарности с подписавшими. Поливанов взялся доставить письмо через фельд-егеря по назначению, но завтра.

Стали разъезжаться. У подъезда щеголеватый пристав, полковник Келлерман отдает честь. "Почему вы здесь?" - спрашивает Поливанов, "В наряде по случаю совещания Совета Министров, Ваше высокопревосходительство", - отвечал полковник. Кто-то рассмеялся. Секретное совещание!

22-го августа в нескольких утренних газетах были заметки об уходе Горемыкина. Кандидатами называли Поливанова, Кривошеина и Сазонова.

Утром Государь приехал с семьей в Петербург. Дежурным флигель-адъютантом был Саблин. В 11 часов, в Белом зале Зимнего дворца открылось заседание Особых Совещаний для объединения мероприятий по снабжению армии и по обороне государства. Присутствовали все министры и члены Совещаний от Государственного Совета и Государств. Думы. Было торжественно. Государь и все военные - в парадной форме. Государь произнес отличную речь, призывая всех к дружной работе. Ему отвечали Поливанов и Председатели Гос. Совета и Гос. Думы. Перейдя затем в гостиную, Государь знакомился отдельно с членами Совещаний. В это время Шингарев вручил Его Величеству записку членов Военно-морской комиссии Гос. Думы о недочетах в военном деле, за подписью восьми членов и, в том числе, архи-правого, Маркова 2-го.

Вскоре в гостиную вошла Императрица с Наследником. Царице были представлены члены Совещаний. Затем Куломзин провозгласил ура за Их Величества, и торжества кончилось. Их Величества вернулись в Царское Село. В поезде Саблин, как дежурный флигель-адъютант, вручил Государю принятый от фельд-егеря, пакет с письмом министров-оппозиционеров.

Государь прочел его и был, как говорил Саблин, взволнован. Вечером, в 6 часов, был очередной доклад Поливанова. Уходя, Поливанов столкнулся с дежурным Саблиным и спросил, был ли передан пакет. Саблин пояснил, что да и немедленно. Поливанов, предполагая, очевидно, что тот в курсе события, заметил: "с таким Председателем мы можем дойти и до революции". Государю это стало известно.

В 10 часов вечера Государь выехал в Могилев, в Ставку.

Наш поезд литера "В" вышел на час раньше. Мы засиделись в столовой после вечернего чая. Злободневной темой была опала князя Орлова.

Еще накануне Государь вычеркнул князя из числа едущих с ним. Его заменил Дрентельн. На днях должно было состояться официальное назначение Орлова Помощником Наместника Кавказа по гражданской части. Положение исключительной важности, но для князя то была опала. Так странно кончалась служба князя при особе Государя.

Не отличаясь особым умом, он продержался около Государя пятнадцать лет. Был одно время очень близок к Государю и в трудное время 1905 и 1906 годов играл как бы политическую роль. Так говорили. Затем, понемногу, тускнел и, наконец, попал в опалу. Как и многим лицам ближайшей свиты и ему, князю Орлову, не хватало политического образования, и потому уход его особого ущерба не принес, но Военно-походная Канцелярия Его Величества, с уходом князя теряла много. По Канцелярии князь был очень хорош. Он много правды доложил, за свое время, Государю и много сделал добра. Подчиненные очень любили князя, как доброго и хорошего человека. Придворная прислуга в следующие дни устроила целый пелеринаж, приходя прощаться к князю в "полуциркуль", где он жил. Молва придала даже тогда этому прощанию как бы демонстративный характер, чего на самом деле не было. Прислуга просто любила князя. Эта публика при дворе отлично разбиралась в людях и умела, по-своему, ценить хороших людей. В князе же Орлове она видела еще и ,,вельможу" на старый манер, что уже было в наше время редкостью.

Лично я терял с уходом князя расположенного ко мне человека, который симпатизировал нашей службе и ценил ее. Терял человека, который, после убийства Столыпина, имел мужество заступиться за меня перед Его Величеством, не говоря мне о том. Я видел от князя только одно хорошее и потому жалел его, хотя мой непосредственный начальник и был с князем, в последнее время, в довольно холодных отношениях.