"Наркомпуть Ф. Дзержинский" - читать интересную книгу автора (Зархий Самуил Наумович)

На новом посту

Апрельский день 1921 года.

Когда председателю ВЧК Дзержинскому сообщили, что Ленин хочет его видеть, Феликс Эдмундович тотчас приехал с Лубянки в Кремль. Войдя в кабинет председателя Совнаркома, он заметил, что Ленин чем-то очень озабочен.

— Ну вот, — возбужденно обратился к нему Владимир Ильич, — снова на том же месте… Опять не выполнено постановление СТО[2] о хлебных перевозках. При таком состоянии железных дорог можно околеть с голоду, если хлеб даже лежит рядом… Все наши решения повисают в воздухе… Прямо-таки не везет нам с наркомами путей сообщения.

Дзержинский понимающе кивнул головой.

— Транспорту необходим партийный и политический руководитель, — продолжал Ленин, — чтобы возглавить железнодорожников и водников, от которых в настоящий момент непосредственно больше зависит судьба революции, чем от других частей пролетариата.

Владимир Ильич вышел из-за стола и, подойдя к Дзержинскому, добавил:

— Причем нужен такой руководитель, который сумел бы глубоко вникать в дело, принимать ответственные решения и проводить их в жизнь твердой рукой. Ну и, конечно, чтобы его ценили и уважали рабочие… Так вот вам, Феликс Эдмундович, придется взяться за наркомство по НКПС…

— Мне? — крайне удивился Дзержинский. — Почему я должен стать наркомом путей сообщения?

— Именно вы, Феликс Эдмундович. Более подходящей кандидатуры я не вижу… Это не только мое личное мнение. Я уже советовался в ЦК с товарищами… Вы же знаете, какое положение на транспорте. Давайте сядем, поговорим.

Долго уговаривать Феликса Эдмундовича не пришлось, и вскоре беседа перешла на практические темы — за какое звено ухватиться, чтобы транспорт скорее пошел в гору.

К себе на Лубянку Дзержинский вернулся, все еще находясь под впечатлением разговора с Лениным. Предложение пришлось Дзержинскому по душе, хотя он ясно представлял, какое невероятно тяжелое бремя берет на свои плечи.

Феликс Эдмундович позвонил Благонравову, начальнику транспортного отдела ВЧК, и попросил прислать папку с отчетами Наркомата путей сообщения.

…И вот эти материалы у него на письменном столе. Языком бесстрастных цифр рассказывали они о глубоких ранах, нанесенных железным дорогам сначала империалистической войной, а затем гражданской, которая велась главным образом вдоль путей сообщения.

Перед его мысленным взором развертывалась ужасная картина — подорванные, рухнувшие в воду мосты (3672!), разрушенные рельсовые пути (многие тысячи верст!), развалины мастерских и депо (свыше 400!)…Более 60 процентов всех паровозов стояло на «кладбищах», около трети товарных вагонов вышло из строя…

Взгляд Феликса Эдмундовича задержался на такой цифре: в текущем, 1921 году число рабочих и служащих, занятых на транспорте, достигло одного миллиона 279 тысяч. Огромная армия! Интересно, сколько же человек работало в дореволюционное время? Медленно листает он отчеты наркомата. В одном из них находит нужные данные министерства за 1913 год. Оказывается, на транспорте трудилось 815,5 тысячи человек. «Что же получается? Грузов перевозится в четыре раза меньше, а рабочих и служащих числится чуть ли не на полмиллиона больше! Конечно, производительность труда резко снизилась, — рассуждает про себя Дзержинский. — Износилась техника, ремонтировать ее нечем, не хватает топлива, рабочие голодают. Но, видимо, дело не только в этом…»

По донесениям органов ВЧК в ведомостях на получение жалования и пайка числится множество «мертвых душ» и людей, которые ничего не дают транспорту, а лишь стараются урвать для себя кусок побольше… Ряды железнодорожников и водников засорены классово-враждебными элементами: в годы империалистической войны на транспорт ринулась лавина торговцев, кулаков, чиновников, искавших там убежища от воинской службы и отправки на фронт. Теперь же эти контрреволюционно настроенные слои железнодорожников не только отлынивают от работы, ной, пользуясь своим служебным положением, спекулируют, расхищают грузы… В первую очередь нужно будет очистить транспорт от преступных элементов, лодырей и дармоедов, решает Дзержинский.

Его мысли прервал осторожный стук в дверь.

В кабинет вошел Благонравов.

— Простите, Феликс Эдмундович. В связи с вашим звонком я подумал, может быть, смогу дополнить сведения, которые вам понадобились.

— Да, вы пришли кстати. Присаживайтесь…

И Феликс Эдмундович рассказал Благонравову о беседе с Лениным.

— Я очень надеюсь на помощь транспортного отдела ВЧК, — сказал Дзержинский. — Ведь у вас много железнодорожников-коммунистов. Посылая их в командировку, связывайтесь со мной. Одновременно дадим им поручение от НКПС.

— Хорошо, — ответил Благонравов. ― Мне кажется, не только наш отдел, но и весь аппарат ВЧК может прийти на помощь транспорту. Разве, скажем, не могут чекисты выявить, где на бездействующих заводах и складах лежат инструменты и материалы, столь нужные железнодорожным мастерским и депо?

— Дельная мысль, — подтвердил Дзержинский. — Подготовьте свои предложения… Создадим из чекистов специальное бюро, назовем его «Трансбюро». Первое заседание я проведу сам… И хотел бы вас еще вот о чем предупредить. Мое предстоящее назначение ничего не должно изменить во взаимоотношениях ВЧК и НКПС.

— В каком смысле? — спросил Благонравов.

— Я опасаюсь, что сотрудники транспортного отдела и транспортных ЧК на местах могут сделать неправильный вывод: теперь, мол, наш председатель ВЧК стал наркомом путей сообщения, и начнут вмешиваться в административно-техническую деятельность транспорта. Этого ни в коем случае нельзя допустить…

— Конечно, Феликс Эдмундович. Могу дать на места соответствующее разъяснение.

— Не надо. Я лучше подчеркну это в своем приказе по ВЧК…

Когда Благонравов ушел, Дзержинский задумался. Оправдает ли он надежды, которые возлагает на него Ленин? Созданный им аппарат ВЧК стал грозой для врагов Советской власти. А вот сумеет ли он, председатель ВЧК, успешно руководить огромным и сложным хозяйством транспорта? Вспомнилась зима 1920 года, когда из-за небывалых снежных заносов почти на всех главных магистралях остановилось движение. Прекратился подвоз топлива и продовольствия в города. В ударном порядке правительство поручило ему возглавить Чрезкомснегпуть — Чрезвычайную комиссию по очистке путей от снега. Вот тогда впервые он со своим секретарем пришел в Наркомат путей сообщения на Ново-Басманной улице, занял отведенный ему кабинет и оттуда командовал организованным наступлением на разбушевавшуюся стихию. К борьбе с заносами он привлек все местные партийные и советские органы, части Красной Армии, аппарат ВЧК. И вскоре движение поездов полностью возобновилось.

Но одно дело — очистить пути от снега, и совсем другое, ни с чем не сравнимое, — вывести транспорт из тупика, восстановить этот разрушенный сложнейший механизм и пустить его полным ходом. И всем этим предстоит заняться в условиях топливного голода, в условиях острой нехватки металла для ремонта паровозов и вагонов, в условиях тяжелого продовольственного положения железнодорожников…

Дзержинский был уверен, что с помощью коммунистов ему удастся навести революционный порядок на транспорте, укрепить расшатавшуюся трудовую дисциплину. «Это, конечно, очень, очень важно, — рассуждал Феликс Эдмундович, — но совершенно недостаточно, бесконечно мало для того, чтобы поставить на ноги тяжело больной транспорт». Феликс Эдмундович хорошо знал — если, несмотря ни на что, железные дороги продолжали жить, то это было чудом, творимым пролетарским ядром железнодорожников во главе с коммунистами. С другой стороны, разве можно все планы и расчеты строить, уповая лишь на энтузиазм и самоотверженность терпящих всяческие лишения масс? Необходимо создать материальную заинтересованность рабочих в повышении производительности труда. Ну, а какая сейчас материальная заинтересованность в условиях обесцененных, ежедневно падающих денежных знаков и полуголодного пайка, который зачастую вовсе не выдается?

«Для транспорта выход один, — думал Дзержинский, — перестать быть полным иждивенцем у государства. Главное — создавать собственные материальные ресурсы, накапливать их и распоряжаться ими по своему усмотрению. Новая экономическая политика открыла такие возможности… Ленин советовал ему подумать над тем, как скорее ввести платность услуг на транспорте, перейти на хозрасчет, добиться бездефицитности, а затем и прибыльности дорог и пароходств. Значит наркому полагается глубоко разбираться не только в организации и технике транспорта, но и в его экономике, финансах… Какое множество специальных знаний нужно будет усвоить. Да, трудно, очень трудно мне придется на посту наркома».

И когда Феликс Эдмундович представил себе, что через несколько дней на него ляжет вся тяжесть ответственности за состояние транспорта, его охватило душевное волнение. Ведь на стальных рельсах решается не только будущее железных дорог, от их судьбы зависит и судьба революции. Так прямо и говорилось в обращении IX съезда партии к местным организациям. Эта же мысль подчеркивалась и в резолюции съезда, где предлагалось принять исключительные и чрезвычайные меры для того, чтобы предотвратить полный паралич транспорта и «связанную с этим гибель Советской республики». Какие страшные слова — «гибель Советской республики!». Но съезд открыто и прямо, во весь голос сказал партии и народу эту горькую правду.

«Может быть, и назначение меня наркомом пути, — размышлял Дзержинский, — тоже одна из исключительных и чрезвычайных мер, принятая по предложению Владимира Ильича? Значит, гнать от себя всякие сомнения. Речь идет о судьбе Великой революции, за победу которой отдали жизнь десятки тысяч лучших сынов народа… Любой ценой я научусь железнодорожному делу… Я смогу, я должен суметь стать настоящим руководителем транспорта…».

Неожиданно дверь кабинета открылась, и секретарь сказал, что звонит жена. Феликс Эдмундович взял телефонную трубку. Софья Сигизмундовна спрашивала, когда он придет.

— Приду не скоро… Но я хочу тебе сообщить… — И он поделился со своим близким другом чрезвычайной новостью, а затем добавил: — Ты понимаешь, Зося, я должен справиться с поручением Ленина. Во что бы то ни стало и чего бы мне это ни стоило! Я не поддамся ложному представлению, будто наркому путей сообщения не к лицу учиться железнодорожному делу. Можешь не сомневаться, что смелости для этого у меня хватит…

Заместитель наркома путей сообщения Фомин приехал в Ростов для организации Кавказского округа путей сообщения. Он сидел в кабинете начальника Владикавказской дороги Маркова, с которым был давно знаком по совместной работе в наркомате. Марков с воодушевлением излагал свои планы развития коммерческой деятельности.

— Василий Васильевич! Вот увидишь, через полгода Владикавказская дорога первой в республике станет рентабельной, и я откажусь от государственной дотации. Только чур, ставлю условие — прибыли у меня не отбирать.

— Не рано ли ставишь такое условие? — усмехнулся Фомин. — Цыплят по осени считают.

В это время зазвонил телефон. Марков взял трубку.

— Вам нужен Фомин? Да, он у меня. Одну минуточку…

— Я у телефона, — сказал заместитель наркома. — Для меня срочная телеграмма? Шифрованная? Прошу вас распорядиться расшифровать ее и прислать мне нарочным. Не можете? Почему? Ах так… Тогда еду к вам.

— Куда это? — спросил Марков.

— Я еду к представителю ВЧК Русанову. Он получил телеграмму для срочной передачи лично мне… От кого она может быть? Если от Емшанова, то прибыла бы по железнодорожному телеграфу… Ну, я пошел. После обеда продолжим разговор. Твои предложения представляют интерес…

Получив депешу, Фомин направился не в управление дороги, а в свой служебный вагон, стоявший в тупике Ростовского вокзала. Телеграмма от Ленина взволновала его, надо было побыть одному, подумать над ответом Владимиру Ильичу. В вагоне он снова перечитал ее текст:

Фомин был тронут тем, что Владимир Ильич посчитал нужным сообщить ему о предстоящем назначении нового наркома, просил прислать отзыв о составе коллегии, свои соображения… Конечно, назначение Дзержинского наркомом можно только приветствовать. Фомин хорошо знал Феликса Эдмундовича еще с 1918 года по совместной работе в коллегии ВЧК. Здесь особенно ярко проявились личные качества Дзержинского — железная воля, настойчивость, деловитость, выдающиеся организаторские способности.

Правда, Феликсу Эдмундовичу очень трудно придется на посту наркома путей сообщения… Сумеет ли его рука, искусно разящая мечом революции врагов Советской власти, так же искусно оперировать рычагами огромного, к тому же до предела изношенного механизма, управляющего движением поездов на бескрайних просторах страны? Бесспорно, как партийный и государственный деятель Дзержинский стоит намного выше прежних наркомов путей сообщения. Всех их лично знал и со всеми встречался Фомин… И вот, наконец, назначен близкий соратник Ленина — Феликс Эдмундович Дзержинский. Можно только приветствовать это назначение!

Фомин обмакнул перо в чернила и написал Ленину, что намеченный состав коллегии считает удачным и от себя предложил еще одну кандидатуру.

Когда вечером Фомин пришел к Маркову, тот, не скрывая своего любопытства, спросил:

— Василий Васильевич, от кого телеграмма?

— От Ленина.

— От Ленина? — удивился Марков. — По какому вопросу?

— Единственное, что могу тебе по секрету сообщить, это то, что у нас будет новый нарком.

— Новый нарком? Кто же?

— Извини, но пока еще нет постановления…

— Василий Васильевич! Ты только намекни, я сам догадаюсь.

— Нет, эта кандидатура тебе в голову не придет… Скажу лишь, очень авторитетный руководитель и пользуется всеобщим уважением…

— Спасибо Владимиру Ильичу! Давно мы ждем такого наркома. Теперь нам будет легче работать.

— Как тебе сказать? — задумчиво произнес Фомин. — И легче и тяжелее. Легче, потому что во главе транспорта станет большой государственный и партийный деятель, человек очень волевой, с большим кругозором и смелой инициативой. А тяжелее, потому, что сам он огнем горит на работе, беспощаден к себе и очень требователен к другим. Значит, всем нам надо будет равняться на него и работать с еще большим напряжением сил, чем теперь…

15 апреля 1921 года огромное здание Наркомата путей сообщения напоминало растревоженный улей. Сотрудники оживленно комментировали вывешенный за подписью Ф. Дзержинского приказ о том, что он «сего числа вступил в исполнение обязанностей народного комиссара путей сообщения». Все уже знали, что постановлением Президиума ВЦИК Феликс Эдмундович оставлен «во всех занимаемых им должностях». Шутка ли сказать — сам председатель ВЧК будет отныне руководить их наркоматом.

В кабинете Борисова, начальника Главного управления путей сообщения, собралось несколько руководящих «спецов», как тогда сокращенно называли специалистов. В свое время все они состояли высокопоставленными чиновниками старого министерства, имели чины тайных и статских советников и были связаны между собой давним знакомством. Они больше других опасались, что приход Дзержинского на транспорт может отразиться на их личной судьбе.

Резче других высказывался старичок маленького роста с седой бородкой и злыми глазками, сверкавшими из-под стекол очков в золоченой оправе. Это был Чеховский, начальник Управления связи и электротехники.

— Пока не поздно, подавайте в отставку, господа, — говорил он. — Лучше ваксой торговать на Сухаревском рынке, чем томиться за решеткой ЧК. Нам все равно житья не будет. Вот у меня, скажем, оборвет буря провода на каком-нибудь направлении или откажут изношенные телеграфные аппараты — связь прекратится и… пожалуйте в кутузку!

— Я думаю, что вы несколько сгущаете краски, — заметил начальник Управления железных дорог, — хотя, с другой стороны, имеются основания и для беспокойства. Назначение Дзержинского я рассматриваю, как усиление административного нажима на специалистов.

Молчавший до сих пор Борисов медленно отпил несколько глотков из стоявшего перед ним стакана чаю и задумчиво произнес:

— Лично я не настроен пессимистически. Конечно, вас пугает имя Дзержинского, но должен сказать, что у меня осталось совсем другое впечатление от разговора с ним…

— Как? Разве вы уже были под арестом? — воскликнул Чеховский.

— Я не был арестован, хотя думал, что арестован… Непонятно? Могу объяснить, но это довольно длинная история.

— К сожалению, она представляет для нас животрепещущий интерес, — с горькой иронией заметил Чеховский. — Расскажите, пожалуйста, Иван Николаевич…

— Вы все знаете, — начал Борисов, — что в старом министерстве я долго служил начальником Управления железных дорог, а затем занимал должность товарища министра.[3] После Февральской революции, как вы помните, началась ожесточенная грызня за высокие должности. Положением железных дорог, которые уже тогда находились в тяжелейшем состоянии, по существу никто не интересовался… Кругом интриги, подсиживания… Противно мне стало и я подал прошение об отставке. Ее охотно приняли, а меня «сдали в архив» — назначили почетным председателем Комиссии по новым дорогам. Потом в 1918 году весьма тихо и незаметно служил я в Комитете государственных сооружений. И тут черт меня попутал… Впрочем, извините, не хочется дальше рассказывать…

— Договаривайте, Иван Николаевич. Как же вы все-таки в ЧК попали?

— Дело обстояло так. Помнится, было это после покушения на Ленина. Моя жена как-то вечером приходит с Сухаревского рынка, она там меняла вещи на продукты, и взволнованно говорит: «Слышала я от одного профессора, что не сегодня, так завтра всех бывших генералов, князей, графов, крупных чиновников арестуют, а потом сортировать будут — кого под расстрел, кого на каторгу… А ты путейский генерал, имел чин тайного советника, был заместителем министра…». Я ей возражаю, тут, говорю, что-то не так, не могут же всех под одну гребенку стричь — и виновных, и невиновных… А она свое твердит: «Поезжай к своей сестре в Киев. Там тебя никто не знает. Пересидишь смутное время…».

Борисов замолчал.

— Ну и вы уехали? — спросил начальник Управления железных дорог.

— Неловко признаться, но жена уговорила меня. Уехал я в Киев, жил у сестры на Жилянской улице. Чувствовал себя прескверно — без дела, без хлебной карточки в такое голодное время. Подолгу не было писем от жены, волновался, очень сожалел, что уехал. Однако вернуться боялся…

— И правильно, — подтвердил Чеховский.

— Не знаю, как долго бы это тянулось, — продолжал Борисов, — но в один из мартовских дней 1920 года слышу кто-то звонит с парадного хода квартиры, а мы все пользовались черным ходом. Сестры дома не было. Открываю дверь и вижу, стоит комиссар в кожаной куртке. — «Здравствуйте, — говорит он, — вы будете Борисов Иван Николаевич?». Я обомлел. «Финита ла комедиа![4] — мелькнула мысль. — Ах, будь, что будет. Надоела мне эта жалкая жизнь в бегах, нахлебником у сестры». Отвечаю твердо: «Да, это я…». «Вас срочно вызывают в Москву на работу в НКПС. Прошу собрать вещи, поедем на вокзал, у меня отдельный вагон». Загорелся лучик надежды, и я спросил: «А кто меня вызывает?». «Дзержинский». И лучик сразу погас. Все ясно… У комиссара, действительно, был отдельный вагон. В дороге он всячески успокаивал меня. Между прочим, вы его знаете. Это Тесля-Тесленко, теперь работает комиссаром отдела пути у нас в наркомате. В Москве он куда-то позвонил. Прислали на вокзал разбитый драндулет. И повезли меня на Лубянку. Входим к секретарю Дзержинского. Через минут двадцать приглашает. Открываю дверь в кабинет. Дзержинский встает из-за стола, подтянутый, стройный. Лицо интеллигентное. Глаза серо-зеленые, красивые, но усталые: видимо, спит очень мало. Взгляд открытый…

— Прямо образ великомученика нарисовали, — желчно заметил Чеховский.

Борисов, не обращая внимания на реплику, продолжал:

— Дзержинский подал мне руку и предложил сесть. У меня от сердца немного отлегло: арестованным, как будто, руки не подают. Он попросил коротко рассказать о моей прошлой служебной деятельности. Когда я закончил, спрашивает:

— Вы из дворян? Помещик?

— Нет, — отвечаю. — Из мещан. Имения никогда не было…

— А почему вы умолчали, что в 1906 году были уволены в отставку за сочувствие к всеобщей железнодорожной стачке? Правда ли, что находились под следствием в качестве обвиняемого по делу забастовки на Полесских железных дорогах и только благодаря амнистии избежали судебной ответственности?

— Правда. А не упомянул об этом потому, что революционером никогда не был, а сочувствовали железнодорожным рабочим многие честные инженеры, — ответил я.

Чеховский не утерпел и прервал Борисова:

— Вот не думал, что вы, хоть и в молодости, вес же сочувствовали бунтовщикам…

— Да успокойтесь же! Не мешайте рассказывать! — накинулись на Чеховского остальные слушатели, недовольные тем, что тот прервал Борисова на самом интересном месте.

— Мне ваши политические взгляды известны, милостивый государь, — повысив голос, сказал Борисов, обращаясь к Чеховскому, и с достоинством добавил: — Я не намерен дальше терпеть вашу иронию и ваши колкости по моему адресу… Тем более, что я не приглашал вас к себе и не смею задерживать…

Чеховский понял, что хватил через край:

— Прошу простить, Иван Николаевич, нервы не выдерживают. Как узнал я сегодня новость, так прямо сам не свой. Извините…

— Так на чем я остановился? — спросил успокоившись Борисов. — Да, Дзержинский помолчал и говорит:

— Никак не могу понять, почему вы сбежали в Киев и скрывались? Насколько нам известно, после Октября вы, как будто, ничего плохого Советской власти не сделали. Или, может быть, мы не все знаем?

— Тут он пристально посмотрел на меня, как бы насквозь пронизывая взглядом. Я ответил, что ничего плохого не сделал. Сбежал, потому что боялся попасть в тюрьму как бывший заместитель министра…

— Да, — протяжно произнес Дзержинский и неодобрительно покачал головой… — Давайте лучше поговорим о предстоящей работе. Мы надеемся, что с вашим возвращением на транспорт вернутся и другие крупные специалисты, которых вы пригласите…

— Расчет был правильный, — подтвердил кто-то из присутствующих. — Благодаря вам мы и вернулись…

— В общем, — заключил Борисов, — впечатление о Дзержинском у меня осталось хорошее. Вдумчивый и, я бы даже сказал, чуткий человек…

— Конечно, хорошо, что вас не посадили, но причем тут чуткость? — не удержался Чеховский.

— Если хотите, могу досказать, — сухо заметил Борисов. — …После беседы с Дзержинским меня отвезли домой на машине в сопровождении матроса из комендатуры. По поручению председателя ВЧК секретарь приказал матросу принять меры к освобождению двух комнат, которые были реквизированы в моей квартире… Приехали мы на Большой Путинкозский переулок. Вот и дом № 7. С волнением стучу в дверь. Открывает нам какой-то незнакомый человек. В коридоре стоят ящики, сундуки.

Захожу в спальню и вижу жену, лежащую на кровати под двумя одеялами и шубой. Глаза ее полузакрыты, и она не узнает меня. Возле кровати сидит наша родственница. Оказывается, Мария Платоновна уже около месяца тяжело больна. Сраженный неожиданно свалившейся на меня бедой я опустился на стул у постели жены. Сижу какой-то опустошенный, не знаю, что делать…

Матрос тем временем по-хозяйски осмотрел квартиру и тихонько вошел в спальню. Глянул на Марию Платоновну, которая, как мне казалось, умирала, бросил взгляд на термометр, висевший на стене, и покачал головой. Не сказав ни слова, он козырнул и вышел… Я хорошо запомнил название корабля на его бескозырке — «Диана». Вернулся матрос часа через два с врачом, двумя медицинскими сестрами, уборщицей и тремя красноармейцами, которые привезли дрова.

Доктор осмотрел и выслушал жену, сделал ей какой-то укол и сказал мне:

— Сыпной тиф. Кризис миновал, но сердце очень ослабело. Теперь главное — остерегаться осложнений. Нужны тепло, питание и тщательный уход. Лекарства и паек для больной мы привезли. Сестры милосердия будут дежурить посменно, пока минует опасность…

Уборщица затопила печь, помыла давно не чищенный паркет и окна. В комнате стало тепло и как будто светлее. Сестры милосердия тем временем сменили грязное белье, остригли, умыли и переодели жену во все чистое… Тут Мария Платоновна пришла в себя, удивленными глазами осмотрелась вокруг, увидела меня и радостно улыбнулась. По ее лицу катились слезы…

Борисов замолчал, вновь переживая те волнующие минуты. Молчали и его собеседники, на которых рассказ Ивана Николаевича произвел большое впечатление.

Затем начальник Главного управления путей сообщения добавил:

— Логика вещей говорит, что честным специалистам нечего бояться прихода Дзержинского. Наоборот, я думаю, он не даст их в обиду. Ведь Дзержинский взял на себя ответственность за судьбу транспорта, а без специалистов его не возродить…

В этот момент кто-то распахнул дверь кабинета. С видом человека, знающего себе цену, вошел плотный мужчина лет под пятьдесят, в отлично сшитом костюме заграничного покроя. Его начавшая лысеть голова была коротко острижена. Бородка-эспаньолка и тщательно закрученные усы придавали полному розовощекому лицу выражение самодовольства. Он снисходительно кивнул головой собравшимся, подал руку одному Борисову. Не дожидаясь приглашения, сел около него в кресло и, усмехаясь, громко сказал:

— Бьюсь об заклад, что тут перемывали косточки новому наркому… Конечно, железнодорожным спецам есть о чем беспокоиться — теперь с саботажниками разговор будет короткий…

— Без издевки вы не можете, Юрий Владимирович, — укоризненно заметил Борисов. — Можно подумать, что сами вы не железнодорожник и не специалист…

— «Федот, да не тот!» — ответил профессор Ломоносов.[5] Ну, да ладно, не об этом речь. Я зашел, Иван Николаевич, узнать, когда соберется новая коллегия? Это интересует меня как уполномоченного Совнаркома по железнодорожным заказам за границей. Хочу на заседании коллегии поставить вопрос о постройке в Германии двух опытных тепловозов в счет суммы, ассигнованной на паровозы.

— Я еще не представлялся новому наркому, — ответил Борисов. — Не знаю, когда он посчитает нужным созвать коллегию. Что касается тепловозов, то желательно получить от вас докладную записку с технической характеристикой этих локомотивов.

— Ладно, подготовлю вам записку…

Пожав Борисову руку, Ломоносов кивнул остальным:

— До свидания, господа-товарищи!

Когда дверь за ним закрылась, Чеховский со злостью сказал:

— Терпеть не могу этого выскочку, не поймешь, кто он — свой или большевик, в общем, темная лошадка…

— Хотя, по правде сказать, мы давно друг другу не симпатизируем, — заметил Борисов, — но назвать Ломоносова «выскочкой» все же не могу. Посудите сами, с 1901 года он — профессор, у него серьезные научные труды…

— По его книге «Тяговые расчеты» все студенты учатся, да и для инженеров нет лучшего руководства, — подал реплику начальник отдела тяги.

― Это верно, — подтвердил Борисов. — Равного ему тяговика нет в России. — Затем повернулся к Чеховскому: — Так что назвать профессора Ломоносова «выскочкой» никак нельзя. А насчет «темной лошадки», пожалуй, верно. Загадочный человек. Профессор, ученый… и в то же время любитель приключений, авантюр, любит порисоваться, как мальчишка. У него какая-то страсть удивлять собою окружающих. Перед революцией, кажется, в 1916 году, он, неожиданно для сослуживцев, объявил себя социалистом. И вы думаете, почему? Только из желания удивить всех своим поведением оригинала… Никто не может заранее предвидеть зигзагов его поведения…

В кабинет вошла возбужденная секретарша: — Иван Николаевич! Приехал новый нарком. У него Емшанов и Фомин. Секретарь наркома звонил — Дзержинский просит вас зайти.

На исходе первых двух недель работы в НКПС Дзержинский получил от Ленина записку, с которой решил ознакомить своих заместителей — Емшанова и Фомина.

— Вот что в ней говорится, — сказал нарком и прочитал:

Положив записку в папку, Дзержинский коротко изложил содержание своего ответа Владимиру Ильичу:

— Я написал, что подробно расспрошу Скворцова-Степа-нова, подтвердил, что мешочничество, особенно на Юге, приняло прямо-таки чудовищные размеры. В связи с этим украинский Совнарком вообще запретил въезд на Украину. Кроме того, сообщил, что мы ставим на узловых станциях заградительные отряды, совбурские вагоны сокращаем. Закончил письмо так: в общем меры принимаются, но нажим слишком велик. А каково ваше мнение по затронутым в записке вопросам?

— Владимир Ильич обращает наше внимание, — сказал Емшанов, — на злоупотребления служебными, так называемыми протекционными вагонами, которые используются советскими бюрократами, этими «совбурами», для мешочничества и спекуляции. Таких протекционных вагонов, арендованных разными учреждениями, насчитывается на сети дорог свыше 900. Их прицепка к поездам и отцепка на станциях тормозят и без того слабое пассажирское движение. Наши попытки отобрать эти вагоны наталкиваются на упорное сопротивление наркоматов и ведомств.

Лицо Дзержинского нахмурилось и он предложил Емшанову подготовить докладную записку и проект постановления Совнаркома о дальнейшем ограничении пользования протекционными вагонами.

— Можете не сомневаться, что Владимир Ильич решительно поддержит нас, — заверил нарком. — Ну, а что вы думаете относительно обвинений Скворцова-Степанова в адрес железнодорожников?

— Конечно, — ответил Фомин, — среди транспортников немало спекулянтов. Социальный состав служащих весьма разнороден. Но если говорить о пролетарском ядре — о рабочих депо и мастерских, то тут надо разобраться. Мне досконально известно, как обстоит дело со снабжением железнодорожников. Состояние катастрофическое. На большинстве дорог паек выдается в размере 15–20 процентов от положенного. А положено, как вам известно, очень мало…

— Как быть рабочему? — продолжал Фомин. — Чтобы кое-как прокормить себя и семью, он берет на неделю отпуск, получает бесплатный билет, который так и называется «провизионка», и едет в хлебные места выменивать вещи на продукты. Можно ли такого железнодорожника называть спекулянтом? Ни в коем случае! Но все же мешочником он является и помимо своей воли наносит ущерб и транспорту, и государственным продовольственным заготовкам…

— Да, — задумчиво произнес Феликс Эдмундович, — положение чрезвычайно трудное. В настоящее время нельзя ожидать от Наркомата продовольствия регулярного снабжения железнодорожников и водников. Надо самим искать какой-то выход из положения… Может быть, есть смысл добиться, чтобы НКПС получил от ВСНХ ряд мелких бездействующих ремонтных заводов, столярных и гончарных мастерских? В них нетрудно будет своими силами наладить производство плугов, борон, лопат, вил, бочек, глиняной посуды и других предметов, очень нужных крестьянам. Эти товары мы передавали бы транспортной кооперации для обмена на продукты. Прошу вас, Василий Васильевич, подумайте над этим, посоветуйтесь с ЦК профсоюза…

Затем нарком обратился к своим заместителям:

— Я ознакомился с проектом новой структуры НКПС. Прошу учесть следующее — Главное управление путей сообщения надо сохранить. Его руководителя впредь именовать «Главный начальник путей сообщения». Когда Владимир Ильич беседовал со мной, он подчеркнул, что при наркоме в качестве технического и хозяйственного руководителя должен быть «путейский главком».

— Феликс Эдмундович, — сказал Емшанов, — я хотел бы вас предупредить, что Цектран[6] настроен против сохранения Главного управления и против назначения «путейского главкома».

— Ну что ж… — произнес Дзержинский. — Утверждать проект структуры НКПС будет правительство… — Затем добавил:

— Мне бы хотелось поглубже разобраться, какие задачи первостепенной важности стоят перед нами. Предлагаю в первых числах мая созвать совещание руководящих работников наркомата, на котором Борисов сделает доклад.

В понедельник 9 мая такое совещание состоялось. Свой доклад «О ближайших ударных задачах НКПС» Борисов начал так:

— Транспорт можно сравнить с живым организмом, который перенес тяжелую болезнь и теперь начинает выздоравливать. Транспортному организму часто приходится перенапрягаться и не удивительно, что он периодами ослабевает, хиреет, и кое-кому кажется, что транспорту приходит конец. Но это вовсе не так…

«Борисов настроен оптимистически, — подумал Дзержинский. — Это хорошо!»

— Болезнь транспорта не органическая — продолжал докладчик, — и может быть излечена. Больному нужно прежде всего усиленное питание — снабжение рабочей силой, топливом, металлом, лесом, продовольствием.

«Это прописная истина, — размышляет нарком. — А если страна не может сейчас дать транспорту всего необходимого? Какой тогда выход?»

— Для всех нас ясно, — говорил дальше докладчик, — что республика находится пока в тяжелейших условиях. Государство пережило большое потрясение и нужен известный период времени, чтобы оно встало на ноги. Мы не хотим предъявлять правительству невыполнимых требований.

Подробно рассказав о том, как плохо снабжается транспорт, Борисов подчеркнул:

— Хуже всего обстоит дело со шпалами. В текущем году требуется минимум 20 миллионов шпал, а нам обещают только 5 миллионов, и я не уверен, что мы получим даже это количество. До конца года еще кое-как протянем, а к будущей весне положение может стать катастрофическим. Как бы не пришлось закрыть часть дорог.

«Шпалы!» — записал у себя Дзержинский.

— Если бы заготовку леса, изготовление и пропитку шпал полностью передали НКПС, — утверждал Борисов, — то мы сумели бы выправить положение. Однако все наши попытки в этом направлении терпели крах.

«Почему? — недоумевал Феликс Эдмундович. — Неужели ВСНХ так заинтересован в изготовлении шпал? Надо будет выяснить, почему так упорно отказывают НКПС в разрешении на заготовку и пропитку шпал».

В конце доклада Борисов в осторожных выражениях высказал несколько критических замечаний в адрес производственного отдела Цектрана за то, что тот самостоятельно занимается разработкой технических приемов и методов эксплуатации железных дорог. Не рискуя прямо говорить об этом, как о явной подмене специалистов, докладчик заявил, что «технические руководители крайне заинтересованы в том, чтобы подобные вопросы разбирались при их участии».

Слушая докладчика, Дзержинский подумал: «Борисов не так робок, как поначалу казалось…».

Прения по докладу были менее содержательными, чем ожидал Феликс Эдмундович, но все же давали пищу для размышлений. Его поразил тот факт, что наркомат не имеет годовой программы работы транспорта, а руководствуется только месячными планами.

Емшанов внес предложение сформировать восемь временных комиссий, которые бы по разным отраслям деятельности наметили планы на летний и зимний периоды.

Дзержинский, лишь начинавший знакомиться с транспортом, не счел для себя возможным выступить на совещании и дать какие-либо указания. Но для него было ясно, что предложение Емшанова — это вынужденный выход из положения, кустарничание, а не серьезное решение вопроса. Что можно ожидать от временных комиссий, которые между делом будут заниматься планированием на квартал? Почему бы не создать в наркомате плановый орган с участием ученых, экономистов, техников и не возложить на него составление годовых планов и программу развития транспорта на несколько лет вперед? Такой «Трансплан» был бы тесно связан с Госпланом и стал бы мозгом НКПС. Надо будет посоветоваться с Кржижановским…

Совещание закончилось и нарком остался один. Перед ним лежали исписанные мелким почерком листки. Некоторые мысли были подчеркнуты. Вопросительными знаками Дзержинский отметил то, что ему было неясно. Какая разница между технической и коммерческой скоростями? Чем отличается капитальный ремонт паровозов от среднего? Еще целый ряд вопросов он решил выяснить у своего заместителя Емшанова, кадрового железнодорожника. Феликс Эдмундович понимал, что элементарные вопросы он усвоит с ходу, а вот чтобы глубоко овладеть техникой и экономикой транспорта, нужно изучить специальную литературу. Надо бы составить план своей учебы…

Феликс Эдмундович задумался, а затем начал писать:

Телефонный звонок прервал ход его мыслей. Уншлихт, заместитель Дзержинского по ВЧК, спрашивал, сможет ли Феликс Эдмундович приехать сегодня на Лубянку. Нужно посоветоваться по очень важному делу…

— Минут через двадцать приеду, — ответил народный комиссар.

Феликс Эдмундович устало потянулся и стал собирать бумаги со стола. Перед тем, как спрятать их в ящик, он еще раз просмотрел записи, сделанные на совещании. Многое прояснилось для него сегодня. И все же руководителю нельзя смотреть на вещи глазами своего аппарата. Надо будет самому выехать на линию, самому почувствовать биение пульса железных дорог… Однако печальная картина, нарисованная на совещании, видимо, отражает действительность. Транспорт тяжело болен, а материальных ресурсов для его лечения очень и очень мало.

«На чем же в первую очередь сосредоточить внимание? — мучительно думал нарком. Шпалы или паровозы? Металл или топливо? Вагоны или стрелочные переводы? Все нужно, все важно, но за что взяться в первую очередь? Где то главное звено, за которое следует ухватиться, чтобы вытащить всю цепь?..»

24 мая на одном из станционных путей Курского вокзала в Москве стоял готовый к отправлению служебный поезд. В голове его, за двумя паровозами, были прицеплены цистерна с нефтью и вагон для локомотивных бригад. В составе была теплушка с установленным около дверей пулеметом. По платформе расхаживали вооруженные винтовками курсанты школы ВЧК. Этим поездом нарком путей сообщения с группой сотрудников уезжал в служебную командировку на Украину, где еще рыскали многочисленные банды недобитых петлюровцев и махновцев.

Комиссар ЧК Абрам Беленький, назначенный комендантом поезда, неделю тому назад прочитал докладную записку начальника и комиссара Южного округа путей сообщения. В ней указывалось, что с начала текущего года бандиты организовали на дорогах округа 11 крушений поездов, подорвали 78 мостов, повредили 25 паровозов, вывели из строя вагонов. В стычках с бандами погибло 54 человека, из них 30 железнодорожников.

Получив такие сведения, Беленький принял особые меры предосторожности на случай встречи с бандой. Широкоплечий, крепкого сложения, он медленно шагал вдоль состава проверяя, все ли готово к отправлению.

Вскоре приехал Дзержинский и вместе с Беленьким обошел состав. Увидев два паровоза, нарком нахмурился:

— Что за роскошь при нашей бедности? Вы не знаете, какое положение с паровозами?

— Мало ли что может случиться в дороге, Феликс Эдмундович, — оправдывался Беленький.

Дзержинский с досадой махнул рукой и направился в свой вагон. Поезд тронулся в дальний путь…

Около трех недель продолжалась поездка наркома по железным дорогам, речным и морским портам Юга. Эго было его первое длительное знакомство с положением на местах. Дзержинский проводил совещания с руководящими работниками округа, дорог, пароходств, выступал на собраниях партийного актива, посещал станции, депо, мастерские, порты, беседовал с рабочими и специалистами.

Острое чувство горечи охватывало Феликса Эдмундовича, когда он видел рухнувшие в воду пролеты железнодорожных мостов, огромные «кладбища» мертвых паровозов, вереницы сброшенных под откос вагонов, остовы полузатопленных судов… В то же время сквозь мрак разрухи он различал дальний свет — рассеивающие темноту лучи возрождения. Полуголодные, терпящие всяческие лишения люди самоотверженно трудились на своих рабочих местах. Они отапливали паровозы сырыми, шипевшими в топках дровами, водили поезда по изношенным рельсам, еле державшимся на гнилых шпалах, ухитрялись ремонтировать локомотивы и вагоны, не имея запасных частей, при отсутствии металла и других материалов. И только благодаря их сверхчеловеческим усилиям транспорт продолжал жить.

«Нет, наши труды не пропадут даром, — все более и более убеждался народный комиссар. — Живые силы транспорта победят!»

По возвращении в Москву Дзержинский прямо с вокзала направился в НКПС. Узнав о приезде наркома, к нему в кабинет вошел Фомин. В это время Феликс Эдмундович разговаривал по телефону и жестом пригласил его сесть.

― Еще одно возмутительное дело, — возбужденно говорил трубку Дзержинский. — На складах завода, принадлежавшего Фрумкину, хранилось шесть тысяч пудов телеграфной проволоки. И вот, представьте себе, кто-то распорядился передать ее на изготовление гвоздей… А наша железнодорожная связь задыхается от нехватки проводов.

В голосе Дзержинского зазвучали суровые нотки:

― Прошу немедленно дать телеграмму в губчека о срочном расследовании, кем отдано такое дикое распоряжение. Кроме того, если еще не успели всю проволоку израсходовать на гвозди, немедленно наложите на нее запрет…

Положив трубку, Феликс Эдмундович пояснил Фомину:

— Это я Благонравову звонил… Судить надо за такое головотяпство.

Успокоившись, нарком спросил:

— Что в наркомате нового?

— Вы получили телеграмму Ленина о борьбе с мешочничеством? — ответил Фомин вопросом на вопрос.

— Получил. А откуда вы знаете об этой телеграмме?

— 27 мая я присутствовал на заседании Совета Труда и Обороны. Вдруг получаю записку от Ленина:

«Насчет мешочников я завален жалобами с Украины. Как быть? Послать суровый приказ Благонравову и НКПС?»

— Прочитал и подумал, лучше всего будет, если Владимир Ильич сообщит об этом непосредственно вам в Южный округ, и вы на месте сумеете принять меры. Так я ему и написал. А он шлет мне вторую записку и спрашивает ваш адрес. Я ответил, что телеграмму следует направить в Южный округ путей сообщения для передачи вам по месту нахождения… На этом же заседании Владимир Ильич интересовался, как продвигаются продовольственные грузы с Украины в Россию и каково примерно число мешочников на южных дорогах.

— Больше указаний от Владимира Ильича не поступало?

— Были, Феликс Эдмундович! Помните, мы говорили о тяжелом продовольственном положении железнодорожников? Вы еще тогда советовали подумать, как организовать на мелких приятиях производство товаров, нужных крестьянству, для обмена через транспортную кооперацию на продовольствие…

— Помню, помню, — живо откликнулся нарком. — Ну и что же?

В мае-июне 1921 года Ф. Э. Дзержинский совершил поездку по железным дорогам, речным и морским портам юга. В Николаеве он пересел с поезда на старенький пароходик «Нестор-летописеи». Оттуда направился в Херсон, а затем в Одессу.

— В начале июня я направил в ЦК РКП (б) и Ленину письмо, в котором просил от имени НКПС и Цектрана о передаче нам из ВСНХ небольших бездействующих предприятий.

— Как к этому отнесся Владимир Ильич?

— Я просил, чтобы Политбюро обсудило этот вопрос, но Владимир Ильич решил по-другому. Мне позвонили из управления делами СТО и сообщили резолюцию Ленина на моем письме. Я записал ее, вот она:

— Вы созвали это совещание? Договорились? — с нетерпением спросил нарком.

— Нет еще. Я условился завтра встретиться. Да, чуть не забыл вам рассказать. Тогда же мне по телефону Смольянинов прочитал записку Ленина о протекционных служебных вагонах. Владимир Ильич возмущен их огромным количеством и пишет: «Верх безобразия!» Он просил управляющего делами навести справку, когда вопрос о протекционных вагонах будет обсуждаться в Совнаркоме и напомнить ему об этом.

— Я уверен, поддержка Ленина обеспечена, — сказал Дзержинский.

— Феликс Эдмундович, каковы ваши впечатления от поездки на Юг?

— Сейчас расскажу. Пригласите, пожалуйста, Борисова. Я хочу, чтобы он немедленно принял меры к исправлению замеченных нами недостатков.

Когда Борисов пришел, Дзержинский раскрыл записную книжку и сказал:

— Несколько общих замечаний. Первое — транспортные органы на местах слишком обособлены от местной власти. Это в корне неправильно. При встречах на совещаниях с руководящим составом железнодорожников и водников я разъяснял — теперь НКПС взял другой курс. Для восстановления транспорта требуется крепкая связь с местной властью и полная согласованность в действиях. Василий Васильевич, — обратился он к Фомину, — нужно дать об этом директиву начальникам и комиссарам дорог. Второе — бросается в глаза избыток штата на линии, особенно конторских служащих. Нужно продолжать сокращение. Третье — почти повсеместно наблюдаются огромные простои вагонов под погрузкой и выгрузкой. Прошу вас, Иван Николаевич, установить нормы простоя вагонов и строго требовать их выполнения… Далее. Мы убедились, что начальники дорог и служб очень редко выезжают на линию и в результате она лишена живого руководства. Подготовьте приказ, обязывающий руководителей часть времени проводить на местах.

— Феликс Эдмундович! Не мешало бы и начальников наших управлений подтолкнуть, — заметил Борисов. — Они тоже сиднем сидят в наркомате и без конца сочиняют приказы…

— Совершенно верно! Я лично убедился, как бумажный поток заливает линию. В Екатеринославе мне передали любопытное письмо от инспектора при начальнике дорог. Автор письма, американский инженер-механик, пишет, что Октябрьский переворот захватил его «своим грандиозным размахом и чистотой своих идеалов», и он решил остаться в России. В то же время американец указывает, что в управлениях дорог царит «бумажная вакханалия». Вот заключительные строки его письма:

«…Не могу остаться на работе в каких-либо канцеляриях. Я могу работать там, где есть работа, а не бумага. Хочу отдать последние силы на строительство новой жизни, совершенно голодный, разутый и раздетый, но на действительную работу, а не на канцелярщину… Я слышал, что в Севастополе имеется торговый флот с разнообразными недействующими машинами. Я бы мог их восстановить — это есть работа… Прошу Вашего распоряжения».

Кончив читать, Дзержинский добавил:

— Я очень сожалею, что не имел возможности побеседовать с этим инженером, но в своем письме он затронул несомненно жгучий вопрос. Вот, например, факты, которые выявила наша комиссия. В настоящее время каждый начальник линейного отдела обязан телеграфом представлять суточный отчет по вагонному хозяйству восьми инстанциям. Я на транспорте человек новый, но беру на себя смелость утверждать, что это никому не нужно, более того — недопустимо. Начальники дорог со мной согласились, но кивают на НКПС — он-де требует… Прошу вас, Иван Николаевич, срочно заняться сокращением отчетности.

Борисов согласно кивнул головой.

— Еще один важный вопрос поднимают на линии в связи с новой экономической политикой, — продолжал Дзержинский. — Да, кстати, Василий Васильевич, как обстоит дело с декретом Совнаркома о введении платности услуг на транспорте?

— Комиссия скоро закончит составление проекта, — ответил Фомин. — Полагаю, что через две-три недели Совнарком утвердит его.

— Дело в том, — подчеркнул нарком, — что в управлениях дорог и линейных отделах некому заниматься коммерческой работой. Я и сопровождающие меня сотрудники пришли к выводу, что в службах эксплуатации следует организовать коммерческую часть. Как вы считаете?

— Совершенно необходимо, — согласился Борисов.

— Тогда действуйте… Как вы знаете, — продолжал Дзержинский, — мы проводили совещания в Курске, Харькове, Ллександровске, Екатеринославе, Николаеве, Херсоне, Одессе. На обратном пути остановились в Киеве. Подробные протоколы и решения совещаний будут розданы членам коллегии и начальникам управлений. Из срочных дел прошу записать следующие. В Харькове я поставил перед Южным округом задачу создать запас топлива для осенних перевозок нового урожая. Нужно через Главтоп помочь округу. В Александровских железнодорожных мастерских обнаружено большое количество паровозных бандажей. Иван Николаевич, не отправить ли нам часть из них на дороги Севера?

— Обязательно отправим, Феликс Эдмундович, только не на северные дороги, а в Сибирь — там их совсем нет…

— Руководителей Екатерининской дороги очень волнует вопрос о восстановлении Кичкасского моста через Днепр. Темпы работ там очень медленные, и в связи с этим они опасаются за осенние перевозки хлеба. По прямому проводу я передал записку в Укрсовтрударм о том, что восстановление моста следует вести вне всякой очереди, и предложил выдавать строителям усиленные пайки и премии мануфактурой.

— Василий Васильевич! — повернулся нарком к Фомину, — запросите, сколько мануфактуры потребуется и отпустите ее из нашего фонда. Я утвердил решение нашей комиссии: при восстановлении моста в назначенный срок выдать каждому рабочему по три аршина мануфактуры, а при досрочном окончании стройки — по одному аршину за каждый сэкономленный день…

— Какое впечатление у вас от Екатерининской дороги? — спросил Борисов.

— Впечатление?.. Управление дороги плохо связано с линией, а еще хуже с местными органами власти. Много бюрократизма, волокиты. А вот руководители службы материального снабжения — люди энергичные. Не жалуются, что центр их не снабжает, а сами стараются изыскать все возможное на месте. Они организовали ряд подсобных предприятий и почти полностью удовлетворяют свои нужды в запасных частях. В результате дорога не только выполняет свой план ремонта вагонов, но и берется ремонтировать порожняк для других дорог. Прошу это учесть, Иван Николаевич, и отметить приказом инициативу и самодеятельность работников материальной службы управления Екатерининской дороги… Не забудьте, пожалуйста…

— Не беспокойтесь, Феликс Эдмундович, я все записываю, — ответил Борисов.

— Очень важно поощрить их, — подчеркнул Дзержинский, — потому что в наше время инициатива и самодеятельность служащих — довольно редкое явление. На местах они привыкли только к роли бессловесных исполнителей, а решать, мол, пусть решает начальство наверху…

— Совершенно верно! — подтвердил Борисов. — Испокон века так повелось на железных дорогах…

— Мне пришлось лично в этом убедиться, — продолжал нарком. — В Курске я узнал, что верст полтораста южнее, не доезжая Харькова, скопилось несколько составов с крепежным лесом, в котором так нуждаются шахты Донбасса. Решил выяснить, в чем дело. Приезжаем на станцию, мне докладывают, что «пробка» образовалась из-за отсутствия топлива для паровозов и что несколько вагонов леса уже расхищено…

— О задержке этих составов я получил телефонный запрос от Главугля, — заметил Фомин.

— Вызываю к себе начальника станции. Оказывается, бывший начальник в свое время сбежал с отступавшими войсками Деникина, а старший помощник ушел в банду. Обязанности начальника исполняет младший помощник, уже пожилой человек, видимо, из низших служащих. Спрашиваю его: кто расхитил лес? Взволнованно докладывает, что через узел прошло несколько эшелонов демобилизованных красноармейцев, которые, не найдя на станции топлива для своих паровозов, сорвали пломбы с трех вагонов и забрали лес. Он возражал, протестовал, но не имел физической возможности воспрепятствовать этому…

— У нас тоже имеются донесения о подобных фактах расхищения топлива, — сообщил Борисов. — Агенты станций действительно бессильны в таких случаях…

— Не об этом речь, — возразил нарком. — Меня интересовало, отчего начальник станции не пожертвовал одним вагоном леса, чтобы вывезти в Донбасс все скопившиеся составы. Он пояснил, что без приказа не мог этого сделать. Спрашиваю, почему он сам, по своему почину, не связался с управлением дороги, почему телеграфно не запросил разрешения угольщиков? Такое разрешение, несомненно, было бы им получено, ведь шахты стоят из-за отсутствия крепежа. «Виноват, — отвечает, — не мог решиться. Я человек маленький, боялся, что за самоуправство и вмешательство не в свое дело могут снять с работы… А у меня паек, казенная квартира с огородом. Семья, дети… Куда я денусь?..»

— Типичная картина, — проронил Борисов. — В старое время за самостоятельные действия жестоко наказывали такую «мелкую сошку», как помощник начальника, дежурный по станции и т. п.

— Да… — задумчиво подтвердил Дзержинский. — Тогда подавляли инициативу маленьких людей, отучали самостоятельно думать… А теперь после моей беседы с начальником станции у него как будто мысль проснулась и он понял, что сейчас каждый призван думать, принимать решения. А человек он, видимо, неплохой…

Заглянув в лежащую перед ним записную книжку, нарком обратился к Борисову:

— Юго-Западная дорога ввела премирование паровозных бригад за экономию топлива и добилась неплохих результатов. Этот опыт следует распространить на других дорогах. Вот как будто и все из самых неотложных вопросов.

Дзержинский встал из-за стола, прошелся по кабинету и, остановившись напротив Фомина и Борисова, неожиданно сказал:

— Нет, не все. Есть еще один очень важный вопрос, не терпящий отлагательства.

— Что именно, Феликс Эдмундович? — заинтересованно спросил Фомин.

— Знаете ли вы, что дети железнодорожников лишены возможности учиться, что почти все станционные школы закрыты? Нам случалось останавливаться на станциях, и я разговаривал с рабочими. Они крайне обеспокоены тем, что их дети не учатся. В одной из бездействующих школ во дворе бесцельно слонялась группа ребят. Я заговорил с ними, спросил, хотят ли они учиться?

— Спрашиваешь, дядя… — серьезно ответил мальчик лет одиннадцати. — Ведь без грамоты не станешь машинистом, правда? А я хочу, как мой батька. Он четыре года в церковно-приходской школе учился, потом в железнодорожное техническое училище пошел. Стал механиком первого класса…

— В чем же дело? — недоуменно задал вопрос Дзержинский. — Почему железнодорожные школы закрыты? Пусть мы бедны, не можем накормить детей досыта, но учить их, обогащать знаниями? Оказывается, технические училища тоже закрыты? А ведь там готовили машинистов, техников, дорожных мастеров. Неужели НКПС не может содержать эти училища за свой счет?

— Разрешите, Феликс Эдмундович, — обратился к наркому Борисов. — Технические училища действительно были гордостью русских железных дорог. За три года сыновья рабочих получали там прекрасную теоретическую и практическую подготовку. В них готовились не только квалифицированные, но и культурные кадры потомственных железнодорожников…

— Многие коммунисты, ныне занимающие высокие командные посты, были питомцами этих училищ, — подтвердил Фомин. — Может быть, вызвать сотрудника, который еще много лет назад занимался профтехобразованием и в курсе этих дел…

— Пригласите, пожалуйста, — попросил нарком.

Вызванный Фоминым сотрудник вскоре пришел и сообщил, что железнодорожные школы и училища никто не закрывал. Они сами по себе закрылись после того, как в 1919 году все учебные заведения транспорта перешли в Наркомат просвещения. Отделам же народного образования на местах было не до школ на станциях, они далеки от нужд железных дорог, а главное, у Наркомпроса нет средств. Преподаватели, перестав получать жалованье, пайки, бесплатные железнодорожные билеты и лишившись льгот, которые они имели на транспорте, разошлись кто куда.

— По сведениям нашего профсоюза, в школах теперь учится менее трети детей железнодорожников, — закончил свое сообщение сотрудник.

— Менее одной трети… — сокрушенно повторил Дзержинский. — А почему вы согласились передать учебные заведения Наркомпросу?

— Нашего согласия не спрашивали, Феликс Эдмундович. Наркомпрос провел через Совнарком постановление о том, что руководство просвещением должно находиться в одних руках.

— В принципе это правильно, но нельзя отрываться от жизни. Мы не можем равнодушно взирать на крушение образования на транспорте, — решительно сказал Дзержинский. — Это не менее опасно, чем крушение поездов. Транспорт без просвещения, без культуры жить не может. Надо добиться, чтобы школы и технические училища были нам возвращены. Начнем со школ для детей. Я поговорю с Луначарским. Думаю, он нас поймет и согласится.

— А вас я попрошу, — обратился нарком к сотруднику, — подготовить данные о том, какая сеть школ была на транспорте в старое время, сколько средств тратилось на образование и какой процент от всех расходов Министерства путей сообщения составляли эти затраты.

Дзержинский повернулся к Фомину:

— Василий Васильевич! Как вы думаете, откуда нам взять средства на содержание школ?

Фомин развел руками:

— Нет у нас таких ассигнований. Какую-то часть средств может быть Наркомпрос даст? Во всяком случае, пайки для учителей он обязан выделить…

— А что если мы своей властью установим для нужд просвещения небольшие сборы, какие-нибудь обложения на услуги, оказываемые клиентуре? Поговорите с нашими юристами. Думаю, что тут противозаконного ничего нет. Собранные суммы пойдут на обучение детей и повышение квалификации рабочих. Ведь те, кто пользуется услугами транспорта, тоже заинтересованы в росте мастерства и культурности железнодорожников…

— Феликс Эдмундович, как вы себе представляете эти сборы и обложения? — спросил Фомин.

— Ну, скажем, отчисление какого-то процента выручки от продажи пассажирских билетов, кроме пригородных, конечно… Я бы направил в фонд просвещения всякие штрафы, значительно повысил бы плату за пользование протекционными вагонами, отчислял бы половину выручки от продажи перронных билетов… Надо посоветоваться с нашими финансистами. Но прежде всего я поговорю с Луначарским.

Дзержинский позвонил по телефону:

— Анатолий Васильевич! Здравствуйте, Дзержинский. Хочу к вам заехать, поговорить. Очень рады будете? Посмотрим. Когда? Сейчас, минут через двадцать буду. Что у меня загорелось? Просвещение горит на транспорте…

По звонку Дзержинского Луначарский догадался, что сегодня возобновится давний спор Наркомпроса и НК.ПС о железнодорожных школах. Он помнил, с какой неохотой подчинились транспортники постановлению Совнаркома, доказывая, что местные отделы народного образования не смогут руководить школами на линии и содержать интернаты для детей с разъездов и остановочных пунктов. Вероятно, все же они были правы, если теперь, как сказал Феликс Эдмундович, просвещение горит на транспорте. Видимо, многие дети железнодорожников остались вне школы, если Дзержинский, только-только начавший вникать в сложные проблемы транспорта, оставив все свои срочные дела, сам спешит в Наркомпрос.

Луначарский не удивился, что этот невероятно занятой человек сам едет к нему, а не посылает кого-нибудь из своих заместителей. Анатолий Васильевич знал, как Дзержинский любит детей, как близко принимает к сердцу все, что их касается.

Полгода назад был такой же внезапный звонок по телефону и вскоре председатель ВЧК появился у него в кабинете, полный решимости и энергии. Без всякого предисловия он тогда заявил, как нечто уже твердо решенное:

— Я хочу бросить некоторую часть моих личных сил, а главное сил ВЧК на борьбу с детской беспризорностью…

Такая постановка вопроса поразила тогда Луначарского своей неожиданностью и необычайностью. Силы Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем бросить на борьбу с детской беспризорностью!

Луначарскому хорошо запомнились проникновенные слова Дзержинского:

— Я пришел к этому выводу, исходя из двух соображений. Во-первых, это же ужасное бедствие! Ведь когда смотришь на детей, так не можешь не думать — все для них! Плоды революции не нам, а им! А между тем, сколько их искалечено борьбой и нуждой. Тут надо прямо-таки броситься на помощь, как если бы мы видели утопающих детей. Одному Наркомпросу справиться не под силу. Нужна широкая помощь всей советской общественности…

И вот через полгода Дзержинский снова сидит у него в кабинете, как всегда подтянутый, серьезный, горящий внутренним огнем, и снова его волнует вопрос о судьбах детей, на этот раз детей железнодорожников.

Для участия в разговоре с Дзержинским Луначарский пригласил некоторых членов коллегии и сотрудников Наркомпроса. Большинство из них знало, о чем пойдет речь, и заранее было настроено против предложения НКПС о передаче станционных школ в ведение транспорта.

Особенно горячилась заведующая одним из отделов Наркомпроса, уже немолодая женщина с мужеподобным лицом и стрижеными волосами. Она непрерывно курила и, несмотря на то, что в кабинете было душно, не снимала с плеч кожаной куртки.

Попросив у Луначарского слова, она стала резко возражать Дзержинскому и назидательным тоном поучать, что методическое руководство образованием должно быть строго централизовано. Нельзя разбазаривать школы по ведомствам и поэтому никто не позволит железнодорожникам разбивать на куски единое целое — народное просвещение.

Дзержинский вспыхнул. На его бледном лице от волнения выступил румянец, но он не бросил ни одной реплики.

— Разрешите ответить? — обратился Дзержинский к Луначарскому.

— Я не ведомственник, и вам не советую быть им, — горячо говорил он и его взволнованные слова торопливо, как волны, в бурю, накрывали друг друга. — Руководство? Пожалуйста! Обеспечьте за собой руководство полностью. Напишите какой хотите устав. Готов подписать не глядя! Вам просвещенцам и книги в руки. Но администрировать и финансировать дайте нам. В чем дело? Мы можем прибавлять какие-то гроши к каждому билету. И вот возможность учить десятки тысяч детей, учить может быть немного лучше, чем остальных…

— Привилегию детям железнодорожников? И вы хотите, чтобы Наркомпрос поддержал это? — запальчиво вопрошала заведующая отделом.

— Да, привилегию. Или вы хотите непременно сдернуть детей транспортников до той нищеты в деле образования, в которой сейчас вынуждены барахтаться ваши школы? Ведь мы же, НКПС, общий уровень школ поднять не можем? Эти наши деньги мы вам отдать на все дело образования не можем? Зачем же вы хотите помешать, чтобы дети рабочих хоть одной категории имели эту, скажем, «привилегию» — учиться немножко лучше? Я знаю, что придет время и это совсем не нужно будет…

Луначарский слушал Дзержинского и думал:

— «Какая неповторимая личность! С какой огневой убежденностью отстаивает он свои мысли, с какой страстностью стремится убрать с дороги ведомственную волокиту! Как не жалеет он себя, как щедро отдает заботе о детях, особенно волнующей его, свои силы, свое сердце…».

А Феликс Эдмундович уже произносил заключительные слова:

— Я вовсе не сепаратист. Только, знакомясь с этим делом, я увидел, что многочисленная группа детворы из-за ведомственной распри может пострадать в своем обучении. А этого нельзя. Что хотите, какие хотите условия, только без вреда для самих детей…

Выступать после Дзержинского желающих не нашлось. В заключительном слове Луначарский горячо поддержал его. А через два месяца в газете «Гудок» появились первые сообщения о том, что началась передача станционных школ из ведения Наркомпроса железнодорожникам.

В это утро Дзержинский проснулся на рассвете. Он пытался вновь уснуть, но безрезультатно.

Феликс Эдмундович оделся, прошел на кухню, взял чайник и направился в кубовую за кипятком. Затем выпил сталакан чаю с бутербродом и тихо, чтобы не разбудить жену и сына, вызвал по телефону машину.

Утро выдалось холодное, облачное. А Дзержинский был одет по-летнему. Полной грудью вдохнул он свежий воздух и, сняв белую фуражку, подставил голову ветерку.

Часы показывали ровно шесть, когда он открыл дверь главного подъезда НКПС. Увидев наркома в такую рань, вахтер встретил его удивленным взглядом, вытянулся и откозырял.

Феликс Эдмундович углубился в чтение материалов, подготовленных финансово-экономическим управлением. Немало ночных часов потратил он на то, чтобы вникнуть в финансовые проблемы транспорта.

Вот какие-то итоговые данные на одной из страниц показались ему сомнительными. Открыв дверцу в тумбе стола, он вынул арифмометр и стал подсчитывать итог. Так и есть — обнаружилась большая ошибка. Видимо, машинистка, перепечатывая с оригинала, поставила не ту цифру. Но и финансисты хороши, дают наркому на подпись докладную записку в СТО, не сверив цифры с оригиналом. Безответственность!

Хорошо, что Маша, молоденькая сотрудница из финансового управления, показала, как пользоваться арифмометром. Она очень робела учить народного комиссара, а вот сам нарком не стеснялся под ее диктовку выполнять четыре действия арифметики. Немудреная техника, но полезная вещь — облегчает и ускоряет подсчеты…

Подписав докладную записку, Феликс Эдмундович решил эти материалы сложить в отдельную папку. Он позвонил секретарю. Никто не пришел. «Да, ведь еще нет девяти часов», — вспомнил нарком и направился в приемную, чтобы найти папку в секретарском шкафу.

Открыв дверь, он неожиданно увидел сидевшего на стуле пожилого железнодорожника в поношенной, но аккуратно выглаженной форме. На коленях у него лежал деревянный чемоданчик с домашней снедью. Видимо, собирался завтракать.

Когда Дзержинский вошел, железнодорожник вскочил со стула и смущенный держал в руках раскрытый сундучок.

— Здравствуйте, товарищ, — сказал нарком и подошел к нему. — Садитесь, садитесь, продолжайте завтракать, — и невольно глянул внутрь чемоданчика.

На чистой холщевой тряпице лежали буханка домашнего хлеба, бутылка молока, несколько яиц и кусок свиного сала.

«Недурно, — подумал Дзержинский. — Ни один наш нарком так не завтракает. Видимо — это путеец, имеет свое хозяйство, а вот наши мастеровые — голодают…»

— К кому вы приехали? — спросил он продолжавшего стоять железнодорожника, успевшего закрыть и поставить на пол чемоданчик.

— К наркому путей сообщения. Я на его имя прошение писал.

— К наркому? Заходите, поговорим…

Путеец вошел в кабинет и робко сел в кресло.

— Откуда вы? Как фамилия?

— Зайцев, артельный староста со станции Коренево.

— Зайцев? Помню, помню — мне докладывали о вашем заявлении. Вас как будто уволили с работы, вот только не припомню за что…

— За сход с рельсов резервного паровоза… Первое происшествие на моем участке за 25 лет… Шпалы гнилые, скрепления не держатся… Да где их взять? Пять лет не получаем, ходим по путям да собираем старые болты и гайки…

— Значит вы ни в чем не виноваты?

— Виноват, не досмотрел…

— Вас, конечно, правильно уволили. Хорошо, что паровоз резервом шел, а если бы с поездом?

— Виноват… Первый раз за 25 лет…

— Вот это мы и учли. Я приказал наложить на вас строгое взыскание и восстановить на работе. Разве вам об этом не сообщили?

— Никак нет. Благодарю за снисхождение…

— А теперь расскажите, как у вас живут путейцы?

— По нонешним временам, товарищ комиссар, живут, сказал бы, ничего себе, самостоятельно… В полосе отчуждения огород имеем, некоторые там даже хлеб сеют, сенокос нам дают, держу корову, двух поросят, куры есть. Возни, конечно, с ними много, зато можно сказать, сыты, не так, как деповские живут…

— Вы, вероятно, все время своему хозяйству уделяете, вот у вас и крушение случилось…

— Виноват, больше такого не будет.

В это время приоткрылась дверь кабинета и заглянул растерянный секретарь.

— Извините, Феликс Эдмундович. Я не думал, что вы так рано приедете…

— До свидания, товарищ Зайцев, — обратился Дзержинский к путейцу. — Пройдите с секретарем к комиссару отдела пути, там найдут ваше заявление и дадут на руки копию приказа. Но учтите наш разговор…

— Феликс Эдмундович, — сказал секретарь. — В приемной сидит комиссар Александровской дороги Гразкин. Вы сможете его принять?

— Пусть заходит.

Дзержинский приветливо поздоровался с Гразкиным. От его внимательного взгляда не ускользнуло, что комиссар учащенно, тяжело дышал.

— Вы нездоровы? — спросил нарком.

— Нет, это так, одышка…

— На второй этаж поднялись и уже одышка? У врача были?

— Нет, Феликс Эдмундович, это просто слабость…

— А как питаетесь?

— Как все.

— А если поподробнее. В управлении дороги есть столовая?

— Столовой нет. По правде сказать, питаемся неважно. Как вы знаете, комиссарский состав получает в день по восьмушке хлеба. Вот только грибами спасаемся. Семья живет в Одинцове, кругом леса. Жена грибы собирает, жарим, суп варим, сушим на зиму…

— Да, — погрустнел Дзержинский. — Знаю, что комиссары голодают, а работают много. Я поставлю вопрос перед Совнаркомом о переводе комиссаров на рабочий паек… Ну, Докладывайте, что у вас на дороге.

— Похвалиться нечем, — сказал Гразкин.

Он кратко сообщил о положении на Александровской дороге и со вздохом добавил:

— Жмешь, жмешь, а вроде бы впустую… Приказов немало издаем, но, по правде говоря, многие из них не выполняются…

— А в чем дело?

— Дают себя знать обывательские настроения. Есть немало людей, не заинтересованных в производстве. Все, что могут, они тащат с железной дороги к себе, домой… Беда — мало на кого можно опереться, Феликс Эдмундович…

Дзержинский недовольно посмотрел на комиссара:

— В такой экономически отсталой стране, как наша, не удивительно, что живучи подобные настроения. На то мы и большевики, чтобы преодолевать их и находить людей, на которых можно опереться. Вы, вероятно, в служебном вагоне объезжаете узловые станции вместе с начальником дороги… Вас встречают с рапортом… Это не общение с массами… Устанавливайте личные связи с рядовыми железнодорожниками, беседуйте с ними по душам. Присматривайтесь и к работе инженеров. Это неправда, что все враждебно к нам относятся. Присматривайтесь, выявляйте, кому из специалистов можно доверять, поддерживайте таких. И вы увидите, как много найдете людей, на которых можно опереться…

Гразкин ушел. Нарком задумался о неотложных делах. Как выполнить решение правительства о помощи голодающему Поволжью? Предстояло срочно доставить в пострадавшие районы 36 миллионов пудов хлеба и пять миллионов пудов семян для осеннего сева. А оттуда — вывезти в другие губернии около полутора миллионов крестьян, главным образом женщин и детей…

По подсчетам Цужела,[7] для выполнения этого срочного задания не хватит исправных паровозов и вагонов. Вся надежда на ускоренный ремонт подвижного состава. Отдел тяги готовит приказ по этому поводу. Но приказ может остаться бумажкой, как и многие другие приказы. Надо обратиться через газету к мастеровым, этим уставшим и недоедающим рабочим, рассказать им, в какую страшную беду попали миллионы людей и чем они, транспортники, могут помочь голодающим.

Дзержинский вызвал машинистку и начал диктовать:

Мысленным взором Феликс Эдмундович видел опухших от голода людей, несчастных матерей, которые в отчаянии суют пустую грудь орущим младенцам, истощенных детишек с потухшими глазами, собирающих на пустырях бледно-зеленую лебеду…

И он продолжал диктовать:

С душевным волнением обращался Феликс Эдмундович к добрым чувствам тружеников транспорта, к совести и солидарности рабочих людей:

Когда машинистка ушла, секретарь доложил, что в приемной ждет сотрудник отдела тяги Гришин, вызванный на одиннадцать часов утра.

Здороваясь с Гришиным и как всегда внимательно вглядываясь в лицо собеседника, Дзержинский уловил в его облике что-то отдаленно знакомое.

— Скажите, — спросил он, — мы с вами не встречались когда-нибудь в прошлом?

— Встречались, Феликс Эдмундович, — улыбаясь, ответил Гришин. — Это было много лет тому назад. Мы некоторое время вместе сидели в одном тюремном коридоре Варшавской Ратуши, а затем в тюрьме Павиак.

— Да, да, теперь вспоминаю. Зрительная память меня не подводит. Я вызвал вас по такому вопросу, товарищ Гришин. Мне рекомендовали вас как очень опытного котельщика и старого коммуниста. Вам известно, что по указанию Ленина заказано 1000 мощных паровозов в Швеции и 700 — в Германии. Так вот имеются сигналы, что шведские капиталисты, хоть и дерут высокую цену, все же пытаются всучить нам локомотивы плохого качества. На заводе Нюдквист-Гольм приемщиком готовых машин служит швед Свенсон. Оказывается — он раньше жил в России и эмигрировал после Октябрьской революции. Его следует немедленно отстранить, так как доверять ему ни в коем случае нельзя. И вот мы решили послать вас в Швецию главным приемщиком паровозов. Согласны?

Гришин молча кивнул головой.

Однако нарком увидел в глазах своего собеседника какое-то беспокойство, озабоченность.

— Вы я вижу не очень-то довольны моим предложением. Скажите прямо — в чем дело?

— Беспокоюсь я, Феликс Эдмундович. У меня в Москве останется трое малых детей… Как проживут они без меня в такое голодное время?..

— Не волнуйтесь. Ваш паек будет полностью им доставляться на дом. Я лично дам поручение заботиться о ваших детях. Можете быть совершенно спокойны. Счастливого пути!

Дзержинский крепко пожал Гришину руку, а когда он ушел, что-то записал в своем блокноте.

Заседание «малой коллегии»[8] началось, как всегда, в 12 часов.

— Прежде чем перейти к текущим делам, — сказал Дзержинский, — хочу сделать несколько срочных сообщений.

— Первое — о наших вопросах, обсуждавшихся на Пленуме ЦК РКП (б). Вы знаете, что 7 августа я представил в ЦК докладную записку, в которой положение на транспорте охарактеризовал как тяжелое, внушающее большие опасения. В докладе особо выделил мысль, что без подъема активности коммунистов — железнодорожников и водников — нам транспорт не поднять.

— Пленум ЦК, — продолжал нарком, — утвердил мои предложения с дополнениями и изменениями, внесенными Владимиром Ильичей. Все наши просьбы удовлетворены, в том числе о создании в ЦК и губкомах РКП (б) транспортных подотделов, которые будут объединять и направлять партийно-политическую работу на транспорте. Это очень важно…

— А как насчет передачи необходимых нам предприятий из ведения ВСНХ в НКПС? — спросил Емшанов.

— И в этом вопросе нам пошли навстречу, — ответил нарком. — Далее я хотел сообщить, что 2 августа написал Владимиру Ильичу записку с изложением двух схем построения аппарата НКПС — наш проект и проект Цектрана. Я дал краткую характеристику обеих схем, подчеркнув, что Цектран против сохранения должности Главного начальника путей сообщения и за то, чтобы все управления возглавлялись только членами коллегии, а не специалистами, как теперь. Затем я просил Владимира Ильича ускорить утверждение структуры НКПС, так как оглашение в «Гудке» позиции Цектрана вносит неуверенность в среду спецов. Для наглядности я нарисовал обе схемы, приложил номер «Гудка» и направил Ленину.

5 августа мне передали телефонограмму такого содержания:

— Это прямо-таки поразительно, — бросил реплику Фомин, — насколько Владимир Ильич интересуется деятельностью «путейского главкома».

— Потому что, — подчеркнул Дзержинский, — никто так близко не принимает к сердцу все, что касается транспорта, как Ленин. Помните, я в конце апреля зачитывал вам записку Владимира Ильича относительно беседы, которую он имел со Скворцовым-Степановым, утверждавшим, что железнодорожники это сплошь-де мешочники и спекулянты.

1 августа Скворцов-Степанов написал письмо в ЦК партии, в котором повторил свои прежние обвинения. Владимир Ильич переслал его мне с пометкой: «Черкните Ваш отзыв». Я прочитаю вам отрывок из письма Скворцова-Степанова:

— То место, — сообщил Дзержинский, — где Скворцов-Степанов пишет об оплате за проезд натурой, Владимир Ильич отчеркнул и сбоку пометил: «чепуха!». Так что отношение Ленина к этому предложению совершенно определенное. Затем Скворцов-Степанов высказывает сомнение в целесообразности премирования на транспорте натурой за ударный труд. Вот что я ответил Владимиру Ильичу:

Зачитав письмо, Дзержинский добавил:

— Мои сообщения закончены.

— У меня есть информация, Феликс Эдмундович, — заявил Емшанов. — В Цектране зампред мне сказал, что на предстоящем объединенном заседании нашей коллегии и президиума профсоюза он собирается поставить вопрос об изъятии у администрации транспорта прав наложения административных взысканий. Как вам это понравится?

— Странно… весьма странно… — удивился Дзержинский. — И это после всем известных ленинских указаний о единоначалии, которое вдвойне и втройне необходимо на железных дорогах. Я даже предложил, чтобы проверили на местах, как специалисты используют свои дисциплинарные права, а то имеются сигналы, что многие из них боятся накладывать взыскания за служебные проступки…

— Хоть бы Рудзутак скорее приехал… — сказал Фомин. — Еще в марте во время съезда транспортников Владимир Ильич беседовал со мной о составе будущего Цектрана и советовал председателем избрать Рудзутака… Избрать-то избрали, но он все еще руководит партработой в Средней Азии…

— Если Владимир Ильич пишет, значит есть договоренность о приезде Рудзутака, — заметил Дзержинский. — Переходим к очередным делам…

Во время медицинского осмотра врачи настояли на том, чтобы Дзержинский выехал для лечения на юг.

«Что я еще могу успеть сделать до отъезда?» — думает Феликс Эдмундович. Его очень волнует вопрос о ремонте вагонов под хлебные перевозки. Даже в Южном округе, которому раньше всех возить зерно, дело обстоит плохо. Об этом он сегодня докладывал на коллегии. Что делать? Без помощи местных советских органов положение не выправить.

И Дзержинский дал указание срочно подготовить проект телеграммы Совета Труда и Обороны всем губисполкомам с предложением оказать самую энергичную помощь железным дорогам в ремонте вагонов под хлеб.

К этому проекту Феликс Эдмундович приложил свою записку Ленину, в которой просил его подписать телеграмму.

Назавтра Дзержинский решил узнать, подписана ли она, и позвонил по телефону в управление делами СТО.

— Владимир Ильич не только подписал телеграмму, но и сам дописал конец, — ответил заместитель управляющего делами Смольянинов.

— Дописал? Что же именно?

— Сейчас прочитаю, Феликс Эдмундович. Одну минуточку… Вот телеграмма. Последний абзац Владимир Ильич приписал от руки. Читаю:

«Возлагаю на личную ответственность предгубисполкомов точное и энергичное исполнение и донесение о нем».

Дзержинский кладет телефонную трубку и с душевной теплотой думает: «Владимир Ильич приписал всего несколько слов к официальной телеграмме, но и в этом сквозит огромная забота о подъеме транспорта…»

Дверь кабинета открылась. Секретарь доложил, что пришел вызванный на 14 часов профессор Дубелир, исполняющий обязанности председателя Высшего технического комитета НКПС.

— Попросите, пожалуйста, Фомина присутствовать на нашей беседе, — сказал нарком. — Технический комитет в его ведении…

Когда Фомин и Дубелир вошли, Феликс Эдмундович предложил профессору доложить, как обстоит дело с проектированием тепловозов.

— Ленин очень интересуется этим вопросом, — добавил нарком. — Нужно будет подготовить письменную справку, а пока кратко проинформируйте нас.

— Тепловозами мы стали заниматься, — начал свое сообщение Дубелир, — в мае, после письма профессора Ломоносова, в котором он испрашивал у вас разрешение на постройку за границей двух тепловозов в счет заказанных там паровозов. Мы в принципе одобрили это предложение с тем, чтобы Ломоносов лично проверил готовность проектов. Один из них — инженера Шелеста.

— А второй?

— Желательно было бы заказать еще тепловоз с электрической передачей.

— Вы имеете в виду проект дизель-электровоза профессора Гаккеля?

— Нет, по этой заявке в НКПС наш комитет вынес отрицательное заключение, — ответил Дубелир.

— Видимо, вы остались при своем мнении. Я читал ваше заключение, составленное в совершенно издевательском тоне. Вы писали, что представленные Гаккелем материалы — не «изобретение» и не «проект». Эти слова вы даже взяли в кавычки. Далее, вы от имени комитета утверждали, что все это — «попытка с негодными средствами инсценировать изобретение первостатейной государственной важности». Так или нет?

Профессор молчал.

— Почему же вы молчите? — вспыхнул Дзержинский. — Я не инженер, но душа моя протестовала, когда читал заключение Высшего технического комитета НКПС. Мне стыдно было за вас, ученых мужей. Допустим, что вы не согласны с технической идеей, с ее конструктивным решением. Тогда не только ваше право, но и ваш прямой долг выступить против. Но как? Извольте научную идею, технический проект опровергать научными аргументами, техническими доводами. А вы? Подобно древним оракулам изрекли! приговор: «Попытка с негодными средствами» и еще поиздевались над изобретателем…

— Ну, а вам известно, — продолжал уже более спокойно нарком, — что секция энергетики Госплана по отзыву такого специалиста, как Графтио, признала, что проект Гаккеля является дельным подходом к задаче и заслуживает серьезного внимания и поддержки?

— Гаккель прислал из Петрограда дополнительные материалы, — растерянно ответил профессор.

— Я знаю об этом. По моим предложениям коллегия трижды обсуждала вопрос о тепловозе. Решено все материалы препроводить в Госплан для окончательной оценки проекта. Но в отличие от вас мы не администрируем в области технической мысли. Коллегия просила Госплан рассмотреть проект на своем заседании обязательно при вашем участии. Подискутируйте на этом заседании с профессором Гаккелем, поспорьте с ним на равных, а не как высокомерный начальник, отказывающийся выслушать просителя.

— Я сожалею, что так получилось, Феликс Эдмундович, я готов отказаться от возражений.

— А кому это нужно, чтобы вы соглашались с Гаккелем? — раздраженно спросил Дзержинский. — Нам не нужна беспринципная уступчивость. Нам нужна истина, а она рождается в ученом споре. Если вы против, так и выступайте против. Может быть, с вашими возражениями, если они будут обоснованными, Госплан согласится. Думаю, что вскоре будет созвано такое совещание. Недавно в «Гудке» была статья о теплоэлектровозе. И по моему предложению коллегия приняла такое решение: «Препроводить экземпляр газеты в Госплан лично товарищу Кржижановскому и вновь просить его ускорить окончательное заключение Госплана». Время не ждет…

Когда профессор ушел, Феликс Эдмундович переменил тему разговора:

— Скажите, Василий Васильевич, как обстоят дела с тормозом машиниста Казанцева?

— Крупные специалисты подтвердили мне, — ответил Фомин, — что это очень важное изобретение. В Оренбургском депо инженеры помогают Казанцеву усовершенствовать конструкцию. Я думаю, что в начале будущего года можно будет провести ходовые испытания. Дорпрофсож Ташкентской дороги премировал Казанцева…

— Да, я читал сообщение в «Гудке», — заметил Дзержинский, — мне почему-то запомнилось любопытное постановление дорпрофсожа, — и, чуть улыбаясь, процитировал: «Выдать единовременную награду в размере 60 аршин мануфактуры, из коей 36 аршин лучшего качества, предоставив выбор материала по усмотрению самого награждаемого».

— Награда ситцем за важное техническое изобретение, — задумчиво сказал нарком. — Страна еще очень, очень бедна… Бедна, но не талантами… Мне говорили, что автоматические тормоза Казанцева намного превосходят хваленые тормоза фирмы «Вестингауз».

И после этих с гордостью произнесенных слов Дзержинский неожиданно высказал пришедшую ему в голову мысль:

— Если ходовые испытания пройдут успешно, я представлю Казанцева к ордену. Пусть он будет первым изобретателем-железнодорожником, удостоенным высшей награды Республики…

Чудесная осень стояла в Крыму. Как и летом, на безоблачном голубом небе ярко сияло солнце, отражаясь множеством золотистых бликов на чуть беспокойной поверхности моря.

По горной извилистой дороге, ведущей из Севастополя в Ялту, медленно двигалась старенькая легковая машина. Рядом с шофером сидел молодой человек в черной кожаной куртке. Его фуражка с красноармейской звездой лежала на коленях и встречный ветер шевелил густую копну непокорных волос.

Временами на поворотах, за зеленью кипарисов неожиданно открывались синеватые морские дали. Однако Илье Любченко, начальнику дорожной транспортной Чека, было не до любования красотами крымской природы. В Кореизе ему предстояло встретиться с самим председателем ВЧК и наркомом путей сообщения. По какому срочному делу вызывает его к себе Дзержинский, да еще во время своего отпуска? «Может быть, — думал он, — на меня поступили жалобы? Или Дзержинский хочет поручить какое-нибудь оперативное задание? Мог бы это сделать через мое начальство…»

Вот показался за поворотом курортный поселок Корена с его жемчужиной — дворцом Юсупова. Вблизи дворца Любченко вышел из машины и направился к узорчатым воротам. Часовой был предупрежден, что он должен приехать, и, проверив документы, направил его в жилой флигель дворца.

Там в первой комнате сидел за письменным столом и разговаривал с кем-то по телефону знакомый комиссар ВЧК Абрам Беленький.

Когда он положил телефонную трубку, Любченко, дружески пожимая ему руку, спросил:

— Ты, конечно, знаешь, зачем меня вызвал Феликс Эд мундович?

— Знаю, — ответил Беленький. — Ведь ты по совместительству являешься начальником военно-контрольного пункта Севастопольского порта. Вот по этой линии и получит ответственное задание. Сейчас у Феликса Эдмундовича совещание с руководящими работниками, которых он вызвал из Харькова. Так что придется подождать… Ну, а как тебе Илья, работается в Крыму?

— Ты ведь знаешь чекистскую работу на транспорте… — ответил Любченко. — А тут еще боремся с хищениями грузов и мешочничеством. В Крыму пограничная зона — ловим шпионов, диверсантов, контрабандистов…

— Не только «мелкая рыбешка» попадается?

— Попадаются и крупные акулы… Недавно получил я сведения, что группа неизвестных людей приобрела рыболовную шхуну и готовится к выходу в море. Установили за ними наблюдение. Ночью с военными моряками контрольного пункта отправился на быстроходном сторожевом катере патрулировать побережье. Идем с потушенными огнями и приглушенным мотором. И вот километрах в шести от Балаклавы заметили шхуну тоже без огней. Осветили ее прожектором и сигналом приказали остановиться. Подошли вплотную, видим на палубе трех человек.

На мой вопрос, куда направляются, отвечают, что идут в открытое море ловить рыбу. Произвели осмотр судна и под сетями обнаружили еще двух человек, притворившихся спящими. Для нас не было сомнений, что это не рыбаки. А вот, кто они, с какой целью вышли в море? Улик никаких. Нет, думаю, вероятно, у них устроен тайник. Быть может, в шхуне двойное дно? Взял я топор и вскрываю верхние доски. Так и есть — тайник. Нашли много золота в монетах и слитках, платину, различные драгоценности, видимо, награбленные у населения. А в непромокаемом мешочке — разведывательные данные — чуть ли не полная дислокация воинских частей в Крыму… «Рыбаки» оказались офицерами врангелевской разведки. Они были оставлены…

Любченко не успел договорить, как дверь кабинета открылась и оттуда выглянул Ефим Георгиевич Евдокимов, начальник особого отдела.

— Ты уже здесь? — обратился он к Любченко и поздоровался с ним. — Заходи…

Любченко вошел и доложил Дзержинскому о своем прибытии. Феликс Эдмундович подал ему руку и пригласил сесть. Кроме Евдокимова в комнате сидел Манцев, председатель ЧК Украины.

В течение нескольких минут Дзержинский испытующим взглядом смотрел на Любченко и вдруг спросил его в упор:

— Скажите, товарищ, вы настоящий большевик?

Не ожидавший такого вопроса Любченко смутился, растерянно пожал плечами, не зная, что ему ответить.

На помощь поспешил Евдокимов:

— Феликс Эдмундович! Я давно его знаю, на него вполне можно положиться…

— Хорошо! — сказал Дзержинский и обратился к Любченко: — Надо полагать, вы понимаете, как важно для нас внести раскол и разложение в ряды белой эмиграции за рубежом. Бывший главнокомандующий войсками Крыма и Северной Таврии генерал Слащов хочет вернуться в Россию и искупить свою вину перед народом. Советское правительство разрешило ему приехать. По нашим сведениям, он в ближайшее время вместе с женой должен прибыть в Севастополь на итальянском пароходе. Вам поручается лично встретить Слащова и обеспечить ему полную безопасность, пока он будет находиться в Крыму. Вы за это головой отвечаете…

«Встретить и охранять генерала Слащова, этого вешателя и палача трудящихся Крыма», — мысленно содрогнулся Любченко, но он владел собой и ни единым движением не выдал своих чувств.

Однако Дзержинский, видимо, догадался о его мыслях и добавил:

— Здесь, в Крыму могут найтись горячие головы, которые захотят отомстить Слащову за жестокость, им проявленную. Если здесь со Слащовым, который добровольно возвращается в Россию, что-нибудь случится, враги немедленно используют это против нас. Интересы Советского государства требуют, чтобы среди белых эмигрантов усилилась тяга раскаяться и добровольно вернуться на родину. Это надо понять и осознать… Вот почему в начале нашего разговора я спросил, настоящий ли вы большевик?

— Ваше задание будет выполнено, — твердо ответил Любченко и спросил: — Какие еще будут указания?

— Дней через восемь я из Севастополя уеду в Москву. Если к этому времени прибудет Слащов, пусть поживет пока в Севастополе, обеспечьте ему квартиру и надежную охрану. Когда же я буду уезжать, предоставьте ему вагон и прицепите к нашему поезду.

Получив задание, Любченко вышел из кабинета и присел около стола Беленького, который снова вызывал кого-то по телефону.

— Понимаешь, — пожаловался он Любченко, — в Кореизе не могу найти хорошей машинистки. Феликсу Эдмундовичу нужно напечатать несколько срочных документов. Всегда он спешит, ему некогда и во время отпуска. Вот Благонравов прислал ему свой проект обращения к железнодорожникам по поводу взяточничества. Не понравилось, сухо, говорит. Ну и что ты думаешь? Сам начал писать и как написал, правда, он еще не закончил… Вот посмотри.

Любченко взял протянутый ему лист бумаги и вполголоса читал набросанные торопливой рукой строки:

«…Взятка на железных дорогах стала явлением столь „нормальным“, что у многих товарищей железнодорожников притупилась чувствительность… Спекулянты массами за взятку заполняют протекционные вагоны, прорезают в них Россию вдоль и поперек и обволакивают молодую Советскую республику своей паучьей сетью. Всякая прицепка, отцепка, дальнейшее продвижение, будь то отдельного протекционного вагона, эшелона беженцев, продгруза отдельной организации — все находится в прямой зависимости от взятки… Где бы негодяй ни сидел: в кабинете ли за зеленым столом или в сторожевой будке, — он будет извлечен и предстанет перед судом Революционного трибунала… Будьте зорки и бдительны! Пролетарские руки не должны и не могут быть замараны взятками!»

— Сильно! — восхищенно сказал Любченко, делая ударение на последней букве. — Вот талант агитатора! Каждое слово стреляет!.. Действительно, у нас на транспорте так развито взяточничество, что с ним крайне трудно бороться…

На столе у Беленького зазвонил телефон. Когда он закончил разговор, Любченко сказал:

— Я вижу, что у вас работа идет полным ходом и обстановка совсем не курортная… Не похоже, что вы в отпуску…

— Какой там отпуск? — помрачнел Беленький. — Я даже строгий выговор успел заработать.

— От кого? От Дзержинского?

— Нет, от Уншлихта, но из-за Дзержинского. Я знаю, что ты не трепач и могу тебе рассказать… Феликс Эдмундович очень мало отдыхает, ну и чувствует себя неважно. На днях он вызвал Манцева и Евдокимова с докладом о положении на Украине. Вчера целый день составлял план кампании по экономии топлива на железных дорогах и по борьбе с хищениями на транспорте. По его требованию НКПС ежедневно передает по телеграфу сводки о крушениях и авариях. Сегодня утром поручил мне запросить Одесский узел о том, как там идет переход на нефтяное отопление…

— Да, сочувствую тебе… А все-таки за что ты получил строгий выговор?

— Из-за Феликса Эдмундовича. Не знаю, от кого, каким путем Ленин узнал, что Дзержинский чувствует себя неважно и в то же время торопится на работу в Москву. Тогда Владимир Ильич без его ведома на заседании Политбюро провел постановление, запрещающее ему вернуться до полного выздоровления. Я, конечно, не знал об этом. Вдруг получаю от Уншлихта шифрованную телеграмму:

— Прочитал я эту шифровку и не знаю, что делать. Если я напишу, что Феликс Эдмундович мало отдыхает и чувствует себя неважно, то за это Дзержинский всыпет мне по первое число. Написать Уншлихту неправду тоже не могу. И решил я тянуть с ответом. Думал, как-нибудь обойдется. Уншлихт все-таки не начальник над Дзержинским, а лишь его заместитель…

Беленький закурил папиросу и продолжал:

— Прошло немного времени, снова получаю телеграмму от Уншлихта с объявлением мне строгого выговора за затяжку с ответом и с требованием немедленно выслать отзыв врача. Удивился я выговору, огорчился и запросил своего дружка в секретариате ВЧК, а тот по секрету сообщил, что текст первой телеграммы, посланной мне за подписью Уншлихта, был написан самим Лениным. Когда же я не ответил на телеграмму, Владимир Ильич возмутился и потребовал наложить на меня взыскание. Уншлихту ничего не оставалось, как объявить мне строгий выговор…

Беленький огорченно вздохнул и добавил:

— За все годы пребывания в партии — первое взыскание, да еще по прямому указанию Ленина…

Любченко сочувственно кивнул головой.

В начале ноября погода на побережье Крыма испортилась — на море разыгрался шторм, непрерывно моросил осенний дождь. В один из этих ненастных дней Илья Любченко встретил на перроне направлявшегося к поезду Дзержинского и доложил о выполнении задания.

— Как держал себя Слащов по прибытии? — спросил Феликс Эдмундович.

— Сойдя с катера на Графскую пристань, — рассказал Любченко, — Слащов стал на колени, перекрестился и поцеловал землю, сказал, что счастлив вернуться на родину. В моем кабинете он заявил руководителям Севастопольского комитета партии и городского Совета, что полностью сознает свою тяжелую вину перед рабоче-крестьянской Россией. И если Советскому государству снова придется обнажить меч против врагов, то он кровью смоет свою вину…

Дзержинский молча выслушал рассказ Любченко…

Начальник дорожной транспортной ЧК еще раз обошел вагоны, проверил охрану поезда и направился к локомотиву. Бывалый железнодорожник, он быстро и ловко поднялся по лесенке в будку паровоза и поздоровался со знакомой ему локомотивной бригадой. На паровозе сопровождал он поезд до станции Александровск, где кончалась граница дороги,

Ветреным и морозным выдался в Москве декабрь 1921 года. Снег с улиц не убирали, и автомашина, вышедшая из Кремля, медленно двигалась мимо сугробов.

Дзержинский, дорожа каждой минутой, вынул из портфеля вчерашние номера «Известий» и «Экономической жизни», которые накануне не успел прочитать.

В «Известиях» ему бросился в глаза заголовок на первой странице — «Новые пути оживления железнодорожного транспорта». «Интересно, — подумал нарком, — что это за новые пути». То, о чем говорилось в статье, было для него, действительно, новым. Речь шла о применении на железных Дорогах грузовых автомобилей, приспособленных к движению по рельсам.

С первых же строк автор статьи заверял читателей, что «опыты применения таких специальных грузовиков для железнодорожного движения дали за границей блестящие результаты» и что эти машины «с успехом конкурируют с паровозами».

«Неужели наши ученые и специалисты прозевали такой ценный иностранный опыт?» — удивлялся Дзержинский. Его машина остановилась у главного подъезда НКПС. Быстро, перешагивая через две ступеньки, поднялся нарком к себе.

И вот он снова с интересом вчитывается в статью. Оказывается, в Лондоне недавно проводили испытания нового типа грузовика, сконструированного по идее русского инженера Кузнецова. Машина с прицепленными к ней десятью вагонами легко брала крутые подъемы.

Автор категорически утверждал, что эти машины имеют «колоссально-важное значение для нашего транспорта», что именно они — единственный выход из того критического положения, в котором находятся железные дороги.

Заключительные строки статьи решительно призывали «действовать быстро и принять все меры к тому, чтобы нам доставили из Англии несколько сот таких дешевых и удобных грузовиков-тепловозов, которые, вероятно, можно получить и пустить в работу в течение. 2–3 месяцев…».

Дзержинский задумался. Неужели несколько сот заграничных грузовиков могут вывести из тупика железные дороги страны? Весьма заманчиво, но как-то не верится… Россия — это же не Англия… Ведь нам нужно перевозить массу грузов на большие расстояния… Кто он, этот русский инженер, проводивший испытания совместно с английской фирмой? Можно ли верить результатам испытаний? Интересно также, кто автор статьи? Нужно узнать в редакции…

Нарком находит номер телефона Стеклова, ответственного редактора «Известий». Звонит ему.

— Опоздали, Феликс Эдмундович, — шутливо отвечает Стеклов. — Уже звонили мне по поводу этой статьи, интересовались и автором, и заграничными источниками.

— А кто звонил? — спрашивает Дзержинский. — Из НКПС или Госплана?

— Да нет. Ленин звонил.

— Владимир Ильич?

— Правда, он не сам звонил. В редакцию передали его телефонограмму на мое имя.

Дзержинский знал, что состояние здоровья Ленина ухудшилось. И все же, несмотря на болезнь, Владимира Ильича продолжают глубоко волновать проблемы транспорта. Стоило ему только прочитать статью в «Известиях», как он сразу же потребовал у редакции и автора дополнительные материалы, заграничные источники информации. И сделал это раньше, чем он, нарком путей сообщения…

В кабинет вошел секретарь:

— Феликс Эдмундович, из секретариата Ленина.

Дзержинский взял протянутый ему лист бумаги и увидел копию телефонограммы Владимира Ильича редактору «Известий» и автору статьи. Над текстом письма была приписка из секретариата Совнаркома:

Ниже следовал текст письма Владимира Ильича:

Как глубоко допытывается Владимир Ильич! Он не принимает на веру утверждения автора статьи, а хочет сам прочитать научную и техническую литературу по этому вопросу, просит сообщить мнения специалистов.

Нарком вызвал секретаря и поручил ему сразу же показать ленинскую телефонограмму Фомину, Борисову и ряду специалистов. Пусть немедленно проштудируют статью в «Известиях». Завтра в 10.00 поговорим на эту тему.

Подписав срочные бумаги, Дзержинский уехал на заседание комиссии Совета Труда и Обороны.

Когда на следующее утро Феликс Эдмундович приехал в наркомат, он застал на своем письменном столе свежий номер «Известий». На первой полосе секретарь красным карандашом подчеркнул заголовок «Экономические преимущества тепловозов». Это была вторая статья того же автора на ту же тему.

Снова, но на этот раз более подробно, описывались испытания грузовика фирмы «Наш Квад». Оказывается, весь материал статьи был заимствован из докладной записки инженера Кузнецова, которую он прислал в Наркомвнешторг с предложением заказать в Англии эти машины. Так вот откуда черпал информацию автор статьи. Вероятно, он работает в Наркомвнешторге или, быть может, он журналист, которому показали записку Кузнецова…

Дверь открылась и вошел Фомин вместе с приглашенными специалистами.

Феликс Эдмундович предложил им высказаться по поводу опубликованных в «Известиях» статей.

Мнение руководящих специалистов было единодушным. Автор статей — человек не сведущий в железнодорожной технике и легкомысленно принявший на веру все написанное в докладной записке инженера Кузнецова, которого, видимо, сознательно ввели в заблуждение агенты английской фирмы. Описанию опытов в Лондоне никак нельзя верить, потому что элементарные расчеты показывают, что либо мощность двигателя автомобиля на рельсовом ходу была раз в семь больше указанной в докладе, либо вес поезда был намного меньше. Но дело не только в этом. Подобные грузовики применяются за границей только на подъездных путях предприятий для маневровой работы. Перевозки же массовых грузов на большие расстояния возможны и эффективны лишь с помощью мощных локомотивов. Недаром американцы используют паровозы, мощность которых превосходит и европейские, и наши в 2–3 раза.

В заключительном слове Борисов, начальник Главного управления путей сообщения, полностью соглашаясь с выступавшими, добавил:

— Конечно, три-четыре грузовика для экспериментов можно выписать, но, как предлагает автор, заказать тысячу автомобилей на рельсовом ходу — совершенно бессмысленно, вернее, преступно. Если, как пишет автор, одна машина стоит четыре тысячи рублей, то нам по невежеству советуют выбросить на ветер четыре миллиона рублей золотом. Мы выступаем вовсе не против тепловозов — наоборот. Но нам нужны не маломощные грузовики с автомобильными моторами на бензине, а могучие тепловозы с дизельными двигателями мощностью примерно в 1000 лошадиных сил, которые потребляли бы дешевую нефть. Если бы удалось сконструировать такой работающий локомотив, мы бы это всячески приветствовали.

Внимательно выслушав специалистов, нарком предложил Борисову письменно изложить взгляды наркомата путей сообщения.

— Этот материал, — сказал он, — мы обсудим на коллегии, доложим правительству и направим для опубликования в газетах.

Когда специалисты ушли, Дзержинский обратился к Фомину:

— Василий Васильевич! Я еще вчера хотел спросить, отправлены ли Владимиру Ильичу материалы, которые он просил для своего доклада на съезде Советов?

— Материал готов, но еще не отправлен. Я хотел вам показать…

С этими словами Фомин извлек из своей папки два напечатанных на машинке листа бумаги и протянул их Дзержинскому.

Фомин ушел, а нарком стал просматривать подготовленные материалы. В них приводились цифры, свидетельствовавшие, что использование паровозов улучшилось. Поезда перевезли больше грузов, чем в прошлом году. Состояние же локомотивов, вагонов, рельсов, шпал не только не улучшилось, а ухудшилось.

Далее в материалах говорилось о чрезвычайных затруднениях, возникших в последнее время на железных дорогах в связи с холодами, отсутствием у рабочих теплой одежды, валенок, нехваткой топлива, металла, продовольствия, задержками с выдачей заработной платы. Эпидемия тифа в Туркестане вывела из строя свыше тысячи железнодорожников…

Затем приводились факты катастрофического расстройства железнодорожного сообщения в Сибири.

«На огромных пространствах Сибири движется всего лишь одна пара пассажирских поездов! — мысленно ужасался Дзержинский. — Но еще страшнее, что из месяца в месяц падают и без того мизерные размеры перевозок продовольствия из Сибири в Центр. Вот рапортички за последние месяцы: в октябре в среднем прибывало оттуда 88 вагонов в сутки, в ноябре — 73, а в декабре всего лишь 40–45 вагонов. Это прямо-таки катастрофа!»

Мысли о Сибири не давали покоя. На нее теперь главная надежда. Голод мертвой хваткой держит республику за горло. 34 губернии поражены неурожаем, а на станциях сибирских дорог лежит зерно, сданное крестьянами в уплату продналога. Это зерно лежит мертвым грузом в то время, когда миллионам людей нечего есть и нечем засеять поля… Этого железнодорожникам народ не простит…

На днях с сибирских дорог вернулся Емшанов. Но с чем он приехал? С грудами актов обследований и расследований? Разве расследовать причины катастрофического положения сибирских дорог — значит лишь отразить на бумаге, что плохо то-то, не хватает того-то и тому подобное? Разве так большевики призваны понимать задачи обследования, расследования, инспектирования?

«Ведь, как действовали мы, — вспоминал Дзержинский, — члены комиссии ЦК партии, посланной Лениным в начале января 1919 года для расследования причин военной катастрофы под Пермью? Мы не ограничивались лишь выяснением, почему наши войска потерпели поражение. Центр тяжести своей „партийно-следственной“ работы мы перенесли на создание перелома в боевых действиях Восточного фронта. Пользуясь данными нам полномочиями, мы формировали новые части, фильтровали прибывшее пополнение, отсеивали кулацких сынков, провели чистку советских органов в тылу, мобилизовали коммунистов и влили их в ряды армии. И в скором времени добились перелома, перешли в контрнаступление.

Почему же не действовала по-боевому комиссия НКПС под руководством Емшанова? Ведь он же первый заместитель наркома, облеченный полномочиями принимать на месте самостоятельные решения. Никто не торопил его приехать, почему же он не добился хоть какого-нибудь ускорения вывоза хлеба? Ведь он кадровый, опытный железнодорожник с большим стажем практической работы, не то, что я…».

Когда внеочередное заседание коллегии закончилось, нарком попросил остаться Фомина, Емшанова и Межлаука.

— Вы поставили меня в неловкое положение, — сказал он им. — Я информировал коллегию о своем отъезде в Сибирь в качестве уполномоченного СТО и особоуполномоченного ВЦИК. Но никак не предполагал, что коллегия НКПС по вашему предложению признает мою командировку в настоящее время невозможной. Так вот, к вашему сведению. Постановление Совета Труда и Обороны последовало в результате решения Политбюро ЦК с участием Владимира Ильича. Мне поручено во что бы то ни стало вывезти из Сибири в течение января — марта пятнадцать миллионов пудов хлебных грузов и до полутора миллиона пудов мяса. Политбюро предлагает мой отъезд «ускорить всемерно», а вы? При специалистах, участвовавших на заседании нашей коллегии, я считал неудобным указать вам на несерьезность и наивность вашего решения.

— Продовольственное положение в стране тяжелее, чем вы думаете, — продолжал Дзержинский. — Я срочно выезжаю и беру с собой группу ответственных работников наркомата, которые помогут мне руководить вывозом хлеба. Вот что я хотел вам сказать…

Межлаук ушел, а Фомин и Емшанов задержались. После небольшой паузы Фомин сказал:

— Есть неотложные дела, которые необходимо разрешить до вашего отъезда. Когда мы смогли бы ими заняться?

— Лучше сейчас, — ответил нарком. — Боюсь, что в ближайшие дни я буду занят исключительно подготовкой экспедиции в Сибирь….

— Хочу доложить о пропитке шпал, — сказал Фомин. — В своей записке вы поручили мне срочно заняться этим делом. Я совещался со специалистами и полностью с ними согласен. До тех пор, пока дорогам не вернут принадлежавшие им шпалопропиточные заводы, переданные ВСНХ, — толку не будет. Вот, например, письмо, которое я получил от начальника Орлово-Витебской дороги. Он пишет, что вынужден был забрать с завода полгода пролежавшие там 90 тысяч шпал и уложить их в путь непропитанными. Просит НКПС принять меры, чтобы завод вернули дороге.

— Василий Васильевич! Подготовьте докладную записку в СТО о том, что НКПС ходатайствует о возвращении железным дорогам всех ранее принадлежавших им шпалопропиточных заводов, как неразрывно связанных с эксплуатационной работой транспорта.

— Хорошо, Феликс Эдмундович. Я займусь этим делом.

Затем нарком обратился к Емшанову:

— А теперь, Александр Иванович, вам поручение. Мы дважды на коллегии обсуждали, как превратить Муромские мастерские в ударно-образцовые. «Гудок» тоже писал, что они многое сделали для рационализации и научной организации труда, но их опыт все же до сих пор не распространяется.

— Наши инженеры обобщают достижения мастерских, — сказал Емшанов.

— Я это уже не первый раз слышу, — недовольно возразил нарком. — Возьмите лично на себя заботу об этом деле. На днях я передал по прямому проводу записку начальнику Муромских мастерских. Вот вам копия…

Емшанов прочитал:

— Я уезжаю, а вы лично проверьте исполнение моего указания. Обсудите и утвердите этот план на коллегии. И действуйте… Кто сказал, будто следует ждать, пока кто-нибудь захочет перенять ценный опыт? Считаю, ценные достижения нужно распространять не только путем пропаганды, но и в порядке приказа…

Прощаясь со своими заместителями, нарком предупредил:

— В связи с моим отъездом у вас прибавится много дел, в том числе срочных, оперативных. Но сегодняшние поручения — тоже неотложные дела. Это вопросы нашего будущего, наших перспектив…

Когда Дзержинский остался один, он снова задумался о предстоящей поездке в Сибирь. «Обязательно возьму с собой Благонравова с группой чекистов из транспортного отдела, — решил он. — Железные дороги Сибири засорены бывшими колчаковцами и семеновцами. Контрреволюционеры там не дремлют, создают свои организации. Хорошо, если бы с нами отправилась и выездная сессия Военно-транспортной коллегии Верховного Трибунала… Надо написать ходатайство во ВЦИК…».

И тут же Феликс Эдмундович взялся за перо. Кратко описал он тревожную обстановку на сибирских дорогах. Привел факты, когда на рельсовых путях были найдены пироксилиновые шашки, а в паровозных топках обнаружены капсюли от бомб.

Сообщил внушающие беспокойство цифры: с 1 ноября по 26 декабря произошло 20 пожаров в железнодорожных мастерских и станционных зданиях. И при расследовании этих происшествий почти везде чекисты нашли следы поджога…

«Все это ясно указывает, — писал Дзержинский, — что наши враги, не без ведома Японии, в связи с событиями на Дальнем Востоке, поставили себе целью разрушение железнодорожной сети Сибири, чтобы не дать нам возможности вывезти продовольствие и одновременно лишить нас оказания помощи голодающим Поволжья…»

Зазвонил телефон. Нарком поднял трубку.

— Слушаю. Здравствуйте, Глеб Максимильянович! Ленин трижды запрашивал у вас отзыв о статьях в «Известиях»? Я беседовал с инженерами о целесообразности применения автогрузовиков на железных дорогах. Наши спецы настроены крайне отрицательно, а ваши? Тоже отрицательно. Ну, значит, мнения совпадают. А как смотрит Госплан на предложение построить два-три дизельных тепловоза? Положительно? Очень хорошо. Давайте действовать единым фронтом! Заседание Президиума Госплана? Нет-нет, не забыл. Разве можно забыть, если там будет обсуждаться проект декрета о применении нэпа на транспорте. Платность транспортных услуг и хозрасчет — единственный для нас выход из положения. Обязательно приду и выступлю…

Вошедший в кабинет секретарь подождал, пока нарком закончил разговор по телефону и сообщил:

— Приехал Марков. Просит принять его…

Нарком поздоровался с начальником Кавказского округа путей сообщения, который был вызван на заседание коллегии с докладом о переходе дорог округа на хозяйственный расчет.

Марков рассказал о мерах, которые он принимает для увеличения доходов.

Дзержинский одобрительно кивнул головой.

Ободренный этим, Марков тут же начал перечислять требования округа к наркомату.

Феликс Эдмундович остановил его:

— Свое мнение относительно этих требований смогу высказать после подробного ознакомления с вашим докладом. Что касается инициативы по увеличению доходности дорог — тут мы вас полностью поддержим…

Неожиданно нарком переменил тему разговора:

— Сергей Дмитриевич! Хочу кое о чем спросить. Вы с 1918 года работаете в наркомате, знаете всех крупных специалистов. Кто из них по вашему мнению мог бы стать Главным начальником путей сообщения?

Марков задумался.

— Вопрос не из легких, Феликс Эдмундович. Борисова я мало знаю, но спецы его высоко ценят… Пожалуй, подошел бы нынешний начальник Северо-Западной дороги — Правосудович. Инженер с большим стажем, знаниями и авторитетом… Должен добавить, и с большим характером, умеет отстаивать свое мнение. Он работал в наркомате начальником Технического управления…

— Знаю, знаю его, — прервал Маркова нарком. — А каких вы имеете лучших кандидатов на пост путейского главкома?

Марков медлил с ответом. Затем нерешительно назвал еще одну фамилию крупного специалиста.

«Почему Марков обходит кандидатуру профессора Ломоносова? — размышлял нарком. — „Генерал от паровозов“ — как сам Ломоносов себя рекомендует. Профессор и в то же время администратор твердой руки. Умеет отстаивать свое мнение. Но в его характере много внутренних противоречий. Сам специалист, но почему-то к железнодорожным спецам относится крайне неприязненно и высокомерно. Самоуверенность его беспредельна. Эрудированный ученый и в то же время, как говорят знающие его коммунисты, любитель широко пожить, склонен к рискованным авантюрам… Интересно, что о нем думает Марков?…» И Дзержинский спросил:

— А профессор Ломоносов? Каково ваше мнение о нем?

— Специалист он очень крупный, но человек невыносимый — интриган, честолюбец, обуреваемый жаждой славы. Я лично с ним не мог бы работать, а спецы — те сразу разбегутся….

«Это и самое страшное, — подумал Дзержинский. — Ведь для быстрейшего восстановления железных дорог России нужен такой путейский главком, который объединил бы, сплотил бы специалистов, повел их за собой».

Когда Марков ушел, Феликс Эдмундович под свежим впечатлением разговора решил поделиться с Лениным своими мыслями. Он вынул из папки чистый лист бумаги и перегнул его пополам.

«Владимир Ильич! — писал он. — Сегодня я говорил с Марковым о работе Кавказского округа и НКПС — и, кажется, договорились и работа будет согласована. Между прочим, говорили, кто был бы лучшим путейским главкомом…»

Феликс Эдмундович изложил свою беседу с Марковым о возможных кандидатах. Приведя вкратце его отзыв о профессоре Ломоносове, он добавил:

«Я до сих пор из работников транспорта не нашел еще никого, кто бы высказался за Ломоносова. И это пугает меня. При столь тяжелых условиях — при таком отношении к нему руководить транспортом и поднять его — вряд ли будет возможным».

Вечером 5-го января 1922 года, по давным-давно не применявшейся «нитке» графика движения транссибирского курьерского поезда, из Москвы отправился состав особого назначения литер «А».

В вагоне № 4 светилась настольная лампа с зеленым абажуром. Феликс Эдмундович отложил папку с документами и попросил принести ему подшивки «Гудка» и «Экономической жизни», которые он распорядился захватить с собой. В повседневной спешке он еле-еле успевал урывками просмотреть некоторые наиболее важные выступления газет. А ведь иногда небольшая заметка с линии может дать большую пищу для размышлений, чем иная длинная статья…

Феликс Эдмундович медленно листает комплект «Гудка» за последние три месяца. В подшивке гораздо виднее, как изменилось лицо газеты. «Гудок» стал глубже вникать в интересы производства. Вот статья «Шпальное хозяйство», в которой поднимается вопрос об изготовлении железобетонных шпал. «Важная проблема, — думает нарком, — но, увы, нет у нас ни железа, ни цемента для бетона…».

А это еще что? Корреспонденция с линии озаглавлена — «Мох — подбивка для букс». Автор пишет, что острая нехватка подбивочного материала для заправки букс часто приводит к их горению. И вот в некоторых депо Александровской дороги вместо подбивки начали использовать мох, так называемый «кукушкин лен». Корреспондент утверждает, что получены удовлетворительные результаты.

«Так ли это? — мелькает мысль. — Надо поручить специалистам наркомата самим проверить. Может быть, действительно можно временно применять мох, а вдруг эта замена окончательно погубит вагоны? Вот она бедность наша — „кукушкин лен“ в буксах!

Когда-нибудь, прочитав об этом, потомки наши улыбнутся, — думает Дзержинский, — но улыбнутся без насмешки, а добродушно, с теплым чувством к нашему трудному, но героическому времени…»

Взор Феликса Эдмундовича останавливается на долгожданных страницах «Партийная жизнь», «Коммунист на транспорте», «Транспортная молодежь». Наконец-то дела и мысли партийцев и комсомольцев пробились на газетную полосу! А ведь сколько пришлось об этом говорить:..

А вот номер «Гудка», посвященный борьбе с хищениями на транспорте. Передовая статья газеты озаглавлена: «Бейте тревогу!». Только за два последних месяца на железных дорогах было украдено около 800 тысяч пудов продовольственных грузов.

«Ужас! — огорченно думает нарком. — Благонравов докладывал, что, несмотря на принятые меры, хищения не ослабевают, а усиливаются. В своем письме Ленину и другим руководящим товарищам я делился своими мыслями о мерах борьбы с этим чрезвычайным злом. А взятка? Она еще более страшна, потому что „примелькалась“, стала обычным, заурядным явлением на транспорте. „Ехать по-честному, без взятки нельзя — ввек не доедешь“. Это изречение обывателей имеет под собой, к сожалению, основание. Яков Ганецкий рассказывал, что его служебный вагон днями простаивал на станциях, несмотря на неоднократные распоряжения Наркомата путей сообщения. В наших условиях хищение и взятка не могут рассматриваться только как уголовное деяние. Это контрреволюционные акты, направленные на срыв новой экономической политики… С чрезвычайным злом следует бороться чрезвычайными мерами… И не только карательными… Широкое распространение взяточничества па транспорте объясняется также неслыханно тяжелым материальным положением железнодорожников. В этом отношении Наркомпрод должен придти на помощь… Может быть, есть смысл создать временный особый орган по борьбе с хищениями и взяткой? Вернусь из Сибири — все силы брошу против этих главных врагов…».

Подшивка отложена в сторону. Дзержинский устало встает и делает несколько шагов по салону. Но знакомое покалывание в сердце и какая-то слабость во всем теле побуждают его прилечь на диван.

«Болезнь, видимо, свое дело делает, — мелькает мысль у Феликса Эдмундовича. — Недаром доктор Гетье так подозрительно долго выслушивал и выстукивал меня во время последнего осмотра. Снова, в который раз, он говорил: — Строго соблюдайте предписанный вам режим — трудиться не более восьми часов в день. Забудьте о вечерних и ночных занятиях. Никаких эмоций на работе, никаких волнений! Побольше отдыхайте…».

— Никаких эмоций на работе, — мысленно, с иронией повторяет Дзержинский, — значит безразлично относиться к делу, что ли?.. Отдыхать побольше. А что толку? Не умею я отдыхать… Два месяца назад был в отпуску, а улучшений никаких… Правда, в Крыму я кое-какими делами занимался, но не сравнить же с напряженной до предела работой в Москве. Отдыхать… Разве Владимир Ильич, направленный по предписанию врачей в отпуск, не продолжает в Горках работать? Разве оттуда не идет поток его распоряжений, записок, телеграмм?

Напрасно тогда Владимир Ильич предложил на заседании Политбюро, чтобы мне продлили отпуск. Даром потерянное время, а нам его отпущено так мало. Мне лично для поправки здоровья отпуск ничего не дает. Перед отъездом из Москвы я работал уже из последних сил. Отсюда вывод — держаться, пока стоишь на ногах. Что успею сделать, то мое. Вот только бы не свалиться, продержаться, пока вывезем хлеб из Сибири…

Сибирь! Все мое печальное знакомство с ней — это двукратное следование по этапу в дальнюю ссылку. Навсегда останется в памяти заунывный мотив старинной каторжной песни:

Дважды отшагал я путь сибирский дальний и дважды бежал оттуда, долго не задерживаясь на месте ссылки. Тогда Сибирь была благосклонна ко мне — на ее просторах я ни разу во время побегов не попал в лапы жандармов… А как доведется мне в Сибири теперь, когда я еду туда не лишенным всех прав ссыльным, а полномочным представителем Советского государства? Как сумею я там справиться с поручением партии — организовать вывоз более шестнадцати миллионов пудов грузов в очень сжатые сроки?

«Организовать» — это очень емкое слово, тем более, что положение на дорогах Сибирского округа весьма и весьма неясное. По сути дела предстоит решать сложное уравнение со многими неизвестными.

Неизвестно, где взять недостающие паровозы и вагоны? Неизвестно, хватит ли локомотивных бригад? Неизвестно, как будет с топливом, удастся ли повысить производительность местных угольных шахт? Где достать металл для ремонта подвижного состава? Как обеспечить железнодорожникам хоть минимум продовольствия, которого они не получают? Какой силы достигнут нынешней зимой жестокие сибирские морозы и бураны, снежные заносы, способные в течение часа полностью парализовать движение на главном ходу магистрали? А сколько еще неизвестных членов уравнения обнаружится уже во время решения поставленной задачи?..

Феликс Эдмундович встал, вышел в коридор и попросил у проводника стакан чаю. Затем сел к столу и углубился в чтение газет.

За окном стояла темная безмолвная ночь. Лишь изредка мелькали тусклые огни слабоосвещенных станций и разъездов. Поезд мчался без остановок по Северной дороге. Где-то еще далеко, далеко лежал Урал, за которым начиналась Омская магистраль. Там впервые предстояла встреча с сибирской неизвестностью…