"Чёрный Скорпион" - читать интересную книгу автора (Кургузов Юрий)

Глава третья

Если вы помните давний уже фильм "Газонокосильщик", то не нужно подробно объяснять, что видел я, пока пребывал в отключке благодаря загадочной серноногой мадам, накормившей меня такой порцией весьма специфической дряни, которой, должно быть, с избытком хватило бы на половину взрослого населения этого проклятого городка.

Сначала — полная тьма, то есть, не было практически ничего, не было даже меня. А потом… потом — не знаю, долго или же нет (категория Времени тоже перестала существовать), — но я трепыхался как воздушный змей на ветру, летел и парил по каким-то черным, белым, черно-белым, ослепительно-золотым и самых невероятных иных колеров тоннелям и коридорам, — то узким как игольное ушко, то необъятно широким, как магистральная канализационная труба. И меня втягивало, всасывало и швыряло и в то и в другое. А сам был то я, а то — просто хрен знает что такое: какая-то постоянно меняющая форму и цвет аморфная каракатица, просачивающаяся сквозь прозрачные тягучие кристаллические решетки, цветовые растры, пучки и клубки лазерных змей. Наконец я почувствовал, что вроде бы снова обрел свое бедное бренное тело, однако оно сделалось вдруг таким невесомым — как комарик или пушинка, — и вот эту-то несчастную пушинку куда-то как понесло, понесло… Опять по слепящему глаза солнечному тоннелю, а потом… Потом сияние почти померкло, а в самом конце тоннеля, где-то в вышине, возникли сначала смутные, но с каждой секундой все более четкие багрово-серые фигуры. Только вот четкость эта почему-то не распространялась на лица — не лица, а какие-то мутные, зловещие, темные пятна.

И вдруг все вокруг снова завертелось, закружилось, и меня опять подхватило и понесло. Обратно через те же коридоры, тоннели и канализационные трубы; и я снова сделался каракатицей, потом опять человеком, а потом все разом исчезло. И так стало мне обидно и досадно — точно не дали досмотреть интересное кино, — что я, совершенно неожиданно для себя, очень громко выругался.

И тогда…

— …Что вы сказали?

Я медленно приоткрыл один глаз. Затем второй. Зажмурился, но секунд через пять открыл снова, уже оба одновременно.

Над моей головой склонилось женское лицо. Пока еще размытое, но постепенно становящееся все четче и четче.

— Вы что-то сказали? — повторила женщина. — Вам лучше? Вам уже лучше, правда?

Я с превеликим трудом разлепил спекшиеся, непослушные, словно пластилиновые, губы. "Видимость", однако, улучшилась уже настолько, что я без усилий сумел разглядеть смотревшие на меня с неподдельной тревогой и волнением большие зеленые глаза с длинными пушистыми ресницами.

И я сказал. Вернее даже не сказал, а хрипло каркнул, как старый больной ворон:

— Д-да!.. — Малость отдохнул и, сглотнув, добавил: — Мне уже лучше. Правда.

Девушка покачала головой:

— А мы за вас так испугались!

Я засопел:

— Еще бы. Я и сам за себя так испугался…

Однако увидев в зеленых глазах искреннее сочувствие и жалость, решил для поднятия общего настроения немедленно подарить этому заботливому и милому существу одну из самых своих коронных улыбок… и не смог: ощущение было такое, точно на месте лица — твердая гипсовая маска. Почему-то вспомнились вдруг, совсем некстати, посмертные маски великих — Моцарта, Петра, Пушкина… Ох, при всем уважении — мерзкое зрелище! И мне стало тоскливо.

Ну и (беда, как водится, не ходит одна) — еще новость! Хотел повернуть голову — и не смог. Попробовал поднять руку, и она тоже не подчинилась. Ногу — не слушалась. Господи, да что же это такое!..

М-да-а, любого, думается, на моем месте просто бы затрясло. Любого — но не меня. Меня не только не затрясло — я продолжал лежать как пень, как колода, как бревно, не в силах пошевелить ни единым своим членом. Нет, подобного кошмара со мной не было еще ни разу!

А за окном играло всеми своими звонкими фанфарами жаркое южное лето, и где-то там вовсю росли, цвели и буйствовали магнолии, пальмы и кипарисы. Птицы пели, собаки лениво лаяли, и один лишь я, один во всем белом свете, неподвижно валялся на белоснежной больничной постели как грязный булыжник на пыльной дороге. И никому я не был нужен, и никто, похоже, не собирался меня поднимать…

От жалости к себе я едва не прослезился, но вовремя сообразил, что тогда в глазах очаровательной медсестры буду выглядеть еще менее презентабельно. А ну кончай раскисать! — одёрнул себя. Хорошо, ладно, пусть, пусть я недвижим, но я же мыслю, а следовательно существую. И я могу, могу говорить! Сказал же я этой куколке сначала "Д-да", а потом и еще несколько куда более трудных слов. А ну-ка скажу еще…

Я героически разинул рот, однако девушка вдруг поднялась со стула, который стоял у изголовья моей кровати, прошла, покачивая бедрами, через всю палату и, открыв дверь, исчезла в чреве больничного коридора.

Ну вот… — я удрученно захлопнул рот, — ну вот и оборвалась последняя тончайшая нить, связывавшая меня с внешним миром, обитатели которого умеют не только петь и смеяться как дети, шевелить не только ногами и руками, а еще и многое, многое другое. А потом…

А потом мне чуть-чуть захотелось в туалет. Не так чтобы очень, действительно чуть-чуть… Обидно, чертовски обидно лежать полутрупом и сознавать, что рано или поздно наступит момент, когда захочется уже не чуть-чуть, а сильнее… Но ты один! Один как перст и беспомощен как перевернутая черепаха, и нет никого рядом. Ни-ко-го…

Впрочем, отчаяние мое оказалось преждевременным, потому что минут через пять зеленоглазая медсестра вернулась. А следом за ней в палату вошел высокий худой человек в белом халате. Его лицо, как природными шрамами, все было испещрено глубокими морщинами, которые его здорово старили. Однако сомневаюсь, что ему было больше пятидесяти. А еще я обратил внимание на руки, очень крупные и мускулистые кисти рук, и подумал, что, невзирая на худобу, это, кажется, очень и очень сильный человек.

— Доктор Павлов… — почтительно приседая в глубоком реверансе, произнесла медсестра.

— Иван Петрович? — сострил я, но тут же осекся, потому что из-под массивных очков глянули колючие и, если еще не злые, то уже сердитые глаза.

— Нет, Виктор Иванович, — сухо проговорил он, и я мысленно поклялся не острить больше ни перед кем. По крайней мере, пока не выйду из этой гадской больницы.

А он продолжал смотреть на меня. Не моргая. И вид у него был такой, словно тот факт, что я до сих пор жив, несказанно его удивлял. Возможно, это вопиюще противоречило всем его научным медицинским теориям и в результате оскорбляло.

Тогда я решил загладить свою беспардонную бестактность и заплетающимся языком попытался спросить у глубокоуважаемого преемника Гиппократа, что же это за напасть со мной приключилась.

Виктор Иванович пожал плечами, и хмурые черты его точно вырезанного штихелем лица чуть разгладились.

— Вас отравили.

— Что?! — слабо квакнул я.

— Вас отравили, — совершенно будничным тоном повторил доктор Павлов, и тут у меня в мозгу будто сверкнула молния — я вспомнил…

Да-да, внезапно я вспомнил все, о чем до того, казалось, забыл напрочь, — дурацкое знакомство с полногрудой акселераткой на пляже, свою не менее дурацкую с ней трепотню, потом поход в кафе…

Точно! Кафе! А в кафе я схлестнулся с какими-то сосунками… Да нет, нет, не сам схлестнулся. Перед глазами неожиданно встало лицо той девчонки. Как ее… Елизавета? Нет, Анастасия. Да-да, Анастасия. И как она вся побелела, и какими глазами смотрела в тот миг на меня… Я стиснул зубы. Господи, быть таким идиотом! Эта малолетняя тварь затащила меня в забегаловку, а ее дружки разыграли комедию… Хотя позвольте, зачем? Кому я нужен в этом задрипанном городишке, где кроме моря ничего и приличного-то нет? Я же здесь никогда не был, меня здесь никто не знает…

Потом я подумал: а может, это обыкновенное хулиганье? Решили избить и ограбить… хотя с другой стороны, кто же занимается подобными фокусами в людном месте средь бела дня?..

Мои мысли были прерваны словами доктора:

— Что случилось? Вам плохо?

Я поморщился:

— Да нет, не то чтобы плохо, хотя и не очень уж хорошо. Извините, Виктор Иванович, а не могли бы вы показать мне мои вещи? Если они целы, конечно.

Он кивнул:

— Ну разумеется. Сейчас… — Сестра милосердия, повинуясь одному лишь взгляду шефа, бабочкой выпорхнула из палаты, а доктор Павлов сказал: — Я, правда, понятия не имею, какие именно вещи были у вас при себе. Ну, одежда, естественно, а кроме того "скорая", которая вас доставила, захватила с одного из столиков бесхозный "дипломат". Точнее, он стоял под столиком, а кто-то из очевидцев драки вроде бы припомнил, что вы пришли с "дипломатом".

Я облегченно вздохнул:

— Да, со мной был "дипломат".

— И всё?

— Всё.

— Этот? — донесся от порога участливый голос медсестры.

— Этот, — сказал я. — Конечно же, этот. Только не сочтите, пожалуйста, за труд показать его содержимое?

Она показала, и я остался доволен: вроде бы ничего не пропало. Узнаю точнее, когда снова научусь шевелить руками. Ну а пока…

— Карманы, — сказал я.

— Что? — не поняла медсестра.

— Мне интересно, осталось ли что-нибудь в карманах, — пояснил я. — Ничего особенно ценного там не было, однако…

— Сейчас погляжу. — Девушка опять направилась к двери. — Подождите.

Я снова посмотрел на врача:

— Простите, но вы, кажется, сказали, что меня… м-м-м… отравили?

Он пожал плечами:

— Неудачно выразился. Вам прыснули в лицо какой-то гадостью, скорее всего, из баллончика, но, признаюсь, мне в моей практике с подобным веществом сталкиваться не приходилось. Эффект просто потрясающий… газ или жидкость нервно-паралитического действия. И такой силы, что только на третий день…

— Что?! — заорал я.

Он удивился:

— А что?

— Я валяюсь здесь уже три дня?.. — Голос мой внезапно осип, потому что я вспомнил вдруг еще кое-что…

Понимаете, я вспомнил вдруг негромкий, приятный женский голос и маленькое, коротенькое словечко — "Браво!" Ведь после этого словечка и начался кошмар… И было, было что-то еще. Но что? Что?..

Ах да! Еще были ноги, красивые длинные ноги и легкое, воздушное платье. Лица я не помнил. Да собственно, я его и не видел, так что если и встречусь еще когда-нибудь с этой милой дамой, то опознавать ее мне придется исключительно по ногам.

Возвратилась сестра. Она подошла к моему изголовью с брюками и, не говоря ни слова, вывернула карманы. Гм, вроде всё на месте, даже деньги целы.

Медсестра собралась было снова уходить, но я запротестовал:

— Доктор, а разве нельзя оставить одежду в палате?

Он поднял бровь:

— Это еще зачем?

— Ну доктор, — пробормотал я. — Какая вам разница, где лежать моим штанам и ботинкам?

— А вам?

Я всхлипнул:

— Ну, пусть это будет каприз тяжелобольного. Ей-ей, при виде родных шмоток мне становится как-то легче. И не так одиноко в этом чужом, незнакомом и даже враждебном пока для меня городе, — с нажимом добавил я, глядя в упор на медсестру.

Она покраснела, а Виктор Иванович, не заметив, какую реакцию произвели мои слова на его подчиненную, проявил таки сострадание.

— Ну пожалуйста. Не думаю, чтобы в ближайшие дни вы попытались сбежать. Бегать вам еще рановато. Чудо, что вообще остались живы. Полагаю, вас спасло, что вы не наглотались этого дерьма до ушей. Да и глаза закрыли вовремя. Потому-то эффект и получился поверхностным, хотя, конечно, и то, что мы имеем, очень и очень неприятно, уж поверьте.

Я кисло улыбнулся:

— От всего сердца верю, доктор… — И тут мне в голову пришла еще одна мысль. Мысль, кстати, важная, и я про себя быстренько обругал собственную персону всеми известными мне плохими словами за то, что только сейчас об этом вспомнил. — Скажите, доктор, — как можно равнодушнее проговорил я. — А… милиция… Она мной, то есть, не мной, а произошедшей со мной неприятностью не интересовалась?

Виктор Иванович кивнул:

— Интересовалась. Еще бы не интересовалась, только… Понимаете, — немного замялся он, — дело в том… Нет-нет, разумеется, если захотите, после выписки можете подать соответствующее заявление, только вот… — И снова замялся. — Как сообщил мне работник горотдела, когда они приехали, на месте происшествия уже никого не было. Кроме вас, естественно. А те хулиганы исчезли, и никто из свидетелей не смог прилично описать их. Однако, повторяю, если пожелаете подать заявление…

— Бог с вами, — вяло проговорил я. — Какое заявление! Я же вижу, что дело дохлое.

Да нет, дело вовсе не было дохлым, и при обоюдном хотении — милиции и моем собственном — отыскать подонков можно было бы в два счета, а через них и выйти на ту женщину. Ну ничего, я еще немножко тут полежу, оклемаюсь, хорошенько все обдумаю, а уж потом…

— Спасибо, доктор, — плаксиво протянул я.

— За что?!

— Как — за что? За лечение, заботу, и вообще… — И нарочито широко зевнул.

Виктор Иванович поднялся:

— Чувствую, что утомил вас, а вам сейчас нужен крепкий и длительный сон. Сон сейчас — самое лучшее лекарство.

Он пошел к двери, а я слабеньким голоском прокричал вослед:

— До свиданья, доктор!

Медсестра шагнула было за ним, однако я, сделав вдруг неожиданно маленькое открытие в своем измученном организме, остановил ее на пороге трагическим возгласом дистрофика из анекдота:

— Сестра!

Она оглянулась:

— Подождите, сейчас вернусь делать укол.

— Точно? — переспросил я. — Не обманете?

Ее зеленые глаза сделались от смеха уже, но зато длиннее.

— Не обману. А что, хотите сообщить какую-то важную новость?

— Даже две, — пробасил я.

— И какие же?

Я медленно повернул голову сначала направо, а потом налево и прошептал:

— Кажется, некоторые мои члены понемногу начинают действовать.

— Да? — тряхнула она светлыми локонами. — Очень приятно! А какая же ваша вторая новость?

Возможно, я поступил не совсем по-мужски, однако альтернативы, увы, не было.

— Я хочу в туалет, — грустно сказал я.